Измена. Подарок для бандита

Пролог

— Мирон Александрович, но контракт же подписан! Они не могут просто так…

— Могут! — рычу в трубку, выруливая на Садовую. Прижимаю телефон к уху плечом, одновременно переключая передачу. Голос Семенова в динамике раздражает до зубовного скрежета. — И делают! Потому что кто-то, — делаю паузу, давая понять, что этот «кто-то» — именно он, — Не проверил все пункты контракта! Триста лямов, Семенов! Триста!

Настроение — хуже некуда. День, начавшийся с ледяного душа из-за поломки бойлера в элитном, мать его, жилом комплексе за триста тысяч за квадрат, продолжается в том же духе.

— Я разберусь, Мирон Александрович, обещаю...

Голос Семенова дрожит. Представляю, как он сейчас потеет в своем кабинете. Хорошо. Пусть боится.

— Разберешься? — в голосе появляются стальные нотки, от которых мои подчиненные обычно начинают ссаться. Чувствую, как напрягается челюсть, зубы скрипят друг о друга. — У тебя есть время до вечера. Если не решишь вопрос — собирай вещи.

Бросаю трубку на пассажирское сиденье. Экран мигает — еще три пропущенных. Пусть подождут.

Газую на светофоре. Мощный двигатель урчит, как довольный зверь. Пятьсот лошадиных сил под капотом — единственное, что сегодня не подводит.

Сворачиваю во двор пятиэтажки. Контраст с районом, откуда выехал, разительный. Старые сталинки, облупившаяся штукатурка, ржавые водостоки. Очень уж специфичный вкус у моего нотариуса, но надежнее него человека просто нет.

Пытаюсь припарковаться у подъезда, но что-то мелькает под колесами. Улавливаю движение — слишком близко, слишком быстро. Инстинктивно бью по тормозам — резко, со всей силы. Сердце ухает куда-то в пятки.

Неужели сбил? Кошку? Собаку? Человека?

Адреналин хлещет по венам, в ушах звенит. Кто бы там ни был, сам виноват, что это была последняя капля. Выскакиваю из машины, готовый обложить матом. Кто, черт возьми, бросается под колеса? Но слова застревают в горле.

На бордюре сидит женщина. Молодая, лет тридцать. Бледная, глаза огромные, испуганные. В руках младенец, завернутый в одеяло. Она сидит, прижав ребенка к груди, и смотрит на меня так, будто я смерть с косой.

Под передним колесом — сумка. Простая дорожная сумка, из которой вывалились какие-то вещи. Подгузники. Детская одежда.

— Вы что, с ума сошли? — голос срывается, но уже не от злости — от испуга. — Я мог вас... Черт!

Подхожу ближе, протягиваю руку, чтобы помочь встать. Она вжимается в землю, как испуганный зверек. Коленки и ладони ободраны до крови.

Слова застревают в горле.

— Простите, — шепчет она. Голос надломленный, как треснувший хрусталь. — Я... Сумка упала... Вещи ребенка...

Младенец начинает плакать — тихо, жалобно. Звук пробирает до костей. Когда в последний раз я слышал детский плач? Не помню. В моем мире нет места для таких звуков.

— Так, стоп, — стараюсь говорить мягче. Вижу, как она вздрагивает от моего голоса. — Вы ранены? Ребенок цел? Давайте поедем в больницу, раны обработать.

Начинаю собирать разбросанные вещи. Руки действуют автоматически, пока мозг пытается обработать ситуацию.

— Нет, — она пытается встать, морщится от боли. — Мы в порядке. Мы только из роддома. Нам не нужно в больницу.

Из роддома? Оглядываюсь по сторонам. Пустой двор. Ни одной машины с шариками. Ни счастливых родственников с цветами. Ни мужа с фотоаппаратом. Только она и младенец.

Помогаю подняться. Она легкая, почти невесомая. Под пальцами чувствую, как дрожит — мелко, всем телом. От холода? От шока? От страха?

— Где ваш муж? — спрашиваю, удерживая ее под локоть. Чувствую, как она напрягается. — Родственники? Почему вы одна?

Вопрос попадает в цель. Ее лицо меняется. Губы дрожат. Она пытается что-то сказать, но вместо слов — всхлип. Потом другой. И вдруг плечи начинают трястись.

Она плачет. Тихо, надрывно, как плачут люди, у которых не осталось сил. Слезы текут по щекам, капают на одеяло младенца.

Ребенок, чувствуя состояние матери, заходится в крике. Пронзительный звук эхом отражается от стен домов.

Стою посреди двора, держа под локоть плачущую женщину, и чувствую себя полным идиотом. Что делать? Обнять? Это будет неуместно. Дать платок? У меня его нет. Просто уйти? Не могу.

— Так, все, — решаю взять ситуацию в свои руки. В конце концов, я привык решать проблемы. — Садитесь в машину. Поедем в больницу.

— Нет, я...

— Никаких «нет», — голос звучит резче, чем хотелось бы. Вижу, как она вздрагивает, и мысленно ругаю себя. — У вас шок, руки в крови, ребенок плачет. Садитесь.

Подхватываю сумку одной рукой, другой придерживаю ее. Открываю заднюю дверь. Салон высокий, ей трудно забраться с ребенком на руках. Подсаживаю, пристегиваю. Она садится, прижимая младенца к груди. В свете салонной подсветки вижу ее лицо лучше. Красивая.

Перед тем как сесть за руль, выдыхаю в небо. Спасибо, что уберег.

— Как вас зовут?

— Вера, — шепчет она. Голос еле слышный. — А это Аврора. Ей месяц.

Месяц. Крошечная жизнь, которую я чуть не... Тряхну головой, отгоняя мысль. В зеркале заднего вида вижу, как она смотрит на дочь. Во взгляде — такая любовь, такая нежность, что становится неловко, будто подсматриваю что-то интимное.

— Красивое имя, — завожу двигатель. Мотор оживает с низким рычанием. — Держитесь, Вера. Сейчас врачи вас осмотрят.

Выруливаю со двора. В зеркале вижу, как она прижимает дочь к груди, баюкает, что-то шепчет. Губы двигаются беззвучно — молитва? Колыбельная? Слезы все еще текут по щекам, но она их не вытирает.

Еду аккуратно, стараясь не дергать машину. Обычно гоняю как сумасшедший — время деньги, а деньги — это все. Но сейчас что-то не дает ускориться.

Глава 1

Держу телефон так крепко, что побелели костяшки пальцев. Голос дрожит, но стараюсь говорить спокойно. Медсестра рядом укладывает в сумку последние вещи, а я не хочу, чтобы кто-то видел мои слезы.

— Рома, нас выписывают. Ты можешь приехать?

В трубке тишина, потом слышу отдаленный стук молотка. Прикусываю губу — неужели он забыл? Целый месяц прошел с тех пор, как Аврора появилась на свет раньше срока. На шестом месяце. Крошечная, весом всего шестьсот граммов. Врачи качали головами, шептались за дверью. "Критически малый вес", "незрелые легкие", "высокий риск…". Каждое слово било как молотом.

Она боролась за жизнь в кувезе. Прозрачном пластиковом коконе, опутанная проводами и трубочками. А я сидела рядом на жестком больничном стуле, боясь отойти даже на минуту. Считала каждый ее вдох, вздрагивала от каждого писка аппаратов.

Первые сутки нам не разрешали даже познакомиться. Помню, как стояла в коридоре реанимации, прижавшись лбом к холодному окну. Внутри, под ярким светом ламп, моя дочь — такая крошечная, что помещалась на ладони медсестры. Кожа прозрачная, сквозь нее видны тонкие веночки. Глаза закрыты пластырем — защита от света. На головке — вязаная шапочка размером с половинку яблока.

Первую неделю не разрешали давать имя и фотографировать. "Подождите", — говорили врачи, отводя глаза.

Но моя девочка настоящая валькирия. Цеплялась за жизнь с упорством, которому позавидовал бы взрослый. День за днем, грамм за граммом. Смогла быстро выкарабкаться и набрать необходимый для выписки вес. Настоящая победа.

— Не могу, — голос мужа раздраженный, будто я отвлекаю его от чего-то важного.— Ремонт доделываю. Возьми такси и езжай к своей матери еще на неделю. Здесь все в пыли, грязи. Вам здесь не место.

Горло перехватывает. В висках начинает пульсировать — предвестник головной боли. Смотрю на дочь — она спит в прозрачной больничной кроватке, укутанная в розовое одеяльце. Такая маленькая, беззащитная. Ее носик — крошечная кнопка — чуть вздрагивает при каждом вдохе, тонкие пальчики сжаты в кулачки.

— Но Рома, я думала...

Короткие гудки режут слух. Он повесил трубку.

Медленно опускаю телефон. Руки дрожат. Медсестра сочувственно качает головой. Она видела сотни таких как я — брошенных, забытых, ненужных.

— Мужчины, милая, они такие. Не расстраивайся. Главное — малышка здорова.

Киваю, пытаясь улыбнуться. В горле стоит ком размером с кулак. Глотаю, но он не проходит. Беру Аврору на руки — она такая легкая, почти невесомая, как пушинка. Сквозь тонкую ткань распашонки чувствую тепло ее тельца, быстрое биение сердечка — как у птенчика.

Запах — особенный, младенческий. Она пахнет августовским солнцем и чем-то неуловимо нежным. Утыкаюсь носом в ее макушку, вдыхаю. Этот запах — единственное, что удерживает меня от слез.

Выхожу в коридор. Под ногами — старый линолеум с выцветшим геометрическим узором. Он скрипит при каждом шаге, выдавая возраст здания. Стены выкрашены в бледно-зеленый — цвет, который теперь всегда будет напоминать мне эти бесконечные недели ожидания и страха. На потолке — пятна от протечек, похожие на географическую карту несуществующих стран.

У соседней палаты собралась целая толпа. Молодой отец — парень лет двадцати пяти в джинсах и яркой футболке — держит охапку розовых шаров. Они покачиваются под потолком, отражая свет люминесцентных ламп. Две бабушки спорят, на кого похож младенец. Запах цветов смешивается с больничными ароматами, создавая странный коктейль.

Старший ребенок прыгает от нетерпения, дергает отца за руку:

— Папа, папа, покажи сестренку! Она уже научилась ходить?

Их радость обжигает, как кипяток. Отворачиваюсь, чтобы не видеть счастливых лиц.

Прижимаю Аврору крепче. Ее дыхание щекочет мою шею. Маленькие пальчики вцепились в воротник моей рубашки с силой, удивительной для такой крохи. Инстинкт — держаться за маму.

В лифте пахнет дезинфекцией и чужими духами — тяжелыми, сладкими, неуместными в больнице. На полу — мокрые следы от чьих-то ботинок. Спускаемся вниз, и с каждым этажом во мне растет решимость — нужно заехать домой. Хотя бы взять вещи для Авроры — те, что покупала, еще будучи беременной.

На улице — конец марта. Воздух пахнет влажной землей и прелыми листьями. Снег почти сошел, только в тени домов лежат грязные сугробы. С крыш капает — звонко, весело, безразлично к человеческим драмам.

Дорога до дома занимает двадцать минут. За окном проплывают знакомые улицы. Все кажется таким далеким, будто происходило в другой жизни. До той ночи, когда меня скрутило от боли.

Аврора начинает ворочаться, посапывать. Скоро проснется, захочет есть.

Водитель паркуется у дома и выгружает сумки у подъезда. Понимаю, что сама не дотащу до третьего этажа. Ничего, оставлю внизу. Рома спустится, поможет.

Толкаю тяжелую дверь подъезда. Достаю ключи. Руки дрожат — то ли от усталости, то ли от волнения. Замок поддается не сразу — заедает как всегда. Толкаю дверь.

В квартире тихо. И темно — шторы задернуты. Пахнет... странно. Не так, как обычно.

Аврора начинает хныкать — тихо, жалобно. Чувствует мое напряжение? Или просто проголодалась? Покачиваю ее, шепчу:

— Тише, солнышко, тише. Сейчас мама тебя покормит.

В прихожей все как обычно. Под ногами — тот же ламинат, что мы стелили в прошлом году. Никаких следов ремонта — ни пыли, ни инструментов, ни запаха краски. На стенах — те же обои с мелкими цветочками, которые мы поклеили пять лет назад.

Аврора начинает причмокивать, разыскивая обед. Еще минута — и начнется плач, который поднимет на уши всех соседей. Маленький ротик уже открывается, готовый издать первый требовательный крик.