Измена. Верну тебя, жена

Глава 1

Я стою у окна нашего дома в “Острове фантазий”, прижимаю ладонь к холодному стеклу. За окном февральская ночь — чёрная, мокрая, с редкими пятнами фонарей.

Ужин давно остыл — курица с картошкой, его любимая, стоит на столе, нетронутая, как немой укор. Сын спит в своей комнате, свернувшись под одеялом, его светлые волосы торчат из-под подушки. Я заглянула к нему полчаса назад, чтобы успокоить себя, но это не помогло.

Часы на кухне показывают полночь, а Артёма всё нет. Телефон молчит — «абонент недоступен», и этот механический голос в трубке вгоняет меня в панику.

Такого не было никогда.

Двенадцать лет брака, и он всегда предупреждал — звонок, сообщение, что-то. Он честен со мной, всегда был. Даже если задерживался, я знала: работа, совещание, пробки. Но сейчас — тишина.

Я хватаю телефон снова, набираю его номер в десятый раз, слушаю те же гудки, что обрываются в никуда. Сердце колотится, пальцы дрожат.

Куда звонить? В больницы? Морги? Полицию?

Мысли скачут, как бешеные, и я мечусь по кухне, от стола к окну, от окна к телефону. Может, авария? Может, что-то случилось?

Артем здоровый мужчина. Следит за собой всегда. Высокий, сильный,спорт уважает, но даже такие, как он, не железные. Я представляю его серые глаза, обычно тёплые дома, но холодные, как лёд, когда он злится. Где он, чёрт возьми?

Я сжимаю телефон, ногти впиваются в ладонь. Надо что-то делать. Звоню его другу Димке — трубку не берёт, уже поздно. Набираю номер офиса — только автоответчик.

Иду в свою мастерскую и падаю на стул, закрываю лицо руками. Всхлипываю. Флаконы с парфюмом, куча баночек с ароматными кремами и лосьонами- ничего не успокаивает.

Я начинающий парфюмер, я строю своё дело, я мать, жена, но сейчас я просто женщина, которая не знает, где её муж. Слёзы жгут глаза, но я их глотаю. Не время.

Вдруг хлопает дверь. Я вскакиваю, бросаю телефон на стол, бегу в коридор, чуть не спотыкаясь о ковёр. Артём. Уставший, хмурый, пальто перекинуто через руку. Его широкие плечи ссутулены, тёмные волосы взъерошены, легкая седина блестит в свете лампы. Серые глаза — холодные, уставшие, почти чужие — скользят по мне, не задерживаясь.

— Где ты был? — голос срывается, я шагаю к нему, руки дрожат. — Я звонила сто раз, ты не отвечал, я думала…

— На работе, — бурчит он, отводя взгляд. — Телефон сел, зараза. Сильно устал, Ань. Все потом.

Он небрежно сбрасывает ботинки, идёт мимо меня к ванной, а я стою, как вкопанная. И тут я чувствую это — сладкий, чужой запах. Женские духи. Не мой бергамот, не мой сандал, а что-то приторное, цветочное, с нотами ванили. Оно витает вокруг него, цепляется за его пальто, его кожу. Въедается в рецепторы. Сердце сжимается, как будто кто-то стиснул его в кулаке. Это не от меня. Не от моей мастерской. От кого?

Он закрывает дверь ванной, слышу шум воды, а я всё стою в коридоре, прижав руку к груди. Мысли роятся, как осы. Он никогда так себя не вел.

Мой Артём — честный, открытый, тот, кто стал моим первым и единственным. Тот, кто добивался меня год, пока я не сдалась. Тот, кто возвращался домой с работы и обнимал меня так, что я забывала обо всём. Но сейчас я не знаю, кто он. Предчувствие — холодное, липкое — терзает меня, шепчет ядовитым голосом….

Вода затихает, он выходит в домашней футболке и штанах, волосы мокрые, глаза потухшие. Я перехватываю его у спальни, голос дрожит, но я не могу молчать:

— Артём, где ты был? И почему от тебя пахнет женскими духами?

Он останавливается, смотрит на меня тяжёлым раздраженным взглядом.

— Работал, я же сказал, — цедит, стиснув зубы. — У меня там не только мужики, Ань. Клиенты, партнёры. Успокойся.

Он отворачивается, ложится на свою сторону кровати, натягивает одеяло до плеч. Я стою, глядя на его напряженную спину. Он засыпает — или делает вид — не желая говорить дальше.

А я растеряна, потеряна, в смятении. Его слова — как нож: вроде правда, но режет. У него работают женщины, да. Но этот запах — не случайный. Первый раз такой от него улавливаю. Он сладкий, интимный, вызывающий…

Я сажусь на край кровати, смотрю на его затылок. Моя интуиция кричит, что всё не в порядке, но я не знаю, что делать.

Скандалить? Игнорировать? Уйти спать на диван?

Глава 2

Утро приходит тихо, серый свет пробивается сквозь шторы, а я уже на кухне, мешаю тесто для оладий. Руки двигаются на автомате, но внутри полный раздрай.

Ночь прошла без сна — я лежала рядом с Артёмом, слушала его дыхание, а в голове крутились вопросы, на которые я боюсь знать ответы. Этот сладкий запах духов, его резкость, его молчание — всё это вцепилось в меня, как клещи.

Я знаю его двенадцать лет, знаю каждый его жест, каждую интонацию. Он честен со мной, всегда был. Но вчера он был чужим, и это терзает мою душу. Я хочу поговорить. Нет, я должна. Нельзя оставлять это так.

Масло шипит на сковороде, я выкладываю оладьи, запах ванили наполняет кухню. Но даже он не может заглушить тот чужой аромат, что я уловила на муже вчера. Ставлю чайник, режу яблоки для Максима — он любит их с мёдом. Жду, когда Артём проснётся. Надо поговорить. Спокойно, без крика. Просто узнать, что вчера было. Может, я всё придумала. Может, это правда работа. Но сердце стучит, как будто знает больше, чем я.

Дверь спальни скрипит, и муж выходит — высокий, в старой футболке, что обтягивает его плечи. Тёмные волосы растрёпаны, серые глаза — не холодные, как вчера, а тёплые. Он улыбается, и я замираю. Это мой Артём — нежный и заботливый, страстный и внимательный. Он подходит, обнимает меня сзади, ладони ложатся на мою талию, подбородок — на моё плечо. Губы мужа касаются моей шеи, нежно, как раньше, и он шепчет:

— Доброе утро, любимая.

Я выдыхаю, напряжение сползает с плеч, но не до конца. Он целует меня в висок, как будто ничего не было, как будто вчера я не сходила с ума, пока он не отвечал.

— Доброе, — отвечаю я тихо, поворачиваюсь к нему. Хочу спросить, но он перебивает:

— Давай день вместе проведём? Максима в школу не поведем. Съездим на озеро, порыбачим. Ты, я, он. Как раньше.

Его голос мягкий, глаза светятся, и я киваю, хотя внутри всё ещё колется. Он помогает мне с завтраком, будит Максима, и скоро мы уже сидим за столом — оладьи, мёд, смех сына. Артём подмигивает мне, как будто вчерашний хмурый мужик был сном. Я почти верю.

Мы едем на частное озеро за городом — час по трассе, в машине играет радио, Максим болтает про дзюдо. Артём смеётся, подхватывает его шутки, а меня обнимает за плечо на светофорах. На месте он достаёт удочки, разводит костёр, учит Максима забрасывать леску. Я смотрю на них и в душе разливается тепло. Они ловят рыбу, Артём поджаривает шашлыки, дым смешивается с запахом хвои. Максим светится от счастья, кричит: «Пап, смотри, я поймал!» — и Артём хвалит его, обнимает.

Муж подходит ко мне, пока сын возится с уловом, обнимает, целует в шею, в щёку, в губы. Его руки тёплые, запах — его, родной, без той чужой сладости.

— Люблю тебя, Ань, — шепчет он, и я таю. Всё как прежде. Он заботится о нас, смеётся, подбрасывает дрова в костёр. Мы едим шашлыки, Максим рассказывает, как чуть не упал в воду, и Артём подхватывает его, кружит, пока сын не визжит от смеха. Я улыбаюсь, сердце отогревается, и я злюсь на себя. Как я могла думать о нём плохо? Это мой Артём — щедрый, нежный, мой. Вчера — просто усталость, работа, нервы. Я придумала все, накрутила, себя и его расстроила. Наверное…

— И я тебя, Тём, – улыбаюсь как дурочка, ловя каждую искру его взгляда.

Солнце садится, мы собираемся домой. Он держит меня за руку, пока Максим дремлет на заднем сиденье. Его пальцы переплетаются с моими, и я думаю: всё хорошо. Это был просто дурной вечер. Но где-то в глубине души остаётся червяк сомнения.

— Анют, мне отъехать нужно будет сейчас, — говорит Артем, как только мы въезжаем на территорию нашего жилого комплекса. — Новый проект все нервы вытрепал. Вы спать ложитесь и меня не ждите, хорошо? Нам с Диманом поработать нужно перед завтрашним заседанием.

Визуалы

Уважаемые читатели, хотим познакомить вас с героями поближе)

Анна.

Анне Дмитриевне Громова 32 года. Привлекательная и элегантная женщина среднего роста, стройная и подтянутая. У неё длинные светлые волосы, которые она чаще всего собирает в высокий хвост или аккуратный пучок, открывая тонкие линии шеи и плеч. Выразительные зелёные глаза всегда выдают её эмоции — будь то радость, волнение или решительность. Анна предпочитает сдержанный и стильный гардероб, подчёркивающий её природную женственность без излишней роскоши.

По характеру Анна умная, сильная и целеустремлённая, при этом заботливая, мягкая и эмоционально открытая. Она прекрасно умеет находить баланс между работой и семьёй, считая именно семью и отношения с близкими людьми своими главными ценностями. Анна высоко ценит честность и верность и категорически не приемлет предательства, считая его непоправимым ударом.

После измены мужа Анна вынуждена полностью переосмыслить свою жизнь. Её главная цель теперь — стать независимой и счастливой женщиной, способной самостоятельно обеспечить и себя, и своего сына. Она твёрдо решает развивать собственный бизнес, стремясь доказать, что способна преодолеть любые трудности и двигаться вперёд, несмотря ни на что.

Артем.

Артёму Сергеевичу Громову 37 лет. Это высокий, уверенный в себе мужчина с крепким, спортивным телосложением. Его короткие темные волосы слегка тронуты сединой на висках, что добавляет ему солидности и зрелого обаяния. Серые глаза Артёма обычно холодны и непроницаемы для посторонних, но дома, рядом с близкими, они смягчаются и становятся теплее. Он предпочитает строгий и дорогой стиль одежды: идеально сидящие костюмы, статусные часы и лаконичные аксессуары.

По характеру Артём сильный, волевой и целеустремлённый. В бизнесе он жёсткий и прагматичный лидер, привыкший добиваться поставленных целей любой ценой. Дома же он совсем другой — заботливый муж и внимательный отец, щедрый и страстный мужчина, который привык полностью контролировать свою жизнь и отношения. Артём всегда гордился своей честностью, никогда не лгал и до определённого момента был абсолютно верен своей жене.

Появление Екатерины — его первой любви, когда-то причинившей ему глубокую боль, — неожиданно ломает всю привычную жизнь Артёма. Теперь он разрывается между любовью к жене и непонятным, разрушительным влечением к женщине из прошлого. Совершив измену, Артём впервые сталкивается с тем, что его привычная уверенность и контроль над ситуацией утрачены. Его главная цель теперь — разобраться в себе и собственных чувствах, понять, чего он хочет на самом деле, и вернуть то, что он сам же и разрушил.

Катя.

Екатерине Андреевне Беловой 37 лет. Это эффектная женщина высокого роста с красивой, утончённой фигурой. У неё длинные каштановые волосы, которые всегда безупречно уложены, и карие глаза с лёгким оттенком загадочности и провокации. Екатерина одевается элегантно и дорого, подчёркивая свой статус и уверенность.

По характеру Катя яркая, харизматичная, амбициозная и одновременно расчётливая. Она привыкла всегда получать желаемое и искусно манипулирует людьми и обстоятельствами, чтобы добиваться своих целей. В молодости она отказалась от любви Артёма, сделав выбор в пользу богатства и высокого положения. Сейчас её брак с влиятельным и обеспеченным мужчиной стал формальностью, и она ищет новых эмоций, не считаясь с последствиями.

Вернувшись в жизнь Артёма спустя много лет, Екатерина пробуждает в нём опасное и болезненное чувство. Она играет на его эмоциях, удерживая его в напряжении, словно испытывая границы его верности. Но её истинные чувства остаются загадкой даже для неё самой. Главная цель Екатерины — почувствовать себя снова желанной и значимой, даже если ради этого придётся поставить на кон чужую семью и чужое счастье.

Дорогие!

Если история вам понравилась, если герои успели затронуть сердечко и сюжет увлёк настолько, что хочется ещё—не забывайте добавить книгу в библиотеку, поставить звёздочку и поделиться впечатлениями в комментариях! ✨

Поверьте, для автора нет ничего приятнее вашей активности и обратной связи. Чем больше звёздочек и комментариев, тем больше вдохновения, и тем быстрее мы подарим вам новую главу.

Спасибо, что вы с нами! 🌸

Глава 3 АРТЕМ

Я высаживаю Аню и Макса у дома, жду, пока они зайдут за ворота. Она оборачивается, улыбается мне через кованную калитку — тёплая, родная, с этими зелёными глазами, что до сих пор цепляют меня за душу. Максим машет рукой, сонный, но довольный после рыбалки. Я киваю им, выдавливаю улыбку, но внутри всё скручивается, как ржавая пружина. Машина урчит, я трогаюсь с места, выворачиваю с улицы, еще минута и шлагбаум поселка остается позади. Сказал ей, что мне нужно с Диманом поработать перед завтрашним заседанием.

Она кивнула, доверчиво, как всегда. А я соврал. Прямо в лицо. И это жжёт, как кислота. Не работать я еду. Гоню машину через вечернюю Москву — огни размываются в лобовом стекле, пробки уже рассосались, только редкие фары мелькают навстречу. Направляюсь в закрытый клуб на Патриках — место, где мужики вроде меня сбрасывают груз, пьют виски и говорят то, что дома не скажешь. Мне нужно выговориться, вытрясти эту муть из башки, иначе я сам себя загоню.

Паркуюсь у помпезного здания, отдаю ключи швейцару. Внутри — полумрак, запах кожи и дорогого табака, тихий джаз из колонок. Диман уже там, сидит в углу за столиком, перед ним стакан с чем-то тёмным. Высокий, с бородой и очками в тонкой оправе — он всегда выглядит, как чёртов профессор, но знает меня лучше, чем кто-либо. Я плюхаюсь напротив, заказываю виски — двойной, безо льда. Первый глоток обжигает горло, но не разгоняет туман в голове.

— Ты чего хмурый, как после похорон? — Дима прищуривается, крутит стакан в руках. — День с семьёй провёл, а рожа, будто тебя под пресс пустили.

Я молчу, смотрю в янтарную жидкость. Муторно на душе, как перед дракой, когда знаешь, что сейчас вмажут, а увернуться не выйдет. Врать Анне — это не про меня. Двенадцать лет я смотрел ей в глаза и говорил правду, даже когда она резала. А теперь — ложь. И всё из-за неё. Из-за Катьки.

— Катю видел, — выдавливаю я наконец, голос низкий, хриплый. — Белову.

Дима присвистывает, откидывается на спинку кресла.

— Твою ж мать, ту самую? — он снимает очки и кладет их на стол.

Я киваю, делаю ещё глоток. Воспоминания лезут в башку, как тараканы. Мне двадцать два, я из обеспеченной семьи, но тогда решил сам пробиваться — стройка, пот и грязь. Хотел доказать, что не просто папенькин сынок. А Катя была рядом — дерзкая, с этими карими глазами и страстная. Я влюбился, как пацан, таскал ей цветы, обещал будущее. Она смеялась, говорила, что я её рыцарь. А потом выбрала Виктора — старого, жирного, с деньгами, что текли рекой. Сказала: «Ты хороший, Артём, но жизнь у меня одна и я не хочу проживать ее так». И ушла. Каблуки стучали, я стоял, как дурак, с дешёвым букетом хризантем и смотрел ей вслед. Это меня сломало. Я возненавидел её, себя, всех баб разом. Стал циником — женщины были просто телами, разрядкой, пока не встретил свою Анютку. Чистую, добрую, порядочную. Она вытащила меня из того дерьма, дала смысл.

— У меня с её старпером дела, — продолжаю я, стиснув стакан. — Я бизнес его давно мечтаю подмять. Думал, всё чисто — переговоры, контракт. А он притащил её в ресторан на встречу.

Дима хмыкает, качает головой.

— И что, как она?

— Как всегда, — цежу я. — Шикарная, дорогая женщина. Дела с мужем ведет. Глазами умными смотрит. Пришла вместе с ним на деловую встречу. Ну и… меня торкнуло, Дим. Ненавижу её, до сих пор зубы сводит, как вспомню, а всё равно торкнуло.

Я замолкаю, кручу стакан в руках. Вижу её перед глазами — каштановые волосы, ухмылка, губы красные и декольте такое, что глаза сами в вырез лезут. В ресторане она сидела напротив, болтала с Виктором, а потом… под столом её туфля будто случайно коснулась моей ноги. Легонько, но я почувствовал, как ток прошёл. Она даже не моргнула, продолжала улыбаться, а я сидел, как каменный, и ненавидел себя за то, что не отодвинулся.

— Она меня проверяет, — говорю я, глядя в пустоту. — Играет, как тогда. А я… я Анне соврал сегодня. Сказал, что с тобой работаю. Никогда её не обманывал, Дим. А тут — не смог правду сказать…

Димка молчит, смотрит на меня, потом ставит стакан на стол.

— Бля. Ты влип, брат, — говорит он тихо. — Если она тебя цепляет, а ты Аньку любишь, надо башку включать. Что дальше-то?

Я хмыкаю, тру висок. Что дальше? Хороший вопрос. Хотел бы я знать. В башке — каша. Я люблю жену, чёрт возьми. Но этот взгляд Катьки, это касание… Оно лезет под кожу, как заноза. И я не знаю, как это вырвать. Молчу и кручу пустой стакан, а Дима не отстаёт. И, сука, ведь ни один день в башке кручу, хочу ее выкинуть, а она как заноза.

— Ну, давай по порядку, — он снимает очки, кладёт их на стол, как будто готовится к долгому разговору. — Ты её увидел, и что? Она просто рядом сидела, или что-то ещё было? Ты же не пацан, чтобы от одного взгляда башню снесло.

Я криво усмехаюсь. Не пацан, да. Сорокет скоро разменяю, битый жизнью, стальной, как мне все говорят. А всё равно повело, как щенка.

— Она не просто сидела, — бросаю я, голос садится от злости. — Виктор этот, старый козёл, притащил её на встречу, будто трофей. Я его бизнес под себя подмять хотел, давно на него зуб точил. Мешает мне его фирма дальше развернуться. Сижу, слушаю его брехню про контракты, а она напротив — смотрит. Не прямо, а так, краем глаза, как кошка на мышь. А потом под столом её туфля мне по ноге скользнула. Будто случайно. Только я знаю, что она ничего случайно не делает.

Друг присвистывает снова, качает головой.

— Ну, ты попал, — говорит он, и в голосе его — смесь насмешки и тревоги. — И что ты?

— Ненавижу её, Дим, — рычу я, стиснув зубы. — До сих пор помню, как она меня кинула — с чемоданом к этому жирному уроду, даже не обернулась. А всё равно… торкнуло. Как током. Смех, запах этот её — жасмин, что ли, сладкий, как яд. И я сижу, думаю: двинуть бы ей, или…

Пойти за ней в туалет и прямо там трахнуть!

Я замолкаю, потому что дальше думать не хочу. И так фантазии… Дима хмурится, крутит в руках салфетку.

— Или что, Артём? — он смотрит прямо, без дураков. — Ты же не собираешься с ней связываться? У тебя Анна, пацан, дом. Ты сам говорил, она для тебя все. У тебя жена шикарная женщина, Громов! На нее разве что импотент не посмотрит. А ты решил ради тупого траха все похерить? Ты придурок?

Глава 4 АНЯ

Я просыпаюсь от тишины — той, что бывает, когда рядом никого нет. Постель холодная с его стороны, одеяло смято, но Артёма уже нет. Часы показывают семь утра, за окном серый февральский рассвет.

Вчера он вернулся поздно — я услышала, как хлопнула дверь, когда уже проваливалась в сон, но он не разбудил меня, не обнял, как обычно. Просто лёг и отвернулся. А теперь уехал, даже не попрощавшись.

На кухне записка: «Ань, уехал на работу, увидимся вечером». Его почерк — резкий, уверенный, но без привычного «люблю». Я сжимаю бумажку в руке, сердце снова колет, как вчера. Что с ним творится?

Утро проходит на автомате.

Готовлю Максиму завтрак — овсянку с яблоками, он морщит нос, но ест.

Отвожу его в школу, он болтает про рыбалку, а я киваю, улыбаюсь, но мысли где-то далеко.

Потом еду в свою мастерскую — студию недалеко от дома, которую я сняла для своего дела. Та мастерская, что дома мне уже маловата.

Здесь пахнет бергамотом, сандалом, моей мечтой. Сажусь за стол, беру флаконы, но руки не слушаются.

Вчерашний день был как сказка — озеро, шашлыки, его объятия. А потом он опять уехал «работать с Димой», и я снова одна. Этот запах духов, его холодность — всё лезет в голову, как заноза. Мысли запутались окончательно.

Дверь звякает, и входит Оля — моя лучшая подруга. Высокая, с короткими рыжими волосами и вечной улыбкой. Она привозит кофе в бумажных стаканчиках, ставит один передо мной.

— Ну что, парфюмер, как дела? — спрашивает она, садится напротив, греет руки о свой стакан. — Ты какая-то бледная.

Я вздыхаю, кручу флакон в руках. Не хочу грузить её, но слова сами лезут наружу.

— Не знаю, Оля, — говорю тихо. — С Артёмом что-то не так. Позавчера он поздно вернулся, весь хмурый, от него духами женскими пахло. Сказал, что работа, но я… я не верю. А утром уехал, даже не поговорили. И этот его отъезд вчера вечером — опять «работа с Димой». Я места себе не нахожу.

Оля хмурится, отпивает кофе, смотрит на меня внимательно.

— Ань, послушай, — говорит она мягко. — Артём тебя любит, это слепому видно. Лучше мужа не сыскать — заботливый, щедрый, Максима обожает. Но я тебя понимаю. Если что-то гложет, надо разобраться. Может, присмотреться? На работу к нему заехать, телефон глянуть. Доверяй, но проверяй, знаешь ведь.

Я морщусь, отставляю флакон. Проверять? Копаться в его вещах, следить? Это не я. Мы с ним двенадцать лет строили доверие — он был моим первым, моим всем. Он добивался меня, пока я не сдалась, и ни разу не дал повода сомневаться. Но её слова цепляются, как крючки. А что, если… Нет, я не хочу так думать. Пока не хочу.

— Не знаю, Оля, — шепчу я. — Это противно как-то. Но… подумаю.

Она кивает, не давит. Мы допиваем кофе, она уезжает, а я сижу, глядя на свои флаконы. В голове — карусель. Сердце колотится от тревожных мыслей.

Вечером мы едем на ужин к его родителям — Сергею Николаевичу и Елене Павловне. Они живут в огромном доме в Барвихе, с мраморными полами и картинами на стенах. Его семья — богатая, из тех, что привыкли к роскоши, но меня приняли сразу, как родную. Елена Павловна обнимает меня у порога.

— Анечка, как же я тобой горжусь, — говорит она за столом, разливая чай. — Этот твой парфюм великолепен, ты такая умница. Я всем подругам рассказала и дала пробники, они в восторге.

Я улыбаюсь, благодарю, но взгляд скользит к Артёму. Он сидит напротив, высокий, широкоплечий, в тёмной рубашке, что подчёркивает его седину на висках. Серые глаза задумчивые, он ковыряет еду вилкой, отвечает матери коротко, без привычного тепла. Сергей Николаевич подшучивает над ним, Максим хохочет, а я чувствую, как внутри всё сжимается. Он здесь, но не со мной.

Елена Павловна уговаривает оставить Максима у них на выходные — «пусть с бабушкой побудет, мы его побалуем». Мы соглашаемся, и после ужина едем домой вдвоём.

В машине тишина, только шорох шин по мокрому асфальту. Я смотрю на него — его профиль, резкие скулы, усталые глаза. Хочу спросить, где он был вчера, почему уехал утром, но язык не поворачивается. Он кладёт руку мне на колено, сжимает слегка, и я выдыхаю.

Может, я правда накручиваю? Оля права — он меня любит. Но этот червяк сомнения всё ещё грызёт, и я не знаю, как его задавить. А главное — хочу ли?

Уважаемые читатели, хотим познакомить вас с новинкой нашего моба!

Измена. Вернуть (не) любимую жену

Анна Арно

https://litnet.com/shrt/ur8T

Глава 5

Мы заходим домой, и тишина квартиры обволакивает нас, как плотный февральский воздух. Я вешаю пальто, бросаю взгляд на Артёма — он стоит у порога, высокий и широкоплечий, в свои тридцать семь прекрасно сложенный и поджарый. Только слегка посеребренные на висках волосы, возраст прибавляют и делают его еще более солидным и брутальным мужчиной. Старший Громов, в свои шестьдесят два уже с полностью седой головой, наследственность это или от стрессов, я не знаю. Свекр в прошлом высокий чин занимал и генеральские погоны на кителе не просто так появились.

Серые глаза мужа становятся мягче, чем за ужином у родителей, но в них всё ещё прячется что-то, чего я не могу поймать.

Я открываю рот, чтобы спросить, задать волнующие меня вопросы, но он перехватывает мой взгляд, и уголок его губ тянется вверх в той самой улыбке — тёплой, чуть лукавой, от которой у меня до сих пор колени дрожат.

— Ань, давай вечер для нас, — говорит он, голос низкий, с хрипотцой, как после долгого дня. — Максим у дедов, мы одни. Хочу тебя побаловать, заслужила.

Сердце срывается с ритма, я киваю, не находя слов.

Он идёт на кухню резкой, уверенной походкой, достаёт бутылку красного — того самого «Кьянти», что мы пили в нашу первую годовщину, когда он напоил меня вином и танцевал со мной на балконе. Это было так давно, но воспоминания свежие и яркие, будто вчера.

Тема ставит два бокала на стол, зажигает массивные свечи — простые, белые, из Икеи, но в его больших руках они кажутся чем-то особенным. Пламя дрожит, отбрасывая тени на его скулы, и я стою, смотрю, как он наливает вино — тёмно-рубиновое, густое. Протягивает мне бокал, его пальцы — тёплые, чуть шершавые — касаются моих, и от этого прикосновения по коже бегут мурашки.

— За нас, — говорит он тихо, чокается, стекло звенит, и мы пьём. Вино обжигает горло, отдаёт терпкими ягодами, согревает изнутри. Он ставит свой бокал, подходит ближе, и я чувствую его тепло, его запах — смесь одеколона, что я сама ему сделала и подарила, и чего-то мужского, родного. Он лезет в карман джинсов, достаёт маленькую коробочку, открывает — внутри изящный браслет из белого золота, тонкий, с кулоном-звездой, что блестит в свете свечей.

— Это тебе, — шепчет он, надевает его мне на запястье, его пальцы чуть дрожат, когда застёгивают замок. — Ты моя звезда, Ань. Всегда была, и другого мне не надо.

Звездочка - как давно он меня так не называл…

Я смотрю на браслет, потом на него, и горло сжимает от нежности. Глаза щиплет, но я гоню слёзы прочь. Тема обнимает меня, притягивает к себе, и я тону в его руках — крепких, надёжных, как якорь.

Его губы находят мои, сначала легко, почти невесомо, а потом глубже, настойчивее, с привкусом вина и чего-то дикого. Я цепляюсь за его плечи, пальцы впиваются в ткань футболки, чувствуя, как под ней напрягаются мышцы — твёрдые, горячие. Сомнения последних дней растворяются в этом поцелуе, в его дыхании, что смешивается с моим.

— Пойдём, — хрипит он, хватает меня за руку, тянет в спальню. Свечи остаются догорать на столе, вино — ждать своего часа. Он ногой открывает дверь, и в полумраке комнаты его глаза — серые, глубокие — горят, как у зверя, моего зверя, которого я знаю наизусть.

Он тянет мой свитер вверх, стаскивает через голову, и прохладный воздух касается кожи, но тут же сменяется жаром его рук. Его пальцы — большие, чуть мозолистые — скользят по моим плечам, вниз, к рёбрам, оставляя следы, от которых всё внутри сжимается. Он целует мою шею, медленно, смакуя, зубы чуть касаются кожи, и я вздрагиваю, когда его горячее дыхание обжигает мне ключицы.

Я тянусь к нему, стягиваю его футболку — ткань цепляется за его плечи, но он помогает, сбрасывает её одним резким движением. Широкая грудь, с тёмными волосками и старыми шрамами от драк юности — под моими пальцами, горячая, живая. Я провожу ладонями по его коже, чувствую, как под ней бьётся пульс, как напрягаются мышцы, когда он наклоняется ко мне.

Он расстёгивает мои джинсы, стягивает их вместе с бельём, и я остаюсь перед ним практически голая, только тонкая полоска трусиков, я уязвимая перед ним и маленькая. Но его взгляд — голодный, тёмный — заставляет меня дрожать не от холода, а от желания.

Муж толкает меня на кровать, мягко, но с силой, и я падаю на еще холодные простыни. Он нависает сверху, дышит жарко и я вижу как его грудь вздымается — тяжело, неровно.

Ремень джинсы звякает и они летят на пол. Тема остаётся только в боксерах, что обтягивают его бёдра, подчёркивая всё, что я так хочу и люблю. Природа не обделила мужа достоинством. Я тянусь к нему, пальцы цепляются за резинку, но он перехватывает мои руки, прижимает их к кровати над головой, и его губы снова находят мои — жёстче, глубже, с низким рыком, что вибрирует у меня в груди.

— Хочу тебя, Ань, пиздец как, — хрипит он мне в ухо, обжигая дыханием. — Ты моя, слышишь? Никому не отдам.

Его слова — как выстрел в кровь, я выгибаюсь под ним, чувствуя, как всё тело наливается жаром. Он отпускает мои руки, стягивает с себя остатки одежды, и я вижу его — твёрдого, готового, с кожей, что блестит от пота в полумраке. Его пальцы скользят по моим бёдрам, раздвигают их, и я задыхаюсь, когда он касается меня там — сначала легко, дразняще, а потом настойчивее, пока я не начинаю дрожать под ним. Моя спина выгибается, ноги цепляются за его бёдра, и я шепчу его имя.

Он входит в меня — медленно, растягивая момент, и я чувствую каждый сантиметр его члена, каждый толчок, что заполняет меня до предела. Его руки сжимают мои бёдра, пальцы впиваются в кожу, оставляя красные следы, и я цепляюсь за его плечи, ногти царапают его спину.

Тема рычит, низко, по-звериному, и начинает двигаться — сначала плавно, глубоко, с оттяжкой, желая довести меня до оргазма за минуты, зная, как и что я люблю. А потом быстрее, резче, с такой силой, что кровать скрипит под нами, а простыни сбиваются в ком. Мои бёдра дрожат, внутри всё пульсирует, и я чувствую, как пот стекает по моей шее, как его пот каплями падают с его висков на мою грудь.

Глава 6 АРТЁМ

Утро врывается в башку серым светом и запахом секса, что ещё висит в воздухе с ночи. Я просыпаюсь раньше Ани, лежу минуту, глядя на неё — она спит, уткнувшись носом в подушку, светлые волосы разметались по простыням, браслет на запястье блестит, как напоминание.

Грудь сжимается от чего-то тёплого, но тяжёлого.

Этот червь в груди — Катя, её взгляд, её туфля под столом — грыз меня, пока я не решил его задавить. И я задавил его… Анной. Вином, браслетом, её телом подо мной. Я хотел её до чёрта, хотел выжечь всё, что лезет из прошлого, и доказать себе, что она — моя жизнь, а не та сука, что много лет назад вырвала мне сердце.

Вчера я брал Аню, как в последний раз. Помню, как её кожа горела под моими руками, как она выгибалась, когда я вошёл в неё — тугая, мокрая, моя. Её стоны — тихие, хриплые — били мне в мозг, а её ногти царапали спину, оставляя следы, которые до сих пор саднят.

Я шептал ей, что люблю, что она моя, и это было правдой — грубой, живой, вырванной из нутра. Я хотел, чтобы она это почувствовала, чтобы знала: что бы ни творилось у меня внутри, она — моя. И когда она кончила, задыхаясь подо мной, а я следом, рыча ей в шею, я понял, что это был мой способ сказать: «Прости, Ань, я в дерьме...».

Встаю тихо, чтоб не разбудить её. Душ — горячий, быстрый, смывает остатки сна и её близости, но не мысли. Натягиваю костюм — тёмный, строгий, тот, что Аня всегда называет «боссовским», — и иду на кухню.

Оставляю записку: «Ань, уехал на работу, увидимся вечером». Хочу добавить «люблю», но рука дрогнула — пальцы застыли над ручкой, будто правда жжёт, — и я просто ставлю точку.

Я сажусь в машину — не свою, а эту чёртову «Бентли» с водителем. Сегодня нужен статус, а не скорость. Еду в офис, Москва за окном ползёт в пробках, и я смотрю на Садовое, где машины стоят, как стадо баранов. Время поджимает, нервы натянуты, как струны.

— Толь, ну там как-то порезвее можно? Мне опаздывать никак нельзя, — бросаю я раздражённо, отрываясь от договора на планшете и косясь на затор впереди.

— Артём Сергеевич, пять минут — и на месте, — бодро отзывается водитель, лавируя между машинами, как будто это его личный квест.

Я бы сам сел за руль. Мой «Мерс» рвёт асфальт, а эта «Бентли» тащится, как черепаха, но сегодня не до того. Встреча с Беловым — старик выдохся, хочет слить фирму, а я хочу её проглотить. Это мой шанс укрепить позиции, вцепиться в рынок покрепче. Дедлайн жмёт со всех сторон — со сранья на ногах. После Белова ещё собрание с замами, а дома ждёт Аня. Хочу её в ресторан сводить на ужин, пока Максим у родителей гостит. Надо всё успеть, и чтоб она не поняла, что у меня в башке творится.

Я вру ей. Себе. «Работа», «задержался», «встреча». Ничего не сделал, а в мыслях другая...

Так погружаюсь в себя, что в итоге не замечаю, как подъезжаем к стеклянной башне бизнес-центра. Поправляю пальто, захожу внутрь. Лифт тащит меня наверх, я стискиваю кулаки. Пару подписей Белова — и всё, пошлю их всех к чертям. Свалю с Аней на Фиджи. Может, дочку там заделаем — Максим подрос, а я хочу мелкую копию Ани, с её зелёными колдовскими глазищами.

Захожу в переговорную — и стопорюсь.

Где, мать его, Белов? Старик должен быть тут, подписывать бумаги, а не разводить меня, как пацана.

Я бросаю взгляд на часы — стрелки ползут к десяти, время жмёт, и раздражение уже кипит в груди. Но вместо Белова у окна стоит она.

Катя. Чёрное платье обтягивает её, как вторая кожа, подчёркивая каждый изгиб, каштановые волосы струятся по плечам, ловят свет и отбрасывают его мягкими волнами. Я замираю, дыхание сбивается, как будто меня ударили под дых.

— Артём? — её голос звучит спокойно, с чуть заметной хрипотцой, что цепляет что-то внутри, сжимает до боли. — Не думала, что ты лично будешь вести сделку.

Я смотрю на неё, не отрываясь, вспоминая нашу последнюю встречу. Ту самую много лет назад, когда она ушла, не оглядываясь. Стискиваю челюсть, прогоняю эти картинки, но они лезет, как назойливые мухи.

— Екатерина Андреевна, — сухо произношу я, пытаясь сохранить нейтральность. — Значит, теперь ты за Виктора Антоновича?

Она пожимает плечами, плавно, будто танцуя, садится напротив меня за стол. Её движения — как всегда, выверенные, манящие, и я ловлю себя на том, что слежу за ними слишком долго.

— Он с инфарктом в больнице, — говорит она, голос ровный, почти равнодушный. — А ты, смотрю, сразу в карьер? Ничего не спросишь, не поинтересуешься. Как чужие, ей-богу.

Катя прикусывает губу — лёгкий, кокетливый жест, и я чувствую, как кровь стучит в висках. А где же безутешный плач жены по мужу, что на грани смерти в больнице? Где эта чёртова скорбь? Вместо этого — игра, этот её взгляд, что тянет за собой в бездну.

Еще и её парфюм резко бьёт в нос. Тяжелый люкс с пудровым шлейфом. Совсем не такой, как у Анны. От жены всегда пахнет теплом и домом. От Кати — искушением и бедой.

“Я люблю Анну. Люблю своего сына.” — твержу про себя.

Но память — сука, она не слушается. Накрывает волной: её кожа под моими руками, её смех, что звенел в ушах, ночи, когда мы сгорали друг в друге, думая, что весь мир наш.

Она крутит на руке «ролексы» — мой подарок для Белова, просто бизнес-ход, не сводя с меня своих карих глаз. Понимаю, о чём думает, но уже поздно. Фирма Белова, сука, как кость в горле.

— Это бизнес, — рублю я резко, скрывая раздражение, что уже лезет наружу. — Ничего личного.

— Бизнес? — она усмехается, бросает взгляд на своё запястье, пальцы скользят по металлу часов. — Тогда почему такой личный подарок, Артём? Часы — слишком интимная вещь для деловых партнёров.

Она играет со мной. Я не знал, что встречусь именно с ней. Хотел лишь завоевать лояльность компании. Но Катя не приходит просто так — она всегда знает, что делает.

— Мужские, — рублю я, но в голове уже картинки — она подо мной, прямо тут, на столе.

Катя встаёт, проходит мимо, её бедро едва задевает моё плечо — лёгкое, почти случайное касание, но я чувствую его, как удар током. Её духи вонзаются в сознание, оседают на моей одежде, проникают в кожу. Я чувствую их даже после того, как она садится обратно, и внутри всё сжимается. Этот запах и так преследует меня, а теперь, чёрт побери, он будет ещё и на мне. Аня его заметит. Она учуяла его ещё после первой встречи с Катей в ресторане. Теперь и у меня нет шансов не замечать его.

Глава 7

Помню ли я? Чёрт, да я до сих пор могу наощупь вспомнить её — как её тело дрожало, изгибалось подо мной, словно я был единственным мужчиной на земле, способным подарить ей это. Как её ногти впивались в спину, срывая моё дыхание, заставляя стонать от боли, смешанной с наслаждением. Как её запах — пьянящий, сладкий и до тошноты знакомый — проникал под кожу, оставаясь со мной даже спустя столько лет. И сейчас она снова здесь, стоит напротив и смотрит так, будто я всё ещё тот молодой дурак, который потерял голову, когда она выбрала бабло вместо меня.

— Не о том речь, — рычу я, голос низкий, глухой, в нём ярость и боль, которую я тщетно пытаюсь скрыть. — Где бумаги, Катя? Давай по делу, мать твою.

Она насмешливо улыбается, откидывается на стул, и ткань платья туго обтягивает её грудь — я вижу, как она дышит, медленно, демонстративно, заставляя меня цепенеть, чувствовать себя животным. Пульс начинает стучать в висках, сердце бешено колотится, а в брюках становится невыносимо тесно. Я ненавижу себя за эту слабость, за то, что она так легко снова берёт надо мной верх.

Катя поднимается плавно, почти лениво, направляется к столу. Я слежу за ней, не в силах отвернуться, замечая, как платье поднимается выше, оголяя длинные, гладкие бедра, вызывая мучительное желание схватить её прямо здесь и сейчас, разложить на этом чёртовом столе.

Её пальцы с ярко-красным маникюром медленно скользят по поверхности столешницы, едва не касаясь моей руки, словно специально провоцируя, играя со мной.

— Вот, — шепчет она, почти мурлычет, бросая папку передо мной. — Всё, что тебе нужно. Хотя... разве дела не могут подождать?

Её голос мягкий, и я ловлю себя на том, что смотрю на её губы — полные, чуть влажные, — и в башке уже картинка: она на коленях, эти губы приоткрыты, а я наматываю ее волосы на кулак и вдалбливаюсь в...

Я сжимаю челюсть, прогоняю это, но тело не слушает — жар растекается по венам, штаны давят, и я знаю, что она видит это в моих глазах. Катя наклоняется ближе, её дыхание обжигает шею, смешиваясь с её запахом, и внутри всё сжимается до болезненной дрожи, животный инстинкт рвётся наружу, стирая всякую мысль, кроме одного — взять её, прямо сейчас.

Это не любовь, не тоска — это похоть, чистая, животная, и она меня бесит. Потому что в сердце — Аня. Вчера я любил её, выкладывался до хрипа, чтобы выжечь эту муть из башки. Думал, что справился, но сейчас вижу — я не победил. Проиграл снова.

— Хватит, — резко бросаю я, вскакивая со стула, который с визгом отъезжает назад. — Не буду я это обсуждать. Заберу бумаги и с Виктором потом разберусь.

Она медленно выпрямляется, глаза сверкают победой, скользят по мне вниз, замечая моё состояние, и я знаю — она видит, как меня плющит, и бугор в области ширинки тожеи Уголок её губ приподнимается в дразнящей усмешке, которую хочется стереть любым способом.

— Как скажешь, — цедит, выпрямляется, поправляет платье, и её руки — длинные, с этими чёртовыми красными ногтями — проходят по бёдрам, как будто назло, чтобы я пялился. — Но ты знаешь, где меня найти, если вдруг захочешь предаться ностальгии.

Она уходит, каблуки стучат по паркету, а её запах остаётся — липкий, густой, въедается в пиджак, в кожу, в мозг. Дверь хлопает, и я с трудом глотаю, пытаясь справиться с бешеным сердцебиением и невыносимым возбуждением, которое буквально выворачивает изнутри.

Я хочу её — хочу до дрожи в руках, до злости, что зубы скрипят, но это не она мне нужна. Это просто тень из прошлого, что лезет в башку и тянет за яйца. Я не пацан, чтобы вестись на это.

Сажусь, выдыхаю, тру лицо руками — ладони влажные, горячие. Член ноет, требует разрядки, и я понимаю, что так дальше нельзя. Надо снять это, иначе я либо башку себе разнесу, либо сорвусь на первом же встречном.

Хватаю телефон, пальцы чуть скользят по экрану, набираю Аню. Она отвечает почти сразу, голос мягкий, тихий — от него внутри что-то щёлкает, но пожар внизу не гасит.

— Привет, Звездочка, — говорю ровно, хоть голос и садится от напряжения. — Соскучился по тебе, чёрт возьми. Давай пообедаем вместе? Прямо сейчас, выезжай в центр, я буду тебя ждать в нашем любимом ресторане.

— Тём, ты серьёзно? — она приглушенно смеется, и звук ее голоса — как вода на раскалённый металл, шипит, но не тушит. — Я в мастерской, но… ладно, давай. Тоже по тебе соскучилась.

— Жду, — бросаю я, и кладу трубку.

Соскучился — это правда, но не вся. Я хочу её — хочу завалить в машине, в каком-нибудь углу, снять этот жар, что Катя развела во мне, как костёр. Анна не узнает про Катю, если я сниму напряжение с ней.

Встряхиваю головой, сгребаю папку со стола, иду к лифту. Надо держать себя в руках, но сначала — выгнать это из себя. С Анной. Только с ней.

Глава 8 АНЯ

Утро в мастерской проходит легко. Мой маленький мир, где пахнет бергамотом, сандалом и мечтой. Солнце пробивается сквозь шторы, ложится золотыми пятнами на деревянный пол, и я смешиваю новый аромат — что-то с ноткой ванили, мягкое, как объятия.

После вчерашнего вечера — вина, браслета, жадных рук мужа на мне — внутри всё тёплое, лёгкое, как пёрышко. Артём был таким, как раньше, страстным, настоящим, и я почти забыла про свои сомнения, про тот чужой запах, что терзал меня пару дней назад и его холод. Почти. Телефон звякает, я беру трубку — родной голос, низкий, чуть хриплый, врывается в мой уют.

— Привет, Звездочка. Соскучился по тебе, чёрт возьми. Давай пообедаем вместе? Прямо сейчас, выезжай в центр, я буду тебя ждать в нашем любимом ресторане.

Я смеюсь, чувствуя, как щёки гореть начинают. Столько лет вместе, а я все еще так реагирую. Муж редко так звонит посреди дня, и это «соскучился» звучит так искренне, что я таю.

— Жду, — бросает он, и я слышу, как он выдыхает, будто сдерживает что-то.

Кладу трубку, улыбаюсь сама себе, быстро собираюсь — пальто, капля своего парфюма на шею. В машине напеваю под радио, настроение порхает, как бабочка, и я думаю, как хорошо, что он такой — мой Гром.

Ресторан в центре — уютный, с деревянными столами и приглушённым светом. Я вхожу, и он уже там — статный красивый мужчина. И чувство гордости, что он мой переполняет до краев. Серые глаза находят меня сразу, и я замираю. Он смотрит так, будто хочет проглотить меня целиком — жадно, почти дико, как в первые месяцы после свадьбы, когда мы не могли оторваться друг от друга.

Я сажусь напротив, улыбаюсь, но что-то в его взгляде цепляет — он не просто рад, он на взводе. Его рука под столом касается моих бедер, и глаза за секунду темнеют до цвета мокрого асфальта.

— Ты чего такой? — спрашиваю я, смеюсь, пытаясь разрядить это напряжение. — Как будто не видел меня сто лет.

— Ты красивая, Ань, — говорит он, голос ниже обычного, с хрипотцой, и его глаза жадно скользят по мне — по шее, по груди, по губам. — Хочу тебя…

Он перехватывает мою руку и кладёт её прямо на свой напряжённый пах. Горячий, твёрдый бугор проступает сквозь тонкую ткань, и у меня на мгновение перехватывает дыхание. Его взгляд становится темнее, а пальцы на моей коже сжимаются чуть сильнее, словно ожидая моего следующего шага.

Я вспыхиваю словно спичка, чувствую, как жар поднимается к лицу, вижу и чувствую— не врёт. Он возбуждён, прямо тут, среди людей, и это меня сбивает с толку. Он всегда был страстным, но так открыто, так резко? Что происходит? Я ничего не понимаю…

Мы заказываем еду, но он почти не ест — смотрит на меня, трогает мою руку, сжимает пальцы, и я чувствую, как его тепло пробирается под кожу, как моё тело отвечает, хоть я и не хочу этого прямо сейчас. Что-то в нём странное, чужое, и я не понимаю, откуда это.

— Пойдём, — вдруг говорит он, встаёт, бросает деньги на стол, даже не дождавшись счёта и моего десерта. Тянет меня за руку к выходу, и я иду, спотыкаясь, сердце колотится. Мы сворачиваем в переулок за рестораном, он открывает дверь его «Бентли», заталкивает меня на заднее сиденье. Дверь хлопает, и он набрасывается на меня — его губы впиваются в мои, жёстко, голодно, руки нетерпеливо распахивают пальто, лезут под свитер. Я задыхаюсь, пытаюсь отстраниться, но он будто меня не слышит.

— Тём, что ты… — шепчу я непонимающе., но он рычит, низко, по-звериному, и его пальцы — грубые, горячие — скользят между моих ног, раздвигают плоть, входят внутрь. Я вздрагиваю, всё тело напрягается, жар растекается по венам, и я не могу сопротивляться — он слишком настойчив.

Его штаны расстёгнуты, он тянет меня к себе, сажает сверху, и я чувствую его — твёрдого, горячего, как он входит в меня одним движением, до конца.

Машина качается, стекла запотевают, его руки сжимают мои бёдра, ногти впиваются в кожу, и он двигается — быстро, резко, как будто хочет выгнать что-то из себя.

Я цепляюсь за его плечи, его шею, волосы мокрые от пота. Его рваное тяжелое дыхание бьёт мне в шею, он кусает кожу под ухом, рычит:

— Моя, Анька…

Я задыхаюсь, жар накатывает волнами, всё сжимается внутри, и я кончаю — быстро, почти болезненно, с его именем на губах. Он следует за мной, напрягается, вжимает меня в себя, и я чувствую, как он пульсирует внутри, как его пот капает мне на грудь. Мы замираем, он дышит мне в волосы, а я сижу, дрожа, с джинсами на коленях и свитером, задранным до подмышек.

Что-то не так. Это будто не он. Не мой Артём. Мой муж — нежный, внимательный, даже во время страсти и безумного желания, он всегда ждал, когда я получу удовольствие, и только потом сам кончал. А этот — грубый, чужой, как будто любит не меня, а кого-то в своей голове.

Я отстраняюсь, смотрю на него —в темные, безумно уставшие глаза, а в них нет того тепла, к которому я привыкла, он сам меня к нему приучил. Тема целует меня в лоб, выдыхает, но я чувствую себя опустошенной и выпитой.

— Ты чего такой? — шепчу я, едва сдерживая дрожь в голосе. — Это не ты.

— Я, Ань, — говорит он хриплым, будто чужим голосом. — Просто захотел тебя. Сильно.

Он помогает мне одеться, пальцы чуть дрожат, и мы молчим. Я выхожу из машины, он говорит, что поедет в офис, а я бреду к своей машине.

В салоне сижу, глядя в окно, пальцы теребят браслет, что Тема подарил вчера. Сердце колотится, но не от счастья — от смятения. Он хотел меня, да, но это было не про нас. Это было про него — про что-то, чего я не знаю.

Я чувствую себя использованной, как будто он снимал напряжение, а не любил меня. И этот запах — не мой, не его, а что-то пудровое, тяжёлое — снова витает где-то рядом, хоть я и не могу его поймать.

Еду домой, в растрёпанных чувствах, и не понимаю, кто был со мной в той машине — мой муж или кто-то другой, кого я не знаю.

***

Прода от 18.03

Глава 9

Артём молчит. Смотрит на меня усталыми, красными глазами, в которых плещется что-то мутное, непроглядное — я вглядываюсь, но не могу разобрать. Ни злость, ни раздражение, ни растерянность. Просто… пустота, как выжженная земля.

Я не отступаю, стою, скрестив руки на груди, жду. Жду, пока он скажет хоть что-то, что объяснит этот холод, что растёт между нами.

— Ань… — он сжимает пальцами переносицу, морщится, как будто голова раскалывается, и голос его — хриплый — звучит устало, почти умоляюще. — Не сейчас, хорошо?

— Нет, не хорошо, — произношу твердо, хоть внутри всё переворачивается. — Ты явился за полночь, пьяный, даже не удосужился предупредить, что не заберёшь Максима. Оставил сына ждать, пока тренер мне позвонит, а я понесусь через весь город за ним. И ты думаешь, я просто промолчу? Закрою глаза и притворюсь, что всё в порядке?

Он вздыхает — тяжёлый, надрывный звук, как будто воздух выдавливают из него силой. Расстёгивает ещё одну пуговицу на рубашке — пальцы дрожат, длинные, сильные, те самые, что держали меня сегодня днём в машине, сжимали мои бёдра слишком грубо, оставляя красные следы. Он проводит рукой по лицу, трёт щетину.

— Работа, — бросает он коротко.

— Работа? — я усмехаюсь, горько, почти задыхаясь от этого слова. Оно повисает между нами, нелепое, фальшивое, как дешёвая ложь. — Правда?

Артем молчит, отводит взгляд — смотрит куда-то в угол, лишь бы только не на меня. Его молчание — как стена, что растёт с каждой секундой, и я чувствую, как сердце бьётся в груди — быстро, неровно.

— Ты хоть понимаешь, что творишь? — я делаю шаг к нему, голос дрожит от напряжения, но я держу его, не даю сорваться. — Ты меня не слышишь? Ты не видишь, что я чувствую? Что я места себе не нахожу, пока ты где-то шатаешься, напиваешься?

Он поднимает глаза — серые, мутные, с усталостью на дне, как у человека, который тонет, но не зовёт на помощь.

— А что ты чувствуешь? — спрашивает он ровно.

— Что ты мне врёшь, — чеканю сухо.

Тишина. Я слышу своё дыхание — быстрое, сбивчивое, как у загнанного зверя, и его — ровное, тяжёлое, как будто он сдерживает бурю. Она гудит где-то внутри него, я чувствую это, но он не даёт ей выхода.

— Аня… — начинает он, но замолкает, проводит языком по пересохшим губам, и я вижу, как его пальцы сжимаются в кулак, а потом разжимаются — бессильно, устало.

— Нет, — перебиваю я, качаю головой, делаю шаг назад, и в груди разливается холод — ледяной, колючий, как февральский ветер. — Не делай вид, что всё нормально. Это не нормально. Ты не звонишь, не отвечаешь, бросаешь нас, а потом вваливаешься сюда, как ни в чём не бывало. Я не железная, Артём.

Артем смотрит на меня, молчит. И эта тишина сводит с ума.

— Ты не скажешь мне правду? — спрашиваю еле слышно.

— Я сказал — работа, — повторяет он, но это звучит фальшиво, как заезженная пластинка, и я вижу, как его глаза бегают — не от злости, а от чего-то другого. От стыда? От лжи?

— Я тебе не верю, — бросаю я, и это не обвинение, а факт — холодный, голый, как правда, которую он прячет.

Муж смотрит долго, слишком долго, и я чувствую, как этот взгляд давит на меня, словно бетонная стена.

— Так и скажи тогда уже, что думаешь, — говорит он наконец. — Хватит ходить вокруг, да около.

Я открываю рот, но слова застревают — горькие, тяжёлые. Потому что если я скажу — пути назад не будет. Если я озвучу все свои подозрения и страхи, — всё рухнет. Двенадцать лет рухнут, как карточный домик.

Жду, что он скажет хоть что-то, даст мне зацепку, но он просто стоит, медленно расстёгивает пиджак — движения вялые, механические, — снимает его, бросает на спинку дивана. Он ведёт себя так, будто этот разговор — мелочь, будто я не стою его времени.

— Я спать, — говорит он, шагает мимо меня, и его плечо задевает моё — лёгкий, случайный толчок

Хватаю его за запястье, пальцы впиваются в горячую кожу, и я чувствую, как его пульс бьётся — быстрый, неровный. Артем замирает, не оборачивается, но я вижу, как его шея напрягается, как мышцы под рубашкой каменеют.

— Ты меня не любишь больше? — слова вырываются тихо, с хрипотцой, и я сама ненавижу себя за эту слабость, за эту мольбу, что прячется в них.

Секунда тишины — длинная, вязкая, как смола. Я чувствую его дыхание — рваное, горячее, слышу, как он судорожно глотает, будто слова душат его изнутри. Потом он вырывает руку из моей хватки — резко, грубо, и я отступаю.

— Не говори глупостей, — цедит он, голос низкий, сдавленный, и я вижу, как его челюсть сжимается.

— Тогда скажи мне правду, — шепчу я, и слёзы жгут глаза, но я прогоняю их прочь, держусь.

Артем качает головой, губы сжаты в тонкую линию, глаза опущены — он не смотрит на меня, и это хуже всего. Этот взгляд в пол — как признание, как стена, что он строит между нами.

— Аня, иди спать, — бросает он.

И уходит в спальню.

Я остаюсь стоять в коридоре, слушаю, как скрипит кровать, как он тяжело падает на неё. Но я знаю — он не заснёт. Так же, как и я, он будет лежать в темноте, глядя в потолок, с этой недосказанностью, что режет нас обоих.

Я не знаю, сколько времени сижу на кухне, уставившись в чашку холодного чая.

Всё это не похоже на моего Артёма.

Или, может, я просто не хотела видеть, что он изменился?

Может, не хотела замечать, что в последние месяцы он смотрит на меня по-другому, что его прикосновения стали реже, а ночи — короче?

Я долго пыталась убедить себя, что это просто стресс, работа, выгорание.

Но сегодня…

Сегодня я увидела, что дело в другом. И я боюсь узнать правду. Боюсь, что когда она всплывёт, она уничтожит меня.

Встаю, выливаю остывший чай в раковину и иду в спальню.

Дверь приоткрыта, свет из коридора падает косой полосой на кровать, и я вижу его — Артём лежит на спине, одна рука закинута за голову. Его грудь поднимается ровно, но я знаю — он не спит. Он никогда не засыпает так быстро, тем более после таких разговоров.

Глава 10

Холод пронзает меня с головы до ног, острый, ледяной, как будто кто-то вылил на меня ведро воды. Я задыхаюсь, горло сжимает, и я шепчу, едва слыша себя:

— Что?

Артем резко садится, простыня соскальзывает с его груди, и он проводит руками по лицу.

— Я запутался, Ань. Прости, — рычит он, злясь сам на себя. Вскакивает, шагает к окну, кулак бьёт по подоконнику — глухо, зло.

Поднимаюсь неспешно, касаюсь ночника и комната освещается желтым светом. Чувствую, как земля уходит из-под ног, как всё, что было незыблемым рушится. Слёзы подступают к горлу, горячие, солёные, душат меня, голос рвётся:

— Ты… ты клялся, что никогда не обидишь меня, — делаю пару шагов к нему.

Он оборачивается, глаза горят — не любовью, а чем-то тёмным, потерянным. Он шагает ко мне, хватает за плечи, впивается пальцами, и я чувствую его жар, его дрожь.

— Я знаю! — голос его срывается, хриплый, надрывный, и в нём столько злости — не на меня, на себя, на эту тень, что стоит между нами. — Но она — как яд, везде, в моих снах, между нами!

Артем отталкивает меня, не сильно, но я падаю на кровать.

— Потерпи, — рычит он, сжимая кулаки. — Всё пройдёт. Я уверен.

Его слова — как удар в грудь. Потерпи? Он говорит это, будто сам пытается в это поверить, но я вижу — его глаза пустые, слова — как ветер, что разносит пепел. Я знаю правду. Это не пройдёт. Ещё вчера я держала его в руках, чувствовала его тепло, верила, что мы одно целое. А сегодня он смотрит сквозь меня.

— Нет, — мой голос ломается, я встаю с кровати, спина прямая, но внутри всё дрожит. — Ты ведь знал, что я не прощу предательства.

Я смотрю на него холодно. Артем открывает рот, хочет что-то сказать, но я перебиваю:

— Убирайся! — кричу я, и голос рвётся, громкий, чужой, как будто это не я, а кто-то другой кричит изнутри.

Я никогда не кричала на него так, никогда не чувствовала эту ярость, что бьёт изнутри, как молния, жжёт меня, выжигает всё, что было между нами.

Он резко поднимает на меня глаза, и в них — боль, растерянность, что-то чего не было раньше, но я не дрогну. Его зрачки сужаются, и я вижу, как он сжимает челюсть, как губы превращаются в тонкую линию, как что-то внутри него ломается — тихо, беззвучно.

— Аня… — хрипит он, его рука тянется ко мне, но я отступаю.

— Убирайся! — повторяю я, крик режет горло, слёзы текут по щекам, горячие, бесконечные, но я держусь, стою прямо, как будто это всё, что у меня осталось.

Он замирает, смотрит на меня — секунду, две, — и я вижу, как его плечи опускаются, как будто из него вынули стержень. Он не бросает последнего слова, не оправдывается — просто встаёт, тяжело выдыхает, грудь вздрагивает, хватает подушку с кровати. Его тяжелые шаги удаляются к двери, и я слышу, как он выходит в гостиную, как падает на диван с глухим звуком, как ругается сквозь зубы — низко, глухо, как раненый зверь, что прячет боль.

А я остаюсь одна. В пустой, огромной кровати, которая до этого была нашей…

Теперь она холодная, и я сворачиваюсь в комок, обнимаю колени. Слёзы текут, горячие, бесконечные, но я не рыдаю — молчу, потому что кричать нет сил. Засыпаю только под утро, но это не сон — я просто лежу, слушаю, как сердце колотится, неровно, глухо, как в груди медленно разрастается пустота — чёрная, бездонная, как яма, в которую я падаю. Я никогда не чувствовала себя такой одинокой, как этой ночью…

Измена. (не) позволю себя вернуть

Ева Стоун

https://litnet.com/shrt/uGx9

Глава 11 АРТЁМ

Спина ноет от диванной подушки — жёсткой, будто камни под рёбра сунули. Плечи словно налиты свинцом, тяжёлые, как после дня на стройке, но я лежу, не двигаюсь, уставившись в темноту гостиной.

В тишине слышен только шум моего дыхания — тяжёлого, хриплого, как после долгого бега, когда лёгкие горят. Пьяный туман давно выветрился, башка трещит не от виски, а от мыслей, что безостановочно крутятся в ней. Осталась только усталость — мышцы ломит, глаза режет — и это жгучее, липкое чувство вины, что засело в груди.

Я облажался. По всем фронтам. По полной программе.

Забыл про Макса. Забыл, мать его. Как такое вообще возможно?

Я, который всегда всё держал под контролем — работа, семья, расписание, как по часам, железная дисциплина, — просто взял и выпал из реальности. Мой пацан сидел в раздевалке спортзала, ждал меня… А я, козёл, не приехал.

И где я был? Напивался в баре, как последний алкаш, чтобы не думать. Сжимает в груди — больно, до тошноты. Стыд грызёт и я не знаю, как теперь посмотреть сыну в глаза. Как объяснить, что папа — не герой, а тряпка, которая забыла про него из-за своих долбаных проблем.

А ведь день начинался как обычно. До того момента, пока я не увидел в своем кабинете Катю…

Я хотел её — прямо там, на этом столе, до дрожи в руках, до злости, что зубы скрипят. Но я держался. Сказал ей уйти, выгнал, почти рычал, потому что знал — если сорвусь, то всё. Конец.

Гнал к ресторану, как сумасшедший. Думал, увижу Аню и все вернется на круги своя. Встанет на место в моей голове. Но… я смотрел на жену и видел Катю. Затащил её в машину, сорвал с неё джинсы, взял её — жёстко, быстро, как будто так можно было выгнать эту муть из башки. Я хотел заглушить Катю, хотел доказать себе, что люблю Аню. Но когда я закрыл глаза, передо мной была Катя — её губы, её запах, её стон. Не Аня. И от этого мне стало гадко. До тошноты, до омерзения к самому себе.

После я долго сидел в машине, курил одну за одной, а потом зашёл в бар. Первый стакан виски обжёг горло, второй — притупил мысли, третий — я уже не считал.

Напился, как свинья, потому что не мог смотреть на себя в зеркало заднего вида. Потому что знал — я предал Аню, даже если не трогал Катю. Предал её в своей башке, в своих мыслях, в этом грёбаном сексе утром, где я был не с ней. И это убивало меня.

И вот я тут. Лежу на диване, в темноте, с похмельем и виной, что жрёт меня живьём. Аня выгнала меня — кричала, плакала, и я не виню её. Она права.

Я знал, что она не простит, знал, что это её сломает, но всё равно позволил этому яду — Кате — пролезть в мою жизнь. Я хотел сказать ей, что люблю её, что это всё ошибка, что я разберусь, но слова застряли, как ком в горле. Потому что я сам не верю в это. Я запутался — между долгом и желанием, между Аней и Катей, между тем, кем я должен быть, и тем, кем стал.

И Макс… Господи, я забыл про сына. Какой я, к чёрту, отец? Какой муж?

Вот почему сегодня не выдержал и сказал ей правду. Выкрикнул, как плетью хлестанул — «Я хочу другую».

Голос сорвался, грубый, хриплый, будто не мой, а какого-то чужого мужика, что вывалил дерьмо на стол и ждёт, что ему скажут спасибо.

Думал, она поймёт. Ну, не то чтобы поймёт, а хотя бы услышит — что я запутался, что я в этом по уши, что это не про любовь, не про предательство даже, а про мою слабость, которая меня жрёт.

Надеялся, если выложу всё как есть, честно, без вранья, она протянет руку, поможет мне выбраться из этой трясины, вытащит, как всегда вытаскивала, когда я тонул в своих заморочках.

Но… Она не поняла. Стоял и смотрел, как гаснут ее глаза. Как что-то в них ломается. Я это не просто видел — я это почувствовал, всем телом, как будто мне самому в грудь ударили.

Слёзы в её глазах, горячие, красные пятна на щеках, руки, что дрожали, когда она кричала «Убирайся». И я не злился. Какое, к чёрту, право у меня злиться? Она кричала, а я стоял, как дурак, и понимал — заслужил. Каждое слово. Каждый её взгляд, что резал меня на куски.

Потому что всё это — моя вина. Моя, и ничья больше. Я сам влез в эту грязь, сам позволил Кате залезть мне в башку, в кровь, в жизнь. И теперь моя жена плачет там, в спальне, а я лежу тут, как побитый пёс, и не знаю, как это разгрести.

Потому что я правда не знаю, кого люблю…

Анна — моя семья, моя женщина, которая двенадцать лет любила меня, даже когда я был невыносимым. Она мать моего сына

А Катя — это яд, это адреналин, это навязчивая хрень, что лезет в голову и тянет вниз, как болото. Она — разрушение, старая боль, которую я давно должен был забыть, но не смог.

И, чёрт возьми, я не знаю, как перестать её хотеть. Это не любовь, не сопли какие-то — это как голод, как зуд, что чешется под кожей, и чем больше я пытаюсь его задавить, тем сильнее он лезет.

Закрываю глаза, и вижу лицо Анны — заплаканное, с дрожащими губами, когда она кричала. Её голос — хриплый, надрывный — до сих пор звенит в ушах, как эхо, что не заткнёшь.

Я хочу вернуться туда, в спальню, открыть эту чёртову дверь, схватить её в охапку, прижать к себе так, чтобы она почувствовала, что я ещё тут, что я её не бросил. Сказать, что мы всё наладим, что я разберусь со всем этим.

Но я не могу. Не встаю, не иду, потому что сам не верю в это. Да и Аня это знает. Она всегда знала меня лучше, чем я сам.

Лежу, пялюсь в потолок, хоть в темноте его и не видно. Тишина гудит в ушах, давит, как бетон, и я понимаю, что, возможно, только что начал терять самое дорогое — Аню, Макса, всё, что держало меня на плаву. И, может, уже навсегда.

От этой мысли в груди всё сжимается, как будто кто-то вырвал кусок и оставил дыру. Я хочу её вернуть, хочу, чтобы она не смотрела на меня так, как сегодня, но я не знаю как. Не знаю, хватит ли меня, чтобы выгнать этот яд и остаться тем, кого она полюбила. И от этого тошно, до дрожи в руках, до желания биться башкой о стену, лишь бы заглушить эту муть.

Сам не замечаю, как проваливаюсь в беспокойный сон. Будильник привычно орёт, как сирена, и я с трудом выдираюсь из этого липкого забытья.

Глава 12

Стою, как дурак, посреди кухни, слова «прости» висят в воздухе, нелепые, тяжёлые. Тишина давит.

Я жду. Жду хоть чего-то — взгляда, вздоха, шанса. Сердце стучит в горле. Кажется, если она ничего не скажет, я просто исчезну, растаю, распадусь на молекулы.

И вот она поднимает голову. Медленно, будто сквозь вязкий слой боли, усталости, предательства. И её глаза — холодные, острые, как лёд. В них нет жизни, нет любви, только обида, обида, вытоптанная, выжженная — страшная.

— Прости? — голос её режет, хлёсткий, как пощёчина, с такой злостью, что я невольно отступаю. — Ты серьёзно, Артём? Прости за что? За то, что ты забыл про сына? Или за то, что ночью мне в лицо вывалил, что хочешь другую? Это что, теперь так просто забывается и прощается?

Хочу что-то сказать, открыть рот, но она не даёт — её голос набирает силу, дрожит от ярости, и я вижу, как слёзы блестят в её глазах, но она их держит, не даёт им пролиться.

— Ты хоть понимаешь, что ты натворил? — продолжает она, встаёт, резко, стул скрипит по полу, и кружка хлопает о стол, кофе плещется через край. — Ты думаешь, я дура? Думаешь, поверю в твоё “прости” и всё — обратно, в уютную семейную сказку? С сыном, с завтраками, с поцелуями на ночь? Да пошёл ты, Артём. Со всем своим “я не хотел”.

— Ань, послушай, — выдавливаю я, голос хрипит, руки сами тянутся к ней, но она отшатывается, как от огня. — Мне тяжело, понимаешь? Я сам не знаю, что со мной творится. Я запутался, я… я боюсь вас потерять — тебя, Макса. Это как болото, я тону в этом, и не могу выбраться!

Я шагаю к ней. Хочу, чтобы она услышала, чтобы поняла, что это не про неё, а про меня, про эту хрень в моей башке. Но она смотрит на меня, и в её глазах — не жалость, не понимание, а боль, чистая, острая.

— Тяжело тебе? — перебивает она. — А мне, думаешь, легко? Слушать, как ты ночью заявляешь, что хочешь другую? Наблюдать как ты врешь и изворачиваешься. Да ты уже мне изменил. В своей голове, в своих фантазиях, а может, и на деле, я не знаю! И мне плевать, что ты там боишься — ты нас уже предал!

Она кричит, и каждое слово — как удар, и я стою, как пришибленный, чувствуя, как земля уходит из-под ног. Хочу возразить, сказать, что не было ничего, что я не трогал Катю, что это только в голове, но слова застревают, потому что она права. В голове я был с ней — вчера, в машине, когда закрывал глаза и видел не Аню, а Катю. И от этого тошно, до дрожи в пальцах, до желания разбить что-нибудь, лишь бы заглушить эту правду.

— Ань, я… — начинаю я, но она машет рукой, резко, как отрезает.

— Хватит! — голос её срывается, она отступает к окну, обхватывает себя руками, будто хочет спрятаться. — Мне больно, понимаешь? Больно так, что не дышится. Ты — человек, которому я верила. Любила. Смотрела в глаза и думала: мой. А теперь ты чужой. И хуже всего — я это почувствовала. Заранее. Где-то внутри. И не смогла ничего сделать.

Она отворачивается, смотрит в окно, и я вижу, как её плечи дрожат, как она сжимает локти, как будто держит себя, чтобы не разреветься.

— Уходи, Артём. Просто уходи, — еле слышно, через силу выдыхает она.

А я стою, как столб, и чувствую, как внутри всё рушится. Хочу подойти, обнять её, встряхнуть, сказать, что я ещё могу всё исправить, но вижу её спину — прямую, холодную, чужую — и понимаю: поздно. Она не хочет меня слышать, не хочет верить, и, может, она права. Может, я уже всё сломал — не руками, а мыслями, этим ядом, что я сам в себя впустил.

— Ладно, — бормочу я, голос глухой. — Нам надо остыть. Я… я на работу.

Аня не отвечает, даже не шевелится, и я разворачиваюсь, шаги тяжёлые, как будто ноги свинцом налили. В прихожей хватаю куртку, ботинки, ключи. Руки дрожат, пальцы не слушаются, замок на куртке заедает, и я чуть не вырываю его с мясом. Выхожу, дверь хлопает за мной, тихо, но этот звук — как точка. На улице холодно, ветер режет лицо, но я не чувствую — внутри всё онемело, раздавленное, как будто меня под пресс положили. Иду к машине, сажусь, завожу мотор, а в ушах — «ты нас предал». И я знаю, что Аня права. Не знаю, как это исправить, не знаю, останусь ли я для них хоть кем-то после этого.

Глава 13 АНЯ

Дверь хлопает за ним — тихо, глухо, как выстрел, и я стою у окна, вцепившись в подоконник. Тишина падает на меня, тяжёлая, как мокрый снег, и я чувствую, как всё внутри рвётся — не на куски, медленно, как старая ткань, что трещит по швам.

Артем ушёл. Сказал своё «прости», как будто это слово может заштопать эту дыру, что он выжег во мне ночью, и свалил на работу, оставив меня тут — с этой болью, с этим холодом, с этой пустотой, что гудит в ушах громче, чем его шаги.

Я смотрю в окно — его машина выезжает со двора и я думаю: как же это дико. Как же это всё дико и неправильно. Двенадцать лет я была его женой, его любимой, а теперь он стоит тут и говорит, что хочет другую. Хочет другую, мать его! А я что?

Я должна терпеть? Ждать, пока он «разберётся»? Пока этот яд в его голове выветрится? Нет, это не моя жизнь. Это не я. И от этой мысли всё внутри скручивается, как будто кто-то выжимает меня, как мокрую тряпку, до последней капли.

Интересно, а как бы он отреагировал, если бы я сказала ему такое? Если бы я встала ночью и вывалила в его лицо: «Знаешь, Артём, я хочу соседа. Его руки, его смех, его запах». Представляю его глаза — серые, расширенные, как у зверя, что почуял угрозу.

Он бы взбесился, орал бы, разбил что-нибудь, потому что для него это было бы предательство, конец всему. А я? Я должна глотать его «я хочу другую» и молчать? Улыбаться? Нет, чёрта с два. Эта боль — как кислота, разъедает меня изнутри, и я не знаю, как её остановить.

Он уже изменил — может, не телом, но в голове, в своих грёбаных снах, в этом взгляде. И от этого обидно до слёз, до дрожи в руках, до желания выть, как раненой волчице.

Я не еду на работу. Не могу. Даже думать об этом — о том, чтобы натянуть улыбку, сидеть за столом, нюхать духи и притворяться, что всё нормально, — противно.

Не в силах сейчас быть той Анной, что держит всё под контролем. Нет, сейчас я сломанная, выжатая, никому не нужная.

Слышу шаги за спиной — лёгкие, сонные. Макс выходит из комнаты, потирает глаза, волосы торчат в разные стороны, как у ёжика. Он смотрит на меня, и я вижу, как его брови хмурятся — он маленький, но не дурак, он чувствует, что что-то не так. Я заставляю себя улыбнуться, натягиваю эту маску через силу, хоть губы дрожат.

— Мам, ты чего такая? — голос его тихий, хриплый спросонья, и он подходит ближе, тянет ко мне руку, как будто хочет проверить, настоящая я или нет.

— Всё нормально, мой хороший, — вру я, и голос срывается, тонкий, фальшивый. — Просто не выспалась. Поехали в школу, собирайся.

Он кивает, но смотрит на меня — долго, внимательно, и я вижу, как в его глазах что-то мелькает — тревога, вопрос, который он не знает, как задать.

— А папа где? — спрашивает он наконец, и это как удар под дых, я почти задыхаюсь.

— На работу ушёл, — выдавливаю я, поворачиваюсь к раковине, чтобы он не видел, как лицо кривится. — Давай, Макс, одевайся, опоздаем.

Он уходит в комнату, а я стою и чувствую, как слёзы жгут глаза, как всё внутри дрожит. Кое-как собираю его рюкзак, руки двигаются на автомате, а в голове слова Артёма, как на повторе: «Я хочу другую».

Сажусь за руль, Макс рядом, молчит, смотрит в окно, и я вижу, как он кусает губу — он хочет спросить, но не решается. А я не могу ответить. Не могу сказать ему, что папа нас предал, что я не знаю, кто мы теперь друг другу. Это слишком больно, слишком страшно, и я молчу, сжимаю руль так, что пальцы белеют.

У школы он открывает дверь, вылезает, но оборачивается — смотрит на меня, глаза большие, тёмные, как у Артёма, и говорит тихо:

— Мам, ты не грусти, ладно? Я тебя люблю.

И это добивает меня. Дверь хлопает, он уходит, машет рукой, а я сижу, смотрю ему вслед, и слёзы рвутся наружу — горячие, бесконечные. Я реву, нет, вою. Прямо в машине, кулаки бьют по рулю, и этот звук — глухой, отчаянный — смешивается с моими всхлипами.

Всё, что держалось внутри — боль, обида, этот яд, что он мне оставил, — выливается, и я не могу остановиться. Лицо мокрое, волосы липнут к щекам, а я кричу в пустоту, потому что это всё — слишком. Слишком дико, слишком больно, слишком несправедливо.

Домой еду, как в тумане, глаза щиплет, руки дрожат на руле. Захожу в дом, и тишина наваливается на плечи, как мешок с цементом. Сажусь на пол в спальне, смотрю на эту кровать — нашу кровать, где он ночью вывалил мне свою правду, — и понимаю: всё. Хватит. Я не буду терпеть. Не буду бороться за его любовь, которой, похоже, и нет уже. Он хочет другую? Пусть идёт к ней. Пусть не отказывает себе ни в чём, раз я для него — просто запасной вариант.

Встаю, ноги дрожат, но я заставляю себя двигаться. Открываю шкаф, вытаскиваю чемоданы, которые мы брали обычно в отпуск. Сгребаю его рубашки, джинсы, носки и швыряю внутрь. Руки трясутся, слёзы капают на ткань, но я не останавливаюсь. Браслет, что он мне подарил, срываю с запястья, бросаю туда же — пусть забирает всё, что от него осталось. Я всё для себя решила. Это конец.

Слышу ключ в замке — уже вечер, я сижу на диване, обнимаю колени, глаза сухие, но внутри всё ещё горит. Макс вбегает, бросает рюкзак, что-то говорит про уроки, а за ним — Артём. Он заходит, напряженный, лицо серое, как утром, но теперь в глазах — не просто усталость, а растерянность. Видит чемоданы у двери набитые под завязку, и замирает. Смотрит на меня, потом на них, и я вижу, как его челюсть сжимается, как он пытается понять.

— Это что? — голос хрипит, низкий, подавленный.

Смотрю ему в глаза — холодно, твёрдо, как чужому, как будто он не мой муж, не отец моего сына, а случайный человек, что забрёл в мой дом. В груди всё сжимается, сердце колотится, но я не даю этому вырваться — ни дрожи в голосе, ни слёз в глазах. Я устала плакать.

— Твои вещи, Артём, — говорю я, и голос мой — как сталь. — Ты хотел другую? Иди к ней. Я не держу.

Он шагает ко мне, руки тянутся, дрожат в воздухе, как будто он хочет схватить меня, удержать, но я отступаю, и он останавливается, пальцы сжимаются в кулаки.

Глава 14 АРТЁМ

Я стою в прихожей, тупо пялюсь на эти грёбаные чемоданы, как будто кто-то вывалил мою жизнь на пол и затолкал её туда без разбора. Разум отказывается верить, что это реально, что это не сон, не какая-то хрень, которую я могу переждать. В груди клокочет злость. Я думал, выложив Ане правду ночью, скину этот груз, но он только сильнее давит на меня, а теперь ещё она выставила мои шмотки за дверь.

Поднимаю глаза — она сидит на диване, холодная, чужая, руки скрещены на груди, как щит. Лицо бледное, губы сжаты, взгляд острый. Я не узнаю эту женщину — мою жену, мою Аню, ту, что всегда была тёплой, мягкой, даже когда я косячил. Где она? Передо мной — стена, а за ней — пустота.

— Ань, — шагаю к ней, злость мешается с отчаянием. — Ты правда этого хочешь? Выгнать меня из дома?

— Это ты выбрал, — отвечает она ровно, голос твёрдый, без слёз, и от этого ещё больнее. — Ты сказал, что хочешь другую. Я только помогаю тебе это сделать.

Хочу рвануть к ней, схватить за плечи, встряхнуть, чтобы она поняла, но ноги тяжёлые, как будто в ботинках свинец.

— Я сказал правду! — срываюсь я. Грудь сдавливает, как будто я кричу в пустоту, а она даже не слышит. — Всё, как есть! Ты должна была понять, помочь мне выбраться из этого, а не выставлять мои вещи!

Она встаёт, медленно, как будто ей это стоит всех сил, подходит ближе. Её лицо — в сантиметре от моего, и её взгляд — презрительный, вонзается в меня так, что я невольно отступаю.

— Помочь тебе? — шепчет она, горько усмехаясь, и эта усмешка — кривая, злая. Она держит гнев в узде, но я вижу, как её скулы напрягаются, как она сжимает зубы. — Чем, Артём? Терпеть твои фантазии о другой? Гладить тебя по голове, пока ты мечтаешь о ней? Я не психотерапевт, я была твоя жена.

Слово «была» — как выстрел в упор. Громкий, глухой, прямо в грудь. Я цепенею, внутри всё трещит.

— Хорошо, — рычу я, кулаки сжимаются до боли, ногти впиваются в ладони, и я ненавижу себя за эту слабость, за этот голос, что садится, за руки, что дрожат, как у алкаша. — Хочешь играть в гордость? Играй. Только не жалей потом, Анька.

Слова вылетают, грубые, злые, но в них отчаяние, и я знаю, что она это слышит.

Хватаю чемоданы — рывком, резко. Дверь открываю ногой, чуть не срываю с петель, вываливаюсь наружу. Холодный воздух бьёт в лицо. Швыряю шмотки в багажник — с такой силой, что машина качается, хлопаю дверью так, что стекло звенит, и сажусь за руль. Пальцы не сразу попадают по зажиганию, матерюсь вслух — тихо, зло, как будто это поможет. В зеркале заднего вида — незнакомец: глаза мутные, красные, лицо серое, как у побитого пса, щетина торчит, и я думаю — кто это, чёрт возьми? Где я?

Завожу мотор, выезжаю, шины визжат по асфальту. Несколько кварталов — и я торможу, резко, чуть не влетаю в бордюр. Куда ехать? К родителям? Мать начнёт выспрашивать, а я не готов к этому.

В отель? Как турист? Смешно и тошно. Телефон вибрирует в кармане, вытаскиваю — мелькает имя Кати, и сердце сжимается, как будто его кулаком стиснули. Злость тонет в отчаянии, пальцы зависают над экраном, но я сбрасываю звонок. Не сейчас. Не могу. И тут вспоминаю — лофт. Купил его год назад, когда работа давила, чтобы сбежать от всего, посидеть в тишине.

Газую туда, машина рычит. Мысли не дают покоя. Я хотел правды, хотел, чтобы Аня меня вытащила, а она просто вышвырнула меня вон. И я не знаю, кто из нас прав. В груди — дыра, холодная, пустая.

Лофт встречает темнотой и пылью. Ставлю чемоданы у входа, достаю виски из бара, наливаю полный стакан. Первый глоток обжигает горло, как огонь, второй — катится легче, но боль не глушит. Телефон снова звякает — короткий, противный звук, что царапает нервы. Экран светится в темноте, режет глаза, и я вижу сообщение от Кати.

В голове война: открыть или нет? Ответить или бросить? Пальцы замирают над экраном, и я не знаю, что делать с этим дерьмом, что я сам наворотил. Одно движение — и всё может рухнуть. Или уже рухнуло?

Глава 15

Толкаю от себя телефон, он скользит по пыльной столешнице и замирает у края. Подхожу к окну, за ним вечерний город, фонари мигают вдали. Провожу рукой по волосам, внутри словно дикий зверь мечется в клетке, рвётся наружу.

Любопытство грызёт, смешивается со злостью. Уговариваю себя, что это может быть что-то важное, например, про Виктора. Просто прочту, и всё. Если не по делу — заблокирую её к чёртовой матери. Подхожу к телефону, рука тянется, как будто против воли, и открываю сообщение.

«Ты ещё в офисе? Есть пара вопросов по документам.»

Сухое, деловое, как будто она пишет про квартальный отчёт, а не лезет в мою жизнь, которая разлетелась на куски. Смотрю на эти слова, пальцы замирают над экраном. Написать ей правду? Что я сижу тут один, с чемоданами у двери, как бомж, которого вышвырнули из дома? В груди клокочет злость, стыд, что-то ещё, чему нет названия, как будто меня вывернули наизнанку. Хватаю бутылку виски, наливаю ещё — до краёв. Пью залпом, огонь катится по горлу, обжигает, но башка не мутнеет, только мысли режут острее. Ставлю стакан с глухим стуком, стекло звякает, беру телефон, пишу:

«Не в офисе.»

Буквы расплываются перед глазами, пальцы скользят по экрану, промахиваюсь, матерюсь себе под нос — тихо, зло, но жму отправить. Ответ прилетает сразу:

«Дома? Под крылышком жены?»

Чувствую в ее словах лёгкую насмешку и это цепляет. Катя знает, как меня задеть, всегда знала — ещё с тех времён, когда мы были вместе, молодые, дурные, пьяные от жизни. Тогда она так же подкалывала, смеялась надо мной, когда я злился, а потом тянула в постель, и я тонул в ней, как в омуте. Вспоминаю её шепот на ухо: «Ты мой, Тёмка, никуда не денешься.»

И я не девался. Пока она не кинула меня. А теперь она тут, в моём телефоне, в моей голове, как будто и не уходила никогда.

«Нет, не дома.»

Бросаю телефон на диван, как горячую картошку. И снова шагаю к окну. Не хочу этого разговора, не хочу её слов, её голоса в голове, но меня тянет обратно, как будто она магнит. Телефон мигает:

«Ого, где же тогда наш примерный семьянин?»

Вновь насмешка. Невольно вспоминаю, как мы сидели в её старой однушке, пили дешёвое вино из горла, и она смеялась, когда я злился на её подколы: «Ты такой милый, когда бесишься, Тём.» А потом целовала меня, и я забывал всё — её острый язык, её вечные игры, её привычку держать меня на крючке. Она умела влезть под кожу, сделать так, что я сам к ней шёл, даже когда знал, что это плохо кончится.

«Один», — пишу, коротко, зло.

Хочу выключить эту хрень, бросить телефон в стену, разбить его к чертям, но жду. Она отвечает почти сразу, как будто сидела с телефоном в руках:

«Один? Серьёзно? А что случилось?»

И это звучит так буднично, будто мы с ней старые друзья, а не бывшие, между которыми было столько грязи. Словно она не вырвала мне сердце тогда, не растоптала мою гордость, когда ушла к старому уроду с деньгами. Я теряюсь на секунду.

«Не твоё дело», — отвечаю резко, зубы сжимаются, кулак бьёт по подлокотнику дивана, в груди жжёт. Пусть заткнется, отвалит, но она не останавливается:

«А раньше ты делился со мной всем. Между нами не было секретов.»

Да… Было время. Мы лежали в постели, потные, уставшие, и я вываливал ей всё про себя. А потом она ушла, и я понял, что все эти «нет секретов» были только с моей стороны.

«Это было давно», — отвечаю с усмешкой, и чуть не добавляю: «До того, как ты свалила к этому старому уроду.»

Сжимаю зубы, стираю это дерьмо. Она не должна знать, как меня это до сих пор бомбит. Не дам ей такого удовольствия, пусть думает, что мне плевать.

«Давно, но не прошло, Тём. Ты же знаешь. Я чувствую, когда тебе плохо. Где ты? Давай поговорим, как раньше.»

Мягкие, тёплые слова, как ловушка, обволакивают. Она тянет меня тонко, умно, как паук плетёт паутину. Знает, что я на дне, знает, что слаб, и играет на этом — на нашем прошлом.

«Не надо».

В груди — война, горячая, рваная. Почему до сих пор не выключил телефон? Её образ лезет в голову, и я понимаю, что держусь на волоске.

«Почему? Мы просто поговорим. Помнишь, как тогда на крыше? Я уверена, что нам есть, что сказать друг другу.»

Черт. Лето, жара, мы с ней на крыше её дома, звёзды над головой. У меня были проблемы и она слушала, поддержала, а после… дико и страстно отдавалась мне прямо там, под звездами.

«Где ты, Тём? Я могу приехать. Поговорим, как раньше. Тебе же нужно это.»

Сообщение мигает, и я сижу, пялюсь на него, стакан в руке дрожит, виски тёплое, противное, но я не пью, горло сжато, как в тисках. Чувствую, как ломаюсь — медленно, но верно. Хочу написать «нет», хочу уйти, хлопнуть дверью этого грёбаного лофта, но в голове — её смех, её руки на моей шее, её «ты мой, Тёмка».

И мужское нутро рычит, орёт, что это плохо кончится, что это пропасть, что я потеряю всё. Но она, как наркотик, что манит меня к себе, и я понимаю, что хочу этого, хочу забыться, хочу почувствовать хоть что-то, кроме этой пустоты. Открываю клавиатуру, и не знаю, что писать — «да» или «нет». Она ждёт, чувствую это даже через экран.

Глава 16 АНЯ

Артем ушёл. Взял чемоданы, швырнул их в машину и уехал — я слышала, как мотор взревел под окном, как шины завизжали по мокрому асфальту.

Теперь я действительно одна. Тишина в квартире чужая, чуждая, словно я очутилась в доме, где всё знакомо, но ничего уже не принадлежит мне. Это как проснуться в незнакомой жизни, где каждый предмет напоминает о нас, о нём — мучительно, нестерпимо ясно. Я действую механически, будто на автопилоте: кормлю Макса, иду в гостиную, сажусь на диван, беру пульт, пальцы холодные и будто чужие, бесцельно переключаю каналы. Телевизор монотонно бубнит, но я не слышу ничего, кроме своего дыхания и его голоса в голове: «Ань, я без вас не могу».

Эти слова, словно игла, вонзаются в память, вызывая тошнотворное чувство беспомощности. Я сама выгнала его, собрала вещи, швырнула в лицо браслет, заставила уйти, а теперь сижу здесь, и меня будто рвёт на части. Злость полыхает ярко, жгуче, отравляя мысли — как он мог, как посмел впустить другую, предать меня, Макса, нашу жизнь? А вслед за злостью приходит тоска, липкая и холодная, накрывающая меня волной удушливого одиночества.

Без него всё не то. Неправильно. Непривычно. Я привыкла к его ворчанию утром, к его теплу ночью, к его поддержке, ставшей такой естественной, будто воздух. Теперь воздух исчез, и я задыхаюсь.

Сколько прошло времени я не знаю. Лежу, свернувшись клубком на диване, подтянув колени к груди, слёзы льются бесшумно, обжигая кожу. Хочу ненавидеть его, вычеркнуть из себя, но вместо этого возникает сомнение — а что если он действительно запутался? Если ему было плохо, и я могла помочь?

Нет, чёрт возьми, нет! Он сам выбрал это, сам впустил её в свою голову, в нашу жизнь, и я не должна быть его спасательным кругом. Но сердце колотится, неровно, глухо, как сломанный мотор, и я не знаю, что хуже — его предательство или эта пустота, что осталась вместо него.

Телефон резко звякает, вырывая меня из тёмных мыслей. Сердце подскакивает, пульт падает на пол. Имя на экране словно режет глаза: Артём. Внутри все сжимается — страх, злость, надежда, всё вперемешку. Открываю сообщение:

«Ань, ты как?»

Как я? Серьёзно? Хочу написать: «Как думаешь, козёл, после того, как ты сказал, что хочешь другую?» Но пальцы медлят, и я печатаю:

«Что ты хочешь?»

И мне хочется ему еще много написать… Как я… да я сдохла услышав эти слова. Умерла, кончилась, исчезла! Одна оболочка осталась. Он этими признаниями меня как женщину уничтожил.

Отправляю, резко, зло, и сердце колотится, как будто я бегу от чего-то. Ответ приходит быстро:

«Просто… ты мне очень нужна.»

Нужна? После всего? Хочу крикнуть ему в лицо, что он врёт, что это игра, но в груди что-то дрогнуло, что-то живое, и я ненавижу себя за это. Пишу:

«Тебе нужна другая. Чего ты от меня хочешь?»

«Я не хочу, чтобы всё так закончилось. Я сам не знаю, что делаю.»

Эти слова бьют больно, потому что звучат как правда, но правда эта рвёт душу на части. Но я помню его «я хочу другую», и это режет меня, как нож. Пишу:

«Знаешь. Не пиши мне.»

Отправляю, и слёзы всё-таки текут, тихо, по щекам, оставляют мокрые дорожки. Он отвечает:

«Я запутался, Ань. Мне плохо без тебя. Без Макса. Прости меня. Я всё испортил, но я хочу домой.»

Слова цепляют, впиваются, и я чувствую, как злость тонет в этой тоске, что он оставил. Он нуждается во мне, я вижу это между строк, но не говорит прямо — боится, или не хочет, или сам не понимает. Хочет вернуться, исправить, но не говорит главного, не обещает выкинуть ее из головы, бороться за нас.

Я не отвечаю, не могу — лежу, раздавленная, и не знаю дать ему шанс или захлопнуть дверь навсегда.

Глава 17

Я почти готова поверить ему, почти готова написать «приезжай». Но я зажмуриваюсь. Нет. Хватит.

Он взрослый человек, не мальчик, что потерял игрушку и теперь топает ногами и требует, чтобы её вернули. Он сам должен оценивать свои поступки, сам нести за них ответственность, а не делать больно мне, Максу, а потом просто бросать это «прости, я ошибся», как подачку.

Пальцы дрожат, но я беру телефон, смахиваю его сообщение с экрана, как пыль, и выключаю его — резко, с глухим щелчком, как будто ставлю точку. Тишина падает на меня, тяжёлая, но уже не такая удушливая.

Встаю с дивана, иду в спальню, оставляя гостиную за спиной, как поле боя, где я проиграла слишком много. Ложусь в кровать, закрываю глаза и заставляю себя уснуть. Он сам сделал свой выбор. Пусть живёт теперь с этим.

Утро приходит медленно, серое, пасмурное. Встаю с кровати, двигаюсь по квартире как на автомате — умываюсь, натягиваю спортивный костюм, пытаюсь собраться, хотя внутри всё дрожит, нервно и сбивчиво. Макс уже на кухне — тихонько гремит ложкой, ест хлопья, смотрит в планшет, свет экрана отражается в его глазах, и я останавливаюсь в дверях, смотрю на него, маленького, моего. Тяжесть на сердце никуда не делась, лежит, как камень, давит на рёбра, но голова яснее, как будто ночь выжгла часть этой мути.

— Доброе утро. Ты сегодня сам встал? Умница! Не терпится на тренировку? — спрашиваю я, подходя и гладя его по голове. Волосы торчат в разные стороны, как у маленького ёжика, и я чувствую, как горло сжимает от нежности и боли одновременно.

— Последняя тренировка перед соревами. Важная. Мам, а папа уже звонил? Он же меня повезёт? — с надеждой спрашивает сын, отрываясь от планшета, и его голос — чистый, звонкий — бьёт меня прямо в грудь.

Сердце мгновенно падает куда-то вниз, в холодную яму, и я стараюсь, чтобы голос не дрогнул:

— Нет ещё, малыш. Папа, наверное, замотался. У него на работе сейчас много дел.

Макс хмурится, отводит глаза, ложка замирает в руке, и я чувствую, как что-то внутри сжимается до боли. Он привык, что если папа обещал, то слово будет сдержано, несмотря ни на что — как тогда, когда Артём катал его на велике до темноты, даже с простудой, потому что «мужик сказал — мужик сделал».

Но теперь его папа другой — тот, кто по ночам думает о другой женщине, кто забыл забрать сына после тренировки, а теперь вот так, халатно бросил свои отцовские обязанности, как бросил меня. Я не рассчитываю на него — он показал, кто он, но в глубине души, в этом чёртовом уголке, что я ненавижу, я жду.

Жду звука его машины под окном, его шагов, его голоса: «Ань, я тут.» Жду, что он вспомнит про Макса, про нас. Но тишина режет уши, и это ранит сильнее, чем его слова про другую — он предаёт не только меня, но и сына, маленького, доверчивого, что смотрит на него, как на героя. А герой сдулся.

— Собирайся, я отвезу, — говорю я, голос хриплый.

Сынок кивает, медленно, уходит в комнату, а я собираю его рюкзак. Сама. Одна. Как будто всегда так и было. Сажусь за руль, везу его на тренировку, он молчит, смотрит в окно, и я вижу, как он кусает губу — хочет спросить, но боится.

Высаживаю его у спортзала, он оборачивается, машет рукой, и я машу в ответ, но сердце сжимается, потому что Артём должен был быть тут, а его нет. Еду домой, пальцы белеют на руле, и думаю: он не просто ушёл от меня, он ушёл от нас.

Захожу в дом, бросаю ключи на стол и стою посреди кухни, смотрю на эту пустоту. Хватит хандрить. Нужно двигаться дальше. На этом жизнь не останавливается, как бы больно ни было. У меня есть Макс, есть я сама, есть мастерская. Надо думать о нас, о будущем, а не о нём.

Наливаю горячий, черный кофе и решаю: сегодня поеду в мастерскую, займу голову, руки, душу. Надо жить. Но в этот момент входная дверь хлопает — резко, громко, как выстрел, и я вздрагиваю, кофе плещется через край, обжигает руку. Сердце замирает. Это — Артём? Вновь вернулся с повинной?

Не шевелюсь, стою, как вкопанная, глаза прикованы к двери. Шаги — тяжёлые, неровные, знакомые до дрожи.

Артём заходит растрепанный, взъерошенный. Волосы торчат в разные стороны, пиджак мятый, рубашка расстёгнута на две пуговицы, а глаза — красные, мутные, с тёмными кругами, словно он не спал неделю.

Он отводит взгляд, прячет его в пол, и это бьёт меня, как пощёчина. Не спал всю ночь, это ясно, но почему? Из-за угрызений совести? Из-за меня? Или… Интуиция противно шепчет в ухо, холодным, липким шёпотом: «Не спал он явно не из-за тебя, Анька. Не из-за Макса.»

И эта мысль — как яд, разливается по венам, жжёт, злит, подкидывает дрова в эту ярость, что и так полыхает внутри. Он был с ней. Я знаю это, чувствую всем своим нутром, и от этого хочется орать, ударить его, выгнать вон.

— Ань, я опоздал, — голос его хрипит. — Телефон сел, будильник не прозвонил, я…

Он замолкает, мнётся, переступает с ноги на ногу, и эти оправдания звучат жалко, лживо, как дешёвый спектакль. Сел телефон? Будильник? Серьёзно? Я смотрю на него, скрещиваю руки на груди, и чувствую, как злость кипит, горячая, красная, готовая вырваться. Он думает, я дура? Что я поверю в эту чушь?

— Зачем ты вообще приехал? — спрашиваю ледяным тоном и шагаю к нему, ближе, чтобы видеть его глаза, что бегают, как у загнанного пса. — Мог оставаться там, где был всю ночь. Я тебя не ждала, Артём. Справлюсь без тебя.

— Ань, я не… я хотел забрать Макса, я не… — начинает он, но я обрываю его, резко.

— Иди туда, откуда пришёл! — кричу я, голос срывается, хрипит, и я сама не ожидала, что он будет таким громким, таким злым. — Ты ведь был с ней, да? С ней?

Он молчит. Застывает, как столб, глаза опущены, руки падают вдоль тела, и это молчание — как удар в грудь, как подтверждение, что я не хочу слышать, но должна. Тишина гудит в ушах, тяжёлая, вязкая, и я чувствую, как слёзы жгут глаза, но я не дам им вырваться, не перед ним.

— Отвечай, Артём, — голос мой дрожит, но я не отступаю, подхожу ещё ближе, почти вплотную. — С ней? Я не отстану, пока не скажешь правду. Говори!