Измена. Вторая семья моего мужа

Глава 1

Стук в дверь вызывает волну паники, которая может случиться, только если твою квартиру пытаются взломать среди ночи.

Я подскакиваю с кровати и жадно вдыхаю – воздух плывет от предчувствия беды.

- Кто?! - Откашлявшись, возвращаю голосу привычный тон. Со сна я каркаю как сорока.

- Римма, открой, пожалуйста.

Замок тотчас едет влево. В каком бы состоянии я ни была, Никиту, сына лучшей подруги, узнаю всегда. Он почти на полметра выше меня, так что приходится задрать голову, чтобы увидеть его хмурое лицо.

- Мама не может до тебя дозвониться.

- Я… наверное оставила телефон в сумочке.

В подтверждение своих слов тянусь и снимаю с крючка дамскую сумку, на дне которой лежит айфон.

- Она часто звонила, - тупо смотрю на три десятка пропущенных. Пульс ускоряется, а по спине ползут мурашки. Никто не будет обрывать телефон среди ночи без повода. – Что-то случилось?

- Нужно, чтобы ты поехала со мной. Скажи, тебе хватит полчаса на сборы? Если поторопимся, то успеем на скоростной, и в пять утра будем в Питере.

- Хорошо.

Я не спорю. Если среди ночи к тебе заваливается мужик и зовет в Петербург, то лучше согласиться. Мало ли что у того в голове.

- Римма, - голос Никиты звучит вежливо, но напряженно, - мы едем к маме в больницу.

- Отлично. А зачем?

Никита мнется. Я видела его разным, очень разным. Таким – никогда.

- Филипп попал в аварию.

- Какой Филипп?

- Белый. Твой муж, Римма. Он в маминой больнице, так что давай, нужно… успеть.

В этот момент я перестаю верить Никите. Глупый жестокий мальчишка, он с детства обожал розыгрыши и вот, дошла очередь до меня. Снова тянусь к телефону, на экране два часа ночи и дата – первое апреля. Выдыхаю. Конечно, это просто неудачная шутка. Дебильная, дурная шутка.

Никита вытаскивает из моих рук телефон и бережно подносит ледяные ладони к своему лицу. Дует на них. Горячий воздух никак не согревает кожу, меня уже трясет.

- Римма, - его голос максимально серьезный. – Пожалуйста, послушай меня. Сегодня вечером машину с твоим мужем достали из Невы. Его и… в общем, его привезли в больницу…

- Он жив?

- Да, - Никита смотрит мне на ладони, но не в глаза. – Он жив. Но очень плох, так что давай поторопимся, я помогу собрать вещи.

- Ничего не надо, - хриплю я.

Бегу к буфету, старый дубовый монстр, заставший несколько поколений семьи Белых, он всегда навевал на меня трепет. Теперь я его просто ненавижу! Ящик с документами заедает и я дергаю за ручку, еще и еще, пока кто-то сильный не перехватывает и с мясом выдирает трухлявую деревяшку.

- Паспорт и, наверное, полис, - шепчу я, - думаю, Фил не взял его в поездку.

Я шарю глазами по комнате, ищу что-то, что может мне пригодиться, но тщетно. Парфюм, ноутбук, новое платье, или, смешно сказать, билеты в театр? Что из этого понадобится моему мужу в реанимации? Только я. Если мы успеем.

- Все, пошли.

Документы и кошелек, остальное можно найти или купить на месте. Трачу еще пару минут на поиск кроссовок, обычно я ношу другую обувь, но сейчас ноги дрожат даже в тапках, какие там каблуки.

ХХХ

Первое что я вижу в больнице - потертые плиты пола и злой флуоресцентный свет, который больно бьет по глазам. Щурюсь и с остервенением тру лицо.

Потом, Римма. Потом ты обязательно поплачешь.

Настя, заснувшая на плече Тимура, кое-как поднимается на ноги. Она устала не меньше моего, может даже больше. За ее спиной Тим, он как обычно вежлив и малословен и эта стабильность меня успокаивает. Люди меняются, только когда что-то происходит. Значит, еще ничего не успело случиться.

- Римма, милая…

- Где он?

Мы произносим это одновременно и замолкаем тоже вместе. Смотрим друг на друга, пока Настя не обхватывает меня за плечи. Обнимает и гладит по голове, как маленькую.

- Где Филипп, - шиплю ей в плечо. – Я хочу его увидеть.

- Риммочка, не надо, он совсем плохой, не рви себе сердце. Сейчас он под наблюдением врачей, и… он же и не слышит ничего, он никогда не вспомнит, что ты приходила, а ты… ты никогда не сможешь забыть.

- Настя, пожалуйста, - умоляю я. Если она откажется, я встану на колени. А если попробует меня остановить, то… не хочу даже думать, на что готова пойти, чтобы увидеть мужа.

Настя считывает решимость в моих глазах и сдается. Несколько минут мы блуждаем по длинному коридору, петляем, сворачиваем и, наконец, спускаемся по лестнице вниз.

Подвал. Почему реанимация находится в подвале? Может, чтобы быть ближе к моргу?

Стараюсь прогнать эти мысли прочь. Просто так удобно и это ничего не значит. Думать о плохом слабость, а слабой я не была. Я подбираюсь и непроизвольно расправляю плечи, когда вижу большую двустворчатую дверь. Мы оказываемся в странном закутке, не то часть коридора, не то проходной кабинет. Здесь тусклый свет и очень тихо. А еще здесь нас ждут.

Перед дверью суетится молодой парень, на вид просто мальчик.

- Анастасия Борисовна, это что, жена Белого? – В этой темноте я вижу, как блестят его глаза. – А можно она мне книгу подпишет? Если Филипп Львович того, то, оно ж и от жены подпись сгодится?

- Ты дебил? – Обрывает поток восторгов Настя. Мальчишка хмурится и смешно вытягивает подбородок. Кажется, он не понимает, что только что сказал.

- А что такого? Я книгу купил, она вообще-то восемьсот рублей стоила, это я что, просто так штуку выкинул?

- Дебил, - согласно кивает Савранская.

- Насть не надо, - я глажу ее по руке. – Скажи, я могу зайти?

Подруга думает. Она жует губы, как делает всегда, когда нервничает.

- Можешь, но я не советую.

- Мне нужно.

Ординатор, медбрат или кто он там вообще, снова оживляется. На его лице опять расцветает улыбка:

- Конечно, идите! Мы его всего заштопали, будет даже краше!

- Любимко!

Настя грозно смотрит на мальчишку, но тот не унимается:

Глава 2

Очки! Паспорт, полис и очки! Вот что нужно было брать в Питер!

Зрение ни к черту, а потому я щурюсь и иду по коридору, туда, где, забившись в угол, прячется девушка. Что-то знакомое в ее силуэте щекочет рецепторы. Юбка? Нет, не она. Ужасно безвкусная кофта с рядом мелких пуговиц? Тоже не то. Стрижка, макияж, испуганный взгляд оленьих глаз?

На последнем шаге, до того, как разглядела незнакомку, приходит узнавание.

- Нюра? Нюра, Господи, это ты?

Девочка соскакивает с лавки и бежит ко мне, утыкается сизым от больничного света лицом в плечо и плачет так отчаянно, что я теряюсь.

- Нюр, все хорошо? Ты цела? Ты как вообще?

-… Сюда попала… - бурчит сзади Настя и добавляет чуть громче: - Любимко, отведи пациентку на третий этаж, тут реанимация, а не проходной двор! И вообще, Римм, вы знакомы?

Отмахиваюсь. К чему такие вопросы? Какое отношение они имеют к тому, что случилось?

Конечно, я знаю Нюру. Анечка Кузнецова, студентка исторического факультета МГУ, отличница, звезда потока и просто хороший человек. Вот уже год она консультирует мужа в вопросах истории Древней Руси и даже согласилась поехать с нами на Валаам, место, где происходят события последней саги моего мужа. Вот только… не случится теперь этой поездки. Потому что Филипп в реанимации, я раздавлена и почти убита, а Нюра…

- Как ты?

- Плохо, Римма Григорьевна. Очень-очень плохо. Вы скажите, чтобы меня не прогоняли отсюда, я же не могу! Они говорят надо отдохнуть, а как? Я даже когда глаза закрываю, вижу лицо Филиппа Львовича, такой он белый был, просто лист бумаги! Я ведь думала, уже все, понимаете? Совсем все!

Она отступает, кладет руки на живот и складывается пополам, будто ей очень больно.

Кручу головой и натыкаюсь на растерянный взгляд Насти.

- Насть, что-то можно сделать? Может дать ей лекарство?

- Клизму и галоперидол, - от неуместного юмора подруги меня коробит. Слава богу, Аня не слышит эту шутку, потому что она точно не заслужила такое отношение к себе.

Безотказная, кроткая девушка из религиозной семьи. Мужу пришлось знакомиться с ее родителями, чтобы те разрешили Нюре работать над его книгами. Как выяснилось, огромная семья Кузнецовых не признавала фэнтези, считала баловством, на которое стыдно тратить время. Как-то Фил все-таки нашел с отцом Ани общий язык, и мы даже думали когда-нибудь съездить в Горино, маленькую деревню под Псковом, познакомиться с этими людьми лично.

И как бы я смотрела в глаза Аниным родителям, если бы с ней что-то случилось?

- Как хорошо, что ты в порядке, - только и смогла прошептать, чувствуя, как последние силы покидают меня. Огляделась в поисках лавки. Вот она, в паре метров, вот только я не могу сделать и шага. Ноги больше не держат. Кто-то хватает меня под локоть и, как ребенка, ведет вперед. Свободной рукой держусь стены, чтобы точно не упасть.

- Спасибо… - фокусирую взгляд и вижу бледное лицо Никиты. Странно, он еще здесь? Зачем? Шел бы спать, как все нормальные. Все, кого не коснулось горе.

- Любимко, быстро отведи Анну Кузнецову наверх, или я из тебя сок накручу, понял?

- Понял, понял. Только я ж не знал, что она Кузнецова, в приемнике она другую фамилию… - почему то медбрат замолкает. Хватает Нюру почти за шкирку и тянет к выходу.

Девушка оборачивается и с жалостью смотрит на меня:

- Римма Григорьевна, я не смогу там, мне здесь надо!

- Что ты, Аня, здесь я должна остаться, а ты отдохни.

Пока парень в белом халате уводит нашу помощницу, я успеваю заметить синяки на ее тонких икрах. Настя лукавила, когда говорила, что на втором пассажире ни царапины. На обескровленном Анином лице особенно выделялись кровоподтеки и ссадины. Все-таки ей тоже досталось.

- Бедная девочка, - я откидываю голову назад, та с глухим стуком бьется об стену.

- Угу. Бедная девочка здесь ты.

- Я дома спала, в тепле, пока они… - всхлипываю и давлюсь от сдерживаемых рыданий. – в реке. В холодной, холодной реке.

- Ну, хватит, - уже рычит Настя. – Тимур, отвези Римку к нам домой, ей поспать надо. Постелешь ей в гостиной?

Хватаюсь за халат подруги и кручу головой. Я не могу. Не могу уйти отсюда, зачем меня прогоняют?

- А Филипп?

- Тоже в некотором роде спит. В больнице. Ты что-то смыслишь в медицине? – Снова киваю. Конечно, нет! Я даже обычную простуду лечу только после назначения врача, и Настя об этом знает. Подруга удовлетворенно хмыкает: - Вот и я о том. За ночь с Белым ничего не случится, а тебе нужно выспаться, поняла? Потому что только кажется, что все самое плохое уже случилось, а это не так. Впереди тебя ждет борьба и восстановление, и для этого нужны силы.

- Настя, он выкарабкается?

Стараюсь не произносить имя мужа, иначе я признаю, что именно он лежит за той темной дверью. Мой Филипп. Один. Между жизнью и смертью.

Вместо подруги отвечает Никита. Он встает рядом, так, чтобы я могла о него облокотиться и тихо-тихо шепчет:

- Все будет хорошо.

В этом голосе столько спокойствия, что я почти верю. Согласно киваю, держусь за твердый локоть, иду по коридору, куда-то туда, где горит не мертвенно синий, а яркий желтый свет. Настя и Тимур следуют за нами, говорят о чем-то, но я их не слышу. Душой, разумом, сердцем я там, за дверью реанимации. Здесь осталась только оболочка.

- Римма, нам нужно кому-то сказать об аварии?

На секунду торможу. Думаю, медленно складывая из букв слова.

- Получается, некому. Я здесь. Разве что его литературному агенту, Фомичеву. Но это потом. И еще… - снова останавливаюсь. Снова думаю и не могу сообразить. – Там же наверняка будет пресса? Издательство уже анонсировало выход третьей части саги, а тут такой повод. Наверняка журналисты уже в курсе всего, что случилось?

- Не думаю, - цедит Настя. – Александр Васильевич мировой мужик, он и мне позвонил, чтобы уладить все тихо, так что у тебя есть пара дней, чтобы подготовиться ко всем этим журналистом и рыдающим фанатам.

Глава 3

Все происходит быстро и совсем не похоже на то, что я видела в фильмах.

Никто не накидывает мне на лицо куртку и не выводит из толпы. Тут и толпы то нет, под козырьком топчется человек десять и только один из них взял с собой камеру. Все они ждут дохленькую сенсацию на третью полосу газеты.

И если бы не бессонница, не страх за Филиппа, не неимоверная, накатившая на меня усталость, то я бы нашла что сказать. Но вместо этого молчу и хлопаю пустыми, как у рыбы, глазами. Кто-то даже смог сфотографировать меня в таком состоянии. В другое время меня бы это разозлило, а сейчас плевать. Пусть подавятся, мерзкие падальщики!

Наверное, я единственная кто так подумал, потому что в следующую секунду Никита рвется вперед, чтобы закрыть обзор фотографу, а Тимур спускается вниз «поговорить по-мужски». Запал журналистов иссякает молниеносно. Они тараканами расползаются по парковке пока их настойчивый собрат щелкает камерой. Вот меня под руку ведут к машине. Вот Настя показывает им средний палец. А вот мы уезжаем.

Ни дорогу, ни то, как я очутилась в спальне, не запомнила. Короткий сон, больше похожий на рваный, нарезанный на фрагменты кошмар. Липкое пробуждение. Подушка подо мной оказывается мокрой от пота, так что лежать в кровати становится неприятно. Я все еще хочу спать, но поднимаюсь и иду на кухню, где меня ждут бутерброды. Кто-то собрал их заранее и спрятал под крышку, как делала всегда мама. Я ем через силу, кое-как доедаю кусок хлеба, отложив в сторону колбасу и сыр. Зато чай пью с удовольствием. Настя и тут позаботилась, оставила на столе кружку с пакетиком ромашкового сбора. Моего любимого.

Звоню подруге, узнать новости. Их нет и в нашем случае это хорошо. Да, Филиппу не стало лучше, но ему и не стало хуже, так что я все еще лелею надежду, что вот-вот он придет в себя, поцелует меня, и все вернется на круги своя. Но потом вспоминаю, что мы не в дешевой мелодраме и почти плачу. От истерики меня останавливает звонок Фомичева, старого приятеля семьи и литературного агента, с которым работал муж.

Разумеется, он уже обо всем знает.

- Римма, нужна пресс конференция.

- Если нужна – проводи.

Антон пыхтит в трубку. Я понимаю, что он в ужасе и просто пытается спасти собственную карьеру, но книга это последнее о чем я могу думать.

- Римма, я бы и с радостью, но мне нужна ты.

- Я в Питере. И буду здесь, пока Филиппу не станет лучше.

Несколько секунд мы молчим, Антон сдается первым:

- Хорошо, а если я организую встречу с прессой в Петербурге, ты придешь? Ты сможешь ответить на их вопросы? – Он не спрашивает как я, ему это неинтересно. Работа – все что волнует Фомичева, и я уже хочу положить трубку, как вдруг он давит на больное. С ходу нащупывает мое слабое место и ковыряется там от души. – Римма, этого бы хотел Филипп. Ты же понимаешь, что Река Рек для него как ребенок и он бы сделал все, чтобы дать книге жизнь. Ты же не убьешь детище своего мужа?

В эту секунду я его почти ненавижу. Но себя еще больше, за малодушие и слабость.

Потому что уже через несколько часов я сижу в огромном книжном магазине, окруженная тридцатью журналистами и парой покупателей, которые забрели сюда случайно и не понимают, отчего такой ажиотаж. Все готовятся, настраивают камеру, мне подливают воды, пока Антон цепляет на белую рубашку крохотный микрофон. Надевать белое на съемки дурной тон, но у меня не было сменной одежды. А взять у Насти черный деловой костюм не поднялась рука.

Черный. В такой день. Будто бы я справляю траур по живому мужу. Поэтому Фомичев что-то выговаривает сквозь зубы про то, что в кадре я сольюсь как моль. Плевать. Мы здесь ради книги Фила, а не ради чьих-то амбиций.

Начинается съемка. Все идет размеренно, и с долей уважения к моему горю.

Я объясняю, что роман находится на финальной стадии вычитки, что он завершает историю, что никакие правки в текст вноситься не будут, а муж мой скоро пойдет вот-вот придет в себя, чтобы лично сделать все заявления. То ли Фомичев регулировал список вопросов, то ли отбирал журналистов, но за всю встречу мне не попалось ни одного хама.

Да, авария. Да, в машине была ассистентка мужа. Да, ужасная трагедия. И сразу за этим вопрос про экранизацию. Несколько месяцев назад Фил продал права на книгу одной кинокомпании и сейчас велся подбор актеров на главные роли. Все это интересовало журнашлюшек гораздо больше, чем самочувствие моего мужа. Что ж. Пусть так. Искреннее равнодушие всяко лучше напускного сочувствия.

Я почти расслабилась и выдохнула, когда увидела в толпе знакомый женский силуэт. Нюра привидением влетела в книжный. Такая же белая лицом. В такой же несуразной кофточке.

- Господи, ну зачем вы ее слушаете! – Прокричала она. – Римма Григорьевна, замолчите! Хватит этого фарса, вы же просто делаете шоу!

В помещении вдруг стало тихо. Даже кондиционер перестал шуметь. Все замерли, включая меня, и повернулись в сторону выхода. Прямо на Кузнецову Аню, на ее русые растрепанные волосы, молодое, но изможденное лицо и уродливую розовую кофту на пуговицах! Такая бы неплохо смотрелась в кадре, в отличие от моей рубашки, но я бы в жизни не надену это убожество.

Наверное, у Ани сдали нервы. Попасть в аварию, да еще такую, где машину приходится доставать из Невы, сломит кого угодно. Тем более наивную девушку, которая почти всю жизнь прожила с родителями в деревне и только недавно научилась заказывать продукты онлайн.

Я медленно подношу к губам стакан воды и пью, в надежде, что Антон сейчас уведет Нюру. Отвечать на ее вопрос не нужно, да и вопросов она не задает. Так, крикнула что-то обидное в пустоту. Шоу. Милая девочка, меня от этого шоу уже тошнит, но я держусь ради Филиппа.

Вода в стакане закончилась и еще несколько секунд я тяну теплый воздух. Странно, но Фомичева рядом нет. И даже два случайных посетителя вышли из зала, потеряв к нам интерес. Я морщусь. Ужасно не люблю сцены, а судя по красным, воспаленным глазам Нюры, она уже не замолчит.

Глава 4

Меня никто не останавливает, когда я выхожу из книжного. Зачем? На вопросы ответила я, заголовки сделала Нюра, а нас обеих завтра напечатают на полосе какой-нибудь газеты. Неделю посплетничают, и забудут.

Они… забудут.

Я – никогда.

Кручу головой в поисках Фомичева и Ани. Кажется, его куртка и розовый свитер мелькали возле самой двери, но сейчас здесь пусто.

- Ты уже закончила? – слышу взволнованный голос рядом. Никита тяжело дышит и держится за бок.

- Ты бежал?

- Разумеется.

- Зачем?

- Чтобы забрать тебя, зачем еще?

- Тебя Настя отправила? – Никита опускает глаза в пол и шмыгает носом, как бродячий пес. Понятно. Не хочет выдавать маму. Я глажу его по плечу, чтобы хоть как-то подсластить сказанное: - Ник, не нужно со мной нянчиться, я взрослая женщина, понимаете? И могу сама взять такси и доехать куда мне там надо.

- А куда вам там надо?

- В больницу.

- Понял, отвезу.

Савранский кивает и вцепившись мне за руку, тянет к парковке. Поначалу я еще пытаюсь вырваться, но потом успокаиваюсь. Что могут мои сто шестьдесят сантиметров против этой двухметровой каланчи с армейской подготовкой и системой тренировок от Тимура. При желании Никита может сломать меня пополам, пока я строю из себя силачку.

В машине, которая не похожа на Настину, вкусно пахнет персиками. И играет приятная музыка. И Зачем-то лежит на сидении плед.

- Подумал, что тебе холодно будет, - бурчит Настин сын.

- Спасибо за заботу.

Я складываю плед в ровный прямоугольник и убираю его назад. От стресса и ужаса у меня пылают щеки и не только они. Кажется, что тело горит как при простуде. Хочется скинуть с себя плотную хлопковую рубашку и остаться в одном белье, настолько мне жарко.

Пока Никита что-то рассказывает, я пытаюсь дозвониться до Фомичева. Потом до Нюры. И под конец, когда отчаяние накатывает и накрывает волной, набираю Филиппа. Осталась крохотная надежда, что все это затянувшаяся первоапрельская шутка. Потому что в жизни так не бывает! И если первые двое просто не берут телефон, то на последнем звонке безжизненный голос сообщает:

«Абонент выключен или находится вне зоны действия сети».

Выдыхаю и сглатываю. Стараюсь ни о чем не думать, просто отключиться, пока мы стоим в пробке. Но поздно. Глаза щиплет, а в носу свербит от желания зареветь. Со мной такого не было… примерно никогда. Я задерживаю дыхание, считаю до десяти, чтобы справиться с этой глупой, никому не нужной истерикой.

Белый ненавидел женские слезы, и потому я разучилась плакать. Не сразу. Со временем. Постепенно. Он много чего не любил, и мы вместе меняли это плохое во мне на хорошее. Я чувствовала, что должна уступить. Как же, жена гения, которую впустили погреться в такую хорошую семью. От благодарности и любви к Филиппу я готова была на все.

Тогда мне казалось, что в эту игру играют двое.

Выяснилось, что только я. И что счет давно не на моей стороне.

- Никит, - мой голос звучит на удивление ровно, - кажется у Филиппа была любовница, и, кажется, у них будет ребенок.

- Вот же… обидно.

- За Филиппа? Или за ребенка?

- За то, что твой муж уже в коме, иначе я бы отправил его туда лично. Римм, приехали. Ты выйдешь или мне маму к тебе позвать?

- А я не к маме, - бросила я, прежде чем открыть дверь.

Я очень чутко реагирую на запахи, навсегда связывая их с событиями. Аэропорт это отпуск и две недели счастья. Метро это спешащие люди и нервы. Хлеб это дом. Мыльные пузыри – детство, лето, игры во дворе и смех. Больница теперь пахла предательством.

Ни лекарствами. Ни хлоркой. Именно предательством.

И от этого запаха меня выворачивает наизнанку, так что даже Александр Васильевич замечает странное:

- Вам плохо? Я могу организовать рецепт на седативные. Или укол, чтобы вы смогли поспать.

Мне не нужны лекарства, мне нужна правда. Я игнарирую предложение врача и спрашиваю:

- Мне нужно перезти мужа в Москву?

Большие из-за линз глаза становятся размером с блюдца:

- Ни в коем случае, голубушка! Филипп Львович очень слаб и не стабилен, нет необходимости транспортировать его в столицу. Вы можете перебраться сюда, пока он… пока он приходит в себя.

Главврач очень деликатно обходит слово «кома». За весь разговор он не употребляет его ни разу, и говорит о затяжном сне, или о загадочном «состоянии». По словам доктора из этого состояния мой муж может выйти в любой момент.

- Чем я могу помочь? Лекарства, одежда, деньги?

- Что вы, что вы, голубка моя! – Пухлые белые пальчики порхают перед моим лицом как маленькие светлячки. – Поверьте, все будет в самом лучшем виде, от вас только вера в вашего мужа и молитвы. Вы же живете в Москве? Предлагаю пока перебраться в Петербург, чтобы иметь возможность посещать мужа. Поселить мы вас здесь не сможем, хотя знаю, вы будете настаивать.

- Не буду, - резко отрезаю я. Слишком резко, судя по удивленному лицу Александра Васильевича. – Скажите, а Анна Кузнецова? Я могу узнать, как ее дела?

Доктор снимает очки и тщательно протирает линзы. Затем откуда-то достает платок и вытирает испарину, покрывшую покатый лоб. Все это время он о чем-то думает, и наконец, решается.

- Римма Григорьевна, - голос тихий, тонкий, на грани ультразвука, - понимаете, это личная информация, которую я передал Аниным родителям. Вы ведь не член семьи Кузнецовой…

Хочу сказать, что я жена ее любимого человека или как там сегодня было. Короче, связь посильнее родственной. Но вместо этого благодарю врача и прошу разрешения попасть в реанимацию. Увидеть Филиппа было так же важно как дышать, пить воду, думать, жить.

Я уверена, что посмотрю на него и все пойму. Как? Не знаю. Просто услышу, что говорит сердце. Даже если то умрет в немом крике.

На выходе из кабинета меня ждет Настя. Подруга уже переоделась в костюм и, подцепив меня под локоть, ведет на выход.

- Римка, сейчас домой приедем, картошечки нажарим, сок томатный откроем. Тимур такой сок закатал, ум отъешь! Из своих помидорок, ставропольских! Там не помидоры, а мутанты какие-то, во!

Глава 5

Домой я вернулась одна. На том же поезде, что и приехала. Правда вместо эконома меня посадили в бизнес - вот что значит доверить покупку билетов кавказскому мужчине. На прощание Тимур все-таки всучил мне баллон томатного сока, а Настя бережно упаковала бутерброды, яблочки и книгу, чтобы почитать пути.

Я откладываю в сторону какой-то бестселлер от популярного психолога и тянусь к телефону мужа. Это чтиво занимает меня больше книги по саморазвитию.

Вообще брать чужие вещи для меня табу. Я не проверяла почту мужа, не отслеживала его по геолокации и не контролировала, кому и что он пишет. Короче, была полной дурой.

Потому что все самое тайное оказалось на поверхности, никто даже не думал что-то прятать. И благодаря собственной наивности я наслаждаюсь этим романом не по частям, в нервном ожидании новой проды, а целиком.

От А до Я.

Где А – Анна, пожалуйста, подойдите на кафедру, чтобы никто не отвлекал нас.

А Я – Я люблю Вас, Филипп Львович, так сильно люблю, что иногда плачу, не в силах осознать это чувство.

И в промежутке целая тысяча сообщений, признаний, стихов.

На моменте, где Фил стал называть свою помощницу «милая девочка» я брезгливо убираю телефон в сумку. Мерзость! Одна только мерзость!

Нюра и есть девочка, по возрасту и тем более жизненному опыту. Что она видела в своем селе кроме пастбища коров и чтения книг? Глупый ребенок, которого купили на историю о великой любви и декламацию сонет Шекспира на языке оригинала. Откуда я это знаю?

Так меня купили так же.

Филипп был моим преподавателем, и я помню, как однокурсницы шептались, какой он неземной, будто инопланетянин и когда это самое существа с Марса предложило прийти на кафедру пораньше, чтобы никто не отвлекал нас от работы, я поплыла. Во мне увидели личность. Мною заинтересовались. Общие темы для разговоров, задумчивый туманный взгляд не на меня, а сквозь, интеллигентная семья, до которой мне никогда не дотянуться и которая очень тепло приняла Римму Фука, молодую девушку немного за двадцать. Последней каплей стал Шекспир.

Но тогда все было иначе. Филипп не был женат, у нас была не такая чудовищная разница в возрасте и отношения наши начались красиво, с первого свидания и букета тюльпанов.

А сейчас, я будто смотрю пересказ нашей истории в озвучке Гоблина. И все здесь уродливо и неправильно.

Стихи, которые писал Филипп Нюре, удивительно бездарные. Редактор во мне пыхтит от возмущения и пару раз рука сама тянется переписать их, чтобы наполнить этот пафос жизнью. Ну не говорят так, когда любят!

А еще их было много. Мой муж изрыгал из себя поэзию с завидной периодичностью, а Аня так же часто осыпала его комплиментами, не видя странного вокруг.

Если мужчина посвятил вам стих, то он вас любит. Если же мужчина посвятил вам триста стихов, то он любит сочинять стихи. Так и с моим мужем. Тысяча витиеватых фраз, красивые метафоры и сравнения не могли скрыть гадостность этих отношений.

И главное, ну если тебя пробрало так, что сидишь ночами и ищешь рифму к слову «нежность», то будь мужиком, приди и скажи мне все честно! Отпущу и напеку пирожков в дорогу!

Но нет же! Нам такое не подходит! Нам надо, чтоб адреналин шарашил, чтоб жена оставалась дурой, чтобы весь мир видел в тебе благородного непризнанного гения! И поэтому встречаемся на кафедре, трахаемся в машине, разговариваем украдкой, когда я сплю или принимаю душ.

Как же мерзко!

От злости я до хруста сжимаю сумку, в которой лежит баллон с соком. Банка большая, литра на три, ручки сумки тянут к земле, отчего я непроизвольно пригибаюсь ниже. Случайно смотрю на себя в витрину и вместо красивой женщины вижу какую-то старушку. Сгорбленную, с грязной головой и котомкой в руках.

Ну, нет! Не дождетесь!

Плечи непроизвольно выгибаются назад, а подбородок взлетает к небу. Спина ровная, как рельса и походка от бедра! И пусть мне тяжело, пусть я устала и не знаю, как жить дальше, им меня не сломить! Никто из них не сможет меня обидеть!

Именно в таком воинственном настроении я поднимаюсь на свой этаж, чтобы через секунду наткнуться на Нюру Кузнецову. Она сидит на полу, и, положив голову на большую клетчатую сумку, сладко спит.

Наверное, это жестоко, но не припомню, чтобы всякие конвенции заботились о правах спящих. Особенно о правах спящих беременных любовниц.

Поэтому без зазрения совести проворачиваю ключ и открываю дверь до тех пор, пока та не упирается в бедро прикорнувшей Нюры. Тогда я дергаю еще сильнее, чтобы можно было войти в образовавшуюся щель. Нюра вскрикивает от неожиданности и боли.

Слышу за спиной копошение, понимаю, что Кузнецова проснулась, но не оборачиваюсь – зачем? Пока главная любовь моего мужа приходит в себя и собирает разбросанные по полу пожитки, успеваю умыться и сменить джинсы на домашних халат. Он как последний бастион защищает меня от реалий этого мира. Махровый, теплый, пахнет спокойствием и домом.

Я кутаю лицо в воротник и тяну ноздрями воздух, пытаясь впитать в себя этот запах.

- Рима Григорьевна, - раздается тихий вкрадчивый голос, - вам нехорошо?

Господи, где ж ее такую заботливую Белый подобрал?!

Открываю глаза и вижу перед собой сонное отекшее от слез лицо.

- Может, водички? – предлагает она.

- Может. А лучше сок, вон там в банке, томатный, нальешь, пожалуйста?

Через пару минут я с наслаждением пью солоноватый нектар, напиток со следами лета и солнца. Выдыхаю. Вытираю рукой помидорные усы – на ладони остается влажный розовый след, я рассматриваю его, чтобы не видеть ничего другого.

Например, бледную до синевы любовницу моего мужа.

- Римма Григорьевна, - она сглатывает, - а можно я и себе сок налью?

- Какая вежливость. Что-то, когда ты моего мужа в пользование брала, то разрешения не спрашивала.

Я встаю и сама наливаю в новый стакан сок. Странно, но я до сих пор отношусь к Нюре как к гостье, пускай и не самой желанной. И даже не ненавижу ее. Пыталась, давила изо всех сил это чувство, понимая, что с ним мне будет легче, но не вышло. Это то же самое, что ненавидеть комара или пятно от соуса на рубашке. Калибр мелковат.

Глава 6

Нюра опускает лицо вниз и громко сопит. Кажется, у меня в квартире поселился бешеный бурундук. Пухлые щечки, синяки под глазами и ошалевший взгляд – сходство один в один.

Я еще раз повторяю себе, что в моем сердце нет ненависти.

И жалости тоже нет.

А потому жму плечами и отвечаю как можно спокойнее:

- Что с общежитием?

- Забрала документы из ВУЗа, поэтому из общаги попросили.

- Какая молодец. Работать не пыталась?

- Я и работаю.

- Ага. А за зарплату не пробовала? Чем тебе платил мой муж, мы уже поняли.

Аня снова краснеет, но, даже не смотря на сильное смущение, ее щеки больше розовые чем алые. То есть всего на полтона ярче. Наверняка, ей нужны какие-то витамины, а эта идиотка их не пьет.

- Я не смогу бросить Филиппа Львовича. Вы же знаете, как ему важен этот роман, и я сделаю все, чтобы помочь ему дописать свое творение. Да, я поступила подло по отношению к вам, и вы имеет право клеймить меня. Но я не злодейка, не предательница!

- Нет, конечно. – Я встаю и беру со стола посуду, чтобы помыть. Ненавижу грязные тарелки, и один только вид стаканов с розовыми разводами вызывает во мне приступ злости. Или проблема не в стакане, а искренне негодующем лице напротив. Аня выглядит так, будто и правда не понимает, что случилось. Интересно, что это, незамутненная наивность или хитрый расчет?

- Что ж, Нюра, выход один, вернуться домой.

- Нельзя. Папа, когда узнает про беременность – убьет. И потом, у меня на билеты денег нет.

На салфетке перед Нюрой расползаются два мокрых пятнышка – следы слез. Она хлюпает носом, трет глаза рукой, завывает. Не знаю, на что расчет, но я молча домываю посуду, а потом сажусь напротив рыдающей барышни. У меня нет намерений ее утешать. Саму бы кто утешил.

Когда Кузнецова немного успокаивается, я спрашиваю:

- Тебе мой муж платил зарплату?

Кивает.

- Так возьми из этих денег и купи билет.

Кивает, но на этот раз неуверенно.

- Не получится. Я все потратила.

- Я могу узнать, на что?

- На подарки… Филиппу Львовичу.

И снова протяжный долгий стон.

Божечки, какая она все-таки дура. И видимо я тоже, потому что в следующую секунду тянусь за телефоном и прошу:

- Мне нужен твой паспорт.

Нюра послушно плетется в коридор, что-то ищет в сумке и возвращается с некрасивым тканевым конвентом, где спрятаны документы. И только передав мне паспорт, она спрашивает:

- А вам зачем?

- Покупаю тебе билет. Но сначала ты звонишь домой и сообщаешь, что возвращаешься, пускай тебя встречают. Звони так, чтобы я слышала, поняла? По громкой связи. Обманешь, то я сама поговорю с твоим отцом, и поверь, мне есть, что ему сказать. Потом я везу тебя в аэропорт и контролирую, чтобы ты села на самолет до Пскова. Билеты оплачиваю из твоей зарплаты, на неделе постараюсь посчитать, сколько еще тебе должен мой муж.

- Я боюсь летать... я никогда не была в самолете, я только поездом…

- Не годится. Не хочу, чтобы ты сошла в Питере и бомжевала под дверью больницы, где изволит помирать гений моего мужа. Уволь, мне неинтересно смотреть про это у Малахова. А так, у тебя прекрасная семья, дом, колхоз, свежий воздух и вкусные продукты. Родишь ребенка, доучишься, а там и замуж за какого-нибудь тракториста выйдешь. Красота.

- Постойте, - она хватает меня за рукав. Ее пальцы дрожат вместе с нижней губой. Еще секунда и снова будут слезы. – Не делайте этого. Вы не понимаете, что я люблю Филиппа Львовича?

Накрываю ладонью ее ледяную руку.

- Понимаю. Ты любишь, но тебя нет. Аня, ты не услышишь и слова из того, что я могу сказать, а я ненавижу распыляться зря. Просто совет на будущее. Если решишь снова довериться женатому мужчине, бери с него не только стихи и обещания, но и деньги. А так, тебе даже в ломбард отнести нечего!

- У меня сердце в крови от боли, а вы про какие-то мещанские бумажки!!!

- Которые ты потом обменяешь на мещанские продукты! - В запале кричу я, пытаясь достучаться до этой бестолочи! – Мой муж предал двух женщин, двух, Аня! Из любви там была только любовь к себе, понимаешь?! А все остальное эгоизм и потребительство! Ему было удобно не уходить от меня, и пудрить тебе мозги! Он на коне, он счастлив, у него новая муза и новый литературный раб! Только моложе и менее затратная! Аня, открой глаза: никто не хотел разводиться ради вашей большой любви.

- Но наш малыш…

- В лучшем случае рос бы без папы. В худшем…

Молчу. Считаю до десяти, чтобы не сорваться. Потому что знаю, в худшем случае, Белый бы отправил Аню на аборт, и я поражаюсь, почему он не сделал этого раньше.

Нет, он бы не стал заставлять ее, не ломал бы девочку. Он поступает иначе. Мой муж умеет убеждать, умеет быть вкрадчивым и понятным, так что через неделю Нюра сама бы записала к гинекологу и радостно побежала на самую страшную в жизни женщины процедуру. А потом жила бы с этим и не понимала, как же так вышло.

- Вы так злитесь, потому что Бог вам ребеночка не дал, - тихо шепчет Аня.

Что ж. Сама того не зная, она попадает ровно в цель. Только мне уже не больно. Я смирилась и приняла. Я даже перестала искать виноватых, потому что все сама, сама…

- Отчего же, - ровно произношу в ответ. – Дал. Только не мне, а молодой наивной дуре, которая не смогла его уберечь.

Глава 7

Студентке филологического факультета проще поверить в колонизацию Марса чем в возможность выйти замуж за кого-то из собственного ВУЗа. А мечтать, что на тебя обратит внимание твой же научный руководитель – за гранью фантастики. Сказка про Золушку на этом фоне более реальна. Там какой-то невнятный принц. А здесь – Филипп Белый. Гений. Интеллигент. Недоступный и холодный рыцарь, который никогда не валил девочек на экзаменах, а оценивал нас по уму. Все одногруппницы сходили с ума от его пронзительного взгляда за тонкой оправой очков и от синих рубашек, в которых он по пижонски закатывал рукава.

Тогда мы просто не знали, как трудно эти самые рубашки гладить. По две на каждый день, потому что Филипп никогда не надевал несвежее и мятое.

Да и могла бы меня, влюбленную дурочку, остановить какая-то глажка? Я была счастлива сделать Филиппу приятно и получить в награду короткое merci.

Когда начался наш роман, я как-то слишком быстро перебралась в квартиру Белого. Так было удобнее всем, особенно его пожилой маме, которая уже не справлялась с ведением домашних дел. А мне не в тягость, я только рада.

От коллег Фил скрывал наши отношения недолго и уже через полгода сделал мне предложение. Тут даже Золушка померкла на моем фоне. Обо мне говорил весь университет! Простая девушка без связей, без родословной берущей начало от Рюрика, без денег и какой-то особенной красоты и Филипп Белый! Подруги страшно завидовали, поздравляли, лебезили в лицо, а за спиной говорили гадости. Преподаватели не опускались до этого уровня. То есть рубили прямо в лоб:

«Намучаетесь вы с этой семьей, милочка! Не того вы поля ягодка, доучились бы себе тихонько, пошли работать в школу, а там и встретили нормального простого парня».

Я улыбалась. Зачем мне простой, когда есть лучший? Да, не без недостатков, но я готова с ними мириться. Я могу. Я справлюсь!

О том что Филипп не хочет детей, я узнала сразу.

- Дорогая, ты еще совсем девочка, а у меня только выстрелил роман. Понимаешь, какие это перспективы? А тут беременность. Как ты сможешь редактировать мои книги если здесь, - он обвел взглядом огромный зал, заставленный антикварной мебелью - все будет завалено подгузниками?

- По ночам?

- Милая, - он нежно поцеловал мою ладонь, - ночью ты моя, и я не готов делить тебя с другим, даже если этот другой будет наш сын. У нас обязательно появятся дети, но позже. А пока, давай наслаждаться друг другом.

Из методов контрацепции Филипп выбрал спираль и даже лично присутствовал на консультации с гинекологом после ее установки.

Мне это показалось невероятно трогательным. Никогда раньше никто не проявлял такой заботы о моем здоровье.

На встрече врач сказал, что этот метод является одним из самых надежных, и дает целых 98% гарантии.

Мне повезло попасть в оставшиеся 2%.

О своей беременности я догадалась не сразу. Нервы перед свадьбой, подготовка к конференции в Праге, куда Филипп решил взять и меня (не смотря на недовольство деканата), работа над его вторым романом! Я была настолько загружена, а беременность протекала настолько легко, что о малыше я узнала на десятой неделе. И еще две не решалась рассказать все Белому.

- Что это? – Он долго смотрел на четыре склеенных снимка УЗИ.

- Наш с тобой ребенок, - улыбнулась я. – Теперь ты не просто лучший автор фэнтези и лучший преподаватель на кафедре. Скоро ты станешь лучшим папой!

- Вряд ли,милая.

В его голосе легко считывалась грусть. Филипп очень не хотел принимать такое решение, но я его вынудила.

Он так и сказал «вынудила».

Тогда состоялась наша первая и единственная ссора. Я не хотела понимать, как он может говорить такое.

- Но ребенок не обуза! – выпрямившись как школьница я сидела на стуле, зажав край платья в руках.

- В любое другое время да, но сейчас… - Филипп опустился на пол и задрал голову вверх. Так он выглядел еще уязвимее. – Девочка моя, посмотри. Кругом хаос, мы переезжаем, мама только похоронила отца, и эта новость ее просто подкосит! И потом, как ты сможешь совмещать меня, работу, учебу и ребенка? А через месяц у нас Прага! Прага, понимаешь?

- Я все успею.

- В ущерб чему? Или кому? Римма, любимая, я ведь не только твой будущий муж, я еще и твой работодатель, и научный руководитель. И я знаю, какая у тебя нагрузка!

- Но ты…

- Очень сильно люблю тебя и не хочу, чтобы с тобой что-то случилось. Ты не выдержишь такого темпа.

- Но я…

- Обязательно станешь мамой. Просто позже, когда мы будем готовы.

Сейчас я знаю, что подобное называют «мягкой силой», а тогда считала это «любовью».

Клинику, где мне сделали аборт, Белый выбрал лично.

Небольшая частная организация, где нас встречали врачи в модной форме и масках с мордами кошечек, чтобы расслабить пациентов. Стильный холл, чай и кофе, гарантия конфиденциальности.

Мне согласились провести… процедуру не смотря на уже довольно большой срок.

Филипп и здесь оказался рядом. Держал за руку, когда я вышла из наркоза, вытирал лицо, когда меня рвало, утешал и гладил.

- Все хорошо, малыш! Ты умница, ты справилась! Сейчас придешь в себя и полетим в Прагу, Господи, ты ведь никогда не была в Европе! Представляю, как ты будешь смотреть на меня, когда я тебе все покажу!

И он нежно поцеловал меня, не смотря на внешний вид и утреннюю тошноту.

В Прагу я так и не попала. Через две недели у меня подскочила температура, а еще через день Скорая доставила меня в больницу. Простую, государственную, без кофе и конфиденциальности.

Там меня лечили от последствий кустарного аборта обычные суровые врачи – без модной формы и масок с мордами кошечек на лицах. Там же я узнала, что больше никогда не смогу иметь детей.

- Ну на хрена идти туда, где сначала жир из задницы откачивают, а потом полостную операцию делают? И все это один и тот же врач за твои же деньги!

Громкая, воинственная женщина замолчала, как только увидела, что я больше не сплю.

Глава 8

Нюра спускает свои вещи. В нашем старом доме нет лифта, так что она волочит клетчатый баул по лестнице сама. Тот неприятно бряцает, выпадает из тонких рук и камнем падает вниз под тихие причитания Ани.

Внутри борется два чувства: жалость к слабому и… второе. Название ему я дать не могу, но уже понимаю, что это что-то черное, неправильное. Внутри меня поднимается и просится наружу плотная волна ярости.

«Так тебе и надо, Нюра. Заслужила».

Я молча смотрю, как у нее не получается засунуть сумку в багажник и злюсь. Негодую. Злорадствую. А потом взгляд падает еще ниже прямо на тощие «козьи» ноги в зимних уродливых сапогах на меху и то второе чувство отступает так резко, будто и не было.

Сейчас апрель. А Нюра в сапогах.

Я думала после стихов, и новости о том, что Филипп принимал подарки от молодой дуры, зная, что та тратит на него все деньги меня не удивить.

Но я удивляюсь.

- Садись, - бросаю сквозь зубы и завожу мотор.

До самолета чуть больше трех часов, на дорогу я заложила час. И еще столько же планирую провести в аэропорту, чтобы точно убедиться – Кузнецова полетела домой. Меньше всего мне хочется видеть беременную любовницу своего мужа у себя дома, на работе, в городе.

- Римма Григорьевна, - раздается жалобный писк, - вы меня наверняка ненавидите, но я заслужила. Я правда очень плохая.

- Замолчи.

Я сосредоточена на дороге, смотрю только вперед, и конечно пропускаю, как всхлипы Кузнецовой переходят в рыдания. Она закрывает ладонями лицо, а тело ее мелко дрожит от накатившей истерики:

- Простите, я, так виновата.

Я наклоняюсь вперед и выкручиваю радио на всю громкость, чтобы не слышать ни единого слова от той, что разрушила мою жизнь.

А потом напоминаю себе, что не совсем Нюра. Все совершил мой любимый супруг, потому что я ему это разрешила.

И снова злюсь. Гадаю, кто еще знал, о их романе, представляю, как буду встречаться с деканом ВУЗа, который наверняка слышал, не мог не слышать, о постыдной связи женатого профессора и студентки. Думаю, когда поехать к свекрови. Она уже давно не выходит из квартиры, сидит там со своей сиделкой и смотрит сериалы. Так что раз в неделю мы навещаем маму, чтобы та совсем не сошла с ума от одиночества. Конечно, ей нельзя знать про аварию. Но как долго это скрывать – не понятно.

Пока Нюра просто плачет, я успеваю ощутить целый каскад эмоций. Злюсь, грущу, злорадствую, ненавижу, а потом, когда все это проходит, остается только стыд.

Почему-то мне невероятно стыдно за своего мужа и за эти зимние сапоги. Он же видел, что это совершенно неподходящая обувь. Их и зимой носить страшно, носы отклеились и наверняка пропускают воду. Но весной, когда на улице так тепло, надевать эти меховые кандалы – чудовищно.

Хорошо. Белый эгоист, сноб, нарцисс, предатель. Но почему-то меня больше всего ранит то, что он жлоб!

Ненавижу тупых и жадных!

- Мы приехали?! - Нюра с удивлением осматривает парковку.

- Да, выходи. Господи, сумку оставь, ты же видишь, что это не аэропорт!

Кузнецова еле поспевает за мной, я слышу ее мелкие семенящие шаги по тротуарной плитке. Пыхтит, спотыкается, цепляясь за длинный узкий шарф, но молчит.

Где-то на первом этаже ТЦ должен быть магазин обуви. Я захожу в первый попавшийся и натыкаюсь на консультанта.

- Нам нужны кроссовки, удобные и качественные, и главное, мы очень спешим. – Поворачиваюсь к Кузнецовой, та медленно моргает, будто пытается переварить услышанное. – Какой у тебя размер ноги?

- Тридцать шесть.

- Отлично, дайте нам тридцать семь или даже тридцать семь с половиной, если у вас есть такие. Цвет и дизайн не важны, главное побыстрее.

Пока консультант ищет подходящую пару, я вынуждена остаться наедине с Нюрой.

Та мнется на месте. Озирается по сторонам, как дикая. Белый ее что, взаперти держал?!

- Римма Григорьевна, - раздается надсадный шепот, - а почему вы сказали принести тридцать седьмой?

Я перестаю гипнотизировать собственные ногти и с удивлением смотрю на девчонку.

- У тебя скоро начнут отекать ноги, и в привычной обуви будет неудобно. – Судя по расширенным зрачкам, она удивлена.– Господи, как ты рожать будешь, если даже такого не знаешь?

Вижу, как глаза снова наполняются влагой. Черт, лучше бы я и дальше любовалась своим маникюром, потому что теперь смотрю на то, как слезы градом катятся по пухлым щекам. Она рыдает, а я не понимаю, что делать. Ненавижу истерики, просто теряюсь, и все.

Вот она плачет и надо бы утешить, но я не хочу.

И видеть это тоже не хочу.

- Не переживай, сейчас приедешь домой и почитаешь про беременность, роды. Время еще есть.

- Я не смогу, - сипит она.

- Все могут.

- Нет, Римма Григорьевна, вы не понимаете. Я никогда не думала становиться мамой, не хотела детей, но это другое. Я могу стать мамой сына Филиппа Львовича, сделать его счастливым. А теперь… если его не станет?

Не понимаю, к чему она клонит, не слышу, о чем говорит, потому что на секунду, на этот короткий миг глохну.

- У тебя будет сын?

- Уверена, что у меня будет мальчик. Тогда бы Филипп Львович его точно полюбил.

Что-то в голосе Ани заставляет меня напрячься. Я сглатываю тяжелую, вязкую слюну и едва узнаю собственный голос:

- Он знал о беременности?

- Что? – Она удивленно крутит головой, а потом кивает: - Да, конечно.

- И как отреагировал?

- Филипп Львович был… в смятении.

Хм. Какое хорошее, а главное, подходящее слово. Смятение. Быть в смятении почти также удобно, как и быть в коме, когда натворил дел и ждешь, чтобы все как-то само развязалось. Очень надеюсь, что Белый как можно быстрее придет в себя.

Продавец, наконец, приносит несколько пар кроссовок и Нюра выбирает одни, на мой взгляд, самые безвкусные. Она примеряет их, перекатывается с пятки на носок, подпрыгивает. На бледном лице наконец появляется улыбка.

- Чуть-чуть большие, но если вы говорите, что так надо, то возьмем их. Спасибо большое, Римма Григорьевна, мне никто не делал таких дорогих подарков.

Глава 9

- Я могу еще чем-то помочь?

Вежливая улыбка сотрудника банка не может меня обмануть. Он устал от этой бесполезной беседы. Что ж. Я тоже устала.

- Очевидно, не можете.

- Спасибо, что обратились в наше отделение…

Да-да, дальше пара вежливых фраз и прощание, которое я решаю пропустить.

То, что сказал мне этот очаровательный юноша, было понятно и так, однако хотелось услышать все лично. Несколько недель назад муж снял наши накопления со сберегательного счета. Так же он поступил и со своей картой. И пока я не предоставила бумаги об опекунстве над Филиппом, мне не могут сообщить, где находятся его деньги. Его. Его, мать вашу! Возможно, он вшил эти пару миллионов в матрац. Возможно, открыл счет в другом банке. Или же накрутил из пятитысячных купюр самолетики и пустил их с крыши вон того небоскреба.

Скажи мне об этом неделю назад – не поверила. А сейчас легко допускаю самые бредовые варианты.

Пока еду в издательство, в голове крутится слишком много мыслей. По привычке, оставшейся после работы, когда приходится собирать воедино несколько сюжетных веток, каждая из которых имеет смысл, я рисую сценарий собственной жизни.

Итого. Муж в коме. Его беременная любовница вернулась к родителям, но я не могу гарантировать, что это надолго. Нюра как бомба с отложенным действием и не понятно, когда она рванет. Так же не ясно, что с работой, так как редактировать мне приходилось только книги Белого. И из-за специфики наших взаимодействий, мы решили нигде не афишировать мое имя. То есть, я классный специалист с огромным опытом и нулем рекомендаций. До кучи выяснилось, что деньги, которые мы откладывали вместе, чудесным образом исчезли. Не хватает кометы, которая сейчас влетит в кузов моей машины и разорвет меня на куски. Или это недостаточно эпично?

В который раз напоминаю себе, что здесь не российский сериал, где на скромную и положительную клушу сыплятся все беды и напасти мира. Ну, чтоб домохозяйки, которые смотрят этот ужас, растрогались посильнее.

Нет. Я не героиня мыльной оперы и буду бороться за себя и свое благополучие.

Помимо общего счета у меня есть личная карта, с моими личными деньгами. Сумма не Бог весть какая, но на пару месяцев депрессии, если вдруг та случится, хватит.

Еще у меня есть квартира. Моя собственная. Да, на окраине Москвы. Помню, как Белый кривил свой аристократический нос, когда я оформляла сделку.

«Милая, ну зачем тебе этот мещанский уголок? Давай лучше слетаем в Мексику, как ты и хотела?»

Я человек старой закалки и не смогла потратить наследство родителей на отпуск. Пусть даже такой, о котором всегда мечтала. Вместо этого оформила в ипотеку небольшую однокомнатную квартиру в очередном разросшемся ЖК. Минусов у недвижимости было куча, плюс всего один – она полностью моя.

Сделав там скромный ремонт, я сдала квартиру молодой женщине с ребенком. Цену не задирала, с проверками не беспокоила, да и жильцы мне попались чудесные. За пару лет я смогла закрыть ипотеку досрочно. Так что помимо машины, коллекции нишевого парфюма и красного диплома, у меня имелась недвижимость.

Продавать ее я не хочу. Тем более не хочу выгонять своих арендаторов на улицу, чтобы самой переехать туда. Но знать, что мне в принципе есть куда ехать, и есть что продать – очень приятно.

Поэтому я даже улыбаюсь, когда захожу в здание издательского дома «Лестницы и Змеи», в котором печатался мой муж. Чтобы уже через четверть часа Фомичев Антон стер с лица мою первую за этот день улыбку.

Разумеется, Антон занял кабинет со стеклянными стенами, чтобы наблюдать за каждой подопытной крыской этой лаборатории. Все они трудятся, шуршат страницами, не отрывают глаз от мониторов. Я прохожу через весь офис, но никто не обращают на меня внимания.

И это понятно. Мое имя, и тем более мое лицо почти нигде не мелькает. Для всех остальных я тень, и даже Антон не знает, мою настоящую роль в книгах Белого.

И потому Фомичев теряется, когда я с порога озвучиваю, зачем пришла:

- Я хочу пересмотреть условия своего контракта.

На стуле перед ним высится кипа книг, и приходится убрать их, чтобы сесть.

- Контракт, Антон. Я хочу перезаключить его на новых для себя условиях.

- Я думал, сначала принято здороваться.

- Здравствуй, Антон, - легко киваю я и напоминаю, - контракт. Я хочу повышение своего процента на новинку.

- Только это?

- И чай. Новый контракт и чай.

- Что ж, сейчас посмотрю, что можно сделать.

Антон тянется к кнопке селектора и через несколько минут секретарь приносит нам поднос с чаем, кофе и тарелочкой с конфетами. Не знаю, отчего мне так холодно, но руки сами хватают большую пузатую кружку, которую можно прижать к щеке. От чашки исходит слабый синтетический запах малины. Наверное, здесь заваривают пакетированный чай, при том, не самого лучшего качества.

Какой-то симулятор. Ненастоящий писатель, ненастоящий редактор и чай тоже… ненастоящий.

Фомичев ждет, пока я согреюсь, и только потом спрашивает, медленно растягивая слова:

- Почему ты думаешь, что я пересмотрю условия твоего договора?

- Потому что иначе я прекращу свое сотрудничество с твоим издательским домом.

- Даже так? И куда же ты пойдешь?

- Для начала к твоим прямым конкурентам, - честно отвечаю я. Мне нет смысла юлить и Антон это знает. Знает, но не желает мириться с реальностью.

- С нулевым опытом и отсутствием рекомендаций? Римма, детка, твоя фамилия вписана в книги только в качестве второго корректора, а Филипп, когда, наконец, придет в себя, будет отрицать, что ты когда-либо работала с ним.

- Последняя рукопись все еще у меня, Антон.

- Ага, а у меня расписка с конскими штрафами в случае, если Белый задержит книгу хоть на день. Ну, что ты сделаешь? Удалишь ее с компа? У меня есть копия. Откажешься работать? Так Фил нашел отличный Риммозаменитель. Правда, она миленькая? И такая молодая…

Он откидывается на спинку широкого кожаного кресла и берет со стола золотой паркер с гравировкой – подарок от нашей семьи на Новый год. Ручка вращается между пальцев, как лопасти мельницы. Он крутит ею так долго, что меня начинает мутить.

Глава 10

Я впервые вижу свой университет после ремонта. Целый год лучшие архитекторы реконструировали старинное здание, чтобы сохранить его вид снаружи и осовременить внутри. От круглой лекторской в виде амфитеатра пришлось отказаться в пользу небольших обособленных кабинетов. Так практичнее. Зато удалось сберечь кованую лестницу, по которой, согласно легендам, ходил сам Александр первый.

Сначала он, потом, много лет спустя - я. Первая ступенька отзывается знакомой дрожью в ногах. Мне нравится возвращаться туда, где было хорошо когда-то. Я любила учиться, и хоть не блистала на парах, свой красный диплом заработала и даже мечтала остаться преподавать.

Не вышло.

«Звезда моя, не хочу сплетен, что тебя в университет пропихнул я. Это отразится на нашей с тобой семье. Все эти дрязги, пересуды, косые взгляды. Ты у меня нежная роза и просто завянешь в такой атмосфере и потом, ты нужна мне дома. Пока не выйдет третья книга, я не могу тебя отпустить, моя бесценная, моя любимая, красавица моя».

Филипп укутывал меня одеялом из нежных слов, так что я расслабилась, сопрела и потеряла связь с реальность. А теперь приходится просыпаться обратно в этот мир. С болью продирать глаза и как-то жить дальше.

Мимо проходит группа студентов, они что-то обсуждают на молодбежном сленге, который звучит как иностранный язык. Я их не понимаю. Я давно перестала считывать язык молодежи, хотя сама совсем не старая. Ну, сколько мне? Тридцать два? Разве это возраст?

Но чувствую себя так, словно прожила сто лет. И век мой был не самым радостным.

Когда поднимаюсь на четвертый этаж, то уже и дышу как старуха. И в боку колет и в глазах темно. Останавливаюсь, чтобы немного прийти в себя, перед друзьями из прошлого всегда хочется выглядеть такими, какими нас запомнили. Молодыми, звонкими, с мечтой в душе и дерзостью во взгляде.

В общем, нечеловеческими усилиями собираю дерзость по сусекам своего вялого организма и захожу в приемную декана филологического факультета и моего старого приятеля.

- Семен Гордеевич, можно?

Улыбаюсь так, что сама начинаю верить, что эта встреча мне приятна. Семен щурится, а потом узнает во мне свою подружку Римму и радостно вскидывает руки.

- Милая, ты пришла! А я все хотел тебе звонить, такое горе... такое горе!

Семен нелепо суетится, что-то ищет, похлопывая себя по карманам, опускается к нижнему ящику стола, так что мне становится видна его проплешина на затылке. Да, а ведь когда-то он носил кудри и очень гордился своей прической. Но никого из нас не щадит время.

Кажется, помимо волос Савин потерял возможность говорить связно. Он что-то лопочет, заикается, сам себе перебивает, так, что я совсем теряю нить разговора. Но я не тороплю товарища, понимаю, что этим сделаю только хуже. Жду и рассматриваю убранство его комнаты. Ветхий шкаф, заваленный книгами, окно, форточка которого приросла к раме, так давно здесь не проветривали и стол, заставленный фотографиями жены и двух дочек. Отчего-то становится невыносимо больно видеть чужое счастье. Чужую семью, где никто никому не врет.

Чтобы прервать эту пытку, я произношу:

- Сем, я хочу работать.

Глаза Савина округляются, за толстыми стеклами очков они похожи на две плошки.

- Работа? Риммочка, ну это же замечательно! Я всегда был уверен, что ты достойна большего, чем править книги Белого. И куда ты устроилась?

- Пока никуда, но надеюсь, что меня возьмут в наш университет, на ставку Филиппа.

Я вижу, как Семино лицо меняется. Становится вытянутым и приобретает некрасивый серый оттенок. Он явно не ожила такого предложение и думает, как бы отказать, вот только мне очень нужна эта работа!

- Сем, я не подведу, я же защищалась по профилю, еще и столько лет слушала, как Филипп наговаривает лекции. Меня здесь все знают, я не постороннее лицо, даже фамилию в расписании можно не менять, только инициалы. Поверь, вы все выиграете от этой замены.

- Так-то оно так… - Семен раздраженно морщится, будто я ему дала понюхать какую-то тухлятину. Лицо его приобретает непривычный брезгливый вид.

- Хочешь сказать, что вы уже подобрали Белому замену?

Сама не верю в то, что говорю. Университеты, особенно такой старый как наш, славятся своими традициями и ретроградством. Все происходит медленно, все требует обдумываний, обсуждений, совета. Даже если бы мой муж умер, и всем стало ясно, что продолжать работу Белый не сможет, ректор бы еще год утверждал новую кандидатуру. А тут какая-то кома, с возможностью вернуться обратно за кафедру. Никто и не почешется, чтобы что-то менять.

- Сема, если ты хочешь мне отказать, то делай это прямо, пожалуйста.

Тогда мне еще кажется, что я сильная и приму любой ответ. Просто потому что я не жду услышать:

- Римм, вообще-то Филипп Львович у нас не работает.

Хорошо, что я сижу. Плохо, что сижу на табуретке и не могу откинуться на спинку, чтобы дать спазмированным мышцам немного свободы. Вместо этого наоборот, вытягиваюсь ровно, как струна, так что кости хрустят.

- Давно?

- С месяц. Не считая аварии, разумеется.

- Причина?

- Римм…

- Нет, скажи, пожалуйста, почему мой муж, который боготворил университет и работал здесь начиная со своего пятого курса, вдруг уволился, и даже не сказал мне об этом.

Душу грызет червячок совести. Белый не сказал мне не только об этом и не я сейчас должна что-то предъявлять бедному Семе. Тот мог и не знать, по какой причине у моего муженька торкнуло в мозгу, так что…

- За роман, порочащий честь и репутацию университета.

Мысли останавливают галоп. Все замирает, а воздух вокруг становится плотным. В этом состоянии мне легко, как Алисе было легко падать в кроличью нору. Ты летишь и не знаешь, приземлишься ли когда-нибудь вниз. Потому что это не важно. Важен сам полет.

- Ты имеешь ввиду роман с Аней? – Откашлявшись, спрашиваю я. – Или есть еще что-то, что я должна знать о своем муже?

- Что ты - что ты. Одной Кузнецовой хватило, чтобы нас всех на уши поставить, встряхнуть и десять раз перевернуть. Девочка даже есть перестала, похудела, одни глаза на лице и остались! Из университета документы забрала, чтобы на Белого косо не смотрели! Вроде как теперь она не его студентка, вот только не помогло это. И Филипп Львович уволился по собственному, ты же знаешь, какое у него самолюбие, а тут в курилке все хихикают и пальцем тычут.

Глава 11

Беседа с главврачом дается непросто. Сложнее всего делать вид, что я переживаю о здоровье Белого, потому что на самом деле мне плевать.

И после каждой фразы, о том, что Фил должен прийти в себя, хочется добавить «сплюньте». И три раза постучать по дереву.

Вся ситуация кажется мне абсурдной.

Я - уставшая из-за нервов, недосыпа, ночи проведённой в поезде. Александр Васильевич едва держится вертикально после непростого дежурства. Нам обоим нужно отдохнуть, но вместо этого мы обсуждаем схему лечения одного мерзавца.

- Мы не можем гарантировать, что его когнитивные способности останутся на том же уровне, что и были, - деликатно говорить врач. Его глаза по привычке блуждают по заваленному бумагами столу – признавать такое перед членами семьи пациента пытка.

Я же спокойно киваю. Если мой муж станет дурачком, я не расстроюсь. Даже немного обрадуюсь и снова стану верить в карму.

- Перелом руки заживает, но вот опорно-двигательные функции, - главный снова берет паузу, и глубоко дышит, как перед погружением под воду, - первое время он будет передвигаться на инвалидной коляске. Если реабилитация пройдет успешно, Филипп Львович вернет себе возможность ходить. Но главное, что мы уже перевели его из реанимации, и если восстановление пройдет в том же темпе, то через две, максимум три недели сможем вывести вашего мужа из комы. Это будет поистине чудо!

- Я могу увидеть своего мужа, - перебиваю я врача. Потому что мы с ним заходим на третий, а то и четвертый круг беседы. Спасение – лечение – чудо.

Но ведь чудеса случаются только с хорошими людьми?

Александр Васильевич лично провожает меня на третий этаж клиники, в палату, где лежит Филипп Белый. Оглядываюсь, не сразу замечая его фигуру на кровати. Моя муж слился с простынями и общим фоном. Однако здесь даже уютно. Стены не белые, а с каким-то рисунком, их украшают картины, а на столе у окна расставлено несколько букетов цветов.

- Здесь не все, лилии на всякий случай приказал убрать, - виновато оправдывается доктор, - у них слишком густой запах. А остальные не вредят. И обрадуют Филиппа Львовича, когда он придет в себя. – И подумав еще секунду, Александр Васильевич добавляет: - вы так сильно любите своего мужа, так заботитесь. Невероятная для нашего времени роскошь.

Киваю. А что еще сказать? Что я понятия не имею, откуда здесь цветы? От его фанатов, от любовницы, от литературного агента, от кинокомпании? Они могут быть от кого угодно, но точно не от меня.

Машинально перебираю пальцами тяжелые бутоны роз, таких свежих, что становится понятно, их принесли сегодня утром.

И это напоминает мне о других розах, которые Филипп покупал каждый третий четверг месяца, в день своей зарплаты, когда работал в университете. И просто каждый четверг, когда окреп как писатель и стал зарабатывать хорошие деньги.

По роскошному букету в неделю долгие десять лет. Без исключений, переносов, пропусков.

Последний букет я выкинула перед поездкой в Петербург. Цветы в вазе превратились в засохшие мумии, а вода давно стухла, потому что я забыла ее поменять.

За спиной слышится вежливое покашливание:

- Римма Григорьевна, если вы не против, оставлю вас наедине.

- Спасибо Вам, Александр Васильевич, - шепчу в ответ.

Когда доктор, наконец, уходит, я поворачиваюсь и иду к койке. Возле нее не нахожу ни стула, ни кресла, потому что посетителей сюда не пускают. Подумав пару секунд, опускаюсь на кушетку, рядом с Филиппом. Кровать кажется широкой, а муж похудел еще больше, так что мы легко помещаемся здесь вдвоем.

Смотрю на восковое лицо Белого и почти не узнаю его. Нос заострился, глаза впали, как у мумии, на щеках появилась щетина. Это кто-то другой, убеждаю себя, не мой муж.

Мой Филипп меня любил, он доверял мне свои страхи и делил со мной радости, он помогал мне вырасти, научил любить музыку и разбираться в искусстве, показал мир, познакомил с чудесными людьми. Такого мужа я потеряла. Может в той аварии, может гораздо раньше, а может я себе выдумала отношения, которых у меня не было.

Зато есть он. Чужой человек, которого я не знаю, боюсь и ненавижу.

- Я ненавижу тебя, Филипп, - произношу я, глядя в мертвенно белое лицо.

Он не отвечает. И даже ресницы его не шелохнутся в такт моим словам.

Я жду еще немного, будто надеюсь, что услышав мой голос, Фил придет в себя. Напрасно.

Собеседник из него сейчас не важный, зато слушатель отменный. И потому я говорю, говорю долго, говорю до тех пор, пока голос не срывается на хрип.

Я рассказываю про ту боль, которую он мне причинил. Про то, как встретил настоящую, полную надежд девушку и сломал, обтесал под себя, так что я превратилась в кусок мрамора. Красивый, но неживой.

И после всего что было, так страшно начинать заново. Так страшно верить людям. Так страшно допускать мысль, что у меня когда-нибудь будет мужчина, что я снова смогу полюбить.

Меня так сильно обидели, что хочется спрятаться в свой кокон поглубже, и никогда больше не показываться людям.

Почему-то становится стыдно за то, что не увидела раньше черную как уголь душу Белого. И от того, что дала себя обмануть, тоже стыдно. И за свой стыд, который испытываю сейчас, за него и эти горячие слезы, Боже, как же мне стыдно!

Я не понимаю, чем заслужила такое. Потому что я старалась, я правда старалась и была Филиппу хорошей женой. Понимала, поддерживала, разделяла интересы. Любила и верила, что меня любят в ответ.

Всхлипываю. Жмурюсь до боли, до цветных кругов перед глазами и снова смотрю перед собой.

На чужого мужа. Мой Филипп умер, а вместе с ним умерла наивная и добрая Римма Фука, и их гибель я обязательно оплачу. Потом. А сейчас нужно решить, что делать с этим неизвестным и страшным человеком.

Вытираю с щек злые хлесткие слезы. Надавливаю пальцами на скулы, так, что останется след, но эта боль отрезвляет, не дает зарыться в жалость к себе.

- Я, правда, любила тебя, Фил. – Упрямо задираю подбородок вверх. – Я умею любить. Но ненавидеть я умею еще лучше. И я никогда, слышишь, никогда не прощу тебе того, что ты со мной сделал! Я клянусь, что верну тебе каждую свою слезинку, ты ответишь за каждую мою рану в сердце, и ответишь с троицей, я обещаю!

Глава 12

Больше всего меня злит, что Белый своим поступком уничтожил само понятие «дом». Не брак, не отношение, не любовь, а именно дом.

Возвращаться домой мне теперь не хочется. Во-первых, сейчас как никогда чувствую, что квартира не моя. Что ее нужно оставить, отдать, забыть. Бросить.

Во-вторых, я просто не понимаю, с чего начать свой переезд. К примеру, что нужно брать после развода, если в браке у нас не было понятия мое/его. Все казалось нашим. Вот передо мной телевизор, кто за него платил? А собрание сочинений Шиллера? А новый ортопедический матрас? Честно, не помню. Постельное белье точно покупала я, но, Господи, как мелочно выглядит то, чем я сейчас занимаюсь! Мелочно и пошло!

Передо мной один за другим как в рекламе вылезают баннеры с вопросами:

Что делать с антиквариатом семьи Белых? Перевезти на квартиру свекрови не получится, она слишком плоха, чтобы добивать ее новостями об аварии, разводе, разделе имущества.

Ладно, мебель. А вещи Филиппа? Должна ли я их забрать с собой или упаковать и снять в аренду какой-нибудь склад, чтобы они дождались… чего?!

Я злюсь на мужа, злюсь сильно, отчаянно. Не за то что изменил мне, предал, оставил без денег, и с черной как ночь репутацией. Нет! Я злюсь, потому что при всем этом он имеет наглость лежать в коме, и оставаться героем, пока я разгребаю последствия его грешков!

Чтобы оттянуть время я пью воду, проверяю новостную ленту, принимаю душ, заказываю новый чемодан, чтобы не брать с собой наш семейный. Тот, с которым мы исколесили полмира. И да, я злюсь даже на этот дурацкий чемодан, который был свидетелем моего счастья и чужой лжи.

Откладывать больше нельзя, и я тупо выгребаю шкаф, решая начать с вещей.

Платья нужно взять с собой. И вот этот теплый норвежский свитер, и горнолыжный комплект, вдруг в моей новой жизни найдется время для старых привычек?

Во вторую кучу летит то, что я и так собиралась выкинуть: растянутая футболка, блуза с не отстирываемым пятном, которую я никак не могла отнести в химчистку, красные капроновые колготки. Мой модный провал. Тогда я считала себя авангардной и на презентацию книги Белого заявилась в черном коротком платье бэби-долл, балетках без каблука и красных колготках. Стильно, дерзко, в духе семидесятых. Так я думала, пока не увидела фото с мероприятия.

На всех снимках я походила на пупса переростка, которого зачем-то принесли на взрослый праздник. И судя по взглядам, которые на меня кидали остальные, так казалось не мне одной.

Я улыбаюсь, вспоминая собственный позор, и как Белый утешал меня после него, рассказывал, что я все равно была самая красивая, а остальные просто не смогли понять мой хитрый замысел. Все это время красные колготки сброшенным знаменем лежат на груде моих вещей. Избавиться от них будет проще всего, а что делать с воспоминаниями? С фотографиями или с моей коллекцией парфюмов?

Я открываю ящик дамского столика и с тоской смотрю на плотный ряд стеклянных флаконов. Каждый тянет на целое состояние, за каждым тянется своя история.

Вот эти духи Фил купил мне в Италии, пока я отсыпалась в гостинице после сложного перелета. Откручиваю пузатую как барабан крышку и меня с головой накрывает запах сицилийских апельсинов, сочной дынной мякоти, соленой от моря кожи, оперы, босоножек, счастья.

Второй парфюм мы купили в Париже. Нишевая штучка с ароматом земли, дождя, чернослива, осени.

Третий уже наш, российский. Молодая фирма пыталась спрятать в свои флаконы запахи десертов. Кокосового крема, сливочного мусса, лимонной меренги, маковых булочек. У меня в руках оказался яблочный пирог с корицей. Такой сочный, что непроизвольно начинает вырабатываться слюна и появляется аппетит.

Очень не вовремя. В холодильнике пусто, я все время забываю купить продукты, так что есть мне просто нечего. И стоит об этом подумать, как раздается стук в дверь.

- Римма Григорьевна, - слышу знакомый бас, - открывай, медведь пришел!

На порог вихрем влетает Никита, сын Насти. Большой, шумный он за секунду занимает все пространство коридора, вытесняя из него все лишнее от вещей до мыслей.

- Ставь чайник, я тебе суп принес, чебуреки, фрукты, йогурт. Суп варил сам, так что взял еще и смекту, а то мало ли. Остальное купил, каюсь. Ты вроде такой любишь, со злаками, да? Я тебе побольше взял, а то, небось, не ешь ничего.

- Не ем, - согласно киваю, - тебя Настя сюда отправила?

- Ну, типа того, - неразборчиво уже из кухни. Следом раздается бряцанье посуды, всплеск воды, тихие ругательства и через несколько минут все ароматы моей квартиры, все эти сицилийские апельсины, фрезии, ландыши, землю, очень и яблочные пироги вытесняет один единственный запах.

Запах куриного супа. И заботы, от которой хочется плакать.

После ужина Никита моет за нами посуду, протирает стол и даже берется за веник, чтобы смести несуществующие крошки – дома у меня всегда чисто. Даже депрессия и желание сдохнуть не повод себя распускать.

Я с интересом наблюдаю за суетой вокруг. Чувствуется, до чего Никите не комфортно у меня дома. Не считая последней недели, Савранский ни разу не был у нас в гостях и теперь дергается, поминутно проверяет телефон, фыркает то на старинный буфет, то на свадебное фото на нем.

- Я еще не успела сжечь все фотографии и любовные письма, - в шутку оправдываюсь.

- А собиралась?

- Если честно, нет. Была мысль изрезать в лоскуты матрас на котором мы спали, но быстро передумала. Ты вообще в курсе как сложно найти хороший ортопедический матрас, чтобы утром ничего не болело?

- У меня и так ничего не болит.

- У тебя возраст, Никита, - я снисходительно улыбаюсь, - в двадцать три я тоже могла спать в картонной коробке, закинув ноги за голову, а утром идти покорять Эверест.

Савранский молча жмет плечами. Он вообще в последнее время все чаще молчит. Оно и понятно, между нами пропасть, с мостиком в виде Насти. Спасибо ей за то что попросила Никиту присматривать за мной, но не надо. В его компании я чувствую себя неловкой и… старой. У нас не такая большая разница, но за нее пережито столько, что я сама пугаюсь собственного опыта.

Глава 13

- Я не буду этого делать!

Зависаю над видом пустой, местами разбитой дороги с высоты пары десятков метров. Не думала, что в Москве еще есть такие заброшенные места. Вокруг ни души. Только Никита радостно уговаривает меня скинуть флаконы с духами с моста.

- Ты боишься, что останутся стекла? Не переживай, я все приберу. И потом, здесь почти никогда не ездят машины.

- Да нет же, я просто не буду этого делать.

Прижимаю сумку прямо к груди. Ближе к сердцу. Ну, нет! Я не смогу оставить свои сокровища в этом… боже, где мы вообще? Бомжатник какой-то!

- Хорошо, - соглашается Ник. – Выкидывай не духи, а то, что тебя бесило в Белом. Мы избавляемся от всего говна, которое ты прошла в браке. – И поймав мой взгляд, кривится. – Только не говори, что у вас все было идеально.

- Помимо измен, воровства денег и обмана?

- Видишь, у всех свои недостатки. А еще он, небось, чай из кружки сербал.

- Никогда. – Я морщусь, как от легкой зубной боли. И нехотя произношу: – Он работал по ночам, и не давал мне спать. За десять лет не было и дня, чтобы я выспалась.

- Отлично. – Я не успеваю моргнуть, как Савранский хватает из сумки стеклянный флакон, и швыряет его на дорогу: - Прощайте бессонные ночи! Да здравствует режим и здоровый цвет лица!

С высоты двадцати метров летят мои Баккара. Мелькает в воздухе вишневая этикетка, а после раздается звон битой посуды. Смотрю вниз, на серый в выбоинах асфальт и крохотное пятно на нем. С такого ракурса не разглядеть, что этот плевок стоит 50 тысяч рублей.

Никита смотрит на меня и его озорной вид будто ластиком стирают с лица. Он испуганно бормочет:

- Черт, Римма, прости! Хочешь, я тебе такие же куплю? Прямо сейчас поедем и куплю? Ты только не расстраивайся!

- Все в порядке, - хриплю я. – Ник, подай мне сумку.

Так же как Сарвнаский секундой раньше засовываю в карман руку и достаю оттуда что-то круглое. По форме Эклат. По вкусу сирень и мед. По ощущению предательство и невысказанные обиды:

- Прощайте фильмы с субтитрами! Кино нужно смотреть, а не читать!

И сиреневая дымка от Ланвэн летит с моста вниз, а рядом с пятидесятитысячной кляксой появляется другая, более бюджетная, но все равно очень ценная.

- Еще, - протягиваю руку, пока Ник достает новый пузырек.

- А ты огонь, - в его глазах неподдельное восхищение. В моих злость, обида, азарт. Я не из тех, кто скидывает чужие вещи с балкона. А вот собственные и с моста – фактурненько!

- Прощайте скучные ужины с коллегами!

На этот раз звенит громче, потому что флакон оказался тяжелее. Что-то восточное, с не выговариваемым названием. Пахло шафраном и жженым сахаром. Стоило целое состояние и радовало меня ровно две секунды. Первую в момент покупки, вторую сейчас, когда я смотрю на бурый след на дороге.

Новый пузырек Никита протягивает молча. Шанель номер пять. Классика. Никогда мне не нравились, а особенно не нравилось, как муж заставлял душиться ими перед выходом куда-то. И не понимал, что от тяжелого пудрового аромата у меня болит голова.

- Идите к черту мигрени! – Кричу я вниз.

- Прощай глажка нижнего белья! – Пирог с корицей от Российского Дома следует за Францией.

- А зачем гладить нижнее белье?

- Чтоб жопа и остальное в тепленьком были. Иначе он трусы надевать отказывался.

- Извращенец.

- А то!

И вслед за этими двумя «ласточками» летит третья, романтичная пахучка от Герлен. За ней Кельнская вода, а потом индийское масло из цветков лотоса.

Если перевести с языка запахов на язык разведенок, то я избавилась от изнурительной работы, бытового инвалида, и десяти забытых годовщин свадьбы. Ни разу он не вспомнил про день, когда мы поженились. Зато даты выхода своих книг отмечал с размахом. Каждый год по десять тупых никчемных праздников!

- Что еще осталось? - Я убираю со лба липкую от пота прядь и выдыхаю. Прощаться с прошлым весело, но я все равно устала. Так я думала, пока мне в руки не легла тяжелая, нераспечатанная коробка. Луи Виттон, чистый унисекс, которым пользуются и мужчины и женщины. Подаренный, но так и не открытый.

Этот парфюм пах розой, инжиром и абрикосами. Желтыми, сочными, только привезенными в огромных коробках с юга плодами. Этот запах навеки осел у меня в памяти – именно абрикосы ела соседка по палате в день, когда мне сделали чистку. Я плакала, осознавая страшный диагноз, а она скидывала косточки в пакет и без конца жрала душно пахнущие фрукты.

Ненавижу!

Абрикосы и Филиппа.

- Прощай, - крикнула высоко в небо, и только Бог знает, что прощалась я не с Белым, а с моей не родившейся малышкой, с невозможностью иметь детей, с прошлой, слабой Риммой, той, кого из меня вылепил мой муж.

Еще с минуту я стою на мосту и тупо смотрю вниз, на огромное как озеро, пятно – кляксы моих обид и воспоминаний. Никита не торопит, ждет. И только когда я сама протягиваю руку, ведет меня вниз.

Он сгребает крупные осколки в сторону, и только потом просит:

- А теперь закрой глаза. Я покажу тебе чудо.

Я слишком устала, чтобы спорить. Слушаюсь этого странного мальчика, но уже не верю, что что-то может меня удивить. И оттого удивляюсь особенно ярко. Сейчас, без света и без вида серого моста, дроги, пустыря за ней, остается только запах. Новый, пугающий, но такой сладкий запах всех моих любимых парфюмов. Он как чистый концентрат счастья окутывает, обволакивает изнутри, и просится наружу. Через улыбку. Через касание пальцев. Через музыку в голове.

Господи, откуда музыка?

Никита берет меня за руку и ведет в танце. Осторожно, едва касаясь спины, поддерживает, чтобы не упала, уводит в сторону, кружит на месте, прижимает к себе так, что я чувствую его сердцебиение. Быстрое, тревожное.

Я дышу, стараясь унять волнение, и с каждым глотком воздуха утопаю в этом аромате. Если не смотреть, если вот так и замереть с закрытыми глазами, то можно поверить, что я в Раю. Потому что весь Ад остался для них, для зрячих.

Глава 14

В клубе шумно и тесно, помещение под завязку набито людьми разных возрастов. Здесь много студентов, полно красивых девушек постарше, но даже с такого ракурса я замечаю несколько мужчин моего возраста. Вот хотя бы этот стройный брюнет за стойкой. Рассматривает всех сквозь линзы тонких очков и цедит из бокала пиво. Незнакомец замечает мой взгляд и кивает головой.

- Ты точно хочешь сюда, - недовольно кривится Никита. Сейчас он так похож на Настю, опекает меня и волнуется, будто это я, а не он ребенок.

- Я хочу танцевать, а ты сказал, что здесь хорошая музыка.

- Танцуй у нас на кухне, - бурчит за спиной Савранский, - я тебе и ди-джея и стробоскопы достану.

Он злится и, кажется, я понимаю, почему. Никита переживает, что мамина подружка опозорит его, или влипнет в историю, за которую ему потом будет стыдно. Он стоит на шаг позади и тяжело дышит мне в затылок, точно медведь.

Я уже хочу предложить Савранскому расслабиться, как вдруг нас окликают. Не меня, конечно, только Никиту. Красивая блондинка с разбега прыгает на Ника и, обхватив его за шею, виснет, поджав ноги.

- Никочка, ну что ты с нами делаешь?! Хоть бы позвонил!

Мысленно фыркаю. Никочка. Если девица хочет заполучить себе Савранского, то нужно осторожнее с прозвищами. Никочка это что-то женское и совсем не годится для такого маскулинного типажа, как у Савранского. Судя по кислому лицу Никиты, он со мной полностью согласен.

- Оль, ты видишь, я не один? – Мягко, но уверенно убирает ее руки и кивает в мою сторону. Оля следит за движением его головы и только тогда замечает меня. Глаза у девушки едут на лоб. – Это моя подруга, Римма.

Формально, подруга его мамы, но Никите наверняка неловко, от того, что я ему себя навязала. Глупый мальчик, не понимает, что я не всегда была такой, и в его возрасте носила кеды, а не шпильки, набедренные джинсы, а не платья по фигуре и отрывалась на танцполе, кроша пятки под отборный даб, а не сидела в филармонии. Мне нравятся обе эти Риммы, но сейчас я отчаянно скучаю по первой.

- Никит, развлекайся, я найду, чем себя занять, - улыбаюсь Савранскому, отчего он хмурится еще сильнее. Вот же! Знала бы, что он будет так реагировать, пошла бы в другой клуб и одна. – Давай я угощу тебя пивом? Компенсирую, так сказать...

Если бы взглядом можно было прожигать, на моем месте уже бы дымилась горстка пепла. Никита в ярости и даже красивая блондинка не может его отвлечь. Жму плечами, все это не моя проблема.

Судя по очереди у бара, здесь собралась половина Москвы, и все они хотят надраться. Выстаиваю минут десять, и все что получаю – макушку бармена, спрятанного за толпой. Я уже готова сдаться и вернуться на танцпол, как меня окликают.

Тот самый брюнет, которого я приметила на входе в клуб. Он улыбается и протягивает мне бокал с Маргаритой.

- Игорь Фе… - запинается. Понятно, такой же залетный, как и я. Судя по паузе, Игорь Фе… обычно представляется по имени отчеству.

- Римма Григорьевна, - смеюсь в ответ.

Беру из его рук Маргариту, слизываю с кромки бокала соль и в один глоток выпиваю коктейль. Вкусно. Очень вкусно. Алкоголь ударит позже, пока что это просто сладкий лимонад.

Игорь Фе… (видимо Федорович) одобрительно хмыкает и поворачивает к бару, чтобы достать еще порцию допинга. Правильно. Если танцевать без алкоголя я могу, то вот для знакомства с мужчиной мне нужно что-то покрепче одной Маргариты.

Итого три Маргариты.

Одна для Мастера.

Вторая по прозвищу «Железная Леди» для Англии.

Третья для меня, чтобы снова ощутить туман в голове и легкость в ногах.

Я танцую даже под ту музыку, под которую танцевать нельзя. Звучание и смысл современных песен иногда похожи на призывы Ктулху, но мне плевать. Я отрываюсь, как никогда раньше!

Игорь Фе… не отходил от меня ни на шаг. Приносил новые коктейли, шепчет что-то на ухо, касается. Он постоянно меня касается, и чтобы сбросить его навязчивую руку приходится кружиться балериной. Вправо. И влево. Музыка отдает в ушах, в глотке сухо, глаза слепнут от стробоскопов. Каждый цвет яркий, каждый лишает сил и способности ориентироваться в пространстве.

Желтый как солнце.

Красный как огонь.

Синий как глаза Никиты, которыми он прожигает нас, прячась в своем углу.

Господи, мальчик, ну хватит уже строить из себя усатого няня, дай мне наконец оторваться!

Я пытаюсь отдышаться, пока Игорь Фе поддерживает меня за локоть, чтобы не упала.

- Пойдем отсюда, - шепчет он прямо на ухо. Смотрю в его вытянутое сухое лицо, лишенное каких-либо эмоций и киваю. Он ничего не испытывает ко мне, я к нему, а все что нас может связывать – секс.

Все это проносится в голове, пока незнакомец ведет меня сквозь толпу на улицу. Зажигается тугим узлом внизу живота и гаснет, как только я делаю первый вдох холодного апрельского воздуха. На улице все выглядит по-другому. Блеклым, пошлым и банальным.

Я зябко прижимаю свободную руку к груди, но Игорь Фе этого не замечает, прет как танк в сторону парковки и тащит меня за собой. Ему нет дела до неудобства случайной женщины. Он пришел в клуб, чтобы найти с кем потрахаться, и его не заботит ни мое самочувствие, ни мое удовольствие.

Мы подходим к машине. Это не такси, это личный автомобиль Игоря, а я точно помню, что он пил алкоголь.

Такое для меня табу. Я ненавижу пьяных за рулем. А еще, жаль, что вспомнила это слишком поздно, не признаю случайные половые связи между незнакомыми людьми. Мы еще не начали, а я уже знаю, что мне не понравится.

- Игорь Федорович, - пытаюсь выдернуть кисть из его захвата, но он еще крепче прижимает ее к себе, - давайте не будем испытывать судьбу.

- А может моя судьба ты, - его глаза светятся похотливым блеском, а сам он не контролирует, что несет.

- Я не поеду с тобой, Игорь, - стараюсь добавить в голос металл, - и сам ты пьяный за руль не сядешь.

- Как скажешь, Маргарита, вызовем такси. Для тебя хоть бизнес класс.

Глава 15

За такого огромного, надежного, смелого Никиту, и пускай синие глаза мечут молнии, от которых страшно даже мне, все равно спасибо! Савранский хрустнул костяшками пальцев и повернул голову набок, как хищная птица.

- Не понял, мне тебя проводить или сам свалишь?

Оглядываюсь назад. Вид у Игоря жалкий, растерянный. Он все еще не понимает, как перспектива легкого секса скатилась до перспективы попасть в травматологию. Даже очки на тонком аристократическом носу выдают в нем недоумение.

- Девушка вообще-то планировала ехать со мной.

- Вообще-то, - очень тихо и очень опасно звучит Никитин голос, - эта девушка моя. И мне не нравится, что она ушла с тобой. Вопросы?

- Никаких, - пищит моя жалка попытка найти себе на попу приключения.

Уже понятно, что никакой драки не будет, такие как Игорь не любят отстирывать рубашки от следов крови, но я все еще нервничаю. И отпускает меня только когда этот придурок дает по газам и, крича что-то в нашу сторону, уносится прочь. Еще пару секунд мы слышим рев мотора, а потом все затихает.

Улица спит, люди молчат, сердце не бьется.

- Никит, большое спасибо, что пришел на выручку.

Он молчит. Смотрит исподлобья, пристально так, тяжело, но молчит, отчего я нервничаю еще сильнее.

- Извини, что доставила тебе беспокойство, я не хотела. Сейчас я вызову такси и больше ты меня не увидишь.

- Зачем, - рычит мужчина. Уже не мальчик, давно не мальчик, а большой, как медведь, мужик. И дышит также, и держит, и пахнет. Боже, как он пахнет!

- Зачем домой? – Играю в дурочку. – Уже поздно, спать пора.

- Зачем ты вышла с этим конченым?

Он наступает. Я пячусь назад. Во мне нет страха, я точно знаю, что Никита не обидит, но не могу находиться так близко к нему. От крупного, напряженного тела так и веет жаром, отчего даже мою кожу начинает печь.

- Зачем приехала в клуб? Зачем танцевала с ним? Зачем пила алкоголь? Зачем допустила, чтобы он тебя трогал? Зачем пошла за ним? Зачем все это, зачем?

Каждый вопрос как удар по голове. Он спрашивает, а я киваю, не в состоянии ответить.

- Зачем?

И от этого его последнего «зачем» что-то во мне взрывается. Я кричу:

- А сам не понимаешь?!

- Нет, объясни.

- Все просто, Никита. Я хотела почувствовать себя живой. Танцевала, потому что люблю. Пила, чтобы было не так от себя противно. Трогал, потому что мне это нравится, а пошла я за ним, чтобы заняться сексом. Не смотри так, ты не мой папа и не мой муж, я и сама знаю, что это неправильно, и что? Как будто вы все правильные, да? Ну, накажи меня, раз я такая! – Никита так близко, что мне становится нечем дышать. Он перекрыл мне кислород. Он должен уйти. Я бью кулаками о твердую грудь, но это все равно, что кидать в слона ромашки. Савранский даже не шелохнется. – Да, Никита, представь себе, женщина за 30 тоже хочет секса! Животного секса без обязательств и мужика без имени. Потрахаться и разойтись!

- А я тебе чем не мужик? – Нависает надо мной Савранский. – С именем, тут уж прости. Но все перечисленное я тоже могу. Животный секс, птичий секс, даже можем попробовать как пресноводные, метать икру.

- Ты шутишь?

- Зависит от твоего ответа, Римма. Сейчас ты решаешь, шучу я или, нет…

- Никит, ты…

- Маленький, - перебивает он меня, - дай мне полчаса и я докажу, что уже вырос.

Конечно, вырос, только когда? Как?! Надо мной сейчас возвышается огромный дядька, рядом с которым чувствую себя молодой и глупой.

- Нет, ты…

- Не привлекаю тебя? – Он подходит, наступает, давит, что мне приходится цепляться за его плечи, лишь бы не упасть. Не привлекает? Очень хотелось, что бы нет, но вот мой организм кричит об обратном. И этот запах… я вдыхаю и дрожу от восторга и возбуждения. Нет, мой мальчик, ты мне нравишься, и очень, только это неправильно.

- Нет, ты… - из последних сил пищу я.

- Настин сын, - выдыхает мне прямо в губы, - что ж, есть грешок.

И в следующую секунду на наши головы опускаются небо, а тьма укутывает одеялом, что ни выбраться обратно. Вокруг мгла. Я больше не вижу, но чувства обострились, будто кто-то выкрутил рубильник на максимум.

Он толкает меня к себе.

Он толкается языком мне в рот.

Жмется, цепляется, трется, лижет, ласкает, в то время как я могу только стонать.

Это похоже на безумие, на очень яркий сумасшедший сон. Невозможно, чтобы мужчина так хотел женщину. Чтобы меня так хотели!

Никита отрывается и смотрит своими льдами глаз. Мой мальчик. Мой Кай с холодны сердцем, которое, кажется, вот-вот растопит все вокруг.

- Одно слово, и все закончится, а я исчезну из твоей жизни.

Ах, слово! Хорошо, что одно, потому что на большее моя голова сейчас не способна. Тут пусто, как бывает после фейерверка. Еще недавно все взрывалось, горело ярким пламенем, а сейчас тишина. Я сглатываю…

… и говорю то самое слово.

- Продолжай.

Не знаю, как давно у него не было женщины. Кажется, что никогда. Он тащит меня к машине, продолжая целовать на ходу, и главное, я отвечаю на все это безумие! Мне так хорошо, так сладко, что я запрещаю себе думать о том, что будет завтра.

- Черт, я же пил, - шепчет мне в макушку Ник, - придется вызвать такси, не могу везти тебя пьяным.

И это мне нравится тоже. Не смотря на возраст, Никита говорит какие-то правильные вещи, именно тогда когда надо их говорить и поступает так, как надо поступать.

- Я заказал такси на твой адрес, - не спрашивает, утверждает.

- Почему на мой? Тебя в квартире ждет девушка?

Что-то острое царапает изнутри, если бы не алкоголь и адреналин, я бы даже могла узнать в этом чувстве ревность. Мне не хочется, чтобы у Никиты кто-то был.

- Почти, - кивает он, - бабушка Сара.

И снова целует меня, так что даже не приходится додумывать ответ. И это хорошо ни язык, ни голова меня больше не слушаются. Я разрешаю отнести себя в такси и уложить на заднее сидение. И даже не против, когда Никита целует меня прямо при водителе. Всю дорогу до дома Савранский не перестает меня касаться. Он спрутом опутывает меня, прорастает длинными, мощными конечностям, что уже не выбраться. Его рука у меня на спине, мои ноги на его ногах, а язык… о, что творит язык.

Глава 16

- Это было…

- … восхитительно! – Заканчивает за меня Никита и, целуя меня в нос, улыбается: Я сделаю тебе кофе!

Ну, да. Я хотела сказать почти то же самое. Правда, вместо «восхитительно» я бы использовала слово «ошибка». А вместо кофе предложила кое-кому убраться из моей спальни.

Он и убрался.

Голая подтянутая задница (как из самых смелых фантазий) мелькает перед глазами, пока Никита идет по коридору. Он что, меня совсем не стесняется? Видимо, нет.

Оставшись наедине, я привожу себя в порядок под непонятный реп. Это Никита включил колонку и настроил ее на свои предпочтения. Когда из кухни стал доноситься запах жареного бекона, я услышала полный радости клич:

- Римма, завтракать!

На завтрак иду как на заклание. Ноги дрожат и во рту сухо. Мамочки, неужели мы сделали это?! Судя по ломоте в мышцах и сладко тянущей боли в низу живота – сделали. И не один раз.

На пороге комнаты возвышается двухметровый мужчина. Голый, если не считать фартука, повязанного на мускулистых бедрах.

- Боже, ты такая красивая! – Ник целует меня в макушку, и, подхватив на руки, уносит к столу. Здесь все сервировано как для торжественного приема. Праздничный хрусталь, бокалы с соком, почти не подгоревшая яичница.

Я смотрю в тарелку, пока Никита смотрит на меня. Он делает это так нагло и открыто, что я начинаю краснеть.

- Тебе очень идет румянец, - улыбается он.

«А тебе очень идет уйти из моего дома» - проносится у меня в голове, но молчу. Не хочу обидеть человека, тем более… Никиту! Ковыряюсь в своей тарелке ножом и гадаю, почему неловко здесь только мне одной? А ведь кое-кто, по его словам, вчера невинности лишился! И ничего, бодр и весел, как обычно.

Неужели ему не стыдно?

Поднимаю глаза, напарываюсь на холодный насмешливый взгляд, и понимаю – нисколечко.

Вздрагиваю, когда Никита обхватывает мою ладонь рукой. Его кожа такая горячая, что инстинктивно хочется прижаться к нему сильней, но нельзя. Как мотыльку нельзя приближаться к свету! Сгорю и пепла не останется.

- Я налью тебе еще сок, - медленно произносит он.

Может, не надо? Пока он сидит, я не вижу его задницу. Очень красивую, аппетитную и совершенно… голую! После такого, моим антикварным стульям понадобится психиатр – слишком много они пережили за это утро.

Когда Ник отворачивается, произношу:

- Слушай, это была ошибка, которая никогда больше не повторится. Предлагаю обо всем забыть.

Вот так. Говорить об этом проще, когда не вижу его лица. Его удивленно вскинутые брови, четкую линию скул, изогнутые, как у капризного ребенка, губы.

Красивый парень. Очень на Настю похож.

От последней мысли хочется выть в голос, но Никита не оставляет мне времени на страдания.

- Почему не повториться? Мне показалось, все было… идеально?

На самом деле да. Но нет!

Смотрю в стол и мычу что-то нечленораздельное. Не буду же я опускаться до банальностей и рассказывать про разницу в возрасте, отсутствие перспектив и прочее. Кажется, это и так все понимают.

Все, но не Никита.

- Тебя смущает мой возраст? Так я подрасту. И вообще, молодой любовник как конструктор – собери себе все что хочешь. Тем более, я младше, а значит смогу досматривать тебя в старости, а ты не застанешь мой кризис среднего возраста. Одни плюсы.

Стараюсь убить Никиту взглядом, но молчу.

- И у нас гораздо больше общего, чем ты думаешь. К примеру, мы оба любим, когда тебе приятно.

Краснею как помидорина, но снова молчу.

- И про маму не беспокойся, я ей все сам скажу. Уверен, она будет в восторге. – И после крохотной паузы, добавляет: - Хочешь, я ей прямо сейчас позвоню?

- Не смей!!!

Цепляюсь руками за его фартук, чтобы усадить Никиту обратно на свой многострадальный стул. Этот дурак всерьез собрался звонить Насте? Гляжу в его жадно горящие глаза и понимаю – он сможет.

Спокойно, Римма. Дыши и… для начала хватит. Дышать в такой ситуации уже подвиг!

Савранский кладет руки мне на бедра и подталкивает меня к себе, обнимает, и смотрит так, будто душу через трубочку высасывает. Никогда раньше и не видела таких открытых, пронзительных глаз. Большой и сильный, Никита все равно похож на ласкового котенка. Поневоле чувствую зависть к женщине, которой достанется этот роскошный повзрослевший котяра.

Когда-нибудь. Не сейчас. Сейчас Ник так уязвим, его так легко обидеть, что я уже ненавижу человека, который это сделает.

То есть себя.

Никита всегда был упрямым, но сейчас, из-за своего ослиного уперства может сидеть здесь и доказывать, как хорошо нам было ночью, и если не получится, то он повторит на БИС, чтоб уж наверняка.

Такие вот Никиты головой стены прошибают.

Но вместе с фирменным упрямством, он приобрёл очень редкое по нашим временам качество - благородство. Да, Никита не уйдет. Но если убедить его, что так будет лучше для меня…

Застенчиво смотрю в сторону и горестно вздыхаю:

- Никит, прости, но никакого продолжения не будет. Все было отлично, но… боюсь, ты мне не подходишь.

- Допустим, - серьезно кивает тот, но рук с моей талии не убирает. Наоборот, еще крепче впивается пальцами, как ребенок, у которого вот-вот заберут любимую игрушку.

Чувствую, что должна объясниться, но язык прилипает к небу. Совершенно не хочется продолжать этот разговор, разум уплывает вслед за пальцами, которые гладят обнаженную кожу. Хоть бы задержаться в этом мгновении еще на секунду. Но нельзя.

- Никит, - стараюсь звучать строго, а голос дрожит как у девчонки, - я взросла женщина.

- Знаю.

- Я замужем.

- Тоже в курсе. Про сына подруги можешь даже не начинать, - резко обрубает он.

Вздыхаю. Ладно, мальчик, сам напросился. Приходится быть грубой, но иначе ты не поймешь:

- Хорошо, давай прямо. Что ты можешь мне дать? Не кривись, у нас честные торгово-рыночные отношения, я красива и пока еще молода, у меня есть образование, работа, квартира, житейский опыт. У тебя – брошенный университет и армия. И еще пять увольнений за последний год. Никита, мы сейчас на разных полюсах, понимаешь? Я хочу встретить мужчину, способного меня заинтересовать, удивить. Самодостаточного, цельного.

Глава 17

- Ты ждешь гостей? – Он касается губами мочки уха. – Мне сходить с тобой?

Мотаю головой, и отвечаю так же тихо:

- Не надо, я сама. Ты тут посиди, хорошо? Не нужно, чтобы о твоем присутствии знали.

Никита скатывается с меня, и, закинув ногу на подушку, призывно гладит себя по красному капроновому бедру:

- Ты меня стесняешься, малышка?

Прыскаю от смеха. Чтобы сохранить серьезный вид избегаю смотреть в лучистые, полные чертят глаза. Опускаю взгляд ниже, на пальцы, торчащие из колготок. В этот момент Никита растопыривает их и шевелит, отчего те походят на пухлых гусеничек. Смеюсь чуть громче, старательно закусывая кулак.

Если смех и правда продлевает жизнь, то рядом с Савранским женщина рискует стать бессмертной.

Когда я ухожу, Никита посылает мне воздушный поцелуй. Ну, каков шельмец! И как все это у него получается естественно, без претензий на что-то. Он не играет, он и правда такой. И мне настолько хорошо с ним, что даже присутствие Нюры и ее отца не может испортить настроения.

А то, что любовница мужа приехала с папой, сомнений не вызывает. Они очень похожи внешне, и даже двигаются одинаково. Единственное что их различает, чувство такта, потому что пока Аня топчется в коридоре, не смея пройти дальше, ее папа хозяйничает на кухне.

На моей кухне. В своих ботинках.

- Доброе утро, Аня, вы бы позвонили перед приездом, - поправляю складку тонкого свитера, руки от нервов пляшут и хочется их куда-то деть, чтобы не мешались.

- Я сама не знала, - шепчет глядя в пол. И стоит, в комнату не проходит. Какая правильная девочка. Во всем, что не касается чужих мужей. Невольно бросаю взгляд на тщедушную фигуру, мне кажется, или там уже наметился маленький живот? Нет точно, проступает под платьем. Аня накрывает его рукой, прячет от меня сокровище.

Сглатываю. И отворачиваюсь.

Наверное, Нюра принимает это на свой счет, потому что начинает извиняться:

- У Вас, Римма Григорьевна, открыто было, вы не подумайте, мы бы ломиться в дверь не стали.

- А нам и не надо ломиться, Анна! Эта квартира и твоя тоже!

Смотрю на незнакомого мне мужика. Он выглядит здесь даже больше хозяином, чем я – вытащил стул и расселся, широко расставив ноги. Такие обычно мнят себя господами собственной жизни, а иногда и жизней своих детей. Он недовольно кривит губы, рассматривая меня, а я не могу сдержать улыбку.

Потому что часом ранее именно на этом стуле сидел Никита. Абсолютно голый, если не считать фартука. Знай об этом Кузнецов, уже бы принялся орать, а так ничего, сидит, ногой качает.

- Мы по делу.

- Это я поняла.

- Нюрка моя, - и снова полный ненависти взгляд на дочь, - понесла, значится. Обрюхатил ее ваш блохастый.

Слышу за спиной смиренный вздох. Видимо Анин отец не первый раз проходится по Филиппу, вот только у девушки нет смелости ему ответить. А у меня нет желания, так что пускай муж будет блохастым.

- Скажите, как я могу к вам обращаться?

- Демид Серафимович, - цедит мужик свысока.

- Отлично, тогда для вас я Римма Григорьевна, - по глазам вижу, что этот скорее сдохнет, чем назовет меня по имени отчеству. Каких хороших родственников выбрал себе Фил. – Чем я обязана вашему приезду помимо беременности Анны? Насколько знаю, у нее с моим мужем любовь, да и случилось все по достижению восемнадцати лет. - Тень за спиной активно кивает, мол правда-правда, до восемнадцати ни-ни. – К сожалению, Филипп и не может ответить за содеянное, но когда он придет в себя, и в случае его вменяемости, уверяю, он обязательно свяжется с вами.

Судя по зверскому выражению лица Демида Какойтовича, я неправильно выбрала тон. Или пол при рождении, уверена, будь я мужиком, он бы говорил со мной иначе. Такие всегда боятся ответную силу.

- Откупиться думаешь?

- И в мыслях не было. И зачем? Анна получит деньги на содержание ребенка, все по закону.

- По закону. Слышь, Нюрка, по закону, - он чуть не плюется от возмущения. – А по закону держать мою доченьку в деревянной халупе, когда сама в таких хоромах живешь? Чай не барыня, подвинься, настоящая баба в дом пришла!

Я хмурюсь. Не понимаю, о какой бабе идет речь. Это он о… себе? Потому что поведение у этого Демида не совсем мужское. Видя мое недоумение, тот поясняет с сектантской убежденностью:

- Ты ж никто! Пустоцвет! Приживалка у этого Белого. Мне Нюра все рассказала, так что можешь глазищами своими не блымкать! Он с тобой из жалости не развелся, а так настоящая жена ему дочь моя. И все евошнее имущество теперь ей принадлежит. Нам, то есть.

- По закону мне, - за улыбкой сдерживаю ярость. Никто никогда не говорил со мной так.

- А по божьему закону – наше!

- Пап, не надо, - кидается Аня к отцу, но под суровым взглядом быстро смирнеет. Да она его боится! И сил девушке хватает только, чтобы снова передо мной извиниться, как вдруг Демид бахает кулаком об стол:

- Не хрен тут в извинениях рассыпаться, Нюра! Вот ничего бабе доверить нельзя! Приехала в слезах и пузатая, а я разбираться должен! Так, дамочка! Вещички свои собирай, да так, чтобы я видел. Чтобы ничего нашего в сумарь не прихватила! А то знаю я вас московских.

- Пап, пожалуйста, - всхлипывает Аня, но тот снова орет на нее:

- Молчать, дура! И спасибо скажи, что мальчонку твоего воспитаем!Нормальным хоть мужиком будет, а доверили бы ребенка такой как эта… - и очень выразительный взгляд на меня, - вырос бы какой-нибудь пидераст! Тьху!

Обычно я робею перед откровенным хамством, и просто не понимаю, как ему противостоять. Говорить с этим человеком на его же языке не получится. Я не владею славяно-быдляцким. Драться? Вызывать полицию? Нет, конечно, да и когда та приедет, Демид успеет и вещи мои и меня саму упаковать по частям в чемодан. Он вон какой здоровый. Я не могу придумать, что мне делать, как все решается само.

Кем?

Лосем в красных колготках. Хорошо, что Никита додумался накинуть сверху мой халат. Плохо, что халат только прикрыл ему то самое, так что теперь Савранский щеголял длинными мускулистыми ногами, затянутыми в капрон. Он смотрит на меня обеспокоенно, и что-то говорит, но от шока я не могу разобрать слов: