Как Ёжик свои иголки вернул

Про свои иголки

В чаще Тихого Леса, там, где папоротники похожи на зелёные фонтаны, а корни деревьев образуют уютные гроты, жила большая ежиная семья. Мама-Ежиха, мудрая и вечно уставшая, воспитывала троих непосед. Старший, Бжак, был сорвиголова и задира. Младшая, Пышечка, была маминой радостью и росла немного избалованной. А средний, наш герой, чьё имя тогда было просто Ёжик, был самым чувствительным. Он тоже любил пошалить — скатиться с гриба, подразнить мокрицу, но его шалости всегда заканчивались раскаянием, если мама хмурилась.

И мама, сама того не желая, дала ему самый страшный урок. Устав после долгого дня поисков пропитания, разнимая драки и утешая капризы, она говорила ему, гладя по колючей, но такой мягкой в душе спинке: «Сынок, будь удобным. Будь послушным. Всегда помогай, даже если трудно. Тогда все тебя будут любить, и жизнь будет гладкой, как камешек в ручье».

Слово «удобный» въелось в его сознание, как краситель. Ёжик решил: чтобы его не ругали, чтобы им восхищались, чтобы любили — он должен стать идеальным инструментом для решения чужих проблем. Его природная чуткость и желание угодить превратились в изъян, в брешь в его собственных психологических границах.

Так началась эпоха Великой Полезности. Его иголки, созданные природой для защиты, стали общественным достоянием.

Лисичка-Алиса, гламурная и ленивая, щурила свои янтарные глазки: «Ёжик, золотой мой! Ну ты же просто создан для переноски! Такая фактурная спинка, такие надёжные колючки! Донеси-ка мои грибочки до опушки, а? Я потом тебе… песню спою!». И он, нацепляв на себя боровики и лисички, ковылял через весь лес, а Лисичка в это время делала себе маникюр коготков мхом. Песню, конечно, забывала.

Медведь-Потап, важный и вечно недовольный, бубнил, не глядя на него: «Ты, колючий, маленький, юркий. Полезь в дупло, проверь, сколько там мёду у полосатых разбойников. Меня они сразу чуят, а тебя, гляди, и не заметят». Ёжик лез. Пчёлы жалили нещадно, особенно в самое уязвимое, нежное брюшко, не защищённое панцирем. Он возвращался, опухший и несчастный, а Медведь, забрав данные, ворчал: «Мало. Мог бы и лучше разведать».

Заяц-Серый, вечно суетящийся администратор леса, ставил ему задачи без права на обсуждение: «Ёжик, срочное поручение! Моей тётушке в Сумеречную долину! Коренья! Она без них пирог испечь не может! Ты же не подведи, ты у нас ответственный!». И Ёжик бежал, сбивая с копыт колючки, пропуская закат над озером, лишь бы успеть. Взамен он получал кивок и: «Молодец. На тебя можно положиться».

Он стал ходячей услугой с тревожным взглядом. Лес пользовался им, как одноразовой перчаткой. Его доброту принимали не за силу духа, а за слабость характера. А сказать «нет» он боялся смертельно. Ведь тогда рухнет хрупкий миф о всеобщей любви. Он вспоминал мамины слова: «Будь удобным». И молчал.

Перелом наступил на маленькой, залитой солнцем полянке у Великой Сосны. Воздух там пах хвоей и тёплой землёй. Он собирал жуков для ужина, когда увидел Её.

Это была Ежиха. Но не простая. Её шёрстка отливала тёплым каштановым цветом, а иголки были аккуратно уложены, будто причёска. Две чёрные глаза-бусинки смотрели на мир с тихим, спокойным любопытством. Она что-то искала, аккуратно переворачивая лапкой шишку, и вдруг фыркнула от разочарования — коротко, мило, «пфф!». И этот звук пронзил Ёжика насквозь. У него внутри всё перевернулось, забурлило, как весенний ручей, сорвавший лёд. Он не знал, что это, но знал — это щемяще-прекрасно.

Он сделал шаг навстречу. И в этот миг в голове, как набат, прозвучал голос Заяца-Серого: «Тётка! Пирог! Коренья! СРОЧНО!». Инстинкт «удобного ёжика» сработал быстрее чувства. С потухшим взглядом, с камнем на сердце, он развернулся и побежал исполнять долг. Ежиха даже не заметила его ухода.

Следующая неделя стала для него сплошной серой мукой. Он приходил на поляну каждый день. Её не было. Солнце казалось тусклым, жуки — невкусными, а поручения «друзей» — невыносимыми. Он думал, что упустил что-то единственное и настоящее, и чуть не впал в спячку от тоски посреди лета.

На восьмой день, когда надежда почти умерла, он увидел её. Она сидела под сосной, грелась на солнышке. И на этот раз в нём взбунтовалось что-то первобытное, сильнее страха, сильнее долга. Он отложил коренья для чьей-то тётушки, отменил разведку мёда и тихо, боясь спугнуть, подошёл.

— Привет, — прошептал он. — Я… я видел тебя здесь на прошлой неделе.
Она повернула к нему свою острую мордочку, и в её глазах не было ни насмешки, ни требований. Было просто внимание.
— А, это ты, — сказала она. Её голос был похож на шелест листвы. — Я думала, кто-то тут шуршал. Меня Зоя зовут.

Этот день не поддавался описанию. Они говорили о глупом жуке, застрявшем в смоле, о вкусе разных лесных ягод, о том, как странно устроены облака. Он не нёс, не лез, не бежал. Он был. И это состояние было таким опьяняющим, что он забыл о времени.

Вечером, возвращаясь в свою одинокую норку с чувством лёгкости, которого не знал никогда, он столкнулся с трибуналом.

Лисичка язвительно вертела хвостом: «И где же мой грибной мусс, дорогой? Я весь день ждала!»
Медведь мрачно стоял, загораживая тропу: «Мёд. Где разведданные? Без них я как без лап!»
Заяц тыкал в него лапкой: «Безответственный! Тётка в истерике! Пирог провалился! Ты подвёл всю систему логистики!»

Старая, выученная за долгие годы тревога нахлынула волной. Язык сам собой начал выдавать знакомые, рабские слова:
— Простите… я… закрутился… Завтра всё сделаю! Всегда всё делал же! Больше не повторится!

Он сгорбился, ожидая новой порции упрёков. Они, ворча, отстали. А он лёг спать, но сон не шёл. В ушах стоял ехидный голос Лисы, а перед глазами — чёрные бусинки-глаза Зои. И в этой тишине пророс первый, слабый, но свой собственный вопрос: «А что Я?»