Как нерешительность меняет мир, Николай Ii.

Как нерешительность меняет мир, Николай Ii.

..... или 4 разных дня из жизни императора России, Николай II.

Часть 1. Последний разговор и надежда что всё обойдётся. Царское Село. Начало декабря 1916 года.

Он вошел в мой кабинет без доклада, как всегда. Его появление всегда было похоже на внезапное вторжение стихии. Я отложил перо, которым подписывал очередную бумагу из Ставки, и поднял взгляд.

— Здрав будь, батя, — хрипло проговорил Григорий, его пронзительные, бледные глаза уже изучали мое лицо, словно выискивая что-то.

— Григорий, — кивнул я. — Я рад тебя видеть. Аликс ждала тебя у Алексея, он сегодня неважно себя чувствует.

— Знаю, батя, знаю. Все знаю, — он махнул рукой, грузно опустился в кресло напротив моего стола, не спросив разрешения. Его манера себя вести всегда смущала и коробила меня, человека, выросшего в строжайшем этикете. Но я привык закрывать на это глаза. Ради него. Ради Алексея.

Он сидел, немного раскачиваясь, и молча смотрел на меня. Этот пристальный, немигающий взгляд, который, как утверждала Аликс, видел саму душу, сегодня казался особенно тяжелым. В камине потрескивали поленья, отбрасывая на его грубое, лицо зыбкие тени. Он казался уставшим, изможденным.

— Ты смутен, государь, — наконец изрек он. — Мысли твои не здесь. Они там, — он мотнул головой куда-то в сторону Петрограда. — Где шатаются да пляшут на костях. Где змеиное гнездо свили.

Он говорил о Думе, о министрах, о великих князьях. Он всегда говорил о них с презрением, называя ворами и предателями. Раньше я отмахивался, считая это простонародной прямолинейностью. Теперь же его слова падали на удобренную почву моих собственных тревог. Я чувствовал, как страна ускользает из моих рук, как ткань империи рвется по швам. Война затянулась, тыл волнуется, а здесь, в самом сердце власти, — лишь интриги и шепот за спиной.

— Они тебя не любят, батя, — продолжал он, не отрывая взгляда. — И меня не любят. За то, что я простой мужик, а у трона царского стою. За то, что правду тебе говорю. Они боятся меня. И потому хотят убрать.

— Полно, Григорий, — попытался я усмирить его, хотя холодок страха уже пробежал по моей спине. Слухи о заговорах ходили постоянно. — Никто тебя не тронет. Ты под нашей защитой.

Он горько усмехнулся.

— Ваша защита… Она ноне как дым. Сквозь пальцы уходит.

Слушай меня, государь, — он вдруг наклонился вперед, и его голос стал низким, почти зловещим. — Чует мое сердце. Скоро меня не станет. Меня убьют. Твои же.

Я почувствовал, как кровь отливает от моего лица. Его слова повисли в воздухе, тяжелые и неумолимые, как приговор.

— Перестань, — строго сказал я. — Не говори такого. Это грех — накликать беду.

— Не я накликаю, батя. Они уже решили. И если меня убьют, — он снова пристально посмотрел на меня, и в его глазах читалась не злоба, а какая-то бесконечная, всепонимающая жалость, — то слушай меня… запомни. Если убийца будет из твоих, из рода Романовых, тогда… тогда ни тебя, ни твоей семьи, ни России твоей не будет. Исчезните все. Сметут вас. И не пройдет и двух лет, как вся Русь в крови утонет.

Меня бросило в холодный пот. Рациональная часть моего ума кричала, что это бред, суеверный бред сибирского мужика. Но была и другая часть — та, что видела, как он, взяв за руку умирающего от гемофилии Алексея, останавливал кровь одной лишь молитвой. Та, что верила в его странную, мистическую связь с чем-то, что недоступно простому пониманию.

Я хотел что-то сказать…. Приказать ему замолчать, успокоить его, убедить себя. Но слова застряли в горле. Я мог только смотреть на него, на этого неотесанного мужика, который сидел в кресле императора Всероссийского и пророчил гибель моей династии и моей страны.

Он вдруг поднялся, тяжело вздохнул.

— Ладно. Сказал. Делай теперь что знаешь. Я пошел к царице. К мальчонку нашему.

Он повернулся и вышел из кабинета так же внезапно, как и появился, оставив после давящее чувство обреченности.

Я остался один. Тишину нарушал только треск огня в камине. Я подошел к окну, глядя на заснеженный, неподвижный парк. «Если меня убьют… ни тебя, ни твоей семьи не будет».

Сердце сжалось от ледяного предчувствия. Впервые за долгое время я почувствовал себя не Императором, а маленьким, испуганным мальчиком, который стоит перед лицом неумолимой, страшной силы, которую он не в силах ни понять, ни остановить.

Я не знал тогда, что вижу его в последний раз. Что его слова — не бред, а последнее пророчество. И что этот простой мужик был, возможно, последним щитом, отделявшим нас всех от пропасти. И когда этот щит падет, нас поглотит тьма.