Каменное сердце мельницы

Каменное сердце мельницы

Петров день в Чёрносомовке всегда отмечают с размахом: в съезжий праздник в село стекаются родственники и гости из других деревень. Всю ночь идут церковные службы — яблоку негде упасть, а поутру, когда ещё не успели отзвонить последние колокола, начинаются гуляния. Белые ночи — какой уж тут сон!

— Ну полно тебе брюхо набивать. Пошли песни петь! — зовёт Пашка.

Одуряюще пахнет пирогами с ягодами, сладкой сдобой и караваями. Егор с другими рыбаками успел отполдничать на берегу реки свежесваренной ухой, но сейчас не может удержаться и снова впивается зубами в наливную шаньгу со сметаной. После поста он мог бы проглотить и сома целиком!

Пашка весь вспотел и раскраснелся, шапка съехала на правое ухо, но он доволен собой как никогда: селяне протянули тонкую верёвку и повесили на неё разные игрушки и безделушки, а игрокам завязали глаза и дали ножницы. Пашка умудрился срезать красивую расписную ложку. Теперь он мотает головой и смешно вытягивает шею — видно, ищет Дашку, чтобы ей подарить.

Манит песнями гармонь, кажется, ещё чуть-чуть и рыбы выскочат из реки да пустятся в пляс. Однако Егор с тоскою вспоминает, как поутру пошёл проверить улов, а сети снова все порваны и возле них кто-то обронил мокрый гребень.

Словно, прочитав его мысли, Пашка серьезно спрашивает:

— Ну что, много улова понесёшь на ярмарку?

— Было б что нести! Нынче купцы, как нарочно, берут за сёмгу как за чавычу, а в мои сети разве что один полудохлый сом забрёл. Видно, пришло ему время помирать. Но не тут-то было! Отпустил его с вежливым поклоном, а то мало ли…

От мыслей таких даже шаньга его сладкая вдруг горькой показалась.

— У всех нынче худо. Рыбы стало мало в реке — водяной всю передушил. С самой крестопоклонной недели одни напасти! То лёд поздно тронулся, то баба Фёкла утопла, а тело-то не нашли. И нырка приглашали, а не нашёл её. Смекаешь? На седьмой день наш Ефим поутру углядел, как плывёт по реке гроб с покойницей. Переполошил всё село, а когда воротился с подмогой — как корова слизала. Все берега прочесали — пусто.

— Ваш Ефим — горький пьяница.

— Тем утром он уж сухонький был.

Над ними нависает баба Агафья и грозно оглядывает обоих со словами:

— Петру-рыболову на мирскую свечу?

Друзья вздыхают и без разговоров достают из карманов несколько медяков. Вскоре те утопают в её большой мозолистой руке. Когда тень бабы Агафьи перемещается к другим гуляющим, Пашка решает продолжить:

— Это ещё что! Мельницу размыло да снова плотину пришлось чинить. С Троицы и вовсе река обмелела. А мельница ж новая, хозяин-то ещё по ссуде не расплатился. Небось весь год кашу без масла есть будет. Или не будет — наверняка у таких всегда на чёрный день что-то да припрятано.

— А ты горазд чужое добро считать! — упрекает Егор. Подгрызает и его червячок зависти, да гнать его надобно.

— Ты-то в своей Лесовке наверняка не слыхал, как дело было. Виной всему наш новый церковный староста, что поссорился с мельником: упрямый осёл, одно что шибко умный и в городе грамоте учился. А ума нет. Когда мельницу обновляли, хотели всем селом скинуться и купить коня — водяному относ сделать, как надобно. Нельзя, говорит, и всё тут! Пришлось, видно, мельнику по-тихому завет давать: обещать человечьи души.

— Ну это ты это хватил через край. Всяк норовит задобрить чертей хлебом ли с салом иль обуткой какой, но чтоб нарочно людей топить…

— Кто с чертями не водится, тому мельником не быть! Не ходи к нему в одиночку, а то зубы заговорит или напоит горькой да как столкнет в воду. Слыхал я, все они так делают. Пусть уж лучше кого чужого, загулявшего тихонько...

— Не по-христиански это.

— Так-то оно так. Но если не уважить Хозяина, то жди беды. Пусть и страшен он, да без него никак.

— Думаешь, и наш мельник такими делами промышляет?

— А то! Видел, какое пузо наел! Чтоб так жить, нужно, чтоб черти в помощниках ходили. Как только пойдут жернова неладно, он спускается вниз и подолгу с кем-то громко разговаривает. После этого жернова опять мелют как следует. А когда нет охотников на помол, то большую часть дня он проводит под мельничными колёсами. Однажды там шишигу видели!

— Пашка!

— Дай слово, что не будешь там околачиваться.

Егор невольно касается рукой пазухи, где запрятан найденный у порванных сетей гребень, и со злым весельем делано смеётся:

— А ты поди не просто так меня от мельницы отваживаешь! Со мной говоришь да в глаза не глядишь, всё Дашку высматриваешь.

— Ничего я не… — не успевает договорить Пашка, как получает мокрым полотенцем по губам.

— Да чтоб у тебя язык отсох говорить такое про моего батюшку! Слыхала я, как вы тут балабоните. Как бабы базарные! — Лицо Дашки полыхает гневом и алеет, как её праздничный сарафан. Даже вышитые на белоснежной рубахе птицы, казалось, свирепо топорщат крылья.

— Да не я это, а Егор! А, Егор? Он лишь шуткует так… — Полотенце снова шлёпает Пашку по губам, но уже слабее. — Прости, а? Ты лучше погляди, какая ложка красивая! Для тебя раздобыл.

И что он в ней нашёл, думает Егор, пятясь. Смотреть на лебезящего Пашку не хочется. Гордячка Дашка на поцелуи и ласку всегда скупа, а вот оплеухи раздаёт щедро. Однако ж красивая девка: нарядилась и блестит вся, как начищенный самовар, а одна нитка бус её стоит столько, что Егору и за полгода не скопить. А таких ниток на шее не меньше трёх.