Капли граната (разбивка по главам)

Девочка с серебряным крестом

Господин Видок к двери своего дома подходил уверенным шагом, но всё же не забывал посматривать по сторонам. Когда к нему метнулась из тени что-то живое, лохматое, бойко отскочил, перехватывая трость удобнее. В палку был залит, конечно, свинец. Слава богу, и в неполные шестьдесят господину Видоку, бывшему главе тайной полиции Франции, хватало сил. Но силы не понадобились: детектив разглядел, что перед ним стоит всего лишь девочка лет девяти или десяти, и в её молитвенно сжатых руках ничего нет.

Добротное, аккуратное, пусть и немного поношенное платьице Видока не обмануло. Девочка явно была цыганкой. Её выдавали особая, не такая, как бывает у крестьян, смуглость кожи и обрезанные чуть выше плеча кудри настолько чёрные, что видно было, как трудно их выжечь солнцу — тому злому бродяжьему солнцу, которое так легко покрыло кожу девочки загаром. В уши девочки были вдеты маленькие серебряные колечки. Это были её единственные украшения.

— Господин Видок, — тоненьким, срывающимся голоском сказала девочка. — Прошу вас, помогите мне. Никто мне больше не поможет, господин Видок! Ведь вы — лучший полицейский во Франции!

Глаза у неё были такие большие, словно изготавливали их для взрослой женщины, да ещё, пожалуй, рослой, с широким лицом. Для маленькой мордашки девочки они были слишком велики. А может, это была оптическая иллюзия и они казались больше из-за покрывших их сверкающей пеленой слёз.

Господин Видок нахмурился и обошёл девочку, бросив коротко:

— Я теперь не полицейский, и оставь свои уловки, я знаю, кто ты.

Девочка немедленно уцепилась похожими на веточки пальцами за рукав его крылатки:

— Но у меня есть чем платить, посмотрите, сударь! Это чешские гранаты, во Франции таких не найти!

Последние слова она произнесла задушенным, свистящим шёпотом, поднимая к самому лицу сыщика горсть, наполненную чем-то, что показалось ему сначала покрытым красными дрожащими каплями, крупными и свежими, какие выступают порой на коже вдоль тончайшего пореза от жёсткой и тонкой бумаги.

Господин Видок быстрым движением зажал смуглую маленькую ладонь и так же быстро огляделся; улица казалась пустой.

— Я очень давно, дитя моё, — сказал он, понизив голос, — не скупаю и ни на что не обмениваю краденое.

— Говорю же вам, говорю же! — по лицу девочки поползли, наконец, прозрачные ручейки. Нос у неё, что легко было услышать по голосу, тоже начало закладывать. — Мне нужна помощь, мне никто не сможет помочь, кроме вас. О, прошу, возьмите всё, это не краденое, это бабушкино, только помогите, помогите, помогите!

— Как тебя зовут? — спросил сыщик.

— Аннетт, — всхлипнула цыганка. Это точно не было её настоящее имя. Господин Видок отлично видел, что она — из тех богемских цыган, что зовут себя ещё романичелами. Но богемское имя он бы, пожалуй, не выговорил. «Аннетт» его вполне устраивало.

— Идём со мной, Аннетт, — сказал он и придержал для девочки дверь. В дом она юркнула, как зверёк, который хорошо знает, что ему здесь не место. Господин Видок провёл её в свой кабинет, не снимая крылатки. Сел за стол, и девочка положила перед ним то, что пыталась показать на улице: серебряный крест, усеянный полированными красными камнями, и перстенёк ему в пару.

— Ты принесла всё, что у тебя есть? — спросил сыщик, разглядывая угнездившиеся в цепочке от крестика украшения. Аннетт торопливо вынула из ушей серёжки, маленькие и совсем простые, два крохотных кружочка серебра, и положила сверху уже предложенного. Господин Видок хмыкнул. — Серьги оставь себе. Итак, Аннетт, ты меня нанимаешь?

Девочка смотрела на него круглыми глазами, медленно вдевая серёжки обратно в уши. Сыщик без труда понял её замешательство.

— Если ты даёшь мне предоплату за некий труд, а я этот авансец беру, — он сгрёб украшения в ящик стола одним длинным движением, — и обещаю работу выполнить, то ты, стало быть, меня нанимаешь. Ты моя клиентка, а я выполняю твоё задание. Так это называется, малышка. Садись, этот стул у меня как раз для клиентов. Ты теперь будешь мадмуазель.

Дело, на которое нельзя заводить дело

Девочка оглянулась и неуверенно присела. Господин Видок достал тем временем чистые листы бумаги, открыл чернильницу, нашёл приличное перо. Крупно написал сверху листа: «Дело мадмуазель Аннетт».

— Это вы чего? — встревоженно спросила девочка.

— Это я пишу. Если у вас, мадмуазель, ко мне дело, мне надо его записать.

— Не надо ничего писать, ни к чему это! — девочка решительно мотнула чёрными кудряшками. Красивая будет когда-нибудь баба, подумал сыщик. Но уже не для нас, уже не для нас тогда будут красивые бабы.

— Как же я буду расследование вести, если не запишу главного?

— А вы запоминайте. Что же вы за сыщик, если не помните, что вам скажут?

— Помнить-то я помню, — ворчливо отозвался господин Видок, откладывая перо и закрывая чернильницу обратно. К чему было спорить? Он потом отлично запишет всё, что надо, по свежим следам. — Должен быть порядок, понимаешь, малышка? Но если полицейские порядки тебе не по нраву...

Девочка закусила губу, не зная, то ли каяться и умолять его писать, раз так надо, то ли согласиться, что да, никак ей не по душе полицейские порядки; сыщик, не став её мучить, сразу продолжил:

— Говорите тогда просто так, маленькая барышня. Я вас слушаю. Какая беда стоит того, чтобы отдать за неё всё, что имеешь?

По пыльным, как стало видно из-за слёз, щекам снова потекло.

— Мамочка, — сказала Аннетт, шмыгая носом и кривя губы. — Папочка... Мы из-за них в Чехию уходим, а они пропали. Здесь, во Франции пропали, а мы в Чехию без них уходим...

— И почему вы думаете, что я помогу вам лучше цыганской почты? — удивился господин Видок. Он-то знал, как быстро могут отыскать цыгане своих, когда им нужно.

— Потому что вы победили Алхимика, — сказала Аннетт. Сыщик уставился на неё, и она не отвела прямого, молящего, по-детски открытого взгляда.

— Ты не могла знать... Кто тебе сказал... Что вы знаете об Алхимике?..

Господин Видок давно утратил привычку выпаливать первое, что в голову пришло, но об истории с Алхимиком знал далеко не каждый. И знать каждый был не должен.

— Я не знаю, — ответила девочка. — Мне так велела сказать... Кое-кто.

Что ж, Аннетт была не готова вести разговоры «кое о ком», а Видок с удовольствием свернул бы тему с таким трудом побеждённого когда-то колдуна. Его даже в мемуарах нельзя было упоминать — да и не хотелось.

— И что же, вы хотите сказать, что пришли ко мне из-за какого-то колдовства? — спросил он. Вновь чёрные тяжёлые кудряшки закачались, только теперь оттого, что Аннетт усердно кивала. Понукать её было не надо: она сама принялась рассказывать. Историю, к которой сыщик пока не мог себя мысленно приложить. Это вам не поджигатели пяток и не банда головорезов с большой дороги.

Любой другой бы удивился. Кто, как не цыгане, скорее расправятся и с тёмной волшбой, и с чародеем? Но Видок, которому в молодости довелось потереться среди цыган, знал, как на самом деле это жалкое племя боится колдунов, вампиров и прочего дурного волшебства. Неудивительно, что племя девочки сейчас хотело уйти прочь с земли, на которой творились странные дела. Потому что девочка рассказала вот что.

Кто-то преследовал цыган. Это само по себе не было новостью: бродячее племя кто только не преследовал за его историю, и сейчас, когда времена изменились, нет-нет шёл вслед цыганам или воздыхатель, не терявший надежды покорить своей любовной тоской сердце смуглой красавицы в тюрбане, или ненавистники, которые жаждали проучить «черномазых», а больше попробовать свою силушку так, чтобы им за это ничего не было. Но Аннетт рассказывала совсем другое. Первое: никто не видел загадочного преследователя, никто не мог понять, где он подстерегает и кто накликал на племя беду. Второе...

Преследователь был точно. Однажды цыган или цыганка становились беспокойными, взгляд их — бессмысленным, они переходили с места на место, порой кружились, а потом вдруг собирались и шли в ночь. Да, происходило это всегда ночью. Когда племя собиралось, чтобы поужинать, сложить вместе добычу, попеть, потанцевать и, наконец, поспать.

Всегда заклятый неизвестным человек уходил в ту сторону, откуда племя пришло в город или село, и не возвращался. Привязывать не помогало: рано или поздно человек выпутывался непонятным образом и уходил. Тот, кто осмеливался идти следом, пропадал тоже. Так исчезла дюжина человек - около четверти всего племени. Как ни петляли цыгане по Франции, им не удалось дойти куда-нибудь, где неизвестный от них бы отвязался. Одна старуха взялась гадать, но смогла сказать только, что все ушедшие живы и будут жить ещё долго. Тогда взрослые решили, что не будет греха бросить своих и спасти оставшихся, и теперь племя идёт в Чехию, задержавшись только на несколько дней в Париже перед дальней дорогой.

Правильно он не предложил ей прийти со своим вопросом в своё бюро. Это дело было не для чужих ушей и глаз. Рука у господина Видока опять потянулась к бумаге, но он вовремя себя одёрнул и стал задавать вопросы. Девочка отвечала ясно и быстро; как обычно и бывает у цыганских детей, у неё был острый взгляд, хорошая память и смекалки в достатке. Все двенадцать человек, которые исчезли из-за неведомого преследователя, были взрослыми, притом никогда не старыми. Перед тем, как уйти, они не бормотали, не вращали глазами, будто что-то видят, не делали знаков окружающим, хотя всё видели и понимали — только словно становились равнодушны. Следили, чтобы не зайти в огонь, ели то, что дают, отстукивали ритм на бубне...

Заколдован оказался только отец Аннетт. А мама пыталась его остановить. И вот уже много дней она не видела ни одного, ни другую, и старший брат велит ей об этом не думать — а она думает и думает.

Визит к цыганам

— Вот ты каков, Габек! Карон не так много говорил о тебе, но всё же он был добрым товарищем, и я пришёл на помощь сразу, как она понадобилась! Здоровья тебе и всем твоим близким, брат Карона!

Тот, кого назвали Габеком, вздрогнул и обернулся. Вздрогнули и все, кто сидел возле очага в убогом домишке, где разместилось всё племя Аннетт, и принялись рассматривать пришельца. Без сомнения, цыганом он не был, да и не стал бы цыган обращаться к своим на французском языке. Вошедший был ни совсем уж стар, но и не так, чтобы молод; не высок и не низок; волосы у него были рыжеватые, кудрявые, и такие же бакенбарды, глаза — серые и обыкновенной формы, нос — прямой, не слишком большой, хотя и совсем не маленький, губы не тонкие и не толстые, подбородок круглый и чисто выбритый. Изо всех особенных примет можно было заметить только, что гость широкоплеч и, видимо, очень силён. Опыт говорил цыганам, что в трости в его руке наверняка есть, что называется, начинка.

— Кто ты такой и что ты, ч... ч... — поймав себя за язык, чтобы не накликать лишней беды к уже свалившейся, обратился к гостю Габек. — Что ты сделал с нашими собаками?

Обыкновенно цыганские собаки чужаков не кусали, чтобы не было потом разборок с полицией, но лаяли очень громко и задерживали робких душой, щёлкая зубами подле человеческих лодыжек. На этот раз ничто не предупредило цыган о незваном госте, и это пугало.

На самом деле, конечно, это Аннетт одним ей известным способом успокоила собак во дворе, но Видок с ней условился, что цыгане об этом не узнают.

— Как, разве ты не видишь? Я думал, меня все нормальные воры знают, я же предатель всего воровского племени, бывший полицейский, тот, кто поймал Алхимика. Как, ты думаешь, может избавить от колдуна тот, кто сам с ведовством не знается? Как, ты думаешь, столько лет может входить в банды неузнанным тот, кто не умеет менять внешность? Я — Эжен Франсуа Видок, друг Карона. Мы с ним одно время вместе ходили, и в память об этом я цыган никогда не трогал.

Это было правдой: в обязанности Видока допрежь входила охота только за огромными шайками, убийцами, грабителями, профессиональными ворами. Маленькие цыганские племена, хотя и не сторонящиеся мелкого воровства и мошенничества, его делом не были. Но о Видоке, как он и догадывался, они слышали — хоть и не от Карона, который Видока-то и знал некогда под другим именем.

— Он оборотень... Он меняет рост и лицо, может обернуться женщиной, об этом все говорят, — сказала мать Габека по-цыгански. Видок её не понял и внутренне напрягся, зная, какой авторитет в цыганских семьях у старух. Вели она сейчас растерзать его на клочки, и драка выйдет очень тяжёлая. Но виду сыщик не подал и с почтением ей поклонился, спрашивая:

— Не матушка ли вы Карона? Мне кажется, я видел вас возле Лувена, когда мы с ним шли из Мехельна.

— Я его мать, — сказала старуха. — Так и есть, я видела тебя там, я тогда ходила ещё с Кароном. Все, кто ходили тогда с Кароном, после смерти его здесь. Узнаёшь ли кого-то ещё?

Видок обвёл глазами комнату и вздохнул:

— За эти годы дети выросли, юноши и девушки переженились, мужчины и женщины состарились... Только ваше лицо мне знакомо.

— Я тебя помню, ты сбежал тогда от нас, только мы заговорили о деле, — подала голос другая женщина, лет, может быть, сорока. Она смотрела на Видока прямо и недоверчиво, не делая, как другие, знаки от колдовства.

— Я сбежал, только мне донесли, что легавые, идущие по моему следу, подошли слишком близко, — возразил Видок. — Хорош бы я был товарищ, если бы меня арестовали ночующим у цыган и всех цыган потащили бы в полицию. Я ведь тогда сбежал с каторги. Я много раз бежал с каторги...

— Это правда, — опять по-цыгански подтвердила старуха. — Он оборачивался в разных людей, добыв что-то из их вещей, и убегал под носом у стражи.

Габек решился:

— Садись, Видок. Мы дадим тебе и вина, и мяса, поешь с нами. Это правда, что в нашем племени беда. Нам нужен кто-то, кто спасёт нас от колдуна. Садись и расскажи, как ты нам поможешь.

Видок подошёл к вожаку и крепко пожал ему руку, прежде, чем сесть на место, которое ему освободили, потеснившись, цыганские мужчины. Он принял и вино, и мясо, хотя не был голоден и не хотел быть пьян; но он знал, что все будут смотреть, сможет ли он есть и пить человеческое. Наверное, только он и заметил, как Аннетт, пока все цыгане глазеют на гостя, проскользнула, наконец, в лачугу.

Чтобы заполнить время, господин Видок, попивая из кружки, вёл светскую беседу: болтал о погоде, ценах и своих славных былых деньках. Не тех, конечно, когда он работал на полицию: о молодости, армии, хорошеньких девушках и добрых товарищах. Его тянуло оглядеться на ту женщину с чёрными волосами, покрытыми сединой как паутиной, которая так смело глядела на него; хотя она не вздрогнула, услышав про Алхимика, как не вздрогнул ни один из цыган, сыщик был почти уверен, что именно эта женщина велела Аннетт пойти к нему и именно она знает больше, чем нужно знать. Быть может, и о том деле, с которым он пришёл, тоже.