Карибское недоразумение.

Глава 1.

Глава 1.

Соль, ветер и ошибка курса

Ветер всегда приходит первым — не виден, но ощутим, как чужая ладонь на шее. Он проснулся ещё до рассвета: коснулся стоячих мачт в марине, кольнул флажки на кончиках ванты, шевельнул верёвочную бахрому у швартов и прошёл вдоль бетонной кромки, где пахло водорослями, солёной ржавчиной и бензином из канистр. Небо на востоке светилось бледно-персиковым, как мякоть разрезанного грейпфрута; на воде играли длинные ленивые блики, и только стая фрегатов высоко вверху, похожих на вырезанные из бумаги птицы, резала этот утренний покой чёрными фломастерными штрихами.

Грейс всегда просыпалась по ветру. Не по будильнику — по дыханию воздуха. Она лежала на банке в кокпите своей гоночной яхты, слушала, как корпус тихо потрескивает, как шкот рубится о кнехт, как вода прихлёбывается за кормой, и думала, что мир в такие минуты похож на натянутый парус: стоит чуть-чуть изменить натяжение — и он зазвучит иначе. На ней была тонкая, почти сухая после ночи термокофта, штормовка цвета молока, пропахшая солью, лёгкие перчатки с прорезиненными ладонями и короткие, без каблука, штурманские ботинки, с которых соль уже взялась матовой наледью. Волосы — рыжие, вечно непослушные, как огонь — были собраны в узел и затянуты кожаным шнурком, но прядь всё равно выбивалась и щекотала шею.

— Доброе утро, любимый псих, — сказала она тихо и похлопала ладонью по лебёдке, как по плечу старого друга. Лебёдка глухо отозвалась железом.
Если лодке говорить ласково, она выживет там, где люди решили бы, что пора паниковать. Проверено.

На причале, в двух швартовах от неё, вялый механик в засаленной кепке ковырялся в двигателе соседнего катера, а дальше подросток с соломой вместо волос делал растяжку на палубе, зевая так широко, будто собирался проглотить горизонт. Над мариной вилась ленивым дымком кофейная паровая струйка — это открылась крошечная кофейня у охраны. Звякнула с утра первая бутылка с водой об алюминиевый борт — кто-то разбирал припасы. Светлела полоса берега, проступали ожоги кораллов под прозрачной водой, и какой-то краб, мазнувший по кромке, оставил пьяный след.

Сегодня был день гонки. Дистанция — не смертельная, зато капризная: старт в предрассветной глади у северной оконечности острова, потом длинный галс на восток, где пассаты любят подкидывать сюрпризы, и возврат к финишу зигзагом, проверяя умение втискиваться в ветер, как шпиль между застёгнутых пуговиц. «Нормальные люди в выходные спят», — подумала Грейс и улыбнулась. Нормальные люди недооценивают, сколько счастья помещается между шкотовым узлом и скрипом грота.

Она проверяла привычным движением каждую мелочь: стопора, швартовы, узлы на концах шкотов, натяжение штага, люфты на топенанте. Ключи с пластиковой поплавковой биркой — на карабин. Строп страховки — в огнище. Нож — на бедре. Компас — жив, как сердцебиение. Навигатор моргнул зелёным, и в кокпит выползла полоска электронного курса, как плоская змейка. Сегодня она не рассчитывала на гаджеты: небо было чистым ещё минут десять назад — уже достаточно, чтобы довериться опыту, а не цифрам. Но всё равно приятно, когда приборы дышат в такт.

— Почём ветер? — крикнула она через палубу парню с соломенными волосами.

— Семь-пять, северо-восток, — ответил он, глядя не столько на анемометр, сколько на флажки, на дым и на морщины на воде. — Как всегда обещают десять, как всегда дадут одиннадцать и сюрприз поверх.

— Люблю сюрпризы, — кивнула Грейс. Если сюрприз — это не пробоина.

Сюрпризы море дарило ей щедро. Первый — когда она впервые положила ладони на деревянный штурвал детской швертботки: руль тогда казался тяжёлым, мир — огромным, а каждое движение — поступком. Второй — когда они с отцом, хохоча, прошли под ветром узкий пролив, где все умники стояли бейдевиндом и ругались: отец тогда подмигнул и сказал: «Ветер — как люди. Его надо уговаривать, а не ломать». Третий сюрприз… третий был самым горьким. Завещание, холодный нотариальный кабинет, запах лакированного дерева, бумага, сухая, как песок в полдень: «Вам, Грейс, переходит право собственности на…». Там было много слов, много печатей и слишком мало живого. Корабль. Папа оставил мне корабль. Бумажный, юридический, но всё-таки корабль. Где-то на стоянке лежал старый грузовой барк, отслуживший своё, оторвавшийся от времени — хомут из стали и историй. Её руки тянулись к парусам, а его — к докам. «Ещё успею, — говорила она себе, — приведём его в порядок, продадим или отправим в музей, или…» — и никогда не заканчивала эту фразу, оставляя ей возможность разрастись до будущего.

Старт объявили глухим длинным гудком. В воздухе дрогнули соседи: посыпались короткие команды, заскрежетали клюзы, пропели лебёдки, и марина, словно вздохнув, выпустила гонщиков в открытый простор. Грейс отвела корму, дала лодке ход, и яхта, как голодная кошка, потянулась к щели между двумя вялыми катерами, стремясь выскочить в свободную воду быстрее остальных. Солнце, облокотившись плечом о край облака, поглядывало лениво, но тёпло, и казалось, будто разогретая поверхность моря источает запах соли и цитруса.

Первые мили прошли, как гастрономический роман: всё было про вкус. Вкус свежести в рту, когда на лицо прилетают маленькие, как осыпь, брызги; вкус стали на зубах, когда сжимаешь нож между клыками, освобождая руки для шкота; вкус собственной дерзости, когда рискуешь вырезаться чуть ближе к сопернику, чем прилично. Грейс любила такие часы. Мозг становился чистым, как шлифованная палуба; мысли — длинными, как киль; сердце — упругим, как парус, поймавший правильный угол.

Она видела, как впереди, на линии горизонта, дрожит ртутный отблеск — там, где тонкий слой холодного воздуха лежит над тёплой водой; знала, что чуть правее по курсу спит длинная, как змея, отмель, оставшаяся от древнего кораллового вала; помнила, что здесь пассаты любят разыгрывать фокус с лживыми порывами, которые заманчиво полощут флаги, а потом дохнут, как усталая собака. Ветер сегодня действительно был чуть сильнее обещанного. «Семь-пять стало девять», — отметила она, подтягивая грот, чтобы не дёргался, и облегчая яхту, снимая неиспользуемые концы в трюм.

Глава 2.

Глава 2.

Наследство с привкусом корицы

Утро пришло не с рассветом, а со звуком: тонкий, будто натягиваемая струна, посвист снастей в гаванских мачтах. Потом — запахи. Соль, деготь, пряный дымок из харчевни у углового склада, кислое дыхание бочек с вином, скошенная трава, которой щедро усыпали проходы между ящиками, чтобы не скользили сапоги. Свет добавился последним — мягкий, молочный, как если бы его пропустили через тонкую ткань облаков, — и вдруг обрушился целиком, высветив сразу всё: рябь на воде, царапины на бортовых досках лодок, рыжие штаны грузчиков, расписные вывески доковых лавок, где на одной и той же доске умещались и «канаты пеньковые отборные», и «вина рейнские как слеза», и «хлеб чёрствый — дёшево».

Гавань звали Порт-Лазур, хотя лазури в ней было не больше, чем в глазах усталого матроса в конце вахты: название прилипло в какой-то счастливый год и так и осталось, несмотря на то, что вода у причалов чаще зеленела от водорослей, чем голубела. В дальнем углу, ближе к речному устью, где грузовые барки перетаскивали мешки с сахаром и хлопком, стояло крошечное деревянное строение — домик, втиснутый в карман между каменной набережной и старой аркой, ведущей на улицу Пеньковых мастерских. Его окна, узкие и длинные, смотрели на воду, как любопытные глаза ребёнка; ставни были выкрашены когда-то в зелёный цвет, но солнце и солёный ветер превратили их в светлую, как мякоть огурца, вытертую свежесть. На дверях — латунное кольцо, отполированное ладонями до блеска. Над порогом висела сухая связка лавра и ещё каких-то трав — то ли от моли, то ли от сглаза.

— Дом, — сказала Грейс тихо, и голос, разбуженный, не сразу послушался. — Здравствуй.

Она всё ещё ощущала в коже движение той ночи, что привела её сюда: шепотящие паруса «Голландца», взгляд капитана Воса — серый, насмешливый, как утреннее море, — и то ощущение, что тебя не спасли, а вытащили на правильную дорожку, чтобы посмотреть, как ты по ней пойдёшь. На прощание он не пожал ей руки — только кивнул, и его корабль растворился в раннем тумане так естественно, будто вода всегда носит в себе такое умение исчезать. На причале Грейс встретил молчаливый портовый писарь, указал ей дорогу к дому и сказал, что «бумаги у нотариуса готовы, поскольку синьор Ф. предвидел». Сказал и ушёл, буднично, как будто речь шла о мешке сахара.

Ключ от двери нашёлся в том месте, где отец всегда прятал ключи: под нижней ступенью, в трещине, где древесина раскололась на тонкие, как нотные линеечки, полосы. Ключ был тяжёлый, старый, с зубцами, как у дракона; замок принял его с охотой, щёлкнул, захрипел, но поддался.

Внутри пахло пылью, отдыхающей после долгого дежурства, сухими травами, смолой, чуть — свечным воском и ещё — тем запахом, который всегда есть в домах моряков: смесью соли и бумаги. Дом состоял из узкой прихожей, где на крючьях висели несколько курток (одна — отцовская, тяжёлая, с заплатами на локтях), маленькой комнаты с круглым столом у окна (стол был сделан из корабельной бочки, на крышке — узор из сотен царапин), крошечной спальни (кровать, сундук, умывальный кувшин) и задней пристройки, куда выходила лестница прямо с набережной — удобно, когда приходишь мокрым и не хочешь тащить воду через весь дом.

Она положила на стол мокрые перчатки, сняла штормовку, повесила её на крюк, где висела одинокая верёвка-оберег с вплетёнными в неё косточками и маленькими гладкими камешками. Верёвка пахла солнцем и чьими-то руками — возможно, теми, кто в день её рождения пригладил ей волосы и сказал: «Пусть тебя море любит». Она провела пальцами по поверхности столешницы; дерево поддалось, тёплое, будто оно запомнило тактильную память ладоней.

На полке у окна стояли несколько глиняных банок. На одной углём было выведено: «кофе». На другой — «перец». На третьей — «корица». На четвертой — «ваниль». Она взяла одну, осторожно, будто поднимала крышку у шкатулки с письмами, и понюхала. Запах взорвался в голове — горький, глубокий, обволакивающий, как тёплая тень. Кофе. Её рот сам сделал то, чего хотел — улыбнулся.

— Папа, — сказала она, — ты был негодяем и романтиком. В равных долях.

Она поставила банку на место и заметила рядом то, чего в первую секунду не увидела: аккуратно сложенный кожаный футляр, перевязанный ремешком. Внутри — тетради. Много. Одни — исписаны ровной, чуть наклонной рукой, другие — торопливой, как шаг по качающейся палубе. На форзаце первой рукой отца было выведено: «Журналов много, дочь моя. Правды — порционно. Остальное смотри по ветру». Под надписью — маленький рисунок: линии берегов, две стрелочки, крестик, звездочка. И внизу: «Соль и Звезда».

«Соль и Звезда» — так звали корабль, который переходил ей по наследству. Она видела его пока только издалека: в прошлом году, когда ещё не думала, что всё так повернётся, они с отцом прошли мимо того места в дальних доках, где корпуса старых барков дремали, как киты у отмели. Тогда у «Соли» над бортом торчала покосившаяся мачта, палубные доски были, как рёбра, подведены смолой и временем, а имя прочитывалось лишь на половину: «Со…Зв…». Но даже в таком состоянии в обоих словах было что-то родное — соль, потому что она всё, что живое, пропитывает, и звезда, потому что она показывает путь тем, кто умеет смотреть.

Она заварила кофе. Не как в модных домах Албиона, где его заливают кипятком в фарфоровых пузатых чайниках и потом долго толкуют о том, как «правильно» — а как отец учил: маленькая латунная турка, две ложки хороших молотых зёрен (не жадничать), крупинка соли (соль вытягивает сладость), чуть воды, довести до первого поднятия, снять, добавить ещё воды, вернуть на огонь, дать подняться вторично, снять. Сверху — капля сиропа, который она нашла в одной из банок (на крышке — «гвоздика+лимон»), и тонкая палочка корицы — не для богатства, а для запаха. Пар поднялся белым языком — в нём была вся география: от далёких плантаций, где в тени деревьев ферментируют зелёные, пахнущие травой, бобы, до этих вот окон с облезлой зеленью ставен.

Глава 3.

Глава 3.

Серебро, соль и первый счёт

Утро в Порт-Лазуре всегда пахло по-разному. Сегодня в нём смешалось сразу всё: дым из кузни, где разогревали смолу для парусных швов, терпкий запах свежего хлеба с кориандром из лавки на углу, сладковатая вонь рыбьих потрохов, выброшенных под стеной склада, и — солёная свежесть с моря, будто сама вода проснулась и вымыла лицо. Грейс вышла из своего домика, подтянув ремень на лёгкой парусиновой куртке. Волосы, ещё влажные после умывания, пахли мятой — она заварила листья в кувшине и окатила голову, решив, что дух моря стоит освежить земной травой.

Она остановилась на крыльце, вдохнула полной грудью. Солёный ветер, тяжёлый от влаги, сразу прижался к коже, оставив на губах вкус соли. И в этом вкусе она почувствовала — живёт. Ноги сами повели её вниз по мостовой — туда, где шумел рынок, где перекрикивались торговцы, где орали чайки, а звон медяков звучал как оркестр.

Порт и рынок

Рынок Порт-Лазура был не просто местом купли-продажи — это был театр. Вот лавка со специями: горки золотого куркумного порошка, жгучего красного перца, блестящих, как чёрный жемчуг, горошин. Там, за столом, сидел седой торговец в халате, широком и сияющем, как закат. Он улыбался золотыми зубами и лениво поглаживал чётки. Рядом — женщины с корзинами устриц, кричащие на своём напевном наречии. Ещё дальше — плотный, как бочка, мясник, у которого нож всегда выглядел слишком большим для его руки, но резал он им, будто кистью писал.

Весь воздух был полон звуков: звяк колокольчика при входе в лавку, шорох шёлковых тканей, которые принесли купцы из восточных земель, и запахов: сушёная рыба, свежий хлеб, пыльные апельсины, смола, ром, соль.

И где-то в глубине этого разноцветного хаоса находился склад её отца. Старое строение из красного кирпича с длинными окнами, обтянутыми решёткой. Дверь — тяжёлая, дубовая, с вбитым в неё железным крестом. На табличке — буквы, уже поблёкшие: «Фернандо Т. Торговые грузы».

Внутри пахло иначе — здесь не было базарной суеты, а был запах дел. Сухой аромат мешков, смолы, бумаги. В углу — высокий стеллаж с банками и склянками. На столе — грубый подсвечник, обугленный на краю. На стене висела карта — местами затёртая, но всё ещё читаемая: очертания земель, стрелки ветров, красные крестики, чёрные кружки.

Письмо отца

На столе Грейс нашла конверт. Толстая бумага, печать воском с отпечатком якоря. Рука дрогнула. Она знала этот почерк: крупные, решительные буквы, которые даже на бумаге выглядели так, будто их писал человек, держащий в руке штурвал.

«Грейс. Если ты читаешь это — значит, море сделало свою работу. Я не хочу, чтобы ты тратила жизнь на мелочи. Ты знаешь ветер — значит, ты знаешь всё. У тебя есть корабль, дом и моё имя. Используй их. Первый путь, который я хотел пройти, — дорога на Мартинику. Там ждут специи, которых здесь ещё не знают. Возьми перец, кофе, ваниль. Люди там жадные до новых вкусов — продашь дорого. Остальное решишь сама. Помни: всегда смотри в глаза тем, с кем торгуешь. Глаза врут хуже, чем язык. Твой отец, Фернандо.»

Она провела пальцами по строчкам, и сердце дрогнуло. Мартиника. Там, где специи ценятся выше золота. Там, где перец — король, а ваниль — его королева.

Друг отца

— Ты читаешь его так, будто он стоит рядом, — сказал голос.

Грейс обернулась. В дверях стоял Рафаэль Сагаста. Сегодня он выглядел иначе: в простом тёмном камзоле, но на поясе висел кинжал с костяной рукоятью. Лицо — смуглое, загорелое, нос острый, глаза — тёмные, но с живым блеском. Улыбка — та самая, с хрустом песка.

— Я знал твоего отца. Он хотел идти на Мартинику первым рейсом. Специи — его идея. Но он умер раньше. Теперь — твой ход. Но помни, девочка: в этих водах золото пахнет кровью.

Он подошёл ближе, положил руку на карту. Его пальцы были в шрамах — следы от верёвок и стали.
— Возьми кофе и ваниль. Добавь перца. И ещё — сахар. Сахар дешев, но его всегда покупают. Это даст тебе ход. Но главное — не иди одна. Возьми себе руку.

Он шагнул к двери, задержался и обернулся:
— Я знаю одного. Его зовут Мигель. Слуга, но больше, чем слуга. Он служил на «Голландце». Ты его увидишь — узнаешь по глазам. У него глаза моряка, который видел смерть и смеётся над ней. Пусть он будет рядом.

Грейс кивнула. Внутри что-то сжалось — имя «Голландец» снова заставило сердце биться быстрее. Перед глазами всплыл Вос: высокий, с усмешкой, с серыми глазами, которые держали в себе море. Она вспомнила, как он смотрел на неё — не как на девчонку, не как на утопленницу, а как на равную. От этого воспоминания по коже пробежали мурашки.

Банк

Банк Порт-Лазура находился на площади рядом с фонтаном в виде морского конька. Здание было каменное, с колоннами, двери — дубовые, блестящие. Внутри пахло железом монет, свечным воском и немного — страхом. Люди всегда боятся за деньги.

За высоким прилавком сидел кассир — сухощавый, с седыми волосами, с носом, словно нож. Он поднял глаза и сказал:
— Синьорита Грейс. На вашем счёте — пятьсот серебряных. Достаточно для одного плавания. И ещё…

Он достал конверт. Бумага простая, но печать та же — якорь.

«Грейс. Я оставил для тебя не только корабль, но и старт. Пятьсот серебряных хватит на первое плавание. Остальное ты добудешь сама. Не бойся — море не любит трусов. Но не будь безрассудной — море не любит глупцов. Всегда помни: корабль — это семья. Людей выбирай сердцем. Удачи. — Ф.»

Грейс закрыла глаза. Сердце сжалось. Она знала — отец всё продумал. Даже после смерти он вёл её.

Мигель

На выходе из банка её ждал человек. Высокий, широкоплечий, с густыми чёрными волосами, собранными в хвост. Лицо — обветренное, с загорелой кожей, с глазами — серыми, как утро после шторма. На подбородке — тёмная щетина, на шее — амулет из кости. Одет просто: рубаха грубого полотна, штаны, сапоги. Но двигался он так, как двигаются только моряки: уверенно, будто земля под ногами — палуба.

— Синьорита Грейс, — сказал он низким голосом. — Я — Мигель. Старый друг капитана Воса. Он просил быть рядом с вами.

Глава 4.

Глава 4.

Сборы и дорога к морю

Порт-Лазур в предвечерние часы жил особенной жизнью. Утренний хаос базара стихал, торговцы закрывали лавки, грузчики уходили в харчевни, и в воздухе повисал иной звук — размеренный, уверенный. Это был звук моря, которое готовилось забрать у берега то, что люди успели к нему принести.

Грейс стояла у «Соли и Звезды» и смотрела на свой корабль. Вечернее солнце красило доски палубы золотом, на мачте трепетал флажок, а запах смолы и свежей древесины поднимался, словно обещание. В груди у неё щемило — страх и восторг сплелись в тугой узел.

— Всё получится, — сказала она тихо. Должно получиться. Отец верил. Вос смотрел так, будто я справлюсь. А я? Я должна верить сама.

Сборы

С утра она вместе с Мигелем обошла рынок и склады. Каждая покупка была маленькой победой и маленькой болью — серебро уходило быстро, а нужно было взять всё необходимое.

— Соль, — сказал Мигель, загибая пальцы. — Без соли корабль не проживёт.
— Есть, — кивнула Грейс и поставила мешок в список.

— Вяленая рыба, сухари, бобы. Это не для удовольствия, а для выживания.
— Рыбу возьмём у Марии на углу, она отца знала, сделает скидку.

— Ром, — Мигель усмехнулся. — Без рома команда не команда.
— Но по капле, — добавила Грейс. — Иначе лодка станет кабаком.

Она шла между рядами и всё замечала: как пахнет свежая треска, как блестит медь у торговца утварью, как мальчишки таскают бочки с вином и хрипло ругаются на своём наречии. Всё это было её новым миром, но казалось странно знакомым, словно отец всю жизнь готовил её к этому дню.

У лавки с тканями она купила рулон грубого полотна для парусов, а рядом — несколько отрезов тонкого льна для себя. Мигель хмыкнул:
— Ты собираешься шить платья в плавании?
— Я собираюсь торговать не только рыбой и солью, — парировала она. — Женщины тоже платят серебром.

Банк и письмо

В банке ей выдали не только монеты, но и письмо — короткое, написанное тем же твёрдым почерком отца:

«Доченька. Не бойся считать деньги — но не считай их слишком часто. Деньги любят уважение, но ненавидят жадность. Храни всегда часть — на шторм. И помни: у тебя есть не только серебро, у тебя есть имя. А имя — это тоже валюта.»

Эти слова застряли у неё в голове. Имя как валюта. Имя Фернандо. Имя Грейс.

Люди

К вечеру у трапа «Соли и Звезды» собрались люди. Рафаэль Сагаста привёл двоих знакомых: плотного, рыжебородого боцмана по имени Торн и мальчишку-подростка, худого, с огромными глазами, которых хватило бы на два лица.

— Этот — Торн, он знает такелаж, как я свои морщины. Этот — Диего, пока только подмастерье, но у него руки, которые хотят учиться.

Грейс посмотрела на обоих. Торн стоял уверенно, с руками, сложенными на груди, и ждал, пока его оценят. Диего ёрзал, кусал губу, но в глазах у него был голод — тот самый, морской.

— Берём обоих, — сказала она.

— Слишком быстро решаешь, — усмехнулся Сагаста.
— Ветер не ждёт, — ответила она и впервые почувствовала в голосе отцовскую интонацию.

Ночь перед выходом

Вечером в доме было тихо. На столе стоял подсвечник, на плите булькала похлёбка из бобов с луком и лавровым листом. Грейс сидела у окна и писала в журнале отца:

«Сегодня я впервые закупала припасы. Деньги тают, как лёд на солнце. Но у меня есть соль, рыба, ром и люди. У меня есть Мигель — глаза моряка, который видел смерть. У меня есть Торн — руки канатов. У меня есть Диего — глаза будущего. И у меня есть Рафаэль — слова, которые умеют шептать громче ветра. Завтра мы выйдем. Я боюсь. Но если бы я не боялась — я бы не была жива.»

Она поставила точку, закрыла журнал и подняла взгляд. На подоконнике лежал свёрток. Маленький, завёрнутый в грубую ткань. Никто не мог его туда положить — все были рядом. Она развернула. Внутри — морская ракушка и короткая записка.

«Корабль ждёт. Капитан ждёт. Держи курс. — Х.»

Она сжала ракушку в руке, и сердце дрогнуло. Серые глаза Воса снова встали перед ней — насмешливые и брутальные. И впервые за долгое время она улыбнулась так, как улыбается человек, который знает: завтра будет шторм, но он готов.