Касание

Глава 1. Выдыхай

Жужжащие лампы в коридоре университетского корпуса разом потухли. Как назло, поблизости не оказалось ни одного окна. Студенты столпились у кабинетных дверей, взволнованно перешёптываясь. До ушей доносились только обрывки чужих фраз.

— Почему так темно? В чём дело? — спросила я у чьей-то тени.

— Говорят, что-то выбило, — ответил кто-то из чёрноты.

— Все на выход! Не толпимся, сохраняем спокойствие! Через главный вход идём, зелёным горит вывеска, — крикнула женщина в самом конце коридора. И следом, будто для большего эффекта, взревели сирены.

Настойчивый поток подхватил меня, не спрашивая разрешения. Чей-то острый локоть ткнул под рёбра. Пальцы ног сплющились под весом чужого ботинка. Я жалобно всхлипнула, расставила руки шире и отвоёвывала немного пространства. Незнакомые лица мелькали, вырываясь из темноты всего на долю секунды.

Сердце стало громким, дыхание — прерывистым, и всё, что оставалось, — это несколько сантиметров воздуха между мной и омерзительно тёплыми незнакомцами. После очередного тычка я потеряла равновесие и схватилась за чью-то куртку. Шёлковая перчатка зацепилась за что-то острое и начала сползать. Я с силой рванула скользкую ткань и прижала руку к груди, словно её сломали. Подкатила паника.

На узком лестничном пролёте не осталось ни сантиметра свободного места, ни кубометра чистого воздуха — всё чей-то выдох или вдох. Толпа напирала и несла. А в голове пульсировала лишь одна мысль:

Сейчас я потеряю контроль, и меня раскроют. Меня заберут.

Я озиралась по сторонам в поисках открытой двери или окна, но широкие спины однокурсников заслоняли весь свет.

— Мила, ты?

Кто-то больно схватил меня за плечо, но тут же отпустил. В ушах загудело. Я продолжала вертеть головой, сама не зная зачем, и утратила всякую способность мыслить. Паника взяла верх.

Но всё закончилось так же резко, как началось. В лицо ударил холодный воздух, плечи ощутили свободу, и, открыв глаза, я обнаружила себя на давно знакомом крыльце. Я сделала резкий вдох, потом ещё один. Но ледяной воздух никак не хотел наполнять лёгкие. Меня качнуло. Нащупав опору у стены, прижалась затылком к холодному камню. Казалось, что мир нарисован крупными мазками.

Раз, два, три. Выдыхай. Всё в порядке. Никто не смотрит.

И никто действительно не смотрел. Все взгляды принадлежали скрюченной фигуре, укутанной в бесформенное пальто. Стоя на последней ступеньке крыльца, охранник подсчитывал студентов и заунывно повторял:
— Никто никуда не расходится, ложная тревога. Две минуты — и пойдём обратно. Никто никуда не расходится…

Я выдохнула, уронила плечи и, ежась от февральской стужи, побрела к лавочке. Плотно натянутые перчатки сидели как нужно. Я сидела как нужно. Выдыхай, приказала я себе и огляделась.

В свинцовое небо врезались ветви деревьев, посаженных в прошлом тысячелетии. Цепкий ветер таскал мусор по площади, попутно кусая за ноги полураздетых студентов. Утренний туман успел рассеяться, и небо никак не могло решить, дождь оно извергает или снег. Я крепче прижала руки к груди и сосредоточилась на толпе, сквозь которую упорно пробиралась Полина. Взъерошенная, с широко распахнутыми глазами, она направилась прямо ко мне.

— Ты в порядке? Я вся промёрзла, даже куртку надеть не успела. Омерзительная погода, — она плотнее укуталась в палантин и поморщилась.

— Меня будто пожевали и выплюнули, — пробормотала я. — Ненавижу, когда толпа.

— Тяжело вам, интровертам. Но давай пострадаем потом. Ещё минута — и мы заработаем пневмонию, — Полина настойчиво потянула меня за локоть.

Аудитория 402, как ни странно, располагалась на пятом этаже, и треклятая лестница отняла последние силы. Я смиренно плелась за Полиной, считая в уме ступени. Шестьдесят пять, шестьдесят шесть... Тревога не отступала.

Когда мы добрались до кабинета, свободным оставался лишь первый ряд. Поля закатила глаза, мол, это я во всём виновата, и уселась прямо напротив лекторской стойки. Аудитория гудела. Кто-то обсуждал недавнюю прогулку, кто-то готовился к рубежному контролю, кто-то — к весеннему балу. И никому, ровным счётом никому, не было дела до моих странностей.

Дура, дура, дура… Выдыхай.

— Кстати, о птичках. Ты уже решила, в чём пойдёшь на бал? — Полина воспользовалась свободной минутой и начала допрос.

— Разумеется, уже присмотрела мусорный мешок цвета болотной зелени и очаровательные галоши, — съязвила я. — Ты же знаешь, что не пойду.

— Да сколько можно? Этот придурок давно выпустился, никто уже не помнит, — безапелляционно заявила подруга и была неправа. Я-то помню.

На первом балу парень, с которым мы состояли в подобии романтических отношений, подарил мне целых два чудесных танца. Примерно восемь минут мы покачивались как две переваренные макаронины, а потом он сослался на головную боль и исчез. История не была бы драматичной, если бы первую мою любовь не обнаружили на парковке с рыжеволосой третьекурсницей. И не просто обнаружили, а сфотографировали в недвусмысленной позе и скинули в общий чат. Душевные терзания о неразделённой любви давно стёрлись, а вот стыд, проступивший на щеках сквозь слой тонального крема, я помнила до сих пор. На следующий день виновник торжества сообщил, что всё это время мы были просто «хорошими друзьями», а рыженькая Юлия — это другая подруга, чуть более близкая. С тех пор я не дружу с парнями, не хожу на вечеринки и недолюбливаю рыжих.

— Долго ты ещё будешь беситься из-за того случая? Ну нарвалась на мудака, с кем не бывает. Что теперь, всю жи… — договорить Полина не успела. В кабинет вошёл профессор Савельев. Худощавое лицо с редкой седой бородкой раскраснелось, а впалые глаза беспокойно блуждали поверх студенческих голов. Вслед за преподавателем шёл кто-то ещё, но с первого ряда лица было не разглядеть.

— Я рад, что вы серьёзно восприняли мои слова и пришли полным составом. У меня важное объявление, — голос профессора дрогнул. Он вместе с незнакомцем так и остался стоять в проходе. — Сегодня к своим обязанностям приступает новый преподаватель истории: Константин Альбертович Гирс, — Савельев прокашлялся, поправил полосатый галстук и повернулся в сторону незнакомца. — Константин Альбертович, прошу. Ваше рабочее место.

Глава 2. Славная птичка

К обеду, когда все собрались в столовой, утренняя эвакуация отошла на второй план. Теперь однокурсники только и говорили, что о новом историке. Сколько ему лет? Он местный? Женат? Взбудораженные студентки не стеснялись строить самые абсурдные предположения.

— Какие-то хищнические настроения, не находишь? — сказала я Полине, громко стуча ложкой по белоснежной кружке с чаем. — После того, что он устроил, его должны ненавидеть, а не слюни пускать.
— Методы у него жестковаты, но предмет он знает, — задумчиво протянула Полина. — И, чего тут скрывать, он симпатичный.
— А разве не ты мне говорила, что все красивые мужчины — нарциссы?
— Всё верно. Но женщины любят цветы. Может, Катерине удастся растопить его сердце, и он подобреет? Она выглядит весьма заинтересованной.

Подруга игриво улыбнулась и подмигнула Катерине, сидевшей напротив. Та вздёрнула остренький подбородок и кокетливо пожала плечами.
— А он выглядит так, будто может переломить ей хребет, — гневно прошипела я. Оптимизм Полины раздражал. Историк раздражал. Весь мир раздражал.
— Катерине-то? Кто ещё кому переломит, — Полина тоже перешла на шёпот.
— Прекрати, спать с преподавателем — это… — я запнулась, подбирая правильное слово. — Это отвратительно. Даже если он, да хоть какой. Отвратительно.
— Так, а с тобой что? С каких это пор тебя беспокоит, кто с кем спит?
— Потому что в нашем мире всё вертится вокруг одного — мужчины, женщины… Ты поняла.
— Потому что у 20-летних людей всё вертится вокруг отношений. По крайней мере, у нормальных, — Поля говорила так, словно объясняет трёхлетке прописные истины. — Не осуждай нас, целомудрие — редкий дар.

Она сложила руки в молитвенном жесте и устремила глаза в потолок. Эта поза так контрастировала с открытым топом и рваными джинсами, что я невольно улыбнулась.
— Я не ханжа. Просто это удивляет. Неужели у людей не может быть других интересов?
— Могут, — кивнула Полина, отправляя в рот очередной кусок пирога. — Но это скучно! Когда любить, если не сейчас?
— Ты прожуй сначала, а потом люби кого хочешь.

Философ пропустила замечание мимо ушей и продолжила:
— И вообще, ты его видела? Кто таких людей в преподаватели пускает? Если бы не Саша, я бы тоже поплыла.

Поля встречалась с Сашей почти год. И страшно этим гордилась.
— Ну да, куда уж ему до Саши.

Я хотела съязвить, но Полина восприняла комплимент буквально и одобрительно кивнула. Всё в этой картине было привычным: гул толпы, звон посуды, запах варёных овощей. Но нечто едва уловимое витало вокруг, пытаясь проникнуть в голову. Как слово, вертящееся на языке, которое никак не удаётся вспомнить.

Чувство беспокойства последовало за мной и на семинар, и в библиотеку, где мы с Полиной готовили курсовую. Поэтому, когда она закончила работу и засобиралась домой, я решила остаться в укромной тишине и посвятить остаток дня любимому, всегда успокаивающему делу — чтению. Может, то самое слово отыщется в книге?

Томик в нежно-голубом переплёте был моей маленькой тайной. Если бы Полина увидела, как бережно я перелистываю пожелтевшие страницы сборника «Стихи о любви», то покатилась бы со смеху. Я так долго делала вид, что дела сердечные меня не интересуют, что в это поверили все. Кроме меня самой, разумеется. В силу некоторых обстоятельств я не могла позволить себе привязанность. И нежному сердцу приходилось довольствоваться историями. Я взяла книгу так, чтобы никто не мог разглядеть обложку, и погрузилась в неизведанный мир.

Этот вечер решал –

не в любовники выйти ль нам? –

темно,

никто не увидит нас.

Я наклонился действительно,

и действительно

я,

наклонясь,

сказал ей,

как добрый родитель:

«Страсти крут обрыв –

будьте добры,

отойдите.

Отойдите,

будьте добры».

Я пожирала глазами строки, пытаясь вникнуть в каждое слово. Пытаясь представить молодого Маяковского, склонившегося над красивой барышней с глубоким декольте, шепчущего своё «отойдите». Воображение так живо рисовало картину, что я почувствовала вечернюю прохладу, услышала пудровый аромат духов и треск лампы. Лицо поэта стало совсем живым, а я вдруг стала прекрасной рыжеволосой барышней. Похоже, этот обрыв станет для нас роковым.

А потом в голове завертелся калейдоскоп: нитка жемчуга на пышной груди рвётся, бусины рассыпаются по тёмному паркету, щёку жжёт, саднит — нужно приложить что-то холодное. В клетке бьётся канарейка, чернила растекаются по столу, портят дорогую французскую бумагу. В груди больно — давит, разрывает, сейчас задохнусь… Вспышка, потом ещё одна: то горячо, то холодно, то больно.

— Не вставайте, Маргарита. Сейчас принесут воды, не вставайте, — приказал кто-то. Голос показался таким приятным — тягучий янтарный мёд. Я с трудом разлепила веки, поднялась на локтях и в ужасе отпрянула. Надо мной, распластанной на полу библиотеки, нависал новый историк.

— Вы как? Отошли? — строгое, мраморно-белое лицо выражало сдержанную обеспокоенность.

— Вот, уже несу, держите, — пропищала Анастасия Павловна. Старушка-библиотекарша засеменила крохотными ножками, расплёскивая воду из гранёного стакана.

Меня усадили на диван, напоили водой с мерзким привкусом пластика и стали расспрашивать.

— Ты не ушиблась? Сидела вроде, читала, а потом как рухнешь. Боже мой, что ж это такое, — причитала библиотекарь, подавая мне то воду, то шоколад.

— Я в порядке. Так иногда бывает.

Пытаясь скрыть неловкость, я стала проверять, действительно ли всё в порядке: поправила воротник, одёрнула рукава, подтянула перчатки. Несмотря на моё смущение, историк не отводил глаз. Особенно от перчаток.

Глава 3. Вам чай с сахаром или с моими слезами?

Ругая себя последними словами, я пролетела три этажа, ввалилась в квартиру и заперла входную дверь на щеколду. Здесь этот стыд меня не достанет. Никто не достанет.

— Проходи, я уже заварила чай, — крикнула Вера Аркадьевна из гостиной.

Или все-таки достанет… Я потерла пульсирующие виски, собралась с силами и отправилась отбывать повинность. Вечерний чай был чем-то вроде традиции. После моего переезда фарфоровые чашки, которые долгие годы пылились в серванте, стали атрибутами повседневности. Каждый день тётя доставала новую чайную пару и сервировала кофейный столик возле двух кресел. Сначала я смеялась над этим англиканством, а потом разглядела в Вере Аркадьевне неплохого рассказчика. Так вечерний чай из обмена любезностями превратился в беседы о былых подвигах.

После пережитого позора говорить совершенно не хотелось. Как замечательно, что Вера Аркадьевна этого не требовала. Я уже раз пятнадцать слышала рассказ о театральных гастролях в Риге, но в истории по-прежнему всплывали новые подробности.

— А ты помнишь, какого цвета были глаза у того дирижёра? А платье сохранилось? А по какой именно улице вы гуляли?

Обычно я слушала с удовольствием, но сегодня то и дело поглядывала на часы. Подобные вопросы приводили Веру Аркадьевну в детский восторг, и она продолжала монолог с новой силой.

Каждый будний день в шесть часов вечера тётя красила губы алой помадой и шла гулять к реке. Я не знала, с кем она гуляет, в каких кафе обедает, почему даже в жару носит длинные юбки и блузы с рукавом. Тётя не вмешивалась в мою жизнь, а я мало что знала о ней. Идеальный баланс.

— Ужин в холодильнике. Обязательно поешь, — сказала Вера Аркадьевна, шаря по карманам в поисках мелочи для попрошаек у церкви, а напоследок бросила: — И не смей пить кофе. А то опять будешь по ночам слоняться.

Я со всей ответственностью кивнула и проводила Веру Аркадьевну до двери. Убедившись, что в доме никого, вернулась в комнату, уселась за рабочий стол и достала тетрадь с загнутыми уголками.

Теперь заново и по порядку.

Цветастая обложка долгие годы хранила мои тайны. Когда в ней появился первый рисунок — начерченный дрожащей рукой на волнистых от слёз страницах — мне было пятнадцать. С тех пор каждый раз, когда меня настигало это проклятие, я пыталась осмыслить его через грифель карандаша. Вытаскивала навязчивые образы из головы и передавала на хранение бумаге. Там они ждали своего часа — того самого, когда я смогу разгадать закономерность, понять смысл, выяснить причину.

Ещё будучи подростком, я догадалась, что не стоит касаться некоторых предметов — я будто вижу их историю, обрывки чьих-то воспоминаний. Опаснее всего прикасаться к металлу и дереву, а вот стекло и пластик обычно не доставляют проблем. С людьми было ещё сложнее. Угадать, какое именно прикосновение вызовет приступ, невозможно. Поэтому большую часть времени я носила длинные перчатки и старалась не прикасаться к чужим вещам. Многие считали, что у меня мизофобия. Это стало отличным прикрытием.

Но сегодня что-то пошло не так. После того как на странице в клеточку обозначилась фигура рыжеволосой барышни, я ещё долго сидела над тетрадью. Пытаясь восстановить события прошедшего дня в мельчайших подробностях, я пришла к нетривиальному выводу: во всём виноват Маяковский. Пара кликов — и биография поэта на экране ноутбука. Родился, творил, умер… Лиля Брик. Фото. Рыжая. Жемчуг. 1915-й. Это она?

Горло свело, сердце больно стукнулось о рёбра. Неужели правда? Мысль о том, что я видела воспоминания женщины, жившей почти 100 лет назад, ужасала и радовала одновременно. Наконец мне удалось уловить хоть какую-то нить повествования в беспорядочных видениях.

Схватив книгу голыми руками, я дважды перечитала стихотворение — и… ничего. Почему именно эти строки? Почему именно в библиотеке? Почему жемчуг, щека и канарейка? При чём тут вообще канарейка? Голова разрывалась от противоречий… Может, это вовсе не Брик? Мало ли на свете рыжих женщин. Может, до меня эта книга принадлежала кому-то ещё? Или это просто больная фантазия, бред, галлюцинация? Да, вероятнее всего. От этих мыслей меня с головой накрыла волна страха. Знакомая, по-отечески тёплая волна.

Они все узнают. Они меня заберут.

Каждый раз, когда приключалось Это, казалось, что я теряю рассудок. Видения начались лет в десять. Сначала были сны — то красочные и радостные, то тёмные и пугающие. Не придавая им особого значения, я охотно делилась впечатлениями с мамой. Рассказывала ей о лысом дедушке с добрыми глазами, который сидел с внуком у пруда и пел забавные частушки. О тётеньке с большой чёрной косой в цветастом платье, которая искала девочку Маню и всё время плакала. О прекрасной принцессе с блестящим ожерельем на тонкой шее, которая кружила юбкой в богато украшенном зале.

Мама считала мои рассказы невинной детской фантазией ровно до тех пор, пока сны не начали являться днём. А потом — обмороки, судороги, запреты, грубые женщины в белых халатах и горькие лекарства.

Отогнав непрошеные воспоминания, я окинула взглядом книжную полку. Пособия по клинической психиатрии соседствовали с эзотерическими фолиантами, историческими трудами и биографиями религиозных деятелей. И ни одна из этих книг не дала мне ответа — больна ли я?

Если я действительно нездорова, то едва ли эта болезнь излечима. И жить она мешает только мне. Я мечтала, как однажды явится столь прекрасное видение, что не захочется просыпаться — это было бы замечательным концом истории.

Хлопок двери прервал фаталистические размышления. Я по привычке выглянула в коридор, чтобы пожелать Вере Аркадьевне спокойной ночи. Я застала тётю врасплох всего на долю секунды, но успела заметить какое-то незнакомое выражение. Губы, обычно сурово поджатые, опустились полумесяцем. Щёки впали, уголки смешливых глаз поникли. В желтоватом свете коридора тётя выглядела усталой, изнурённой и какой-то потерянной. Я вдруг вспомнила, что через пару лет ей стукнет семьдесят. Именно стукнет. Неумолимо.

Глава 4. Лук Купидона

Допотопный будильник, стоящий на прикроватной тумбе, показывал 6.58. Ещё не рассвело. Губы пересохли, в животе неприятно тянуло. Я тихо выбралась из постели, натянула халат и проскользнула на кухню. Освещаемая одной лампой, кухня Веры Аркадьевны выглядела чужой и таинственной. Практически всё, что было в этой комнате, принадлежало прошедшей эпохе — тумбы на ножках с круглыми ручками, пожелтевший холодильник «ЗИЛ Москва», фарфоровый заварник и белоснежные тарелки на открытых полках. Эти вещи казались совсем новыми, до того бережно с ними обращались.

Ни детей, ни мужа у хозяйки не было, зато был театр. На протяжении 40 лет она пила на этой крохотной кухне утренний кофе, а потом отправлялась в свой настоящий дом. В театральной столовой Вере Аркадьевне подавали и обед, и ужин, и всё прочее. А в 64 года, когда заслуженная артистка вышла на заслуженную пенсию, стало ясно, что утреннего кофе бывает недостаточно. Возможно, именно поэтому после смерти мамы она предложила мне переехать.

Я достала перламутровый кофейник и одну крошечную чашку — надо же, когда-то такие делали — и стала ждать, пока вскипит вода. Была в этой необжитой кухне неоспоримая прелесть — я могла не носить перчатки. Ни одна вещь в этой комнате не была свидетельницей большой радости или печали. Вера Аркадьевна по-прежнему проводила вечера за прогулками, а обеды — в кафе со старыми знакомыми. И в театр она, разумеется, ходила. Хоть и ворчала постоянно: «Эти бестолочи всё развалили!» А эти бестолочи, в самом деле, просто жили как умели. Вот и я жила, как умела. Придумывала себе правила и беспрекословно их соблюдала, а главной моей целью было не угодить в сумасшедший дом. Сначала я говорила «не сойти с ума», но позже приняла неизбежное: эта грань уже пройдена.

Чайник вскипел. Я заварила чёрный кофе и подошла к окну. Светало. Пришло время подумать о новом дне. Что сказать Поле? Долгие годы я храню в секрете свои особенности — дело привычное, но что насчёт историка?

Утренний туман сбежавшим молоком растекался по улицам. Этот город умеет хранить тайны. И я умею.

***

— Маргарита, Маргарита Аксёнова!

Поля пихнула меня локтем в бок. Я подскочила и подняла глаза на стоящего рядом преподавателя.

— Извините, Олимпиада Юрьевна, задумалась, — я старалась быть вежливой, хотя на дух не переносила эту женщину с прилизанной причёской. Громадные очки в черепаховой оправе делали её круглые водянисто-голубые глазёнки почти бесцветными. А её тонкие, выкрашенные бордовой помадой губы расходились в улыбке только тогда, когда кто-то совершал ошибку.

— Это весна на вас так действует, Аксёнова? Лучше подумайте об экзаменах, в этом семестре никто вам спуску не даст! — злобно прошипела змея и поползла дальше, так и не задав свой вопрос

— Так что ей надо было?

— Она спрашивала о выборе темы для презентации. Рубежный контроль через три недели, — Поля старательно записывала в блокнот все возможные варианты. Ещё бы, в прошлом семестре она чуть не получила четвёрку по экономике.

— Если сделать презентацию о преимуществах плановой экономики перед рыночной, она точно растает, — я подбросила подруге отличную идею. — СССР — это, можно сказать, фетиш Олимпиады Юрьевны.

— Звучит заманчиво, но я не готова на такие компромиссы, — подруга прыснула в кулак.

— Аполинария! Что вас так рассмешило? Может, и нам расскажете? — грымза уставилась на Полю, будто действительно ждала ответа.

Та съёжилась и покраснела. Больше своего полного имени она ненавидела лишь одно — публичные унижения. Зато Олимпиада Юрьевна, напротив, питала к ним особую страсть. Поля уже начала оправдываться, когда в кабинет зашёл Савельев и отвлёк ядовитую кобру от трапезы.

— Когда-нибудь я придумаю, что ей ответить, — глаза у подруги сузились, челюсти сжались. Нужно было срочно сменить тему.

— Так что там с Сашей? Вы решили, куда поедете на выходные?

— Да, я наконец решилась. Едем к маме.

Я удивилась, но виду не подала. Полина встречалась с мамой своего парня всего раз — в калининградской больнице, куда Саша попал с сильнейшим отравлением. Отметив искреннюю заботу, Валентина Павловна пригласила Полю в гости. Тянуть дальше не позволяли приличия, поэтому в предстоящие выходные Поля с Сашей планировали перейти на очередную ступень близости.

— Удачи. Ты точно ей понравишься.

Я видела, как она волнуется, но ничем не могла помочь. В вопросах любви, семьи и приличий я совершенно ничего не понимала.
— И это всё, что ты скажешь? Что надеть, что привезти, что вообще с ними делать? — возмущалась подруга, наматывая на палец прядь русых волос.
— Ты у меня спрашиваешь? Я в последний раз своих родственников видела лет десять назад. Даже имена не все вспомню. Может, торт?
— А если она на диете?
— Ты ведь сегодня обедаешь с Сашей? Вот у него и спросишь.

Полина выстрадала саркастическую улыбку и протянула:
— А ты эмпат.

После обеда я выскользнула из столовой и по привычке отправилась в библиотеку. В пятое крыло, где были ещё музей и конференц-зал, почти никто не ходил. Не удивлюсь, если большая часть студентов даже не знала, что у нас есть библиотека — все предпочитали интернет. И благодаря этому мы обрели отличное место для работы. Укромное.

Я вошла в светлую, пахнущую типографской краской комнату, обогнула несколько столов и, увидев Полю на привычном месте, ускорила шаг. Вдруг из-за стеллажа показалась стройная фигура в сером поло и широких классических брюках. Я ещё не успела разглядеть лица, а уже знала, кому принадлежит размашистая походка. Заметив меня, историк остановился, изогнул губы в дежурной улыбке и заговорил, будто мы старые знакомые.

— Добрый день, Маргарита. Как вы себя чувствуете? Сегодня без эксцессов?

Не помню, что я промямлила в ответ — то ли «хорошо», то ли «спасибо». Но уже через секунду я сидела рядом с Полей и делала вид, что страшно занята. Историк пожал плечами и грациозно удалился. А меня ждал допрос с пристрастием.

Глава 5. Человек-февраль

Не прошло и месяца, как к новому историку все привыкли. Показательных опросов он больше не устраивал, на семинарах не зверствовал и большую часть времени выглядел скучающим. Интерес не утратила разве что Катерина. Она выходила из кабинета последней, чаще других задавала вопросы и даже заранее определилась с темой дипломной работы. Разумеется, она касалась истории дипломатии — именно на этой теме специализировался Константин Альбертович.

— Что вы как бабки старые? Где жить, что есть... Чем больше нас будет, тем дешевле выйдет. Когда, если не сейчас? — Катерина уже третий день подбивала группу на поездку в Вену. — Выходные, весна, симпатичные немцы! Неужели вам не интересно? — не унималась она.

— А тебе не кажется, что встречать майские праздники в компании немцев — не лучшая идея, — съязвила Полина.

— Ну не майские, так апрельские. Можно и на два дня поехать. Да и что я тебя уговариваю? — Катя надула губы и пошла распространять свои идеи среди других представителей молодёжи.

Мы с подругой переглянулись.

— А если серьёзно, почему нет? К тому же впереди ещё больше месяца, — обычно я не вписываюсь в подобные авантюры, а вот Полин отказ меня удивил. — Ты ведь обожаешь путешествовать!

— Вена — это прекрасно, а вот Катю я не переношу. Но если мы будем вдвоём, то это не так уж важно.

— Ты же знаешь, я не…

— Знаю, знаю, — подруга протянула мне пальто, взятое из гардероба, и тут же сменила тему. Даже спорить не стала.

Последние недели она вела себя странно. Моя шумная, шебутная и до крайней степени общительная Полина стала задумчивой и плавной. Она всё реже звонила мне по вечерам, перестала присылать дурацкие картинки в соцсетях и начала с особым рвением готовиться к экзаменам. А о нелепых выходках младшего брата теперь говорила не с улыбкой, а с раздражением. Перемена произошла так стремительно, что я не успела разобрать, в чём причина.

Мир тоже переменился. К середине марта ветер стал чуть менее убийственным, а туман рассеивался к полудню. После обеда студенты высыпались из здания, как горошины, и разлетались по окрестностям. Мы были в их числе.

— Может, просто погуляем? А кофе попьём где-нибудь в центре? — я покрепче завязала чёрное пальто и отставила в сторону локоть. Полина тут же на нём повисла. Она была сантиметров на десять ниже и, в отличие от меня, почти не носила каблуков.

— Как хочешь, я не спешу. Что ты решила насчёт субботы?

— Тётя Вера просила прибраться в саду и привести в порядок мебель. В мае она хочет уехать жить на дачу. Не знаю, что ей в голову взбрело.

— А что если мы с Сашей отвезём тебя на дачу, поможем с уборкой, а вечером уедем к родителям? Там недалеко, — произнося эти слова, Поля украдкой следила за выражением моего лица.

— Опять?

— Ну, в общем-то да. Мама пригласила, — подруга засмущалась. Я насторожилась.

— Мама?

— Сашина мама, Валентина Павловна. Просто мы с тобой запланировали поездку на дачу, а за день до этого она звонила Саше, и он согласился приехать. Я забыла ему сказать, что уезжаю, — Полина затараторила. — Неловко вышло. Но мы можем перенести, или маму, или дачу.

— Нет, не надо переносить маму. Просто оставьте меня дома, а утром встретимся и поедем в город, — я старалась говорить как можно доброжелательнее, хотя появление второй мамы стало сюрпризом.

— Точно? Ты не обижаешься?

— Нет, Поля! Конечно, нет.

— Сама не заметила, как всё завертелось. Это странно, да?

— Кто я такая, чтобы осуждать? В конце концов, это ты у нас спец по отношениям. Мне в любви признавались только мамины попугаи, — я карикатурно закатила глаза, но решила воздержаться от дальнейших комментариев. Похоже, моя Поля уплывает в какую-то неизведанную, непонятную для меня жизнь.

Мы шли по широкой мощёной улице. Величавые трамваи проплывали мимо, цепляясь рогами за упругие провода, а кирпичи старых зданий жадно впитывали солнце. За десять лет в Калининграде не изменилось ничего — я росла, превращаясь из испуганного ребёнка в осторожную девушку, а он всё стоял и смотрел свысока. Пройдут годы, и осторожная девушка станет гордой женщиной, а потом сварливой старухой с клетчатым баулом обид, невыполненных обещаний и несбывшихся надежд. А город будет всё тем же. Спокойным, серо-красно-зелёным.

Я смотрела на Полю — мягкую и ясную, как сама весна. Её ждёт нежная любовь, пышная свадьба, уютный дом. А меня? Если Поля была весна, то я — февраль. Отвратительный, калининградский. Вечно хмурая и колючая. С подозрительным прищуром, со всегда готовым язвительным комментарием. И нежным сердцем. Таким нежным, что нельзя никому показывать.

— Чего ты так странно на меня смотришь? Что-то не так с волосами?
Как же хотелось просто взять и вывалить всё, как на духу. Я открыла рот, но в последний момент опомнилась.

— Смотри, какое местечко. Давай сядем! — я потянула Полю за руку и усадила на веранде уличного кафе.

Сложив локти на дощатый стол, Полина подпёрла ладонями подбородок и подставила лицо весеннему солнцу. Для марта погода была удивительно тёплой. Над нашими головами раскинулось кристально-голубое небо, какого я не видела с прошлого сентября. Воздух искрился чистотой, а чувство пробуждения было практически осязаемым.

— В последнее время ты какая-то загадочная, — подметила Полина, провожая взглядом пышнотелую официантку.

— Ты тоже.

— Вовсе нет, — по привычке возмутилась она, а потом задумалась. — Просто до выпуска осталось чуть больше года, а потом... Нужно решать, что потом.

— Я думала, у тебя всё решено. Я ведь буду подружкой невесты?

— Нет. Будешь стоять у входа и отпугивать незваных гостей, — она очертила в воздухе круг, выделяя моё лицо, и заразительно рассмеялась. — Вот-вот, именно с таким выражением лица. Отлично подходит.
Я прижала руки к сердцу и откинулась на плетёную спинку стула.

— Как жестоко. Я ранена.

— Не уходи от темы. Мы пьём преступно дорогой кофе на промозглом ветру и смотрим на голые старые камни. Ничего не хочешь мне сказать?