Каторжница. В рядах наёмников.

Глава первая. Зимушка.

Пограничье. Великие горы севера.

Всё нынче сталось неверным. Спозаранку, с первыми петухами матушка подняла меня, да и вытолкала за околицу. Иди, говорит, ищи травушку ту лютую, найти которую уж много лун как не могла ни она ни я. Хворь, говорит, моя слишком сильно за грудки схватила, нынче отыщешь ее до зарева - чую. И не смей, говорит, без снадобья сего возвращаться. На порог, говорит, не пущу!

И вот брожу я средь высокого сухостоя у подножия вострых гор, что невольно и волею все чаще напоминают мне дремлющих великанов, и гадаю, истину ль молвила моя родительница, или же некий тайный умысел имела. И пыжусь своим скудным умишком постичь ее нарок.

Матушка моя, травница великая, многоопытная, последние пару лет в избе проводила, а я в полях. Всяк вокруг за три деревеньки в каждую сторону, окромя наших гор великих, знал и ведал о силушке моего рода. И за лекаря, и за вещунью, и за повитуху значилась родительница, а коль скоро невзгода ее постигла, и меня в таковые ремесленницы записали. И многие уже клеветали на нас, ибо сильны мы, да не всемогущи.

Всякое случалось за последние годы, да люд простой чаще обиды припоминает, нежели что хорошее. Много чаще. Не спасли мы младенчика, старостиного внучка, - виноваты. Не вернули силу мужицкую, стало быть, не захотели. Да так и негодовали на нас кругом, а мать мою, худющую и бледную, как увидали впервые за теплостой, так мысленно живую и похоронили, даже о здравии ее боле не испрашивали, ежели меня встречать доводилось. Только и слышала, что «Зимка, снадобье нужно, да поживей».

А нынче праздник наступил древний, силы влекущий. Не доброе это занятие в день такой значимый, да мирским делом маяться, пусть и чадом самой земли-матушки. Превозмогая немощь лютую, поднялась родительница моя, в поля отослала, да нарекла строго: «Без снадобья моего не возвращайся!» Ушла тогда я дальше, к подножию гор, пошепчусь, думаю, с древними, да и подскажут, быть может, где травушку мне заветную искать. Но не дошла. Как сердце екнуло, резко головой мотнула в сторону дома и ахнула. Пламенем объятый полыхает.

Деревня моя вся огнём схватилась, а кони чёрные вкруг, да нелюди на тех конях окаянные рубят с плеча всякого, кто спастись пробует. Ноги подогнулись, рухнула я по плечи в травушку, но уж заметили меня прежде. Вот и несколько лошадок мчат своих всадников в мою сторону. И крики я их слышу и брань чужеземную. И о чем улюлюкают - знаю.

Мысль недобрая в тот момент посетила, мысль лютая. Что селяне, которые матушку давно схоронили, в один день с нею и ушли. Так то. Отогнала мыслишку бесом навеянную, да на землю кинулась. Другой кто не ведал бы, что делать, а вот я ведаю. Как в детстве далеком, когда никто из детей соседских не мог одолеть меня в этой обыкновенной забаве. Земля была за меня, за меня радели и травы. Ползу да шепчу, укрытия испрашиваю. Сомкнулись над головой паленые - кони заржали, копытом бьют. А не идут в мою сторону, мечутся, сворачивают. Зло кричат седоки, да совладать не могут.

И ясно в миг стало все, что наутро сокрыть родненькая моя пыталась. И рассказали ей деревяшки ее дубовые про деревеньку нашу. И волею своей могла спасти матушка всех в деревне, а отослала одну лишь меня. Жаль, так жаль ребятишек соседских, жаль девиц и юнцов, что уж не подымутся и не окрепнут, в чьих дворах не услышим ни смеха ни ругани, чьи чада не увидят света солнца, да не посеют семян на полях наших. Даже голову поднять не могу, знаю: следят подлюки, рыщут. Рукавом слёзы утираю.

Понимаю родненькую. Могла матушка рассказать о том, что увидела всей деревне. Да запрещалось старшими в грядущее заглядывать. Изгнали бы, а пуще сожгли нас ещё прежде пришлых. А ежели б рассказала мне самой то, что узрела, я бы мать не бросила. На себе понесла или рядом осталась. Не бросила.

Стало быть, решение приняла она за себя и меня, суму дала, что поболе, говорит, мол, найдёшь траву, собери всю, места хватит. А это тебе и хлеб на дорожку, и водица целебная, дабы место полить, чтобы та вновь высокая поднялась, и платье запасное, коли продрогнешь, оденешь, говорит, поверх этого, и нож… Могла ли домыслить? Корю себя, ох как теперь корю. Могла. Осталась бы с матерью аль взяла б, да вынесла на спине - не бросила! Не дали мне выбора, за меня решили.

Уж смеркалось, когда я почуяла запах гари, да зарево осветило все вокруг. Далеко деревня, давно уж пепел там один и зола. Голову подняла, застыла. В нескольких шагах от меня поле алеет от огнища, что яростно несётся в мою сторону. Нет больше людей, не будет и трав.

Черти.

Подхватила сумку, побежала. Тяжелая теперь стала, не такая, как отроком была, когда кости в длину уж вымахали, а руки и ноги вширь за ними ещё не поспели. В свои двадцать годков я могла б нянчить деток, коли не ремесло мое, людской хулой покрытое.

Быстро запыхалась, а кромки поля возле подножия гор все ж достигла. И только ступить за высокие травинки пыталася, как показался чёрный всадник с алым факелом. Метнулась обратно едва живая. Что делать?!

Не ведьма я и не маг. Но слышу порой, а чаще чую то, что шепчет земля-матушка. И могла ли я знать, куда смотреть следует ещё прежде, чем всматриваться стала? И скользила я взором своим отчаянным по вострым чертам скупых безжизненных скал в поисках того, чего и не выдумать. И узрела в ту же секунду, когда услыхала вой волчий, что уху моему звучал песней спасительной.

Патлы мои рыжие да путанные огонь уж желал ласкать, когда я вперёд понеслась к тени человеческой, меж волков вставшей. Я видела всадников, что замерли у кромки полей, прежде меня ожидавших, а в миг этот взирающих туда же, куда и я. Неспроста явились волки и тот из них, что принял облик человеческий. По мою душу. Лучше они на куски разберут, чем губители рода окаянные.

Скоро я уже не могла бежать, ноги вверх по камням волочила, а всадники внизу стояли. Знали, что спорить с духами - дело гиблое, коли за мной те явились. Только диву я далась, когда разгадала в силуэте меж звериных теней женские формы. Дух. И я иду в мир духов. Туда, где с полудня ожидает меня матушка.

Глава вторая. Искорка.

Ох, не по себе мне стало в эту минуту. Не человек предо мной. Волосы ее криво обрезанные на ветру развеваются, взгляд колючий обжигает.

- Побойся Бога! Не нужна мне месть эта! Не вернуть уже никого, слышишь?! - почти кричу - сильно ветер завывает.

Или в ушах моих гул стоит от головушки совсем дурной. Вижу я плохо, ночь кругом, снега. Вьюга воет, хлопьями крупными кружит, зазывает.

- А другие деревни тебе, значит, не жалко? - зло усмехается спасительница. - И их детей шакалы как скот задрать могут, не понимаешь?!

- Стало быть, такова воля Всевышнего, - смиренно отвечаю, глаза отпуская.

- Дура.

Разворачивается демонами одержимая дочерь волков, уходит. Не понимаешь меня - разные мы. Я храню жизнь вопреки ума доводам, а ты вопреки всякому чуйству светлому эту жизнь отнимаешь. Редко скрещиваются пути воина и служителя и никогда не соединяются. Я ежели нарушу обет духам данный, что дорожку верную уж много лет как предо мной стелют, да тем самым путь хранительницы жизни открывают, - отрекутся. И кем я тогда буду? И зачем? Смирение силой мне видится: куда легче ж искушению мести поддаться.

После разговора сего общались мы мало, совсем нехотя. Спросила ее, как величать, рукой только в сторону она махнула. Стало быть, от судьбы своей бежит. После чего ум я сознательно занять загадочкой хитрой старалась: все пробовала домыслить, кем знакомушка моя новая приходится. Помогала эта забава с потерей справиться, от мыслей сокрушительных убежать помогала.

Вот думала я так: не человек же. Не способны мы в снегу купаться, на злобных ветрах греться, мясо сырое с довольством грызть. Не бог и не дух также. Ест и пьёт она, дышит. Любовалась я дыханием ее огненным, что снежные хлопья вмиг в капли воды превращает, что рыхлого пригоршню легко водицей талою делает, да палки морозом кованные сухими полешками оборачивает.

Мной она недовольна оставалась, глазками сверкала, да не покидала. Как воин разумом разделила мир этот на своих и чужих. Своих долгом жизни защищать сочла. Чужим места в мире не оставила. Понять воина дело не хитрое, изменить - непосильное.

Решила б, то элементарь предо мной огненный, ежели б не настолько живою волчица оная была. И капли на ресницах ее длинных подрагивали, и морщинки недовольства вокруг прищуренных глаз во сне разглаживались. И доколь губы бледные сухие размыкались, да зубы ровные впивались в кусок сырого мяса, равнодушно оставляя рядом капельки крови, тогда я поняла. Я ж лекарь.

Всякую сырую пищу способен принять лишь тот, в ком избыток огня. Бывают и люди подобные, мужи крепкие, что хворь широкой ладонью своей да взмахом меча изгоняют иль бабы сильные с ведрами на плечах и дитятком многочисленным за пышными юбками. На рассвете они ходят босыми по стылой травушке, выбирают пищу острую, жгучую, с работой самой тяжелой сплавляются. И жизнь подобную сами же ищут. Но в снегу не купаются. Разве что после баньки жаркой, да веничка березового, выдерут коим всех своих. И хорошо.

Но подруга моя новая не человек. Маг. Не видала я таких, не лечила, но что сумела матушка про них - всё рассказала. Устроены они по-другому нежели люди, физически по-другому. Есть орган крохотный в теле человека, что в зачатке своём остаётся, не развивается. А в их телах орган этот больше, да ещё и трепещет. Душу с телом роднит. И способна таким вот образом душа энергией, пляшущей в чреслах, повелевать. В этом вся магия и заключается, совсем ничего хитрого. И был бы способ влиять на орган этот, пробуждать его иль успокаивать, мир бы наш совсем другим стался.

Пыжится надо мной девчонка, шалаш строит. А я молчу, и оттого ещё сильнее не по себе. Не хотела обижать ее, да не могу природе той буйной угодить. Отблагодарить не в силах сейчас, да понимаю: без укрытия мне не жить.

- Спасибо тебе. Придёт случай, в долгу не останусь.

Не видать ее за ветками, не слыхать за ветрами. Только когда к самому уху наклоняется, получается разобрать:

- К тебе лягу, чтоб не мёрзла. Отогрею.

Пальцы на руках моих заледенели так, что аж больно. Вдохнуть глубоко не могу, будто грудь моя теперь в четверть прежней. Жар и холод разом. Легко двинула меня огненная, хотя у самой руки шириной с два моих пальца и возле улеглась, под ветошь влажную, что хлопья снега измочили насквозь. И вот она моя пЕченька, к которой в полудреме я всю ту длинную ночь жалась. И вот избушка, что от ветра защитила, от небесной напасти уберегла.

Одно мне покоя в эту минуту не даёт, будто главного и не хватает.

- Как называть то мне тебя, спасительница? - вопрошаю.

- Назови, как душе угодно, - велит глубоким голосом где-то совсем рядом, будто изнутри самой меня идущим.

Вот это уже не отговорка. Стало быть, честь мне выпала ее величать, судьбу ее новую загадывать.

- Будешь Искоркой? - насколько сил хватает торжественно спрашиваю: чувствую в ее крохотном теле жизньдарующую великую силу.

Губами, прижатыми к щеке моей, шевелит - имя своё новое примеряет. Подходит.

Два дня минуло, два тяжелых дня. Наконец я на ноги поднялась. Спустились мы в долину, у кромки которой поле мое выжженное лежит. Смотрит Искорка, как я волос свой в травки вплетаю, да амулет прощальный к веточке привязываю. Дивится она ветерка порыву, хмари с неба нежданной, что именами ушедших слух мой услаждает. А я не дивлюсь - я с этим живу, только изредка, в дни особые на волю выпускаю. Нынче день такой: третий. Затопило поле мое скоро, жижа под ногами хлюпает, зола грязью оборачивается. Духи родные заберут с собой всех нечаянных, и тела их потоки с гор погребут.

Пошептала я, что на душе лежало, поблагодарила за все хорошее и все плохое, что уроком для меня послужило, а после в пояс поклонилась. Матушке.

Мы обогнули долину - не могла ступить я на ее землю. Местами приходилось даже подыматься назад в гору. Хмурилась пламенная моя, но терпела. Знаю, что тебе это не по нраву. Смирение огневиков - тяжела-доля, да воздух льдистый пламя твое немножечко укрощает. Не за этим ли тут скрывалась?