Кикимора и ее ёкай. Часть вторая

Предисловие

Богиня Идзанами плохо спала. Бесил мягкий футон. Раздражали стоны мертвых душ. И все вообще было как-то тревожно.

В последнее время из бездны не издавалось ни звука. С тех самых пор, как туда добровольно шагнула чужачка с богом войны, все стало как-то неуютно. Неправильно.

Раньше только нос туда сунешь, и все, и настроение на следующие двадцать лет задано. Души визжат от невероятных страданий, корчатся, распахивают беззубые рты, безумно пялятся на тебя - благодать. А сейчас чего-то тишина.

Никто не пытается вырваться наружу. Раньше как было? Только щелочку приоткроешь, а перед тобой уже наслаиваются друг на друга страждущие души, мечтающие хоть о секунде без мучений. А сейчас никого.

Только сосущая пустота во мраке, и снизу какой-то неясный шум. А что там происходит, никому неведомо. Даже богине Подземного царства.

Она-то хоть и богиня, но в бездну сама ни разу не спускалась. То, что она породила в минуту отчаяния, стало и для нее местом смертельно опасным. Она не властвовала над бездной, скорее, контролировала и отправляла туда самых… эм… заслуживающих, по ее мнению.

Ну не может же такого быть, чтобы кикимора Мари-сама и там шороху навела? Или может? Она ёкай иноземный, что у нее там в душе, ни один японский бог не разберет.

Дни тянулись в Царстве Желтых вод как обычно, мучительно и тягостно. И вместе с днями этими росла и тревога. Может, и не стоило Мари-саму вынуждать в японскую бездну прыгнуть? Может, и не надо было Дзашину позволять ступить в погибель вместе с ней?

И когда в Царство Желтых вод прибыл один неожиданный и очень уважаемый гость, богиня Идзанами выдохнула с облегчением.

Глава 1

Мертвая река текла размеренно и спокойно. Не плескала вода, не шла поверхность быстрой рябью. Покой, смерть, тишь.

Нет дыхания живых, нет пенья птиц. Только мертвые деревья черными остовами таращатся в наполненный миазмами воздух, которым нельзя дышать. Острые пики сухого рогоза у берегов стоят стройными рядами, и изредка желтый песок обваливается зыбучей пустотой вниз.

Плеск воды в этом месте был немыслим, и в то же время он – был. Узенькая лодочка рассекала воды мертвых, что по сути своей было невозможным: ничто не могло удержаться на поверхности главной реки Царства Желтых вод. Но – было. Всплескивало весло, перехваченное нежной женской рукой, и аромат живых цветов наполнял воздух. Цветами и травами была наполнена до краев маленькая лодочка, а в самой лодочке сидела чудесная девушка. Белый сарафан с красной вышивкой на стройной фигурке, прямая спина, голова высоко поднята, русые толстые косы алой лентой и одолень-травой перевиты. Девушка изредка поднимает глаза, и в глазах у нее и зелень лесов, и рыжина степей, и синь озер, и серость холодных туманов. Многое там, в этих древних глазах, запрятано.

Взмах узеньким веслом, и лодочка мчится по реке все быстрее, быстрее. И мертвая вода такая послушная, покладистая. Покорно ложится на весло, падает каплями на красивое девичье лицо, на живые благоухающие цветы, на алые ленты в косах.

Когда лодочка пристала к берегу, ее уже ожидала церемониальная процессия. Не каждый день богиня иных земель посещает Царство Желтых вод. Ради такого случая низко-низко склонили головы почтенные обитатели подземного мира. Девушка встала во весь невысокий рост, переступила через бортик лодочки, и стало видно, что вместо ног у нее гусиные лапы. Но тут же взметнулся край сарафана, скрывая языческую суть божества, и богиню русской земли провели во дворец.

Идзанами была готова. Угощений с очага своего царства выставлять не стала: боги чужую пищу есть не должны. Но в остальном подготовилась хорошо: украсила святилище, церемониальный столик для чаепития поставила, но в чайник чаю не налила. Тоже нельзя было.

Когда богиня на гусиных лапах появилась перед ней, Идзанами головы не склонила, а поклонилась до земли, коснувшись пальцами деревянной пластины на полу.

Мокошь тоже в грязь лицом не ударила: одарила Идзанами традиционным японским поклоном, ударив два раза в ладоши.

С расшаркиваниями было закончено, и две богини уселись на чайный столик, чтобы говорить.

Мокошь, гортанно, по-птичьему растягивая и комкая слова, не тянула с делом.

- Дочь моей земли, кровь моих жил не в свою землю легла, свой дух не в родных лесах оставила. Стонут леса, печалится ветер. Верни дочь моей земли, богиня-мать Идзанами.

Блеснул в отражении глиняного, покрытого драгоценной эмалью чайничка многоцветный взгляд, и в этом отражении вдруг появились на голове языческой богини оленьи рога. Лицо ее, там, на блестящей эмали, состарилось вдруг, и морщины-лучики разлетелись от чудных глаз к вискам.

«Да забирай свое сокровище, и поскорее», - чуть не выдохнула облегченно Идзанами.

- Твоя дочь томится в бездне, но бездна отторгает ее, не пускает на перерождение. Путь ее с тобой, - значительно кивнула Идзанами и взмахнула рукой в черном кимоно.

Повинуясь ее воле, расступился жутким зевом пол, и смрадной тоской потянуло из бедны. Но – только тоской. Ни лютой печали, ни безумных глаз страдающих душ… пустота. Очень, очень хорошо, что за чумной кикиморой пришли. С глаз долой – из сердца вон, как говорится. А то она уже из бездны чуть ли не курорт устроила.

Мокошь бесстрашно встала у самого края бездны, прикрыла глаза, пряча их от японской богини. Повела кистью перед собой, крикнула вдруг что-то громкое, и от ее голоса все вокруг завибрировало, дрогнуло. Подчиняясь ее крику, поднялась из бездны маленькая фигурка в светлом зеленом кимоно с золотыми узорами по краю. Светлые волосы вокруг безмятежного лица разметались, глаза закрыты… Мертва? Нет, спит. Бьется сердце, набитое колдовской травой и речным ракушечником, бьется, словно живой кровью напитано.

Мокошь вытянула руки, и фигурка кикиморы легла на эти руки, которые не испытали ни малейшей трудности, словно кикимора была вся их пуха. Откинутая назад голова мотнулась, и светлые волосы мазнули по земле. Мокошь нежно, словно ребенка, уложила спящую кикимору себе на плечо, огладила ладонью прохладную щеку.

Бездна пришла в движение. Что-то темное, огромное дернулось в болезненной судороге там, в глубине, и Идзанами поспешила закрыть разлом. Подозревала она, что там у нее дернулось, но делиться соображениями не собиралась.

- Благодарствую тебе, богиня-мать. Прими мой подарок, не побрезгуй. На рассвете седьмого дня приходи к мертвой реке, и мой дар будет тебя ожидать, - сказала Мокошь и поклонилась, не выпуская из рук кикимору. Да из рук ли? Руки Мокоши вдруг стали двумя лебедиными крыльями, скрыли кикимору, спрятали ее лицо в белоснежных перьях.

Идзанами церемонно поклонилась в ответ.

Мокошь вернулась к своей лодочке, уложила кикимору в цветы и травы, взяла в руки, которые перестали быть лебедиными крыльями, весло. Быстрая, покорная ее воле река понесла богиню иных земель прочь, туда, где ей место.

Идзанами проводила со всеми почестями гостью и облегченно выдохнула. Одной проблемой меньше, кикиморе не место на чужой земле.

А вот Дзашин без дозволения богини мертвого царства никогда из бездны не выберется. Он, в отличии от Мари-онны-Самы, ёкай и бог этого мира, и он принадлежит этой земле. Значит, тут ему и оставаться.

Впервые за много дней богиня Идзанами славно выспалась. Ей не мешал излишне мягкий футон, и тревожные мысли не мучали ее больше.

Потому что бездна без чужеродной кикиморы постепенно возвращалась в свое изначальное состояние. И все снова будет идти как шло. Из бездны путь в мир живых не откроется больше никогда. Ну, это богиня Идзанами так думала. А как оно на самом деле дальше будет – никому и неведомо. (Кроме меня)

Глава 2

Кикиморе сон снился, как ее в белоснежных лебединых крыльях прячут. Кто-то родной и любимый бедной тенью ходит вокруг, ищет ее, зовет-зовет, а дозваться не может. Кикимора к нему рвется, закричать хочет, а не может: белые крылья бьют ее по лицу, мешают. Она бежать хочет, а злая повилика за ноги цепляется, не дает. А любимый голос все дальше, дальше…

- Шиночка, мне сон нехороший приснился, - прошептала кикимора. Не открывая глаз, повернулась набок.

Голова утонула в мягкой пуховой подушке. Щекой почувствовала кикимора чуть колючий край вышивки. И запах… Запах не старой гнили, как на дне бедны, которую Дзашин и кикимора замучились выгребать. Печной запах, деревянный, травяной… Запах дома.

Сердце захолонуло.

Кикимора подскочила на месте, глаза распахнула. Огляделась дико. Пальцем потрогала теплую еще подушку.

- Мать моя Мокошь, - прошептала она, сорвалась с постели, распахнула деревянную рассохшуюся створку да так и повисла в дверях, неверящим взглядом окидывая привычный вид.

Делянка с мухоморами для настоек цветет, глаз радует. Огород посажен, сад есть. И яблочки молодильные наливные, и бузина от головной боли, и сливы от запора – все ладно и складно, все рядком растет, и урожай поспевает… Вид на болота красивый, и солнце поднимается из-за дальних деревьев, заливает розовым светом родной пейзаж.

По деревянному настилу террасы шустро юркнула маленькая золотая змейка. «Полозовы прислужники», - сразу же поняла кикимора и скривилась. Скоро явится, за ушами не запылится. Вот бы поймать змеючку и в банку ее, да на солнышко, чтобы хоть охолонуть немного, в себя прийти до того, как Полоз сам явится… да не успеет она. Полозовы слуги быстрые.

Вдруг с запястья кикиморы упало на террасу что-то извивающееся, белое, маленькое. Сверкнуло серебряной чешуей. «Хэба! Подарок от Мусика», - ошпарило кикимору мыслью. Она про змеючку японскую и забыла совсем. Свыклась с ней, как с нарядным украшением, даже почти внимания не обращала.

- Догонишь вон ту, золотую? – шепотом спросила кикимора.

Умная Хэба высунула раздвоенный язычок и быстро (намного быстрее, чем полозова прислужница) метнулась в густую болотную траву.

Кикимора же сорвала с полянки поспевший сергибус, уселась на крылечко и крепко задумалась, прикусывая белыми зубками сочную острую траву.

Подумать ей было о чем. И вспомнить последние дни там, в бездне японских богов, тоже.

***

…Когда они с Дзашином и Шариком шагнули в бездну, им там вообще не понравилось. Сознание разрослось и вместило в себя столько страданий, что кикимора чуть не захлебнулась в них. Дзашин вообще едва ли не развоплотился и не расслоился на множество сущностей, только случай спас: кикимора в последнюю секундочку одолень-травой его опутать успела, и на Тузика еще осталось. Так и привязала их к себе, и начались долгие часы, дни, а может, и годы хаоса – в бездне время шло иначе. Кикимора порой приходила в себя, удивлялась, что она еще – это она, а не корчащийся в агонии червяк, думала о том, что поганочный суп Ягушиного рецепта не такой забористый, и снова погружалась в беспамятство.

А потом вдруг в один миг как-то полегче стало.

Они медленно, как хлопья снега в безветренный денёк, опускались на самое дно бездны, где было темно и страшно, где корчились от мучений самые жуткие существа мертвого мира. И там, достигнув дна, все трое полностью пришли в себя.

Сначала кикимора раздышалась от смрада бездны. За ней, спустя довольно длительное время, каукегэн, сонно дернув лапой, приоткрыл глаза. Самым последним, спустя аж несколько дней (по подсчетам кикиморы) очнулся Дзашин. Глаза цвета спелых вишен изумленно оглядывали пространство.

Тут, на самом дне бездны, было, мягко скажем, неприятно. Но перед богом войны развернулась потрясающая картина.

Кикимора, засучив рукава кимоно, в белой косынке на голове, подвязанной кверху, сажала в черный ил бездны какие-то маленькие саженцы-росточки, а потом окучивала их лопатой. Где она тут нашла лопату и саженцы – бог весть. Белые концы косынки дергались на макушке у кикиморы, как заячьи уши.

Каукегэн носился вокруг нее и разгребал лапами черную грязь.

Вокруг них застыли уродливые, искривленные духи с вытаращенными мертвыми глазами.

Кикимора подняла голову, почесала щеку, от чего оставила на лице черное пятно, и посмотрела на Дзашина.

И тут же радостно завизжала, подскочила к нему, обняла и расцеловала прямо в впавшие щеки. Качнулось заячье ухо от косынки, пощекотало Дзашину лоб.

- Шиночка! Очнулся! Ну слава Мокоши! А я уже переживать начала! - сказала она, и ее зеленые глаза блеснули от слез. – А мы тут с Тотошенькой обживаемся понемногу. Тебя только не хватает.

- Обживаетесь, - повторил шепотом Дзашин и едва от этих слов не выпал в астрал. Обживаются они, значит. Тут, на самом дне бездны, где копошатся самые жуткие твари. Ну что за невозможный ёкай ему достался?!

И Дзашин, как-то странно выдохнув, обнял кикимору, прижал к себе. Скользнул рукой за затылок, сбил смешную косынку, погладил по светлой голове. Шелковые волосы его невозможной кикиморы нежно ластились под руку, и ее прохладный лоб остужал его грудь в почти неприлично распахнутом кимоно.

Он бы сидел так вечность, не меньше. Но тут одна из жутких черных теней в отдалении задвигалась, раскрыла кривую пасть, с ревом придвинулась ближе.

Дзашин напрягся, как тетива смертоносного лука. В мгновение ока задвинул кикимору за плечо и вынул из ножен сверкнувшую чистым блеском катану. Как она в бездне не затерялась – загадка.

Катана зазвенела от нетерпения. Ей хотелось крови, ну или что там у тварей бездны вместо нее.

Но на запястье Дзашина легла маленькая ладонь.

- Дзашиночка… Ты ножичек отпусти, пожалуйста. Это Сакура, не надо ее обижать. Она и так настрадалась тут.

- Настрадалась… - снова шепотом повторил Дзашин, с нечитаемым выражением лица разглядывая чудовище «Сакуру». У нее из пасти тянулась слюна, и глаза с десятками движущихся зрачков полыхнули чистым мраком. «Сакура» нервничала, глядя на катану: давным-давно, когда она еще была юной девушкой, ей отрубили за ведьмовство голову похожей катаной и прокляли еще напоследок. В период Эдо это было, когда самураи повсюду таскались за своими сюзеренами и творили порой всяческие непотребства.