Клавицепс

Часть 1. Бритва Глава 1. Швы

На снегу расплескались пятна расплавившихся смородиновых пастилок с жидкой начинкой. Юла их бросила перед собой, прежде чем выстрелить. А перед этим долго мяла в кармане, пачкая руки липкой сахарной кровью.

Иначе она бы не выстрелила. Нет, не выстрелила бы. Пусть прилипший к теням дома Сладкоежка сколько угодно облизывал бы вставленные в глазницы леденцы раздвоенными языками.

Старые коттеджи из красного кирпича смотрели погасшими окнами в маленький сквер с синими фонарями и черными коваными лавочками. В сквере росли рябины.

Женщина перед ней лежала на спине, и небо отражалось в уцелевшем глазу – черное небо. Озеро зрачка, а вокруг – красный сумрак разорванных сосудов.

Такие тяжелые тучи над головой, в прорехах истыканные колючими звездами.

Никто не проснулся. Ни одна занавеска не дрогнула.

Юла стала на колени и провела ладонью по ее щеке, мешая кровь с сиропом. Щека была теплой. Белое горло, передавленное черным воротом, едва заметно напрягалось, будто застрявшие в нем слова еще пытались выбраться наружу. Разорванный выстрелом рот скалился на нее осколками зубов.

Юла слышала, как вздыхает промерзающая земля в ржаном поле прямо за городом. Най-Мааладж – закрытый каменный и стеклянный город посреди бесконечного поля. И в этом поле до самой зимы ходит то, чему подарил глаза Игнат. Что слышит теперь Юла. Ходит, скрипит промерзшей землей.

Где-то в черноте зимнего неба теряются окровавленные рога. На рогах он носит все подаренные глаза.

Может, оно даже улыбается прямо сейчас одним из своих ртов.

Далеко видит то, чему подарил глаза Игнат. Теперь Игнат тоже видит, слышит и знает. О каждом их шаге знает.

Может, он тоже сейчас улыбается. Можно расслышать, как медный серп Игната срезает призраки замерзших колосьев.

– С ума сошла? – прошипела ей на ухо Надя. – Он ведь не станет ее жрать! Даже если Сладкоежка обглодает ей лицо – думаешь, Танги не узнает?!

– Пошла ты, – улыбнулась Юла.

Встала. Посмотрела ей в глаза. Вытерла кровь, снова потекшую из носа, размазав уже по своему лицу сироп, кровь убитой женщины и свою собственную.

А потом выстрелила Наде в лицо.

…

Десять лет назад настала октябрьская ночь, в которую Спрут-Цирк приехал в Най-Мааладж, потому-то все и стало другим. Тот самый цирк, от которого остался мокрый красный провал на месте шатра и залитая розовой водой площадь.

Игнат многое забыл с тех пор, как ему было девятнадцать. Но он помнил, как цирк приехал в город.

Сначала приехали афиши. Они закрыли размокшие остатки прошлых торжеств, облепившие пиллары в центре города, рыже-красные, с зелеными и золотыми буквами. «Спрут-Цирк – незабываемое представление!»

«Настоящая тварь из настоящего моря – настоящий кошмар!»
И ниже: «Белый тигр Балу прыгает через кольца и предсказывает судьбу! Рыжий медведь Шерхан будет сниться вам до конца жизни! Незабываемый поединок медоедов! Воздушные гимнасты исполнят номер, конец которого будет зависеть только от вас!»

Изо рта клоуна с зелеными зубами вываливалась черная реплика: «Единственный в мире укротитель монстров!»

Над его головой было от руки приписано «Сожран».

И еще, почти нечитаемым золотым курсивом: «Каждый зритель получает ШАНС».

За афишами приехал шатер, потрепанный и неуклюжий. Растопырил на площади тонкие лапы креплений и каркасов, обтянулся блестящей от дождя влажной шкурой купола.

Игната Верка замучила этим цирком. Бегала смотреть на шатер перед школой, проверяла его после уроков – очень хотела увидеть, что такое спрут. И тяжело вздыхала, потому что билеты стоили больше, чем Игнат с матерью вместе за неделю зарабатывали.

Наконец приехали фургоны. Поздно ночью, когда Верка давно спала, а Игнат валялся под столом на чьей-то кухне, слушал дерьмовую запись концерта Ларра-От на кассете и курил в нависающую над ним столешницу.

Никого не было на улицах в ту ночь. В Най-Мааладж по ночам ходили только люди Полуночного Контроля, самоубийцы, отчаявшиеся. И, видимо, еще приезжие циркачи.

Фургоны доставили на поезде, а потом они приехали на площадь, покачивая красными фонарями на бортах. Приехали, привезли с собой зарешеченную тьму, в которой спал толстый рыжий медведь с плешивыми боками и седомордый тигр с косыми желтыми глазами. Выли тощие серые псы с рваными ушами и колтунами в давно нечесаной шерсти, утробно рычали рассаженные в клетки черные коты.

Водители фургонов с остатками жирного грима в глубоких морщинах на усталых лицах не выходили из кабин. Они остановились на площади и замерли, глядя перед собой.
Люди в черных костюмах разгружались неторопливо, тихо и слаженно. Изредка раздавался треск электрошокера, и тогда вой и рычание стихали.

Бочку вытащили последней. Она занимала целый фургон, красно-медная, круглобокая, покрытая волдырями иллюминаторов. Что-то тускло мерцало в ее глубине – пятна белесо-желтого света в извивающейся черной ряби. Бочку тащили четверо мужчин в серых спортивных костюмах и одноразовых медицинских масках.

К утру, еще до того, как погасли фонари, фургоны опустели, и площадь упала в свою привычную предрассветную тишину.

…

«И только какая нежить, тела лишенная, явится чужую личину приняв, надобно ей под ноги бросить три унции золы, смешанные с пятью унциями ржи. Ежели демон начнет собирать зерна…»

«Ибо мир и есть Человек, и каждое Его устремление – похоть, зависть, любовь или бескорыстие – и есть то непостижимое и неподвластное, что стремится подчинить всякий, кто берется ведовать…»
«Злоба одного человека, злоба всех людей и злоба, которой болен подлунный мир различаются так же, как ягода, все ягоды на свете и самое то, что мы понимаем под "ягодой"…»

«… Человек есть подобие Бога, а значит, обладает Его властью, и к этому стремится всякий богохульный ведун…»

Усмарь

Ты не забыл проверить окна, когда ложился спать? Ты помнишь, что случается с теми, кто забывает?

Совсем близко к полю стоят черные амбары, у которых всегда пахнет кровью и теплыми потрохами. Это – бойня на окраине Най-Мааладж, что вечно пыхтит и кашляет сизым дымом.

Кто хоть раз забивал козу ни с чем не спутает запах бойни. Коза всегда хочет жить сильнее, чем ты хочешь есть. Ее шерсть пахнет острым мускусом, а дерьмо – переваренной теплой травой и страхом. У нее горизонтальные зрачки, и горе тем мясникам, кто увидит в них собственное отражение – они скоро станут призраками.

У Най-Мааладж много призраков. Промышленных, всегда голодных и злых. Слепыши облепляют трубы крематория. Черный дым выедает их глаза и наполняет дряблые животы. Когда крематорию становится некого жечь, Слепыши стонут и плачут, спускаются с труб и бредут на охоту.

В квартале портных родился Красный Галстук. Говорят, однажды Прет – старый карлик-портной – до того устал слушать придирки клиента, что воткнул ему в живот шило, а потом выколол глаза и выставил за дверь. С тех пор тот человек перестал быть человеком. Он пробирается в дома и ходит по подворотням. Заглядывает в шкафы, останавливает прохожих. На чьей одежде найдет он кривую строчку – у того вырвет язык и булавкой приколет к галстуку.

Рядом с бойнями – Холодильный квартал. Туда свозят мясо. Их огромные рефрижераторы всегда гудят вразнобой, и часто отключаются, поэтому мясо постоянно тухнет. Рабочие сходят с ума – от гула, стука паровых дробилок и постоянной вони гнилого мяса. Там родились Мерзляки. Они никогда не убивают тех, кого выбрали своими жертвами – они влезают в рот и выстужают что-то в мозгах. Такие люди возвращаются домой, пьют много рома и горячего чая, заворачиваются в самые толстые одеяла и все время плачут. Потом у них начинают нестерпимо мерзнуть пальцы. Родные должны сразу вызвать Полуночный Патруль – иначе к утру человек придет в себя, грея руки в распоротых животах тех, кто не успел от него сбежать. Чаще всего это оказываются дети.

Но хуже всех духов – призрак Кожевенного квартала. Никто не знает, как появился Усмарь. Говорят, он возник в особенно большой куче обрезков кожи, негодных к выделке и переработке. Все отходы нужно было сжигать – из этих печей всегда валил сизый дым, копоть от которого оседала даже на небе над проклятым ржаным полем.

Но однажды работники поленились топить печь. Уголь дорог, а солома горела слишком быстро. Они стали сбрасывать отходы в яму, и иногда засыпать ее известью.

Те куски кожи, из которых сделали куртки, сапоги и обивку, обретали смысл посмертия. А у отходов такого смысла не было. Забурлила слизь из гнилого мяса, размягченных костей и истлевших обрывков кож в ямах под коркой извести. Собрались в Усмаре козлиные селезенки и кишки, которые не отмыть от дерьма. Рога и обрезки кожи, глаза с вертикальным зрачком, желтые зубы, хвосты, копыта и несколько трупов, которые хотел скрыть хозяин кожевенных мастерских – девочки и мальчики, не пережившие его ласк, мужчины, не дождавшиеся выплат. Все это собралось в Усмаря. И никто не знает, как смотрит Усмарь и чем он жует, никто не знает, из чего состоят его руки, в которых он держит круглые ножи и спиральные выкройки. Только знают все, что по ночам он ходит по Най-Мааладж. Что он появляется везде, где что-то напоминает ему родную яму – в колодце, входе в тоннель, круглом пятне на ржаном поле, в детском рисунке – поэтому стоит запрещать детям рисовать черные круги.

Так появляется Усмарь, а проникает он в те дома, где ночью не закрывают окна. Не потому что ему нужно как-то пролезть в дом, а потому что Усмарь не терпит беспорядка. Окна должны быть закрыты. Шторы задернуты. Двери заперты.

Усмарь часто останавливается под окнами и подолгу смотрит в проемы. Если не задернуть шторы – он проникнет в твой сон, и вместо обычного сна о том, как ты ешь собственное мясо, увидишь лицо Усмаря, узнаешь, что заменяет ему глаза и отразишься в них. И уже никогда не проснешься.

Усмарь часто стоит у дверей. Если не заперт засов – ты узнаешь, что заменяет Усмарю руки, в которых он носит выкройки и ножи.

Твоя смерть не будет бессмысленной – может, из тебя выйдут отличные сапоги или плащ.

Но если ты узнаешь, как смотрит Усмарь, если узнаешь, какие у него руки – не рассказывай об этом.

Никому не рассказывай.

Не приходи к родным. Не стой у них под дверями ночью, не плачь и не проси вернуть тебе кожу. Они все равно не смогут.

Они попытаются отдать тебе свою.

Лучше проверь еще раз окно.

Глава 2. Зубы и сапоги

По радио объявили, что ровно в 12.07 начнется дождь. Синоптики никогда не угадывали, но почему-то упрямо продолжали называть время с неточностью до минут.

Но на этот раз сволочи угадали.

Трамвай тащился по заросшим желтой травой рельсам скрипя колесами и плюясь искрами с пантографа. Игнат сидел, уткнувшись лбом в треснутое серое стекло, и рассеянно смотрел на ползущие мимо улицы.

Нет в Най-Мааладж прямых углов и правильных форм. Этот город состоит из нагромождений красного кирпича, трещин, осыпавшихся фронтонов, узоры которых превратились в разводы.

Из ржавых пожарных лестниц, оплетающих дома – они ведут на крыши, в соседние квартиры и на маленькие общие балкончики, вечно полные битого стекла и окурков.

Из серого стекла, черных дорожек и медно-блестящих шипов, которыми утыканы бордюры. На остановке Игнат успел разглядеть девчонку в ярко-желтом капоре. Она сосредоточенно смазывала шипы алым ядом.

Этот состав не боялся воды, но Игнат все равно почувствовал укол раздражения – можно сделать это, когда дождь закончится. Если можно сделать хоть что-то, чтобы ночью на улицах стало безопаснее, это нужно сделать. Даже если только кажется, что от этого станет безопаснее.

Ночью по улицам ходят монстры. Некоторые из них носят обувь – Красный Галстук забирает ботинки у жертв, Усмарь передвигается на четвереньках. Он босой, но на руки надевает сапоги из человеческой кожи. Могой иногда приползает с поля. Он тащит свое студенистое тело по переулкам, перебирая тараканьими лапками-веточками. И все они иногда останавливаются, наступив на ядовитые шипы. Меняют направление. Если везет – они так и бродили в лабиринте ошипованных улиц до самого рассвета.

Еще есть ночные патрульные – Игнат как-то поил женщину из Полуночного Контроля, молодую, черноглазую, с длинными седыми волосами. Она пила белый ром, нюхая афим прямо из баллона и рассказывала, что Красный Галстук, напоровшись на шип, может несколько часов проверять свои ботинки. Ее задача – стоять рядом, выпрямившись в седле и делая вид, что ей совершенно все равно. И как только он отвлечется сообщать, что царапину на носке видно.

«Как выглядит Красный Галстук? – усмехаясь, спрашивала она. – Все хотят знать. А я не могу объяснить. Представь себе мужчину в блестящем красном костюме. А теперь представь свой худший кошмар. Красный Галстук – это кошмар, который вывернул мужика наизнанку и влез в него. Кое-где у его запястий торчат блестящие манжеты. Из-под мяса торчат. А глаза у него испуганные».

Она больше никогда не приходила после той ночи. Говорят, встретила Усмаря у дома на окраине. Усмарь любил слушать – ему полагалось всю ночь рассказывать о том, как выделывать шкуры. Как выглядит Усмарь, та женщина не успела ему рассказать. Может, ее голос дрогнул, когда она рассказывала о том, как снимать кожу, чтобы она была годна для выделки. А может, рядом с полем Усмарь, как и любая нечисть, одурел больше обычного. И ядовитые шипы не помогли.

Игнат подрабатывал крупье по ночам, три дня в неделю. В небольшом казино недалеко от затопленных тоннелей метро – сыром полутемном зале, где всегда царил красный полумрак. Там он носил маску со светящимися неоновыми крестами на глазах, зеленый китель и бутоньерку из почерневшей ржи. Это все было очень романтично, даже когда приходилось оставаться после закрытия и отмывать с пола рвоту, а иногда и кровь. И трижды в неделю он оставался дома, чтобы поспать. Но сегодня был не такой день – ему пришлось выходить на работу, занимавшую оставшиеся четыре дня.

Най-Мааладж жался к рельсами рассыпающимися кирпичными боками красных и серых многоэтажек, приветливо хлопал натянутыми тентами палаток с выпивкой, яблоками, выпечкой и медом. В дождь прохожих было немного, но Игнат различал ссутулившихся всадников, пару повозок, которые тащили меланхоличные волы. Какой-то парень в белом костюме прыгал по лужам у остановки. Игнат разглядел под водой нарисованные классики. Наверняка пьяный.

Когда проезжали мимо рынка, в приоткрытое окно порывом ветра забросило комок из запахов дождя, ржавчины и томленых в меду цыплят. Игнат понял, что его тошнит, и теперь тошнить будет до самого вечера.

Он вышел у самой ратуши – одного из немногих домов Най-Мааладж, с которых не осыпалась краска. Ратуша была синей, а шипы в ее оконных рамах были выкрашены в белый цвет. Яд на них был еще больше похож на кровь. Игнат ратушу не разглядывал. Шел, низко опустив голову и пытаясь растоптать свое кипящее дождем отражение в каждой луже, где оно появлялось.

Аллея – красные клены, истекающие белой смолой, белая дорожка, черные заборы и тусклые фонари. За аллеей – бутики, вымытые витрины, поднятые решетки. В витринах – худые пластиковые женщины, изгибающиеся в неподходящих им платьях. А за витринами – аккуратные улицы, коттеджи с цветочными кустами и подстриженными лужайками.

Этой ночью рабочий забыл закрыть канализационный люк, а в одном из коттеджей в центре города забыли закрыть окно. Теперь Игнат курил, привалившись к запертой тисовым засовом двери и ждал Натана. У семьи в коттедже было четверо детей, и Игнат был очень этому рад. Будь детей трое – его отправили бы убирать одного. «Норма мертвецов на специалиста – до пяти человек или до пятнадцати талантов веса».

Он знал, что сегодня будет зачато не меньше пяти младенцев. В Най-Мааладж сто сорок четыре тысячи жителей. Всегда ровно сто сорок четыре тысячи, живых и еще нерожденных. Но никто не рождается заново. Просто кто-то рождается вместо мертвеца. И однажды вместо Игната родится ребенок, и он не будет иметь к Игнату никакого отношения.

Дождь, который начался ровно в 12.07, стучал каплями по капюшону непросохшего со вчера плаща. Сигарета мокла, перчатки мокли, Натан задерживался. Но главное, что не мокли широкие скребки, бутылки растворителя и баллоны дезинфицирующего газа у Игната в сумке. За инвентарем для уборки и ритуалов он следил почти фанатично.

Дождь усилился, и шорох воды превратился в грохот. Именно в этот момент Игнат услышал визг приближающегося трамвая и закурил еще одну сигарету.

Бродячая кондитерская Рене Вуйцик

Любишь ли ты смотреть сны, которые забираются тебе в уши, стоит голове коснуться подушки?

Конечно. Никто не любит смотреть сны. Мы придумали много ловушек – паутины в кольцах над кроватью, беруши, пантакли из лавандовой сажи на щеках. Но ты ведь знаешь, что для нас нет избавления. И каждую ночь все мы смотрим свои непременные сны о терпко-сладком вкусе собственного мяса. Каждый просыпается только когда во сне ему становится нечего есть.

Но есть те, кто нашел способ избавиться от снов. Или договорится со сном. Сегодня я расскажу тебе сказку о «Штолльне Вуйцик», бродячей пекарне с золотой вывеской, и ее хозяйке, которая подружилась с собственным сном.

Говорят, в детстве Рене Вуйцик была совсем как другие девочки. Совсем как ты. Совсем как я в детстве. У нее на полках стояли такие же плюшевые медведи и тряпичные куклы, в ее книжках были такие же картинки, а в ее снах – такие же мясо, жир и личинки зеленых мух, копошащиеся на ее спине, куда она никак не могла дотянуться.

Личинки так же лопались на зубах и шевелились, если взять их под язык. Видишь, у нас всех есть что-то общее: у тебя, у меня, у папы. У твоего тренера по шахматам, учителя в школе и того противного старика в парке. Может, вкус мяса различается, но личинки-то везде одинаковы.
Слушай дальше. Нет, я наяву не пробовала личинок. Зачем ты их пробовала? Не делай так больше.

Семья Рене жила бедно, но с тех пор, как ей исполнилось восемь, мама каждое утро заплетала ей восемь косичек, давала половинку яблока и ложку цветочного меда. Это был их с мамой секрет, о котором они не говорили даже папе. Никто не знал, где мама держит банку цветочного меда и откуда она его берет. Ведь падевый мед продается повсюду, а чистый цветочный продают только двое пасечников и только на весенних ярмарках. Но у мамы Рене он был – целых триста шестьдесят пять ложек. Каждый год.

Отец Рене работал в тоннелях и нечасто говорил с ней. Он целыми днями ходил под землей по колено в воде и собирал со стен светящийся бурый мох, которым потом станут прижигать раны и лечить головную боль. Мама никогда не рассказывала Рене, как они познакомились с папой, никогда не звала его по имени и никогда не смотрела ему в глаза. Однажды Рене поняла, что делает так же и не знает, какого цвета глаза у ее папы. Она выбрала момент, когда он был дома, и заглянула ему в лицо. Через два дня она наконец-то смогла перестать плакать, и они с мамой никогда об этом не говорили.

Но было и еще что-то, отличающее Рене от других маленьких девочек. У Рене была мечта – она хотела поймать свой сон за хвост. Но она вовсе не хотела его убить и больше не видеть снов. И даже не хотела просто на него посмотреть. Рене была уверена, что со сном можно подружиться.

Рене изобретала сережки, в которых сон должен был запутаться. Она обещала ему все свои игрушки и книжки, потом стала обещать капельки своей крови, потом – своего голема-щенка, птенцов голубей, которых она ловила на чердаках. Затем – локоны своих волос, свои вырванные ногти и отрезанные пальцы. Наконец она стала предлагать капельки чужой крови, чужих щенков и чужие пальцы. Но сон не показывался и не соглашался на сделку. А Рене, как бы ей ни хотелось договорится со сном, не давала ему задатков.

Каждый год мама заплетала ей на одну косу меньше. Рене повзрослела и стала очень красивой, но этого она даже не замечала. В год, в который мама заплетала ей две косы, Рене устроилась в кондитерскую в центре города, чтобы помогать маме. Мама скоро должна была родить ей брата.

Рене каждый день заканчивала уроки и на трамвае ехала в кондитерскую. Ей не нравилось ни варить джемы, ни топить шоколад для глазури и кремов, ни выкладывать узоры миндальными лепестками. Ей нравилось тесто. Она месила тесто с закрытыми глазами, кожей ощущая, когда нужно подлить холодной воды или добавить растопленного масла. Маме она рассказывала, что в такие моменты ни о чем не думает, даже о сне, который снова незамеченным заползет ей в ухо ночью. И в такие моменты она чувствует себя счастливой.

Ее любимым десертом был штоллен. Для него нужно было замесить сложное тесто, в котором было много масла, сушеной вишни, вымоченной в роме, специй и меда. Тесту нужно было долго вызревать в специальной корзинке, накрытой влажным полотенцем. Потом Рене сворачивала его в рулет и нежно, как ребенка клала в медные формы на расстойку, прежде, чем поставить в печь. Получался сладкий, влажный пирог, который нужно было пропитывать медом и красным вином. Рене могла часами возиться с этим тестом. Она разговаривала с ним и целовала поднимающиеся пузыри.
У нее получались самые вкусные штоллены. В пекарне, где она работала, разлетались сырные булочки и луковые багеты, грибные пирожки и подовый хлеб, но каждый спрашивал, достанется ли ему сегодня кусочек штоллена Рене Вуйцик.

Однажды настало утро, в которое мама заплела ей одну косу и дала целое яблоко, Рене наконец-то спросила ее, откуда берется мед.

Вечером она пообещала сну целую банку, если покажется. Теперь для Рене это было привычкой, без которой она уже не могла уснуть – нужно предложить что-то новое. Она уже почти не верила, что сможет подружиться со сном, поэтому часто предлагала какие-то глупости: брошки и цепочки, ниточку с запястья, подвеску с люстры, осколок зеркала, бусинки, украденные из крематория, здоровый колосок ржи, зараженный колосок, глаза мертвой кошки, цветок из горшка на подоконнике и горшок из-под цветка.

Но когда она предложила банку меда, ей показалось, что в ухе что-то шевельнулось. И она решила убедиться, что у мамы есть банка меда, прежде чем торговаться со сном дальше.

Но мама ответила, что некоторым тайнам лучше никогда не открываться.

Рене злилась. Кричала, плакала, говорила, что согласна больше никогда не есть меда, если мама отдаст ей банку. Но мама никак не соглашалась сказать, откуда берет чистый цветочный мед.

Тогда Рене разозлилась еще сильнее. Она потратила столько лет, уговаривая сон показаться. Она могла обрести самого необычного и, может, самого могущественного друга на свете, а мешала ей какая-то банка.

Глава 3. Три мертвеца и молоко

Игнат не знал, как Дельмар добывает все эти замечательные вещи – баллоны афима, пластинки и кассеты снаружи, оккультные книги, чьи страницы частенько оказывались заляпаны чем-то бурым и черным. Моторы, серебряную проволоку, бычьи черепа, живых козлов, черные жировые свечи, шалфеевый пепел, тисовую золу, красный шелк, пакеты с кровью, человеческие зубы, заспиртованных ягнят, вороньи перья и ржаво-рыжие лисьи хвосты. Билеты в цирк, проходки в закрытые бары, приглашения на собрания культистов. Все это мог достать Дельмар, и никто не знал, как он это делает, но Игнат был готов спорить, что засранец просто брал занудством. Иногда Игнат думал, что Дельмар – тоже одержимый мертвяк, только он не людей жрет, а их радость.

Таких людей, как Дельмар, Игнат видел только в музее. Их когда-то из мрамора сделали и по залам расставили – высоких, широкоплечих, волооких и кудрявых, с нездешней, каменной красотой. Дельмар был рыжим. Он одевался как злодей из старого кино – удлиненные пиджаки, острые воротники и лацканы, шелковые рубашки, лакированные туфли. Ему давали почти все девчонки, которых он хотел.

Но только до тех пор, пока Дельмар не открывал рот. Когда это случалось, происходило необъяснимое. Другой такой зануды Игнат в жизни не встречал. Когда Дельмар начинал говорить, хотелось лечь на землю, закрыть уши руками, а если не поможет – вставить в каждое ухо по карандашу. Поэтому он чаще всего молчал и загадочно ухмылялся, что тоже хорошо сказывалось на его общении с девушками.

Но в последний год он стал равнодушен к красивым девочкам, которые очаровывались его воротниками и загадочными ухмылками – Дельмар завел себе подружку.

– Я достал. Три билета, – заявил Дельмар на следующее утро. – На последнее представление, через три дня.

Игнат как раз валялся на полу у себя в комнате, задумчиво крутил диск телефона и ждал. Он чувствовал как там, в бронзовом динамике Дельмар копится доза яда, готовая импульсами протечь по проводам и вылиться прямо Игнату в ухо.

– Для кого третий билет? – вкрадчиво спросил Дельмар, и Игнат вздохнул с облегчением. Хуже Дельмарова занудства было только ожидание занудства.

– Для мамы.

– Отлично, я заеду за вами перед представлением. И позвоню ей прямо сейчас, обрадую.

– Как бы тебе в хер пойти, а? – обреченно пробормотал Игнат. – Серьезно, Дельмар – ты же достал три билета. Ты сам все прекрасно понимаешь. Мог отказаться, но нет, ты достал, а теперь полощешь мне мозги.

– Потому что я знаю, что если достану тебе два билета – ты оставишь дома сестру. Это очень плохой поступок, Игнат. Очень, очень плохой.

– Ты мог вообще не доставать билеты.

– Не мог, – самодовольно ответил Дельмар, и Игнату нестерпимо захотелось двинуть ему в мраморно-совершенную морду.

Конечно, не мог. Дельмар возвел занудство в ранг искусства. Он отдавался ему, как любимому делу, как религиозной службе. И билеты специально достал, чтобы этот разговор случился.

– Так для кого третий билет?

– Для Бритвы, – процедил Игнат.

– Ты знаешь, что это ненормально? Надеюсь, ты с ней хоть не спишь?

– Не твое сучье дело.

– Значит, спишь, – вздохнул Дельмар.

– Ты ведь прекрасно знаешь, что сплю, – выплюнул Игнат.

Он знал, что в этот самый момент лицо Дельмар будто озарилось светом. Что растянулись в блаженной улыбке его губы, как смялась в добрые и мудрые морщинки кожа вокруг его сияющих глаз.

– А ты ведь прекрасно знаешь, что…

Игнат ухмыльнулся, лизнул динамик и положил трубку рядом с собой. Закинул руки за голову и закрыл глаза.

Конечно, у Дельмар была паскудная особенность – раз в пару минут он проверял, слушает ли его собеседник. Но Игнат давно научился отвечать ему только «угу» и «все я понимаю». Против этого у Дельмара оружия не было.

Будто Игнат сам не знал, почему нельзя. Очень хорошо знал, поэтому и дышал афимом по ночам. Поэтому просыпался с больной головой, мучился жаром каждый вечер, не мог напиться, сколько бы воды ни выпил. И еще поэтому он мог ходить в поле по вечерам – первые твари, что выползали из ржи, не бросались на него. Однажды совсем рядом прошло пугало – набитый опилками, шерстью и колючей проволокой для злости собачий труп, который днем ловил ворон. Пса убили, когда он был старым, поэтому вместо зубов из его челюсти торчали ржавые гвозди. Игнат заглянул ему в глаза – пришитые на пустые глазницы пуговицы. Положил руку ему между ушей и почувствовал, какая слипшаяся и холодная у пугала шерсть.

Но чем темнее становилось, тем пристальней делался взгляд, который чувствовал на себе каждый, кто приходил в поле на закате. Игнат никогда не оставался там на ночь. Может, смертью и правда можно было заразиться, как говорил Дельмар, но он точно был недостаточно мертвым, чтобы торчать в поле в темноте. Может, могла бы Верка. Игнат не хотел даже думать, что случится, если она однажды попытается.

– У меня есть еще кое-что, – безошибочно различил в потоке нравоучений Игнат.

– Что? – Он тут же поднял трубку с заляпанного ковра и прижал к уху похолодевший динамик.

– Ага, ты все-таки слушаешь. Брошюра. Язык не разберешь, одни закорючки, но есть картинки.

– Ты предлагаешь мне проводить обряд по картинкам? – вкрадчиво спросил Игнат. – А потом будет, как с Келравером?

– Почему бы и нет. И что, с Келравером разве так уж плохо получилось?

– К алтарю приползло то…

– Полудохлое недоразумение? Это была просто какая-то агонизирующая зверушка.

– У нее морда была освежевана. Она ползла на передних лапах, а за ней волочились кишки. Мне пришлось отбиваться от нее лопатой.

– Ну ты ведь отбился.

– Да. А ларва даже не показался.

– А если бы показался – ты бы и его забил лопатой?

Игнат швырнул трубку на жалобно звякнувший рычаг.

Какая же Дельмар все-таки сука. Занудная, циничная рыжая сука.

Игнат был уверен, что он помогает только за тем, чтобы бесконечно смотреть, как они с Бритвой мучаются, а потом читать нотации. Но он не мог остановиться.