Клинок для падали

Клинок для падали

Дождь в Предгорье — не вода, а жидкая грязь. Он не очищает, а пачкает. Он стучит по провалившейся крыше моего фургона так, будто хочет вбить меня в эту хлябь, как гвоздь в прогнившую доску. Я лежал на жесткой койке и слушал эту какофонию, думая о том, что в столице сейчас, наверное, сухо. И тепло. И никто не пьёт дешёвый ром, чтобы заглушить ломоту в костях, где когда-то сидели переломы.

Меня зовут Лекс. Я заклинатель. Нет, не тот, что в бархатных мантиях и с пергаментами мудрости. Я — дворняга магии. Чистюли из Столичной Гильдии избавляют города от демонов ищущих. А я выгребаю дерьмо, которое они за собой оставляют. Или которое само нарождается в таких вот забытых богом дырах вроде Предгорья.

В дверь постучали. Не два вежливых тычка, а долгий, мокрый скребущий звук, будто трутся о дерево кости.

— Открыто, — пробурчал я, даже не двигаясь.

В фургон ввалился пар. И человек. Вернее, его подобие. Староста Предгорья, Мирон. Лицо серое, как глиняный горшок, глаза — две щелочки отчаяния.

— Приехали, — сказал он без предисловий, снимая с себя струищуюся воду плащом. — В старом амбаре, за мельницей. Снова.

— «Снова» — это ключевое слово, — я сел, хрустнув позвонками. — Я же говорил: сожгите амбар после первого случая.

— Дрова дороги, — ответил Мирон с железной логикой крестьянина, которому плевать на нечисть, но жалко бревна. — Кому-то надо было хранить свеклу.

— Теперь в амбаре хранится нечто, что, возможно, питается этой свеклой. А возможно, и тем, кто её туда сложил. Оплата вперед.

Мирон швырнул на стол кожаную мошну. Звук был не звонкий, а тупой. Медяки. Я вздохнул, но взял. Проклятая совесть — самое невыгодное вложение мага.

Дорога до амбара была кратким курсом по изучению человеческой глупости. Тропа, утоптанная в грязи, вела мимо покосившихся изб. За закрытыми ставнями щелкали щеколды. Здесь боялись. Но боялись и меня. Человека с ястребиным профилем и шрамом через левый глаз, который приезжает туда, куда не суётся даже царская стража. Меня не приглашали за стол. Мне платили, чтобы я ушел как можно скорее, унося с собой их кошмар.

Амбар стоял как гнилой зуб на челюсти земли. Дерево почернело, крыша завалилась набок. И запах... Сладковатый, приторный, с нотками гнили и старой крови. Классика.

— Ждите здесь, — бросил я Мирону.

— А если... вам потребуется помощь? — в его голосе не было ни капли искреннего желания помочь.

— Если через полчаса вы услышите мой крик, — сказал я, проверяя заряд в небольшой арбалетной петрели, — бегите. И на этот раз сожгите это место дотла. Вместе со мной внутри, если придется.

Я толкнул дверь. Она с противным хрустом оторвалась от косяка.

Внутри было темно, сыро и... многолюдно. Тени по углам шевелились. Не от ветра — его тут не было. От собственной воли. Они были низкими, приземистыми, с неестественно длинными руками, волочившимися по полу, покрытому слизью и чем-то похожим на вырванные с корнем корнеплоды. Падальщики. Духи места, пропитанного страхом, смертью и гнилью. Они рождаются не из иного мира, а из нашего. Из нашего жестокого безразличия.

Один из них, самый крупный, медленно повернул ко мне нечто, напоминающее голову. Во тьбе блеснули два желтых пятна, полтых голода и тупой злобы.

— Уходи, — прошипел я, и в голосе вложил частицу Силы, ту самую, что копится в боли и гневе.

Падальщик дернулся назад. Они — трусы. Но стая трусов, доведенная до отчаяния голодом, страшна.

Я не стал читать пафосных заклинаний. Магия в моем мире — это инструмент, часто грязный и болезненный. Я вытащил из-за пояса флакон с бледно-голубой пылью — пеплом плачущего серебра, дорогущей субстанцией. Посыпал ею пол перед собой, вывел знак остановки. Линию не преступить. Это давало время.

Затем достал небольшой кристалл, заряженный эхом солнечного света. Дешевый суррогат, вызывающий у таких тварей изжогу. Бросил его в самую гущу теней.

Раздался негромкий хлопок, и амбар на миг озарился слепым, безжизненным светом. Тени завизжали. Это был противный, скрежещущий звук. Они отхлынули, но не исчезли. Голод перевешивал дискомфорт.

Крупный падальщик, шипя, сделал выпад. Его коготь, длинный и острый, как коса, просвистел в сантиметре от моего лица. Время риторики кончилось.

Я выстрелил из петрели. Болт, обмотанный пропитанной святой (и дешевой) смолой тряпкой, вонзился твари в плечо. Вспыхнул синим огнем. Тварь взревела, и ее ярость стала сигналом для остальных.

Они поползли со всех сторон, игнорируя жгучую пыль на полу. Их вонь заполнила легкие. Я отступал к стене, отбиваясь кривым ножом с выгравированными на клинке рунами сдерживания. Каждое попадание шипело, и тварь отползала, но на ее место тут же лезла другая.

*Идиоты*, — думал я, парируя очередной удар, от которого онемела рука. *Свекла. Ради свеклы*. Я был в шаге от того, чтобы стать удобрением для чьего-то будущего урожая.

И тогда я сделал то, что ненавижу больше всего. Я коснулся Источника внутри себя. Не аккуратного колодца столичных магов, а рваной, гноящейся раны, через которую сочится моя собственная сила. Боль пронзила виски, в глазах потемнело. Но вместе с болью пришла мощь.

— **Засохни!** — выкрикнул я, и слово было не заклинанием, а сгустком всей моей усталости, отвращения к этой дыре, к этому дождю, к себе самому.

Волна искаженной, агрессивной магии ударила от меня во все стороны. Она не сжигала, не очищала. Она... выжигала влагу. Высасывала самую суть этой гнилой жизни.