Клуб любителей инопланетной литературы

ПРОЛОГ

Язык мой — враг мой.

Эта фраза мелькает у меня в голове, пока спина упирается в стену туалета. Холод кафеля проникает сквозь рубашку, смешиваясь с текущим по моей спине потом. Мою фамилию, Барнс, часто путают с «Бернс». Возможно, из-за моего непреодолимого стремления быть сожженным дотла в огне собственной неуклюжести. Или, что более вероятно, потому что мало кто заморачивается корректным произношением, когда речь заходит о чем-то столь же эфемерном, как астролингвистика.

— Ну же, не стесняйся, Эдмунд... — промурлыкал голос, который я, к своему ужасу, узнал. Это была леди Харгривз. Жена декана. Адель. Сорок пять, а, может быть, и все пятьдесят, но определенно, пытающаяся выглядеть моложе. Ее низкий, с прокуренной хрипотцой голос уже десять минут капал мне на нервы, заставив все волоски на затылке синхронно встать дыбом. Не то чтобы у меня были фобии – я знал двадцать языков, включая клингонский, и даже мог произнести «Добро пожаловать» на языке флупф-флупфов (что, поверьте, не так просто, учитывая, что у них нет дыхательных органов). Но перспектива оказаться запертым в тесном пространстве с женой декана нашего университета, которая, судя по звукам, активно сбрасывала с себя одежду, вызывала у меня приступ паники, который был куда более иррациональным, чем моя аллергия на цветочную пыльцу.

— Миз… э… миссис Хар-хар-гр-и-ивз… — заикаюсь я, лихорадочно перебирая в голове языки, словно ключи от чужих квартир. Французский? Нет, слишком романтично. Клингонский? Слишком агрессивно. Латынь? Мертвый язык для убийственной ситуации. Блин...

Свет от единственной тусклой лампочки под потолком отбрасывал на нее жутковатые тени.

— Зови меня просто Адель... Не надо слов... — прошетала она стягивала с себя белье с шипящим звуком, будто змея сбрасывает кожу. — Ты же хотел этого. С самой первой своей лекции здесь…

Первая лекция? А, точно. Месяц назад, когда я, объясняя метафорнитскую систему времен, случайно сказал «любовь» вместо «луна». Глаза ее тогда вспыхнули как сверхновая. Черт бы побрал эти многозначные глаголы!

— Эээ… вообще-то Гренвилл, — поправляю я, — вторым именем меня называют только самые близкие друзья.

— О, сейчас мы определенно станем с тобой гораздо ближе... — шепчет она, целуя меня в шею и явно наслаждаясь тем, как я съеживаюсь. — Как ты сегодня говорил на лекции... В метафорнитском языке k’aran-dash переводится как желание, которое нельзя игнорировать?

— Н-нет! Вы меня не так поняли... — Я вжался в стену так, что затылком почувствовал плакат с надписью «Пиздеж метафорический — это когда ты пытаешься понять твиты декана», который какой-то шутник украдкой повесил прошлой ночью.

Она сбросила с себя шелковый пиджак, обнажив красный кружевной лиф, который, как мне показалось, кричал азбукой Морзе «Спасайся, идиот!». Планетарий неожиданно загудел в такт моему сердцебиению. Проекторы в соседнем зале вдруг вспыхнули, отбрасывая на стену через стеклянное окно сверху фразу: «Ложь — это когда ты обещаешь женщине сенсорный рай, а сам ковыряешься в семантике». Спасибо, студенты...

— Ты так скромен... — Она прижалась ко мне, запрыгивая на раковину. — Но я вижу что таится за этим тихим омутом. Тебе нравится, когда женщины владеют тобой…

— Нет, мне нравится, когда они понимают разницу между аккузативом и вокативом... — попытался шутить я, но мой голос предательски задрожал.

Ее руки скользнули ниже и пальцы, украшенные кольцами с камнями цвета тоскливой планеты, потянулись к моему ремню. Я зажмурился, вспоминая, как мама говорила: «Гренни, если что-то пойдет не так, представь, что разбираешь спряжение своих любимых глаголов на клингонском».

«qo’nol» — отрицание. «qno’l» — прощание. «QI’yaH!» — проклятье. Черт!

— Миссис Харгривз… Арчибальд — мой декан, а вы… — запиналась, ответил я, чувствуя, как ее обнаженная нога обвивает мою талию. — А вы... его жена!

— А ты, — она вцепилась зубами в мочку моего уха так, словно пыталась извлечь из него эзотерический артикль, — молодой холостяк. И не пахнешь старой вонючей библиотекой как все здесь. Это так возбуждает. Ну же... Ты сам сегодня меня буквально раздевал глазами, когда говорили про эти свои пенисы...

— Я говорил про «penicillus»! — предпринял последнюю попытку объяснить я. — И имел в виду буквальный перевод!

Ее лицо вдруг искажает гримаса, как у человека, которого попросили объяснить теорию струн с помощью макарон.

— О, — хрипло рассмеявшись, ответила она, — значит, ты предложил мне буквальный перевод?

Мой взгляд скользнул вниз. Она сидела передо мной уже обнаженная ниже пояса. Я мог видеть уже ставший зеленым синяк на ее правом бедре и даже синевато-розовую полоску раздражения от ее свежей депиляции, делавшую ее кожу немного похожей на кожицу размороженной курицы. Ее белье, кружевное и, видимо, весьма дорогое, валялось на грязном полу, как трофей, брошенный победителем. В следующий момент, прежде чем я успел пикнуть хоть что-то, что могло бы послужить вежливым отказом на санскрите или хотя бы на простом английском, ее рука метнулась, схватила мою и, с невероятной для такой, казалось бы, хрупкой женщины силой, потянула прямо себе под юбку, прижимая к чему-то… теплому и влажному.

— О, боже… — выдохнул я. Но это был не стон наслаждения, а скорее сдавленный вопль ужаса.

Именно поэтому я ненавижу семантику.

Всегда найдутся те, кто воспримет метафоры как руководство к действию.

Я хватаюсь за воспоминания как за последнюю соломинку. Понедельник проходил вполне как обычно. По расписанию у меня была одна лекция, проходившая, как всегда, в полуразрушенном лекционном зале планетария, единственном помещении, который университет смог выделить для кафедры астролингвистики. Аудитория состояла из двадцати студентов и одного робота-уборщика, застрявшего в режиме «случайных философских высказываний».