Клуб наслаждений. Посвящение

Пролог

Ева лежала на спине, распластанная по чёрному шёлку. Кожа — белоснежная, почти светящаяся в полумраке. Волосы — растрёпанные, прилипшие к вискам. Грудь — обнажённая, приподнятая дыханием. Соски — плотные, как вызов. В комнате — только лампа с мягким тёплым светом, его дыхание и её тело.

Он стоял на коленях рядом, не отрывая взгляда. Пальцы скользнули по ключицам, затем — вдоль шеи, к ложбинке между грудей. Медленно. Будто изучал по карте. Будто каждая линия — его молитва. Ева не двигалась. Только дышала.

— У тебя идеальная грудь, — прошептал он. — Она создана не для белья. Не для прикрытий. А для культа. Я бы молился на неё каждый день. До изнеможения.

Он наклонился. Кончиком языка коснулся левого соска. Ева резко вдохнула. Сосок дёрнулся, будто узнал его. Язык скользнул по кругу, по ареоле, медленно, с нарастающим нажимом. Затем он взял сосок в рот — полностью, плотно, с влажным всасыванием, как младенец, но с похотью мужчины. Сосал, не отрываясь, глядя ей в глаза.

Это ненормально… это так интимно…но так возбуждающе…

Правая ладонь его легла на вторую грудь. Пальцы сомкнулись, будто тестировали упругость. Он сжал — сильно, но не грубо. Потом отпустил, затем снова сжал. Как будто хотел запомнить это на ощупь.

— Я не могу насытиться, — выдохнул он. — Ты — мой идеал. В каждой линии. В каждом изгибе. Эта плоть… — он втянул сосок глубже, будто жадно, — это лучше любого смазливого ротика. Лучше любой упругой попки.

Слова — грязные. Но от его голоса они звучали как откровение. Грудь — пульсировала под его языком. Сосок налился, потемнел, напрягся до боли. Ева выгнулась, подставляя ему себя больше.

— Божественная, — прошептал он. — Я хочу, чтобы твои соски были в моей памяти, как шрамы. Чтобы, даже ослепнув, я чувствовал их вкус на губах.

Он вернулся к правой груди. Сначала поцеловал в центр, затем облизал снизу вверх, провёл носом, вдохнул запах кожи. Сжал. Снова взял сосок в рот. Теперь — медленно, с играющим языком. Он не торопился. Он жил этим моментом.

— Если бы меня спросили, что я хочу перед смертью, — его голос был низким, охрипшим, — я бы ответил: ласкать соски Евы Лоран. Вот так. Вечность.

Она не могла говорить. Только дыхание. Только напряжение в животе, пульсация между ног. Он не касался её дальше. Только грудь. Только губами, языком, пальцами….

И в этот момент голос внутри шепнул: Как ты до этого докатилась, Ева Лоран?

Ответить могла только одна история.

Та, что началась зимой. С одной встречи. С одного клуба. С одного вызова, которому она не смогла — да и не захотела — сопротивляться.

Потому что это было не про секс.

Это было про неё.

Глава 1. Наследница с пороком

Париж просыпался неохотно — в окнах чужих домов горели первые огни, а на улице ещё стояла прохладная дымка. У Евы Лоран не было будильников. Её тело само знало, когда нужно проснуться. Она открыла глаза медленно, как будто возвращалась не из сна, а из другого измерения, где тишина пахнет жасмином. Простыни соскользнули с плеч, обнажая кожу — светлую, гладкую, будто не знающую прикосновений.

Она всегда спала нагишом. Так ближе к себе, честнее. Пальцы скользнули по бедру — машинально, как привычный жест проверки: всё ли под контролем. Потом она встала, прошла босиком по мраморному полу — мягко, без звука. Дом дышал вместе с ней. В нём не было ни одной случайной вещи. Каждая картина, каждая свеча, каждая книга — стояла на своём месте. Хаос раздражал её. Даже чашки в буфете выстроены по высоте — словно армия фарфора, готовая к параду.

На кухне уже пахло кофе. Марианна, домоправительница, оставила чашку на серебряном подносе и исчезла, не произнеся ни слова. Ева любила это молчание — без вопросов, без попыток разговорить. Она пила медленно, маленькими глотками, глядя в сад. Воздух был неподвижен, только листья жасмина шевелились, будто от её дыхания.

Через несколько минут она вышла во внутренний двор и опустилась в бассейн. Вода была прохладной, обволакивающей, как прикосновение к забытому воспоминанию. Над бассейном возвышался стеклянный купол — прозрачный, как дыхание, с тонкими металлическими арками, уходящими вверх. Он отапливался мягким паром, благодаря чему даже зимой внутри стояла вечная весна. За прозрачными стенами шумел ветер, мелькали капли дождя или снежные хлопья, но всё это оставалось по ту сторону. Здесь, под куполом, время будто не касалось её. Первые движения — плавные, точные. Каждый взмах руки — словно отсчитывал пульс. Ева плавала не ради спорта, а ради ритуала. Вода возвращала ей ощущение контроля — тела, дыхания, мысли.

Сквозь прозрачную гладь она видела отражение неба — чистое, без облаков, как её лицо без эмоций. Иногда ей казалось, что этот бассейн — единственное зеркало, которое не врёт. После двадцати кругов она поднялась, вода стекала по коже длинными, почти чувственными линиями. Она не вытиралась сразу — стояла, чувствуя, как капли медленно сползают вниз, оставляя холодные следы.

Внутри дома было всё так же тихо. Ни голоса, ни шагов. Только шорох ткани, когда она накинула халат. В гостиной на мраморном столе лежали три вещи: бокал вина с прошлого вечера, старинные часы с остановившейся стрелкой и раскрытая книга о католических ритуалах очищения. Всё вместе выглядело как натюрморт её жизни — красиво, безупречно и абсолютно мёртво.

Она любила порядок. Но иногда ей казалось, что этот порядок — и есть её тюрьма.

* * * * *

Её детство пахло дорогими духами матери и редким вином, которое отец открывал лишь для послов и министров. Семья Лоран принадлежала к тому кругу, где деньги не обсуждают — их просто слишком много, чтобы считать. Отец, дипломат с идеальной выправкой, говорил с дочерью языком правил: «Твоя спина — это твоя репутация, Ева. Никогда не сутулься». Мать — ослепительная красавица, лицо старых журналов Vogue, — учила иному: «Главное — не выглядеть счастливой, а уметь казаться такой». Вместе они были как два полюса, между которыми Ева и выросла — между дисциплиной и соблазном.

Когда ей было девятнадцать, автомобиль с родителями сорвался с серпантина на Корсике. Их нашли через два дня — в объятиях друг друга, в перевёрнутой машине. Ева не плакала. Слёзы казались ей чем-то вульгарным. Она просто выключила эмоции — как свет. С тех пор август стал для неё мёртвым временем, месяцем, когда даже воздух напоминает о том, что всё кончается.

После похорон она уехала в Швейцарию. Спрятаться. От чужих глаз, от журналистов, от жизни. Там, в старом семейном доме на Женевском озере, она впервые узнала, что такое настоящая тишина — не покой, а пустота, звенящая между стен. Именно там нотариус вручил ей документы о наследстве: фонды, счета, недвижимость в трёх странах, ценные бумаги. Почти миллиард долларов. Цифра, от которой у других кружится голова, на неё не произвела впечатления. Деньги не утешают. Они просто делают одиночество более изысканным.

Когда ей исполнилось двадцать один, она вернулась в Париж и купила виллу в шестнадцатом округе. Там, где воздух пахнет старым камнем, кофе и тихой властью. С тех пор прошло четыре года. Она ни дня не работала — не потому что не могла, а потому что не видела смысла. Всё, что можно было иметь, у неё уже было: искусство, путешествия, мужчины, власть. Она жила в своём удовольствии, как другие коллекционируют грехи — аккуратно, с чувством меры, но без раскаяния.

Ева выглядела как воплощённый декаданс. Высокая, стройная, с осанкой балерины и походкой хищницы. Её кожа — светлая, почти фарфоровая, отражающая свет так, будто тело само излучает его. Волосы — густые, русые, с золотистым оттенком, который становится чуть медовым под солнцем. Глаза — серо-зелёные, холодные, внимательные, будто через них она смотрит не на людей, а сквозь них. Губы — ровные, точёные, с той линией, где скрывается сила, не ласка.

Тело — вылеплено как произведение искусства: узкая талия, плавный изгиб бёдер, маленькая, упругая грудь, идеально пропорциональные плечи. В каждом её движении — точность, в каждом повороте головы — расчёт. Когда Ева идёт, кажется, что она не шагает, а дирижирует вниманием. Она знает, как действует на мужчин. Знает, как заставить их замереть, просто посмотрев. И знает, как уйти, оставив их без дыхания. Красота для неё — не подарок, а инструмент, и она владеет им, как хирург скальпелем.

Но есть одна деталь, о которой никто не знает: она не выносит зеркал. Смотрится в них редко — только чтобы убедиться, что лицо безупречно. Потом отворачивается. Потому что отражение всегда слишком честное. В нём она видит не женщину, а пустоту — красивую, ухоженную, дорогую, но всё равно пустоту.

Снаружи — лёд. Внутри — голод. Голод к жизни, к риску, к тем ощущениям, которые нельзя купить. Она живёт в постоянном поиске — не мужчины, не любви, а момента, в котором перестанет контролировать всё вокруг. Потому что за властью всегда прячется усталость. И, возможно, где-то там, за пределами этой безупречной формы, её ждёт то, чего она никогда не позволяла себе — быть слабой.

Глава 2. Призыв под кожей

Париж встречал зиму без снега — только холодный ветер и прозрачный свет, скользящий по крышам домов, как ледяная вуаль. Ноябрь. Воздух пах сыростью, кофе и грустью. Город жил своей жизнью — медленной, красивой, упорядоченной. И в этом порядке Ева чувствовала всё то, от чего бежала: предсказуемость, безупречность, повторение.

Прошёл месяц. Календарь на её столе стал напоминанием не времени, а рутины. Утренний кофе, бассейн, звонки юристу, редкие визиты в галереи, редкие встречи с мужчинами. Всё одно и то же. Даже удовольствия стали расписанием. Она умела получать оргазмы с точностью швейцарского механизма — по ритму, по дыханию, по желанию. Но после — всегда тишина. Пустая, как зимний воздух.

Она по-прежнему жила в роскоши: шелковые простыни, Bentley с подогревом кресел, вино из частных коллекций, ужины в дорогих ресторанах, где ей всё ещё подавали лучший стол, даже если она приходила одна. Её внешне всё так же идеальна: волосы уложены, губы блестят, платье сидит безупречно. Но внутри — нарастающее раздражение, будто в идеальном механизме что-то начало ломаться.

Иногда по вечерам она ловила себя на том, что не хочет ни свиданий, ни прикосновений. Только тишину. И почему-то — мысль. О той фразе, сказанной между бокалом вина и шуткой: «там оргазм — форма молитвы». Сначала она усмехнулась, потом забыла. Но с каждым днём слова возвращались, как навязчивая мелодия.

Она сидела у окна, босиком, в тонком халате, и смотрела, как за стеклом летит мелкий дождь. В отражении — безупречная женщина с холодным лицом и потухшими глазами. «Форма молитвы…» — повторила она мысленно. Странно, но от этих слов по коже пробежала дрожь. Не возбуждение. Что-то другое. Может, предчувствие.

В этот вечер она впервые позволила себе признать — ей скучно не от мужчин. Ей скучно от себя.

* * * * *

Прошедший месяц был для Евы таким же ровным, как поверхность её бассейна под стеклянным куполом. Ни всплесков, ни глубины. Мужчины сменяли друг друга — внимательные, вежливые, щедрые, как будто отрепетированные партнёры в спектакле под названием «удовольствие». Всё выглядело правильно: ужины, подарки, комплименты, секс. Но ничего не трогало её по-настоящему. Ни одно прикосновение не оставляло следа.

В постели она стала действовать почти механически — знала, когда притвориться нетерпеливой, когда выгнуться, когда стон сорвать с губ партнёра. Всё происходило по сценарию, который она же и написала. Ни одного «вау», ни одного вздоха, от которого дрогнули бы пальцы. Даже оргазмы стали похожи — правильные, выверенные, но без огня.

Первый был итальянец. Молодой, гибкий, красивый настолько, что его хотелось не трогать, а рассматривать — как экспонат, которому не место в жизни. Они встретились на благотворительном вечере в Милане, и через три дня он прилетел к ней в Париж. В номере отеля пахло вином и кожей. Он был искусен — двигался мягко, ловко, как танцор, чьи руки знают ритм тела. Ева позволила ему всё — поцелуи вдоль шеи, пальцы под халатом, тихое шипение удовольствия. Он кончил быстро, горячо, с благодарным вздохом. Она — позже, из вежливости. После — тишина, будто кто-то выключил музыку. Он улыбался, гладил её плечо, а она уже думала, что ему нечего предложить, кроме красоты.

Второй — банкир. Возраст — сорок, опытный, уверенный, пахнущий деньгами и сигарами. С ним всё было размеренно: ужин, комплименты, медленный секс в её спальне. Он любил контролировать — говорил, что женщины с деньгами становятся мягче, когда им приказывают. Она позволила ему думать, что он главный. Он водил по ней ладонями, будто читал с её кожи отчёт. Довёл до оргазма, гордясь собой, как после сделки. Она стонала ровно настолько, чтобы его не обидеть. Когда всё закончилось, он уснул рядом, а Ева пошла в душ, смывая запах власти.

Третий — женатый политик, старше остальных, с глазами, в которых усталость мешалась с похотью. Они встретились в номере на Елисейских полях. Он был грубее, чем позволял себе кто-либо, и, возможно, поэтому чуть интереснее. Срывал с неё платье, говорил тихо, но жестко. Её тело реагировало, но без настоящего отклика. Он был сосредоточен на себе, на своём удовольствии, на доказательстве силы. Когда он кончил, она посмотрела на него — и вдруг поняла, что ей хочется уйти. Не из гордости, а от скуки.

Она встала, не говоря ни слова, оделась прямо при нём, застегивая пуговицы медленно, будто под музыку, которую слышала только она.
— Куда ты? — спросил он, не открывая глаз.
— Домой, — ответила просто.

В лифте отеля она посмотрела на своё отражение — безупречное, спокойное, холодное. И подумала: «Я могу довести любого до предела. Но кто доведёт меня?»

Ответа не было. Только тихий звук каблуков и ощущение, что с каждым любовником она теряет не интерес, а способность чувствовать.

* * * * *

Вечера стали длиннее, тише. Париж уже не сверкал, а мерцал лениво — как старое вино в бокале. Ева сидела у окна, укутавшись в тонкий кашемировый плед, и наблюдала, как по мокрым улицам скользят огни машин. В её руке — бокал «Шато Марго» двадцатилетней выдержки, на губах — след помады цвета вина. Она не спешила пить. Просто держала, чувствуя, как жидкость постепенно согревается от её пальцев.

Последние недели её жизнь напоминала спектакль без зрителей. Всё было красиво, но без смысла. Завтраки, звонки, встречи, постели. Каждый день как постановка, где она — единственная актриса и режиссёр одновременно. Даже удовольствие стало частью сценографии: свет, тело, стон — всё просчитано.

Иногда она думала о клубе. О словах Габриэля. «Там оргазм — форма молитвы». Что он имел в виду? Секта? Фетиш? Опасная игра для богатых? Или что-то другое? Она пыталась представить, кто туда входит: бизнесмены, актрисы, извращённые коллекционеры удовольствий? Или такие, как она — те, кто разучился чувствовать?

Несколько раз она набирала номер Габриэля. Пальцы нажимали цифры автоматически, но перед последней кнопкой она останавливалась. Потом стирала, будто боялась не звонка, а того, что за ним последует.