Клятвенник Империи: Присяга из Пепла

Глава 1. Пепельный рынок

648 год от О.И. (Основания Империи)

Архиграммат Варфоломей умирал. Не потому, что был стар, или болен. Он стоял на пороге в иной мир из-за собственной клятвы. Шесть сотен лет назад, он скрепил первую Великую Хартию Основания Империи, вплетя в неё свою жизнь в качестве гарантии нерушимости. Теперь Хартия трещала по швам, разъедаемая ложью и двусмысленностями, которые, как раковая опухоль, прорастали в бесконечных, новых указах Империи.

Варфоломей стоял в центре Зала Судеб. Вокруг в воздухе, повинуясь воле словесного мага, мелькали огненными буквами тексты договоров, указов и присяг. Вся правовая ткань Империи. Архиграммат искал источник заразы. Когда-то могущественный голос, теперь был похож на скрежет камня о камень. С каждым произнесённым словом с седой бороды осыпался буквенный пепел.

— Нашел! — просипел он.

Конструкция сияющих текстов чуть содрогнулась. Одна-единственная фраза в новеньком договоре о поставке зерна в одну из приграничных провинций, подписанная накануне, подсвечивалась ядовито-багровым светом. Фраза казалась идеальной. Юридически безупречной. Но, все же несущей в себе семя хаоса. Она позволяла в одностороннем порядке расторгнуть договор в случае «ненадлежащих погодных условий». Это обрекло бы тысячи людей на голодную смерть.

Варфоломей знал, что попытаться просто разорвать её, бессмысленная затея. Фраза была вплетена слишком искусно. Но он не зря был Архиграмматом. Варфоломей воздел руки, и предсмертный обет прозвучал на языке самой реальности:

— Да будет так. Отныне сила подобных пунктов обратно пропорциональна чистоте помыслов подписавшего! Ложь, ими порождённая, да обратится против лжеца!

Раздался звук, словно треснуло само небо. Багровая фраза не погасла, но изменилась, обретя серебряную колючую оправу. Цена обета была мгновенной и ужасающей. Архиграммат Варфоломей рассы́пался в прах, подобно древнему свитку. Где-то высоко в небе, над столицей, пока невидимая никому, дрогнула и стала чуть шире багровая трещина. Шов, за которым шевелилось нечто голодное.

667 год от О.И.

Воздух Пепельного рынка ощущался густым и липким соусом, вываренным из человеческого пота, перегара и сладковатой гнили перезревающих фруктов. Он не то, что бы наполнял лёгкие, а больше устилал их изнутри, въедаясь в одежду, кожу и даже душу. Илья ненавидел этот рынок всеми фибрами души. Его постоянный, неутихающий гомон и смрад. Но, больше всего ненавидел за то, что товаром на Пепельном были не столько продукты, но и человеческие судьбы, цинично расписанные на грубой бумаге.

Семнадцатилетний юноша, прижав локти к бокам, с трудом протискивался сквозь толпу. Взгляд, привыкший цепляться за детали, скользил по прилавкам. На полусгнивших строениях, вместо мяса, овощей или фруктов, лежали свитки. Одни, потрёпанные и перевязанные бечёвкой, светились в глазах парнишки тусклым, угасающим светом. Другие, новее, на качественной бумаге, пылали ровным, уверенным светом. Торговцы, если можно было так назвать продавцов душ, в белых перчатках обращались со свитками максимально почтительно. Долговые расписки. Кабальные хартии. Обещания, скреплённые магией слов, что была крепче прутьев в железной клетке.

Илья чувствовал нутром каждую. Все эти клятвы давили на подсознание раздражающим гулом, словно потревоженный рой агрессивных пчёл. Он слышал их не барабанными перепонками, а кожей, нервами, чем-то глубинным, что сидело в Илье от рождения. Вон там, за прилавком, горел ярко-жёлтым договор о поставке зерна — честный, пахнущий полем и потом фермера. А вот тут алым, ядовитым пламенем, полыхала хартия на якобы «добровольное» услужение, от которой юношу подташнивало.

Он нашёл их у самого конца ряда, перед грязным пирсом, откуда в сторону Дома Монеты уплывали лодки с рабами. Аня — сестра — стояла, вжавшись в стену. Худенькие плечи девочки тряслись мелкой дрожью. Перед ней, уместив толстый зад на скрипучий табурет, находился ростовщик. Человек Дома Монеты. Тучное тело, истекающее потом с невыносимой примесью запаха чеснока, было облачено в камзол цвета тусклого золота. На лоснящейся шее поблёскивала тяжёлая цепь, на которой висел напёрсток из тёмного металла с крошечными, идеально отточенными чашами весов. Знак гильдии ростовщиков. Боров щёлкнул им по печати на свитке, лежавшем у него на коленях, лёгким, выверенным жестом.

— Ну что, милая? — голос ростовщика был ровным, почти вежливым. От чего становилось ещё страшнее. — Все сроки вышли. Или плати, или подписывай это.

Он потряс в воздухе еще одним свитком. Маленьким и аккуратным. От свертка исходил прохладный, но цепкий свет.

— Пункт седьмой, подпункт «б»: «В случае кончины одной из сторон, обязательства переходят на ближайших кровных родственников, с моментальным взысканием всей суммы». Всё честно.

Испуганная Аня, едва сдерживая слёзы, качала головой, не в силах вымолвить ни слова.

— Не можешь платить? — ростовщик щёлкнул языком. — Ничего, у Дома Монеты всегда есть альтернативные варианты. Новая хартия… она лояльна. Всего пять лет службы в прачечных. А там, глядишь, грудь с попкой вырастет и сможешь себя проявить в ином статусе.

Взбешённый Илья рванулся вперёд, заслоняя собой сестру.

— Отстань от неё. У нас с Домом Моста была договорённость. Отсрочка до конца месяца.

— Была, — согласился ростовщик, еще раз щёлкнув напёрстком по печати. — Но как видишь, мальчик, обстоятельства изменились. Да и проценты капают. Каждый час. Так что… Или платите, или пусть подписывает.

Он протянул новенький свиток Ане. Бумага зашелестела. Холодный свет отбрасывал блики на испуганное лицо. Девочка рванулась вперёд, пытаясь выбить свиток из рук жирдяя.

— Не смей! — крикнула она, но голос предательски сорвался на всхлип.

Ростовщик даже не шелохнулся. Лишь чуть отвёл руку, а взгляд скользнул куда-то в сторону. Последовал почти незаметный кивок.

Глава 2. Врата коллегии

Свет огромных, в несколько ярусов, врат Коллегии Клятв бил в глаза ледяными, режущими лучами. Это были не просто двери, а массивное архитектурное сооружение из бледного, почти белого камня, испещрённого кружевной вязью сияющих букв. Вместо завитушек резного узора — Устав Коллегии. Её конституция, высеченная в камне и залитая в металл. Воздух на подходе к вратам вибрировал от могущественной сдерживаемой силы. Даже пыль возле них казалась обычному человеку священной.

Илья стоял по другую сторону улицы, укрывшись в тени узкого переулка. Горло саднило, каждый вдох отдавался хрипом. Одежда всё ещё отдавала вонью Пепельного рынка, а нервы звенели после побега. Парень чувствовал себя грязным пятном на безупречном «исподнем» центра столицы.

Люди, поднимающиеся по широким ступеням к вратам, были иными. Юноши и девушки в богатых, но строгих одеждах, с гербами Девяти Домов на отворотах плащей. Их лица выражали не трепет, уверенность — право быть здесь, полученное с рождения. Они перебрасывались фразами, а смех был звонким, тёплым и непринуждённым. Никакой суеты. Только размеренность и порядок.

Илья сглотнул. Ком в горле не исчезал. Он сделал шаг на солнечную мостовую и тут же почувствовал на себе взгляды. Не враждебные. Скорее… недоумённые. Так смотрят на заблудившуюся корову в императорском парке. Юноша поправил потёртый кафтан, пытаясь стряхнуть невидимую пыль, и двинулся через улицу.

Чем ближе он подходил, тем сильнее давила аура этого места. Сияющие буквы на вратах пульсировали в такт собственного сердца, навязывая свой ритм. Илья воспринимал их не как произведение искусства, а как угрозу. Каждая высеченная фраза, каждый виток вязи был ловушкой, законом, который можно было повернуть против тебя. «Все входящие обязуются…», «Вступающий в права абитуриента принимает…», «Нарушивший устав подлежит…».

У подножия ступеней, перед самым входом, поток абитуриентов разделялся на два. Справа, у широкой арки, представители Девяти Домов просто кивали стражам и проходили внутрь. Слева располагался узкий проход, контролируемый двумя магистрами в серых мантиях с нашитыми на грудь свитками-символами. Здесь выстроилась небольшая очередь таких, как он. Оборванцев, самоучек, провинциалов с горящими амбициями и потрёпанными пожитками. На них смотрели с лёгким презрением, как на неизбежное зло.

Илья встал в конец очереди. Парень перед ним, коренастый и плечистый, с руками кузнеца, нервно переминался с ноги на ногу.

— Говорят, здесь задачи дают адские, — пробормотал он, не глядя на Илью. — Целый торговый договор за час переписать. А я только простые расписки правил.

Илья молча кивнул. Его собственный опыт ограничивался инстинктивным, яростным взломом. О «договорах» он даже не думал.

Девушка, стоя́щая перед «кузнецом», худая, с умным взглядом и удивлённо-приподнятыми бровями, обернулась.

— Главное — не порвать исходник. А то отбракуют сразу же. И смотрите, какие чернила дадут. Если с серебряной пылью, это для восстановления. Если с красной — для дополнений. Не перепутайте, а то весь смысл напрочь перекосит.

Она говорила быстро, словно цитируя лекцию.

— Спасибо, — хрипло выдавил Илья.

Девушка вздрогнула, услышав грубый голос, и быстро отвернулась.

Подошла его очередь. Один из магистров, костлявый, с лицом, на котором застыло выражение хронического недовольства, протянул деревянную бирку с выжженным номером.

— Следующий. Держись подальше от основного потока. Жди вызова в предварительном зале. Там прочтёшь правила допуска. Нарушишь — вылетишь. Следующий!

Предварительный зал оказался просторным, но удивительно пустым. Голые каменные стены и такие же каменные скамьи вдоль них, ничего более. Ни украшений, ни окон. Только на противоположной стене висел огромный свиток, исписанный убористым текстом. Здесь уже сидело человек двадцать. Пахло страхом и потом.

Илья присел на краешек скамьи, стараясь занять как можно меньше места. Он посмотрел на свиток. Правила. Десять пунктов. Начал читать, и с каждой строкой сердце его опускалось всё ниже. В область старых сапог.

«...абитуриент не имеет права применять собственные техники...»

«...запрещено вносить изменения, меняющие изначальную волю сторон...»

«...любое усиление договора должно быть эквивалентно по силе ослаблению в ином пункте...»

«...результат работы подлежит немедленной проверке на детекторе лживых клятв...»

Он осознал. Его дар — грубый, интуитивный, взламывающий все правила, был здесь вне закона. Его, скорее всего, вышвырнут, даже не дав начать.

Дверь открылась. Вошёл тот самый костлявый магистр. В руках он держал пачку пергаментов.

— По порядку номеров. Заходите, получайте задание. На выполнение один час. Промедление приравнивается к провалу.

Номера называли быстро. Одни возвращались с сияющими лицами, другие бледные, с пустыми взглядами. Девушка с приподнятыми бровями вышла, шепча про себя и строча в воздухе пальцем. «Кузнец» вернулся мрачнее тучи и, не глядя ни на кого, швырнул бирку на пол.

— Сорок седьмой! — крикнул магистр.

Илья поднялся и прошёл в следующее помещение. Это была круглая комната без мебели. В центре, на невысоком пьедестале, лежал один-единственный свиток. Рядом на столике стояли чернильницы. Одна с мерцающими серебряными чернилами, другая — с густыми, алыми. И несколько перьев.

— Восстановите договор, — сухо произнёс магистр, отстранившись у входа. — Верните его к изначальной воле сторон. Приступайте. Время пошло.

Илья подошёл к свитку. Это был договор о поставке древесины. Старый, потрёпанный. Он развернул его… и чуть не задохнулся.

Текст был испещрён правками, дописками, вставками на полях. Одни абзацы сияли ровным, добротным светом, другие тускло, будто чахли, а третьи пылали ядовито-зелёным, искривляя вокруг себя всё. Это было нечто живое, больное, заражённое паразитами.

Он коснулся пергамента пальцами, и мир снова сузился. Звуки ушли. Илья чувствовал. Чувствовал жадные щупальца пункта о «неустойке за досрочную поставку», который высасывал силы из поставщика. Видел, как «оговорка о форс-мажоре» была намеренно прописана столь туманно, что позволяла покупателю отказаться от оплаты почти в любой ситуации. Это был не договор. Это было оружие.

Глава 3. Незваный гость

Илья лежал на жёсткой койке в каморке общежития для «приглашённых». Так дипломатично называли тех, кто поступил не по праву родовой крови, а по отдельному допуску. Сон упорно не желал приходить, и юноша непрерывно ворочался. Воздух в крохотном помещении был пропитан дешёвым мылом и затхлостью. За веки будто насыпали песка, а в висках мерно перестукивались: унижение, ярость и страх. Картинки прошедшего дня прокручивались перед глазами с навязчивой чёткостью. Насмешливая ухмылка Каспара Клинка. Холодные, оценивающие глаза Лады Щитогорской. Безжизненный голос Агнотарха Паулина.

После испытаний горло болело так, словно он наглотался раскалённых углей. И это была не только физическая боль. Больше походило на ощущение предательства собственного организма. Илья пытался прочистить горло, но раз за разом издавал лишь жалкий, скрипучий звук, похожий на скрип ржавых петель. Попробовал чётко прошептать своё имя. Буквы рассы́пались, не долетев до губ. Звук «л» оборвался, превращаясь в хриплый выдох.

Но больше всего беспокоила дырявая пустота в голове. Провалы в памяти. Илья помнил мать. Её тепло, улыбку, обрывки мелодии. Но, слова колыбельной, те самые звуки, что убаюкивали в детстве — ушли. Словно кто-то взял и аккуратно вырезал их из ткани памяти скальпелем, оставив кровоточащую рану на месте воспоминания. Илья сжимал кулаки до боли, пытаясь силой воли вернуть украденное, но взамен получал лишь смутные, размытые образы и ноющую пустоту в висках.

«Цена, — пронеслось в голове чужим, хриплым голосом, который теперь принадлежал ему самому. — Любая мощная клятва меняет того, кто её произносит».

Он не давал клятвы. Он её разорвал. Но правило, видимо, работало в обе стороны.

Тишина снаружи была обманчива. За толстыми стенами древнего здания гудела, кипела и переливалась сиянием жизнь Коллегии Клятв. Слышен был отдалённый гул голосов, читающих хартии, металлический лязг механизмов, передвигающих тонны пергаментов, и вездесущий, едва уловимый вибрирующий гул самой магии. Тысячи действующих клятв, печатей, обетов, которые скрепляли это место в единое целое.

Илья поднялся с койки и подошёл к узкому оконцу. Ночь над Коллегией была неестественно ясной. Высоко, чуть левее башни Дома Хартий, он заметил… разрыв? Сначала Илья принял его за странное облако. Но нет. Это была именно трещина. Длинная, неровная, цвета запёкшейся крови и тлеющих углей. Она не светилась, скорее поглощала свет вокруг себя, оставляя бархатисто-чёрную пустоту, усеянную чуждыми, слишком яркими звёздами.

В дверь постучали. Резко, нетерпеливо, без всяческого почтения. Илья вздрогнул, испуганно возвращаясь на койку. Сердце заколотилось, сжимаясь в ледяной коме. Страх был мгновенным и животным: за ним пришли! Дом Монеты выследил. Или на пороге стража Коллегии, чтобы предъявить обвинение в ереси.

— Открывай! По приказу магистра Кузьмы! — раздался за дверью молодой, нарочито грубый голос.

Илья едва смог подняться, ноги стали ватными. Он сделал шаг к двери, потом ещё один. Рука потянулась к потёртой железной скобе, исполнявшей роль замка.

За дверью стояли трое. Не стражи и не магистры. Студенты. Парни из его потока, те самые, сытые и уверенные, что смотрели на него с презрением в Главном Зале. Двое крепких, плечистых, с тупыми и надменными лицами, стояли по бокам. В центре — давешний красавчик в алом камзоле, Каспар Клинок. На лице сноба играла ядовитая, самодовольная ухмылка.

— Ну что, Сиверов? Прошляпил вечерний сбор? — Каспар без разрешения переступил порог, грубо отпихнув Илью плечом. Оглядел убогую каморку с видом патологоанатома, впервые увидевшего проказу. — Лежишь здесь, воздух коптишь. Непорядок. Нарушение устава для новичков. Пункт... э-э-э... — он сделал вид, что вспоминает, щёлкая пальцами. — Да любой пункт! Все они требуют блюсти чистоту и посещать обязательные мероприятия.

Илья упрямо молчал. Он просто стоял, сжав кулаки и чувствуя, как по спине бегут мурашки бессильной ярости. Парень пытался перехватить взгляд Каспара, сказать что-то, но из горла вырывалось лишь беззвучное, хриплое шипение.

— Ой, смотрите-ка, он и правда нем, — фальшиво удивился один из приспешников, толстогубый детина с крошечными глазками-щёлочками. — Думал, что слухи.

— Не нем, — поправил Каспар товарища, медленно прохаживаясь по комнате и тыча сапогом в жалкие пожитки Ильи, сложенные в углу. — Он себе голос сорвал. На колдовстве. Грязный самоучка. Таких, как он, обычно клеймят и отправляют на рудники. А он тут, в Коллегии, жирует.

Аристократ остановился прямо перед Ильёй. Так близко, что тот почувствовал запах дорогого парфюма и лёгких душистых масел, которыми был умащен задира.

— Мы, представители высоких Домов, народ милосердный, — Каспар сладко улыбнулся. — Всегда даём шанс исправиться. Искупить… вину. Потому мы и здесь, Сиверов. Пришли облачить на тебя «шутовской устав». Старая, добрая традиция у студентов. Поможет влиться в коллектив. Осознать свою... так сказать, новую роль.

Один из громил достал из-за пояса небольшой, но плотный свиток, перевязанный пёстрой, кричаще-яркой лентой. Тот испускал неприятное, едва уловимое вибрационное поле — ощущение лёгкого, тошнотворного зуда в самой глубине черепа.

Илья отшатнулся. Инстинктивно. Он не знал, что такое «шутовской устав», однако всё нутро кричало об опасности. Эта вещь была неправильной. Она искривила воздух вокруг себя.

— Придержите его, — кивнул Каспар.

Громилы схватили Илью за руки, легко и профессионально прижав к стене. Хват стальной, тренированный. От обоих несло потом и дешёвым вином. Каспар развернул свиток. Текст на бумаге был написан мерцающим, переливающимся всеми цветами радуги, веществом и пульсировал. Буквы складывались в унизительные, похабные фразы.

— Дающий сию клятву, — начал читать нараспев Каспар, — обязуется именоваться не иначе как «Князь-Вонючка». Целовать сапоги каждому встречному из Дома Клинка и по первому требованию исполнять танец шута...

Глава 4. Первый Суд Слова

Учёба в Коллегии Клятв обернулась не лекциями и зубрёжкой, а непрерывной, изматывающей пыткой. Физической и ментальной.

Каждый день Ильи был расписан по клепсидре [1]. Утренние занятия по «Основам форматирования клятв» проходили в огромном, продуваемом ветрами зале. Сотни учеников под диктовку магистров выводили перьями сложные, витиеватые формулы на особой, чувствительной к магии бумаге, которая стремительно реагировала на ошибки. Неверный завиток, и лист мог воспламениться синим пламенем, опаляя пальцы. Неточная формулировка, и чернила начинали течь, словно кровь из раны, оставляя на столе грязные пятна. А уж если допустить смысловую ошибку...

Илья на собственной шкуре узнал, что значит, когда «санкция» из написанного тобой договора внезапно применяется к тебе самому. После того как его на три часа парализовало собственной фразой о «ненадлежащем исполнении», он старался быть предельно внимательным.

Хриплый, срывающийся голос новенького служил постоянным источником насмешек. Преподаватели заставляли его читать вслух, и каждый раз это было унижением. Буквы цеплялись за повреждённые голосовые связки, рвались и искажались. Звук «л» давался с таким скрежетом, что казалось, вот-вот харкнешь кровью. Богатые однокашники из благородных Домов перешёптывались, пока он говорил, а Каспар Клинок и его свита открыто ржали.

Хуже всего были уроки по практической магии — «Насыщение смыслом». От студентов требовалось не просто составить клятву, но и вдохнуть в неё жизнь силой голоса, воли и личной харизмы. Илья, стоя в кругу таких же, как он, «стипендиатов», пытался заставить сиять простейшую «фразему»: «Свеча да будет гореть ровно».

Он хрипел, надсаживался, чувствуя, как рот наполняется вкусом крови. Свеча на его пульте лишь коптила, испуская чадящий, чёрный дым. А рядом какой-нибудь потомок Дома Певчих лёгким, бархатным шёпотом заставлял свою свечку полыхать ровным, ярким пламенем.

— Не сила, Сиверов, — шипел на ухо магистр Кузьма, наблюдавший за стараниями подопечного с каменным лицом. — Точность! Чистота намерения! Ты не в быка из арбалета стреляешь, ты в иглу нитку вдеваешь! Твой голос, как грязный обломок стекла! Им можно только порезаться, но не вышить узор!

Илья молча сжимал кулаки, чувствуя, как ярость кипит, гудит в ушах и рвётся наружу. Он хотел крикнуть, что его «грязное стекло» смогло порвать долговую хартию, которую они все тут со своими «иголочками» и за год не распутали бы. Но он молчал. Потому что подсознательно понимал — это правда. Он был грубым инструментом в мире тончайших механизмов. Тесак мясника в руках опытного хирурга.

Единственной отдушиной были тайные визиты в подвал к Хрисанфу. Старый архивариус не учил его «вышивать». Он учил «видеть ткань». Сидя среди взломанных, опасных клятв, Илья постигал азы настоящей, неприглаженной магии.

— Смотри, — тыкал костлявым пальцем Хрисанф в очередной, про́клятый свиток. — Видишь этот завиток? «Безусловно». Самое гнилое слово в логомантии. Его вставляют, когда хотят протащить какую-то западню. Оно как ржавый гвоздь в доске. Кажется, держит, но однажды всё развалится. Запомни: любое «безусловно», «естественно» и «навечно» — это красный флаг. Под ним всегда будет гниль.

Илья учился. Его сознание, привыкшее к грубому взлому, начало улавливать нюансы. Он видел, как неверная запятая меняла весь смысл абзаца. Как намеренно размытая формулировка позволяла трактовать договор в свою пользу. Хрисанф не восстанавливал его голос. Он оттачивал его взгляд. Делал из топора — скальпель. Кривой, зазубренный, но невероятно точный.

Однажды после особенно унизительного занятия, где он снова опозорился перед всем курсом, Илья спустился в подвал, утопая в слезах ярости и бессилия. Хрисанф молча поднёс к лицу юноши кусок полированного обсидиана.

— Глянь-ка, мальчик. На себя.

Илья посмотрел. В тёмном стекле отразилось лицо. Бледное, осунувшееся, с тёмными кругами под глазами. Но, не это было главным. Его глаза... они светились. Тусклым, но ясным серебристым светом. Словно зажжённые изнутри.

— Это... что? — проскрипел он.

— Это ты, — хмыкнул Хрисанф. — Настоящий. Тот, кто видит. Они учат своих паучат плести паутину. А ты... видишь, где нить тонка и в каком месте её можно порвать. Не гонись за их иглами. Точи свой клинок. Одно острое лезвие стоит сотни тупых игл.

Именно в таком состоянии — униженный, яростный, но с новым, холодным пониманием, Илья застал известие о первом практическом задании. Выездной Суд Слова.

Их группа, под предводительством магистра Кузьмы, была отправлена в один из беднейших кварталов столицы, к подножию моста, который вёл в районы Дома Монеты. Повод был пугающе близким: разбор дела о кабальном договоре, заключённом между ростовщиком и несколькими семьями докеров.

Когда повозка Коллегии остановилась на грязной, залитой помоями площади, Илью скрутило от спазмов из дежавю. Тот же убогий рынок, те же запахи отчаяния и нищеты. Только теперь он был не жертвой, а... кем? Представителем системы? Будущим судьёй?

А нынешний суд уже шёл. Посреди площади был разбит импровизированный круг, огороженный голубоватым светящимся барьером. «Зона Истины», место, где любая ложь отзывалась физической болью. Внутри круга на простом деревянном стуле сидел тот самый тучный ростовщик, что пытался забрать Аню. Его жирное, потное лицо сияло самодовольством. Он что-то живо доказывал судье, пожилому магистру в формальных одеждах Коллегии.

Напротив, стояли трое докеров. Измождённые, испуганные мужчины в рваной одежде. Они молчали, опустив головы. Один из них, самый старший, с сединой в бороде и шрамом через всё лицо, сжимал и разжимал кулаки, но в глазах мужчины читалась покорность. Они уже проиграли... и знали это.

Илья почувствовал знакомый гул. Тот самый, что исходил от долговой хартии его семьи. Тот же ядовитый, приторный свет. Руки сами сжались в кулаки. Магистр Кузьма грубо толкнул парня вперёд.

— Вперёд, сорок седьмой. Твоя очередь. Посмотрим, чему ты научился, кроме как крушить всё вокруг.

Глава 5. Уроки ереси

Спустя две недели боль для Ильи стала постоянной спутницей. Верной, стабильной и беспощадной. Жила в горле колючим комом, заставляя каждый вздох стать осознанным, выстраданным движением. Пульсировала в висках тяжёлым, тупым ритмом, отзываясь эхом на гул магии Коллегии. Скручивала узлом мышцы спины от постоянного напряжения и необходимости быть настороже каждую секунду.

Илья продвигался по коридорам сгорбившись, стараясь казаться меньше и незаметнее. Взгляды, бросаемые вслед, были разными: любопытными, опасливыми, откровенно враждебными. После истории с «выжженным договором» он стал знаменитостью. Не той, которой восхищаются, а той, на которую показывают пальцем и шепчутся: «Смотри, это тот самый, который рвёт».

Учёба превратилась в изощрённую пытку. На занятиях по «Гармонии речевых потоков» его заставляли петь. Вернее, пытаться издавать хоть какие-то мелодичные звуки. Получалось нечто среднее между скрипом ржавой пилы и предсмертными хрипами. Магистр, древняя старуха из Дома Певчих, смотрела на ученика с брезгливой жалостью и ставила «единицы» за «неспособность к чистому выражению воли».

На практике по «Составлению охранных клятв» он проваливался раз за разом. Его «фраземы» получались кривыми и кособокими. Они не сияли ровным светом, а мерцали, как затухающий факел, и разваливались при первой же проверке. Каспар Клинок, чьи охранные обеты ложились на доспехи стражников ровными, прочными слоями, не упускал случая поддеть за живое.

— Что, Сиверов? Опять рассы́пались твои каракули? Может, тебе не перо в руки дать, а молоток? Ты же любишь крушить, а не строить.

Илья молча сжимал кулаки, чувствуя, как внутри горит ярость, не находя нужных слов для ответа. Его слова застревали в разорванном горле, превращаясь в обессиленный хрип.

Единственным спасением для уставшего разума были ночи. Вернее, время, что наступало после отбоя, когда все расходились по кельям, а он украдкой пробирался вниз, в подвал к Хрисанфу.

Его «уроки» мало походили на учёбу. Это были сеансы болезненной, изматывающей терапии. Хрисанф не учил парня складывать буквы в слова. Он учил его чувствовать саму материю клятв. И цена за эти знания была высока.

В очередной вечер старик встретил Илью у двери со странным прибором в руках — двумя медными пластинами, соединёнными со стеклянным сосудом, наполненным мутной жидкостью.

— Раздевайся до пояса, — бросил Хрисанф вместо приветствия. — Будем смотреть, куда у тебя сила уходит. А то, как дырявый мешок — всё тратишь впустую.

Илья, привыкнув к странностям наставника, послушно скинул потёртую рубаху. Тело юноши было худым, жилистым, с проступающими рёбрами и свежими синяками от «случайных» столкновений с однокурсниками в коридорах.

Хрисанф приложил медные пластины к его спине. Они были ледяными. Илья вздрогнул.

— Не дёргайся. Сейчас будет больно.

Магистр что-то пробормотал, и пластины вдруг раскалились докрасна. Илья закричал: беззвучно, одним лишь выдохом, — чувствуя, как на коже выступают волдыри. Мутная жидкость в сосуде забурлила и начала темнеть, наполняясь чёрными, вязкими каплями.

— Так и есть, — пробормотал Хрисанф, снимая пластины. На спине Ильи отпечатались два красных пятна ожога. — Каналы у тебя вполне открыты, но не настроены. Сила идёт, но не концентрируется. Ты как дикарь, который пытается забить гвоздь кувалдой. Тратишь уйму сил, а результат хреновый. Надо учиться направлять. Фокусировать.

Он подошёл к заваленному хламом столу и вытащил оттуда небольшой предмет, завёрнутый в грубую ткань. Это был нож. Но не обычный. Лезвие высечено из матового чёрного стекла, а рукоять обмотана потёртой кожей. От предмета исходил лёгкий, едва уловимый гул.

— Это не оружие, — сказал Хрисанф, видя вопрос в глазах Ильи. — Это инструмент. «Резец». Им не убивают. Им... оперируют. Отсекают больное от здорового. Попробуй.

Он протянул нож Илье. Рукоять оказалась на удивление тёплой, почти живой. А стеклянный клинок холодным как лёд.

— Теперь смотри, — Хрисанф достал из-под стола тот самый ящик с «гнилью», куском тёмного, пульсирующего стекла. — Видишь? По краям — здоровая ткань клятвы. Она светится. В центре — гниль. Она втягивает свет. Твоя задача — провести Резцом по границе. Не глубже. Не мельче. Попробуй.

Илья, с замиранием сердца, поднёс лезвие к поверхности тёмного стекла. Едва кончик клинка коснулся предмета, по руке прошёл резкий, болезненный толчок, словно ударило током. Парень едва не выронил нож.

— Не бойся! — крикнул Хрисанф. — Она тебя чувствует! Не дай себя запугать! Веди линию!

Илья сжал зубы и снова прикоснулся к стеклу. На этот раз боль стала сильнее. Она прошла по руке, впилась в плечо, отдалась огненным шаром в висках. Внутри «гнили» тени зашевелились быстрее, яростнее. Ему почудился тихий, противный шепоток, скребущий по изнанке сознания.

...слабый... не справишься... отдайся...

Он провёл клинком. Стекло лезвию не поддавалось. Оно сопротивлялось, вязкое, плотное, словно живая плоть. Из-под ножа проступила чёрная, густая субстанция, пахнущая озоном и гнилью. Рука онемела от боли. В глазах потемнело.

— Не останавливайся! — голос Хрисанфа прозвучал издалека. — Веди!

И он вёл. Сантиметр за сантиметром. Сквозь боль и тошноту, сквозь шёпот в голове. Наконец, круг замкнулся. Илья отшатнулся, роняя резец на пол. Клинок со звоном разбился. Дело было сделано. Кусок «гнили» лежал на столе, а вокруг чётко отражалась тонкая, светящаяся кайма — та самая, «здоровая» ткань клятвы, которую он очистил.

Хрисанф поднял осколки резца и покачал головой.

— Хреновый из тебя хирург. Инструмент дорогущий угробил. Но... вроде бы не навредил. — Он пристально посмотрел на Илью. — Что чувствовал?

— Боль, — выдохнул Илья, потирая онемевшую руку. — И... голос. Он шептал.

— Ага, — хмыкнул Хрисанф. — Она всегда шепчет. Запомни: гниль — она не мертва. И всё время хочет расти. А для этого ей нужна пища. Ложь. Неисполненные обещания. Сломанные клятвы.

Глава 6. Брачная хартия

Воздух в конюшнях Коллегии был густым и сладковатым от запаха свежего навоза, лошадиного пота и кожи. Илья, прислонившись к грубой деревянной стойке, пытался успокоить приступы тошноты, подкатывавшие к горлу.

Его не просто трясло, выворачивало наизнанку. В висках стучало, глаза слипались от недосыпа, а в ушах стоял навязчивый звон — отголосок вчерашнего визга тени. Но, хуже всего было другое. Постоянное ощущение, что на него смотрят. Со спины. Из-за угла. Из каждой тени.

Илья нервно обернулся, вглядываясь в полумрак конюшни. Ничего. Только лошади да слуги. Но, ощущение присутствия соглядатая не проходило. Словно тот самый глаз из кляксы преследовал парня.

Он провёл рукой по лицу, пытаясь стряхнуть кошмарное оцепенение. Он даже не был уверен, что не спит. Или до сих пор сидит в своей келье и сходит с ума. Но нет — вокруг была реальность. Грубая, воняющая и шумная.

— Эй! Сиверов! Отоспался?

Голос магистра Кузьмы прозвучал как удар хлыста. Илья вздрогнул так, что подпрыгнул на месте. К нему подошёл магистр, с лицом, похожим на смятый пергамент, испещрённым морщинами недовольства.

— Держи, — Кузьма сунул в руки парня узкий кожаный тубус, стянутый тремя сложными печатями. — Выглядишь, как после попойки с гоблинами. Неси это на Северный двор. Передашь группе сопровождения. Смотри не урони. А то будешь мыть сортиры до конца обучения. Если, конечно же, доживёшь до этого дня.

Последняя фраза была сказана слишком тихо, почти невзначай. Но Илья уловил и понял: Кузьма знает. Догадывается, что за парнем теперь следят.

— Что это? — хрипло спросил Илья, с трудом удерживая тяжесть тубуса. Голос традиционно подвёл, звуча, разбито.

— Не твоё собачье дело, — буркнул Кузьма. На мгновение его взгляд скользнул по лицу подопечного, фокусируясь на синяках под глазами и нервном подёргивании век. — Важное поручение от Деканата. И не вздумай совать свой любопытный нос под печати.

Он сделал паузу и добавил уже почти шёпотом, наклоняясь поближе:

— Их печати. Кровью пахнут. Чуешь?

Илья чувствовал. Тот самый гул от тубуса был знакомым. Так гудели клятвы на злополучном рынке. Так гудят натянутые струны невыполнимых обещаний. Но теперь к этому гулу примешивалось нечто иное... Сладковатый, тошнотворный запах. Почти как от кляксы у двери.

Магистр развернулся и удалился, оставив Илью наедине с таинственным грузом и нарастающей паникой. Это была не случайность. Его послали с этим грузом специально. Подставили. Выводили на открытое место. Как приманку.

Он посмотрел на тубус в руках. Холодная кожа, сложные печати. Ловушка? Внутри него определённо была ловушка. А он должен отнести её прямо в пасть тому, кто оставил послание.

Рука потянулась к печати, чтобы сорвать, посмотреть, что внутри... Но, он себя остановил. Они наверняка ждут, что он это сделает. Проявит любопытство и сорвёт печать, нарушив приказ. Тогда с ним можно будет сделать что угодно.

Сжав зубы, он прижал тубус к груди и побрёл к Северному двору. Каждый шаг давался с трудом. Каждый взгляд слуги или студента казался ему испытующим, враждебным. Он шёл навстречу судьбе, подозревая, его там что-то ждёт. Что-то ужасное.

Северный двор был пустынен. Здесь, вдали от парадных входов, разгружали повозки с припасами для Коллегии. У высокой стены, увитой умирающими лозами плюща, стояла закрытая карета без опознавательных знаков. Рядом — двое стражников в синих плащах с вышитым на спине серебряным щитом. Дом Щита.

А между ними — она. Лада Щитогорская. Девушка была облачена не в студенческую робу, а в практичный дорожный костюм из тёмно-серой ткани, отороченный мехом. Светлые волосы были убраны в тугую косу, сложную, как и всё в её облике. В руках Лада держала плоский лакированный ларец, тоже опечатанный.

— Ты опоздал на четыре минуты, Сиверов, — произнесла высокородная, не глядя на Илью. Её голос был ровным, без эмоций, как отчитанный на суде протокол. — В будущем, если получаешь приказ, являйся за десять минут до назначенного срока. Это элементарное уважение к чужому времени.

Илья что-то хрипло пробормотал в ответ, но Лада уже поворачивалась к нему, а ледяной взгляд заставил замолкнуть.

— Это «Сердце Согласия», — она кивнула на тубус. — Артефакт, содержащий ядро брачного договора между Домом Скальда и Домом Весны. Его необходимо доставить в особняк Скальдов до полуночи для завершения церемонии. Ты будешь сопровождать меня.

— Я? — не удержался Илья. — Почему?

— Потому что твой... уникальный дар... может оказаться полезен при встрече с неожиданными препятствиями, — в голосе Щитогорской промелькнула лёгкая, едва уловимая, издёвка. — И потому что я так решила. Садись в карету. И не пытайся разговаривать со мной во время пути. Мне нужна концентрация.

Путь лежал через старые, узкие улочки нижнего города. Карета подпрыгивала на брусчатке. Илья сидел, вжавшись в угол, стараясь занимать как можно меньше места. Лада сидела напротив не шевелясь. Её глаза были закрыты, а пальцы сложены в сложную медитативную мудру [1]. От ларца на её коленях исходило мягкое, тёплое сияние, озаряя лицо красотки неестественно-ровным светом. Она по всем меркам была прекрасна. Как идеально отточенный клинок. И также смертельно опасна.

Илья смотрел в окно. Город за пределами Коллегии жил своей, шумной и грязной жизнью. Торговцы кричали, разносчики воды сновали между повозок. С улиц доносились запахи чеснока, дешёвого вина и человеческих испражнений. Это был мир, который он знал. Мир, из которого его выдернули и в который он теперь возвращался. Пусть всего лишь на час, в качестве курьера.

Внезапно карета резко дёрнулась и замерла. Снаружи послышались крики возницы и ржание испуганных лошадей. Лада мгновенно открыла глаза. В них не было ни страха, ни удивления. Лишь холодная, мгновенная готовность.

— Не шевелись, — бросила она Илье, отодвинув занавеску на окне.

Улица перед ними была пуста. Слишком пуста для этого часа. Как будто её кто-то... расчистил?