Книга о ней

Пролог: обещание

Я проклял тот день, когда Ее встретил.

Но именно он запомнился так омерзительно отчетливо. Я никогда не отличался острым зрением или слухом, поэтому кажется безумным воспроизводить в памяти все до мельчайших деталей. Сдавленная хрипотца в голосе, запах пороха и расплавленного пластика, едва уловимые движения губ, прикрытых маской – череда ярких фигурных осколков, точно витраж в окне заброшенного собора, преломляющий мысли о Ней исходящим извне светом.

Светом?

В отличие от мелочей, большие и значимые подробности ускользают от меня с каждым днем. Что я ел в тот день? О чем с Ней говорил? Как выглядела комната? Требуется немало усилий, чтобы вспомнить. За редким исключением.

«Значит, это ты напишешь обо мне, когда я умру?»

Первое, что Она сказала мне. Не в пустоту, не в себя, не в прошлое или будущее – именно мне. О чем я подумал в тот момент? Наверное, что Она не совсем в себе. Я не раз встречал этот типаж и сильно его недолюбливал: наглый, самоуверенный, эксцентричный. Никогда не понимал, чего ожидать от таких людей. Я и сейчас нахожусь в изматывающем ожидании, будто ничего не закончилось. Будто Она еще жива.

Удивительно, как незаметно я попался в эту западню. Ей безумно нравилось доводить меня до приступов бешенства, а я всегда Ей подыгрывал, хотел того или нет. Шалость удалась и на этот раз: навязчивые мысли до сих пор одолевают разум, заставляя перекладывать на бумагу Ее историю, до смешного драматичную и глупую, такую несуразную и лишенную всякой морали или, если угодно, света.

Свет ни разу не коснулся Ее жизни: не озарил ни единой дороги, не дал нащупать ни одной руки. Но сейчас, может быть, коснется витража, который я продолжаю собирать. Больше мне ничего и не осталось.

Пишу размыто, словно Она когда-нибудь прочтет. Прочтет и затараторит: «Почему так уныло-то? Будто умер кто. Все же случилось так, как ты хотел, нет? Уже и это не устраивает? Да не говори ничего, и так все ясно. Дай просто насладиться тем, как я в очередной раз тебя обставила».

Обставила. Обставила еще тогда, когда раскаленный от напряжения воздух разрезал мой ответ:

«Если и так, надеюсь, что сумею поспособствовать твоей скорейшей кончине».

Тогда я и проиграл.

Я переписывал события первой встречи из раза в раз, но Ее голос в голове оставался недовольным и насмешливым. Не знаю, чего я ждал, ведь никогда даже не вел дневник. Писать внятно и доходчиво – непростая задача, как я и предполагал, но держать в себе оказалось еще сложнее. Поэтому пусть эта книга станет единственной, вышедшей из-под моих рук, не предназначенных для созидания – лишь для омовения кровью тех, про кого уже не напишут ни слова.

Не напишу и я, ведь их я сумел одолеть, а Ее – нет. Даже несмотря на то, что закончили и Она, и все те несчастные одинаково – под моими руками.

Поскольку я так и не решил, как рассказать о первой встрече, то начну с записей, которые нашел в сейфе после Ее смерти. Уверен, Она предвидела, что я так сделаю. Она оставила их намеренно, чтобы я почувствовал творческое бессилие, сравнивая записки, наспех сделанные за ночь, и мою многократно переписанную и пока единственную главу. Надеюсь, мы не столкнемся в аду: тошно даже думать о том, чтобы услышать еще хоть один Ее язвительный комментарий.

Но, как бы я ни распинался, мы обязательно там встретимся, а Она обязательно найдет, что сказать.

Ведь я всегда держу обещания.

Книга первая: она. Записка первая: послание с того света

«Сквозь заледеневшие окна на меня смотрела непроглядная ночь. Я сидела на подоконнике 101-го этажа, пила арабику средней прожарки и слушала навевающий тоску по ушедшим дням (по тем, где мы еще не встретились) блюз…»

Нет, не так. «Сон оборвался резкой и неприятной мелодией будильника. Я недовольно высунула руку из-под одеяла и попыталась нащупать злосчастный телефон, еще не оправившись ото сна, поразившего меня до глубины души…»

Нет, тоже не то. Давай лучше: «Я стояла на краю небоскреба в развевающемся на ветру белом платье, и безмолвные слезы стекали по обожженным ветром щекам…»

Видит бог, я не знаю, как начать еще банальнее: уже измучилась, надоело. Тоскливей, чем у тебя, все равно не выйдет, сколько ни старайся. Получается, хоть в чем-то ты сможешь меня обыграть.

Да и чего стоит такой выигрыш, если сейчас кто-кто сидит и изучает плоды нашего совместного творчества. Уверена, ты, мон Шер, все же вставил мои записи в книгу. Скорее всего, ближе к началу, хотя логичнее было бы оставить их для кульминации. Но ты вряд ли придумаешь, как начать книгу иначе: сперва будешь долго и нудно рассуждать, потом скрупулезно переписывать, и все ради того, чтобы сделать мне назло. Как надоест, давай уже перейдем к сути.

Хотя эта записка и подписана первым номером, на самом деле я пишу ее, когда все остальные давно закончены. Я вдруг почувствовала потребность в предисловии, ведь ты сам не сможешь довести его до ума. Или мне просто хотелось как следует извести тебя напоследок. Потому что иначе ты точно обо мне меня забудешь. Интересная помарка. Давай ее оставим?

Что-то я затянула с началом. Наверняка тебе любопытно: что происходило те долгие три месяца, в которые нам посчастливилось не видеться? Ответ уже перед тобой, осталось только разобрать почерк.

О прочих мелочах предлагаю поговорить уже на том свете. Надеюсь, ты появишься с характерным пафосом, а твоя кончина будет не слишком убогой. Зная тебя, ты и тут сможешь все испортить.

Пожалуй, это все: хватит обсуждать тебя в МОЕЙ книге. Хотя у этих корявых рассуждений все шансы выйти талантливее, чем она. Но ты, главное, не отчаивайся: уже пообещал. Поэтому, какого бы цвета сейчас ни было твое гневное лицо, шоу должно продолжаться.

Записка вторая: все началось во вторник

Кто решил, что засунуть сотни людей в маленькие душные коробки под землей – хорошая идея?

В понедельник был выходной, однако даже после трех беззаботных дней я не соскучилась по интернату и ненавидела вторник со свойственным мне упрямством. От отсутствия в который раз забытого завтрака меня шатало по вагону метро из стороны в сторону. К поручням было противно прикасаться даже в перчатках: не хотелось бы знать, что люди делали перед тем, как потрогать их.

Поскольку наушники предали меня еще утром, пиликая о разряженном аккумуляторе, я начала разглядывать людей в вагоне. Смуглая женщина с непослушными темными волосами везла кота к ветеринару: очевидно, она размышляла, сколько придется экономить в этом месяце из-за дорогостоящего лечения ее слегка облезлого приятеля. А, судя по внешнему виду, экономить и так приходилось много.

Справа белобрысый юноша читал популярную книгу о том, как мыслят богатые и успешные люди. Типичный мальчик на побегушках, верящий, что босс, которому он так старается угодить, запомнил хотя бы его имя. Наверняка он тешил себя мыслями, что когда-то займет кресло начальника, не зная, что сын последнего вот-вот окончит университет и разрушит наивные мечты о закрытии ипотеки раньше срока...

У дверей стоял мужчина в опрятном костюме и подозрительно чистых ботинках. Он что-то усердно печатал в телефоне, то и дело посматривая на наручные часы без всякой нужды. Кажется, неожиданный гололед заставил его отправиться на встречу с клиентом на метро – вряд ли он так старался успеть на обычную планерку.

Интересно, они ненавидели вторник так же, как и я? Этот сонный будний день, заставляющий притворяться взрослыми и идти по взрослым делам. Притворяться, что это действительно нужно, что их заботят такие глобальные вещи, как войны, экономика и благотворительность, что они не думают лишь о своем мирке, ограниченном дорогой от дома до работы и интернет-форумами. А по-другому и нельзя, иначе другие псевдовзрослые засмеют.

Что говорить: я тоже притворяюсь, будто жизнь принадлежит мне, а окружающие подыгрывают, как будто в конце нас ждет что-нибудь кроме смерти. Поэтому стараюсь сильно не напрягаться и заодно не напрягать людей, которым я дорога. Они все еще ждут, что от меня будет какой-то толк, а я не хочу огорчать их раньше времени. А что, если пассажиры в вагоне думают так же? Куда мы все едем?

***

Устав от грустных лиц, оттеняющих мою собственную тоску, я предприняла попытку послушать музыку. Наушники каждые десять секунд издавали мерзкий писк, моля о подзарядке, прямо как голодный желудок молил о завтраке. Но они не сдавались – значит, и наше время не пришло.

В ушах закашляло и захрипело радио: все скачанные треки были заслушаны до дыр, а сердце требовало незначительных перемен. Это как пойти в школу новым маршрутом, постричься под каре или уехать в другой город на выходные – дает безопасную новизну.

Поезд остановился на очередной станции, и я смогла разобрать несколько строк из песни:

…Этот серый взгляд

Не возьмет ни один патрон,

Как понять, что же там, за стеклом?

Подобрать слова,

Чтобы вновь не прогнали

Прочь.

Я ладонью тянусь в темноту,

Чтобы там отыскать твою

И успеть сказать:

Все пройдет, как проходит

Ночь...

Тихий, едва справляющийся голос вокалиста тянул ноты до хрипоты, будто парню не дали распеться. За последние несколько лет в песенной индустрии Его Величество Смысл стал важнее вокальных данных: метафоры, отсылки, аллюзии, неологизмы – поострее и посложнее, с претензией на элитарное искусство. Меня же такое мало интересует: я слушаю музыку, чтобы отвлечься от мыслей, а не призвать еще больше.

Так я себе говорила, продолжая разбирать песню на атомы и раздражаться. Серый взгляд? Это намек на серый цвет или на посредственность? А стекло – это метафора, что глаза подобны окнам, сквозь которые можно рассмотреть душу? А темнота – это наверняка что-то про темное прошлое или, например, про эмоциональное состояние. Притянуть за уши можно, но за красивым фасадом я видела лишь неспособность сказать все как есть. Наше общество и так состоит из условностей, зачем придумывать новые?

Наушники издали предсмертный писк и выключились. Удрученно вздохнув, я уставилась в окно. До нужной станции оставалось минут десять, еще семь или восемь займет дорога до интерната. Есть время успокоиться и навсегда забыть о неудавшейся песне. По крайней мере, так я думала.

Записка третья: снова эта песня

Ненавистный вторник стал началом катастрофы. Никогда не любила их, эти вторники: силы, оставшиеся после выходных, закончились еще в понедельник, а впереди поджидали еще четыре вечности до долгожданной передышки. Среда — уже середина рабочей недели, четверг – почти пятница, а последняя нужна, чтобы построить планы на выходные. Отыщи я лампу с джином, клянусь, первым желанием было бы навсегда избавиться от вторников.

Я успела забыть про несуразную песню, как на следующий день во время пробежки она заиграла в проезжающей мимо машине, чем вызвала новый приступ негодования. В четверг одногруппница слушала ее в наушниках, игнорируя функцию шумоподавления. В пятницу сомнительная композиция настигла в столовой интерната, куда я забежала за поздним завтраком.

В субботу песня прозвучала в рекламном ролике, прервавшем просмотр подкаста про серийных убийц. Я отметила, что наличие подобного саундтрека – хорошая антиреклама. В воскресенье пьяные подростки (очевидно, возвращавшиеся после веселого субботнего вечера) распевали песню под моими окнами. Тогда я подумала, что мало понимаю в рекламе.

Со временем я стала замечать некоторые закономерности. Во-первых, я всегда слышала песню в одно и то же время – в промежутке с 9 до 10 утра. Во-вторых, она находила меня везде, где бы я ни находилась: интернат, кафе, магазины, улицы, машины, интернет... Надо признать, во мне взыграло любопытство.

Я решила отыскать песню в сети, но ни одна поисковая система не смогла удовлетворить запрос. Будучи уверенной, что одногруппники не раз включали эту песню, а кто-то недавно напевал ее в коридоре, я поинтересовалась и у них. Однако все сделали вид, что не понимают, о чем идет речь.

В столовой сказали, что у них играет радио. Как назло, та неудачная реклама тоже больше не попадалась. В магазинах я решила уже не спрашивать.

Спустя несколько недель стало казаться, что я схожу с ума. Каждое утро в одно и то же время эта песня возникала из ниоткуда. Однажды я дошла до того, что заперлась в ванной, отчаянно зажимая уши руками. И вот он, окончательный проигрыш: несносная композиция заиграла прямо у меня в голове. Не я, но мое тело или, если угодно, нутро будто знало ее наизусть.

Записка четвертая: сбои в системе

За что и нужно восхититься человечеством как видом, так это за умение смиряться и принимать свою судьбу. Вскоре любопытство утихло, и я оставила бессмысленную борьбу. Звучание песни стало похоже на чистку зубов или прохождение турникета в интернате: ежедневный ритуал, рутина, правило, обусловленное понятиями вроде «так надо» или «так принято».

Приняв новую реальность, я еще не подозревала, что надоедливая мелодия подтянет за собой иные странности. Причесываясь как-то с утра, я обнаружила, что моя расческа черного цвета, хотя я была уверена, что она белая. Затем я узнала, что военного, стоящего рядом с турникетом, зовут Салават, хотя мне всегда казалось, что он Серафим. Чуть позже я ошиблась в номере собственной ID-карты, когда вносила данные в очередной приказ о неразглашении: на месте тройки удивительным образом красовалась четверка.

В интернате ни один человек не удивился бы, услышав подобную историю. Здесь так привычно говорить о рассеянном внимании, вызванном усталостью, о побочных эффектах препаратов и многом другом, что вам приведут с десяток аналогичных случаев. Если повезет, наткнетесь на конспирологов, которые объяснят, что мы живем в симуляции, контролируемой рептилоидами, столь искусно созданной и в то же время несовершенной. Либо на фанатичных физиков, готовых долго и крайне утомительно рассказывать о теории мультивселенных. В череде желающих высказаться вы вряд ли встретите хоть одного, отнесшегося к таким «сбоям в системе» слишком серьезно.

До появления злосчастной песни я рассуждала похожим образом и, честное слово, хотела бы продолжать в том же духе. Но она не пропадала, а маленьких, но ощутимых странностей с каждым днем становилось все больше. В один из таких дней стало понятно, что пора что-то предпринять, пока я не начала пересматривать ретро вроде «Матрицы».

Первое пришедшее в голову решение показалось самым разумным.

Записка пятая: хотите об этом поговорить?

— Вам просто нужно отдохнуть. Так бывает, когда испытуемый чрезмерно изматывает свой организм.

Я сидела в кабинете психолога и нервно теребила край белых замшевых перчаток. Мне едва хватило духу заявиться на внеочередную консультацию несмотря на угрозу репутации. Даже тесты, которые я про себя окрестила «тестами на дурачка», в тот день проходила с небывалой сосредоточенностью. Конечно, такой ответ не мог меня устроить.

Оставив в покое перчатки, я обратила внимание на руки психолога – женщины лет пятидесяти с тусклым, натянуто улыбающимся лицом:

— Вы сцепили руки и переплели пальцы, Радислава Платоновна. Помнится, так делают люди, которые что-то недоговаривают, – она тут же разъединила руки и убрала их со стола. – Снова ошибка. Когда человек не показывает ладони, он пытается скрыть информацию – из страха или корыстных целей. Сомневаюсь, что вы меня боитесь.

— Иногда я и правда забываю, где работаю, – женщина издала протяжный вздох и что-то напечатала на планшете. – Судя по всему, когнитивные способности в норме. Как думаете, что в данный момент необходимо вашему организму?

— Я хочу домой, – тихо проговорила я, продолжая наблюдать за психологом. – У вас слегка изменилось дыхание. Надеюсь, я не задела болезненный вопрос о наличии полномочий.

Женщина молча поправила очки на переносице и продолжила печатать. После нескольких минут в тишине она взглянула на меня и сказала:

— Вам одобрили пребывание дома до конца недели. Постарайтесь отдохнуть. Сон не менее шести часов, интервальное питание с удвоенной порцией углеводов, препараты по расписанию. Остальное придет на почту, – она положила руки на стол и тут же снова убрала их. – Не забывайте о необходимой физической нагрузке и ведении отчетов. От этого я вас, к сожалению, освободить не могу.

— Пожалуйста, не говорите о сожалении, – прервала я психолога. – Людям, работающим здесь, не свойственна жалость. Тут ее разбирают на уроках как морально-этический конструкт – ровно так же, как и совесть.

Я начала быстро одеваться, когда женщина холодно добавила без тени улыбки:

— Думаю, родители невероятно благодарны вам за помощь. Помощь в виде результатов, которые вы приносите учебному заведению, как и в виде весомой материальной поддержки для вашей семьи. Нам всем очень хотелось бы продолжать сотрудничать, и мы надеемся, что вы хотите того же. Мы вам не враги.

— Пожалуй, – сказала я, открывая дверь, – но и приятелями мы вряд ли станем. Всего вам доброго, Радислава Платоновна. И больше не прячьте руки.

***

Домой я прорывалась сквозь пронизывающий холод, отговаривавший от возвращения в квартиру. Серые угловатые снежинки, медленно опускающиеся на тротуар, больше напоминали оседающий пепел. Подходящая погода для подступающего сумасшествия.

Я знала, что родителей не будет еще неделю: они уехали на заработки в другой город. Меня невыносимо подкупала мысль об отсутствии очереди в ванную и сне в собственной комнате. Я подумала: а вдруг это и правда оно, лекарство от навязчивых мыслей?

Зайдя в подъезд и усердно растирая закоченевшие ладони, я обратила внимание на доску объявлений рядом с лифтом. Один из цветастых флаеров был совсем новый:

ПРЕСЛЕДУЮТ НАВЯЗЧИВЫЕ МЫСЛИ? ВЫ ВИДИТЕ И СЛЫШИТЕ ТО, ЧТО НЕДОСТУПНО ОКРУЖАЮЩИМ? КАЖЕТСЯ, ЧТО ВЫ СХОДИТЕ С УМА, А МУДРЫЕ СОВЕТЧИКИ ПРЕЛАГАЮТ «ПРОСТО ОТДОХНУТЬ»?

Давайте не будем так категоричны: возможно, решение проблемы уже перед вами. В нашей клинике вы точно будете услышаны.

Работаем без праздников, выходных, предубеждений и консервативных методов.

Так почему мы еще не знакомы?

Ниже были приписаны адрес и телефон клиники. Приятельский тон в разговоре о ментальных заболеваниях вызвал легкую усмешку. Так и видела, как отчаявшихся бедолаг пичкают дорогими таблетками, от которых им постоянно хочется только есть и спать, а их счета медленно, но верно пустеют, чтобы врач наконец накопил на отпуск. Нетрудно догадаться, чье ментальное здоровье в таком случае пойдет в гору.

В наушниках опять заиграла надоедливая песня. Я взглянула на часы: 9.00 – точнее расписания поездов. Я быстро сфотографировала объявление, стараясь не задумываться о мотивах своего поступка, и забежала в закрывающийся лифт. Впереди было несколько беззаботных дней – достаточно, чтобы основательно подумать, помечтать и пожалеть о случившейся фотографии.

Записка шестая: хотите вы об этом говорить или нет

Следующим утром я уверенно распахнула дверь клиники. Решение пришло будто само собой: я не придумала, что теряю от единичного визита – кроме денег, конечно же.

Нарочитая роскошь медицинского центра набросилась на меня с разбега, попутно крича: «ты слишком бедная, чтобы себе это позволить». Милая студентка, ненадолго оставившая кипы бумаг, за которыми ее едва было видно, попросила пройти в кабинет номер 506. Я постучала в дверь и, услышав приветливое «да-да», вошла внутрь. В проеме я увидела совсем юную девушку, восседавшую на письменном столе со слегка отрешенным видом. Всего на мгновение мне показалось, что мы уже встречались.

— Смотри-ка, и правда пришла! – воскликнула девушка и тут же оживилась. – Я бы предложила выпить, но, увы, мини-бар уже пуст.

Затем она выудила сигарету из кармана медицинского халата и, слегка приподняв маску, закурила. Сквозь крошечный уголек в комнату просочился синий дым. Не скажу, что меня смутило подобное эксцентричное поведение: я подозревала, что в клинике такого уровня будет специфический подход и к проведению сеансов. Однако нечто – то ли в ее внешности, то ли в ней самой – не давало сосредоточиться и как следует продумать план разговора.

— Не пью, спасибо. И не курю, – сухо ответила я и села на диван напротив стола. – Я впервые в такой ситуации и была бы благодарна, если вы расскажете, как будет проходить встреча.

— О-о-о мой бог, – протянула девушка. – Не думала, что все так запущено. Сколько тебя-то в тебе осталось, а? – она взяла в руки блокнот, ручку и начала делать записи. – Ла-а-дно, давай сначала. О чем хочешь поговорить?

Пока незнакомка была увлечена записями, у меня появилось время ее рассмотреть. Небольшого роста, худощавая, плечи слегка шире бедер, будто она занималась плаванием или борьбой. Тонкими пальцами она нервно крутила прядь серых волос – сразу и не скажешь, окрашенных или поседевших. Большая часть лица была скрыта под плотной медицинской маской, и единственное, что мне оставалось – смотреть в ее большие серые глаза, молчаливые и неподвижные, как у фарфоровой куклы. С виду девушка мало напоминала врача: слишком юная, слишком косноязычная, слишком заносчивая. Но, стоит признать, она меня заинтересовала.

Я кратко описала суть беспокойства, стараясь сохранить только значимые детали. Все это время незнакомка методично выводила что-то в блокноте, изредка бросая взгляд на меня. К концу рассказа она заключила:

— Получается, сама себя с ума сводишь? Скука смертная, – затем она обратила внимание на мои руки. – Ты опять носишь эти уродливые перчатки?! Не-ет, они даже уродливее, чем обычно!

— Вы правда считаете, что причина моего состояния кроется в ношении перчаток? – холодно спросила я, стараясь не замечать ее бестактность.

— Нет, конечно. В отсутствии способности к критическому мышлению, – съязвила девушка.

— Люди часто язвят и иронизируют, чувствуя потребность обороняться, – отчеканила я, как по учебнику. – Я не нападаю, так давайте вернемся к ролям психолога и пациента и обсудим мой рассказ более классическим методом.

— Обсудим что? – девушка разочарованно вздохнула и показала лист блокнота, над которым так усердно трудилась. На нем была криво нарисованная грустная рожица. – Смотри: это ты. С таким же занудным и тоскливым лицом, не готовая слушать и видеть дальше своего носа. И что с этой каракулей прикажете обсуждать?

— Я пока не нашла ничего стоящего, чтобы смотреть и слушать, – я ответила более резко, чем планировала. Надо признать, сравнение с карикатурой было неприятным: другие не раз указывали на мое грустное и недовольное лицо.

— Ого, правда? – незнакомка картинно подняла брови, слезла со стола и подошла ко мне вплотную. – Ты же знаешь, чей голос поет, так почему не говоришь?

Я удивленно посмотрела на девушку и помотала головой. Откуда я должна была знать исполнителя? Зачем мне было врать?

Уловив мое недолгое смятение, девушка продолжила:

— Вот-вот, сама не хочешь вспоминать. И как прикажешь что-то объяснять? Ты же опять сбежишь, – я обратила внимание на это «опять», но не подала виду. – Что ж, беседа обещает быть долгой. А у меня нет времени на эти игры, – с этими словами она раздраженно потушила сигарету о стол. – Приходи завтра, как послушаешь песню. И да, попробуй хоть раз послушать, а не делать вид, что ее нет, – затем она отвернулась и подошла к окну.

— У меня не так много денег, чтобы разбираться в размытых инструкциях, – парировала я. – Не знаю, чего вы хотите добиться, но ваш метод не для меня. Мы несовместимы сразу на нескольких уровнях. Куда внести оплату за сеанс?

— Вот уж нет! – девушка неожиданно развернулась и стала размахивать руками. – Если не явишься завтра, я заявлюсь к тебе домой, ясно? Кошмар как надоело! А ну кивни, что придешь завтра! – я растерянно кивнула. – Вот и славненько. И не надо ничего платить. В следующий раз просто захвати пива. От твоей тоскливой речи аж голова разболелась.

Записка седьмая: терапия

На следующий день я появилась на пороге кабинета с двумя бутылками дешевого лимонада. Молча поставив их на стол, я села на диван и принялась растирать замерзшие руки.

Девушка бросила презрительный взгляд на бутылки и цокнула. На этот раз она была в очках с темной массивной оправой и с пучком на голове, но все еще больше походила на ребенка, укравшего мамину одежду, нежели на квалифицированного специалиста. Под потолком вилась целая стая маленьких синих змеек, которые, достигнув стен или потолка, превращались в белые клубы дыма.

— Мне не продадут пиво, – тихо отозвалась я, едва сдерживая ухмылку, – но я все еще могу оплатить сеанс.

— Держу пари, ты даже не пыталась, – обиженно сказала девушка, а затем достала из-под стола бутылку виски и два стакана. Разбавив алкоголь лимонадом, она протянула один из стаканов мне, на что я покачала головой. – Это ты сейчас так говоришь, видит бог.

— Я последовала вашим рекомендациям и постаралась внимательнее вслушаться в песню, – осторожно начала я, пока собеседница жадно пила самодельный напиток. – Мне показалось, что голос исполнителя был более охрипшим, чем обычно, но я не уверена, – девушка ненадолго отвлеклась от пойла и внимательно посмотрела на меня. – Это хорошо или плохо?

— Да кто его знает, – она пожала плечами и поудобнее уселась на стол. – Ты ведь так и не поняла, чей это голос. И, получается, не вспомнила ничего.

— Если вам кажется, что я не стараюсь, то это не так, – сказала я, чувствуя нарастающее раздражение. – Я ответственно отнеслась к заданию, хоть и не до конца уверена в вашей компетенции.

— Будто я когда-то про нее говорила, – собеседница вновь вздохнула и взяла блокнот со стола.

— Опять будете рисовать? – с издевкой спросила я.

— Это вроде называется арт-терапия. Когда рисуешь, чтобы не сдохнуть от скуки, – взяв ручку, девушка начала что-то чертить. – Тогда попробуем так. Рассказывай, кто ты, что ты, чем занимаешься, чем живешь, вот это все.

— Я учусь в школе-интернате, как и большинство местных детей, – затараторила я, дождавшись адекватного вопроса. – Конкретнее сказать не могу, поскольку информация засекречена. Живу с родителями. Братьев и сестер нет, домашних животных тоже. Увлечения отсутствуют в силу интенсивной учебы. Что касается вопроса о том, что я такое, вспоминается концепция…

— Это вопрос для выявления зануд, – перебила собеседница. – Учишься в школе, серьезно? А напомни-ка, сколько тебе лет?

— Четырнадцать, – девушка изумленно подняла брови и усмехнулась.

— Вот теперь я, кажется, начинаю понимать, – девушка, будто впервые заинтересовавшись, отложила блокнот и подошла ко мне вплотную. – Думала, ты это выдумываешь или прикидываешься дурочкой, но нет. Хотя с фантазией у нас всегда было туговато, – я вновь проигнорировала странное «всегда». – Тогда давай так: ты одна из самых прилежных учениц, но в интернате тебя сторонятся даже преподаватели. По дороге в школу ты считаешь шаги и каждый раз пытаешься получить круглое число, а из вещей в шкафчике только спортивная форма и учебники – никаких милых фотокарточек и памятных фигурок. Еще ты очень любишь принимать ванны, пока никого нет дома, потому что можно подолгу спускать воду и не сидеть в ржавой.

Признаться, точность попадания удивила. В тот момент я подумала, что школа уже прознала про походы к психологу, и теперь меня ждет череда неприятных разговоров, поэтому заметно напряглась.

Заметив замешательство, собеседница ослабила напор:

— Нет, никто за тобой не следит, не парься. Просто мы похожи гораздо сильнее, чем ты думаешь. И, что самое удивительное, сильнее, чем я ожидала, – она вернулась к стакану и залпом осушила его. – Подумать только: могла стать кем угодно, а в итоге предпочла вернуться сюда. Скажи, ты действительно счастлива от такой жизни?

— Я счастлива, что жива. Так будет точнее, – сухо ответила я. Страх отступил, и вместо него я ощутила подбирающуюся к горлу злость. Меня будто водили за нос: бросались намеками, недоговаривали нечто совсем очевидное. А я ненавидела чувствовать слабость и зависимость от другого человека. – Может быть, вы просто скажете, к каким выводам пришли?

— Нет, нет и… нет! – уверенно заявила собеседница. – Ты опять убежишь, а мне искать. Скука смертная.

— Я не сбегу, пока проклятая песня не перестанет играть в голове! – неожиданно воскликнула я и тут же замолкла, на что девушка лишь недовольно фыркнула.

— Источник песни не самый надежный, и я не могу рассчитывать на него, – она заметно погрустнела и отвернулась к окну, достав новую сигарету. – Давай так: если завтра песня не пропадет, приходи снова. И не смотрись в зеркала, пока не вернешься. Посмотрим вместе.

Никогда не любила разглядывать себя в зеркале, так что было довольно легко согласиться. Гораздо больше смущало то, как психолога расстраивало потенциальное исчезновение песни. Это ведь и было целью моего обращения, практически заветное желание. Но девушка будто видела в ней потаенный смысл – нечто, способное обратить меня в бегство.

Вслух же я сказала «хорошо», после чего психолог слегка оживилась и даже, как мне показалось, улыбнулась:

— Вот и славненько! Только попробуй не прийти.

Когда я уходила, она вновь мешала виски с лимонадом.

Записка восьмая: зеркало

Ночью я долго не могла уснуть: металась по постели, укутывалась и раскрывалась, пока не уставилась в серый потолок, вконец лишившись сил. Он был подозрительно низким, и мне казалось, что с каждой секундой он становился ближе. Не знаю, спала ли я, было ли это сном, случалось ли со мной вообще хоть что-то наяву.

Как и следовало ожидать, при звуке будильника я почувствовала себя совершенно раздавленной. Под горячим душем уставшие глаза то и дело намеревались закрыться. Сквозь сонный прищур почудилось, будто вода подо мной неожиданно стала красной. Мгновенно проснувшись, я принялась внимательно изучать тело на предмет порезов и других повреждений, но ничего не обнаружила. Прежняя сонливость тут же улетучилась.

Заверив себя, что виной всему могла стать незаметная ранка на спине или шее, я надела черную водолазку и джинсы, а также черные перчатки, чтобы проступающая кровь не напугала окружающих – черный цвет искусно поглощает практически все. На тренировку не было сил, поэтому, приняв препараты и сделав пару заметок в дневнике, я направилась в клинику.

Отсутствие ответов тяготило, но за прошедшие несколько дней я так и не смогла отыскать их самостоятельно. Пока убедительней всего звучал странный психолог: если не думать о том, что она такая же, как и я, умалишенная, ее слова имели своеобразную логику.

Если верить словам девушки до конца, то мы и правда могли раньше встречаться. Ее лицо казалось невероятно знакомым, но оно не запоминалось, точно лицо кассира в магазине или охранника в интернате. Она знала то, что не могут знать даже преподаватели, поэтому вариант со слежкой я отмела. А еще это грубоватое панибратство…

Напрашивался лишь один вывод: я выжила из ума гораздо раньше, чем услышала песню. Возможно, я уже давно находилась в клинике и все это время жила в воображаемом мире, где пыталась играть нормального человека. А песня – единственная ниточка из реальной жизни, способная вытащить меня на поверхность.

Нет, мысли о сумасшествии не пугали. Они вносили ясность, объясняли происходящее – решение проблемы может не нравиться, но это не делает его неправильным. Страшнее было думать о том, что происходит там, в реальности, пока я живу фантазиями. Что с родителями? Все ли с ними в порядке? Что предпринял интернат и предпринял ли? Осталось ли там, «наверху», все по-прежнему?

— Что ты предпочтешь: умереть правой или умереть, зная правду? – спросила психолог, прервав пересказ моих утренних мыслей.

— А умирать обязательно? – пошутила я, пытаясь отсрочить ответ. Девушка продолжала настойчиво молчать. – Этот вопрос ни на что не влияет, так ведь? Вы все равно скажете то, что хотели сказать.

— А вот и нет! – девушка лежала на столе, подпирая голову рукой. У нее был понурый вид, будто она совсем не спала. – Если честно, не знаю, прогресс это или нет. Говоришь, что готова принять правду, но ты говоришь это не первый раз. И каждый раз все равно сбегаешь. Что ж, – она слезла со стола и начала рыться в книжном шкафу, – я скажу то, что ты хочешь услышать. Расскажу столько, сколько подсчитаю нужным. А потом уж решай, что с этим делать.

— Как здорово вы переложили ответственность на меня.

— Ты всегда была куда более ответственной. Я использую наши сильные стороны, не более.

Собеседница выудила из шкафа небольшое зеркало и застыла в ожидании моего решения. Я посмотрела на перчатки, согнула и разогнула пальцы. Мне все равно было не ужиться с тем, что этот мир ненастоящий, поэтому я молча кивнула.

— Ты права примерно наполовину, – сказала она, сев на диван рядом со мной. – Мир вокруг нас и правда ненастоящий. Но ты не сошла с ума. Скорее, находишься в трансе или что-то вроде того. В попытках защититься твоя психика создала удобную и спокойную реальность, делая все, чтобы ты ничего не вспомнила. Я не уверена, но думаю, что песня как раз оттуда, куда нам нужно вернуться как можно скорее.

— Как можно скорее? Что это значит? – собеседница пожала плечами. – Как долго я здесь нахожусь?

— Трудно сказать. Наскучило считать в первый же месяц, – сказала она и вновь пожала плечами. – Дело в другом. У тебя есть информация, способная спасти кучу людей. Если не вернешься, вряд ли у них что-то выйдет.

— Как я могу помочь, если ничего не помню?

— И прямо-таки не оставила себе ни единой подсказки? Не в твоем стиле, – девушка посмотрела на зеркало в своей руке. – Сейчас нужно думать о том, как вернуться. Остальное успеется.

— И вы уже знаете, как это сделать?

— Понятия не имею, – девушка прикрыла глаза и расстроенно вздохнула. – В отличие от тебя, я не слышу никаких отголосков того мира. Не за что ухватиться. Иначе я бы давно ушла.

— Этот мир создала я, так? – она лишь кивнула, не открывая глаз. – Тогда и вы – всего лишь проекция, которая исчезнет, как только я покину это место. Даже если вы – фрагмент психики, антагонист забвения, то вы не можете…

— Кто-кто я?! – возмутилась девушка и даже вскочила с дивана. – Да мой фрагмент будет побольше твоего, знаешь ли… – будто в доказательство своих слов, она сняла маску с лица. Я увидела меленький вздернутый нос и тонкие обветренные губы, которые она поджимала от негодования. – И так не понимаешь? – я помотала головой. Она вздохнула и протянула зеркало. – Тогда смотри. И не смей убегать, надоело уже.

Я взяла зеркало и оторопела. Оттуда на меня смотрело отражение психолога.

Записка девятая: не умереть, зная правду

Еще в начале абсурдного диалога с психологом я чувствовала, как почти совершенная маска спокойствия и сосредоточенности медленно сползает с моего лица. Я едва заметно ерзала, дергала плечами и то и дело сжимала джинсовую ткань похолодевшими пальцами. Да, я была готова к правде, но не мое тело: оно отказывалось принимать происходящее, и его легко можно было понять. Но, несмотря на испытание плоти, я все еще неплохо держалась.

Лицо в отражении добавило тот самый камушек, песчинку, пылинку на чашу весов. В зеркале я выглядела куда старше, чем себя помнила, да и весь мой вид не источал здоровье и уверенность: осунувшееся лицо, мешки под глазами, выступающие сосуды на бледной коже. Передо мной предстала я из другого мира, в котором, судя по всему, я тоже не была счастлива.

Рука дрогнула, и зеркало оказалось на ковре. Посмотрев на него, а затем – на собственную копию, я беспокойно спросила:

— Получается, ты что-то вроде моего альтер эго? Поэтому ты хочешь выбраться вместе со мной? – странность ситуации заставила перейти на «ты», будто в обходительности больше не было смысла.

— Не совсем, но пусть будет, – ответила девушка. – Потрясающе, конечно, как ты каждый раз удивляешься. Даже эту вонючую маску пришлось напялить, чтобы не спугнуть.

— Сколько раз мы уже виделись? Почему я не помню?

— «Сколько», спрашивает… Непозволительно много, вот «сколько», – передразнила она меня. – Нашла я тебя не сразу, но с того дня – практически каждый день. В метро, на улице, в магазинах… Но, видит бог, каждый раз, когда я начинала с тобой говорить, ты, завидев меня, в воздухе испарялась. Буквально, черт тебя дери! – «вторая я» откинулась на спинку дивана и уставилась в потолок.

— Поэтому ты решила написать объявление и притвориться психологом? – кажется, в тот момент я даже не дышала.

— Объявление? Серьезно?! – девушка укоризненно посмотрела на меня и издала жалобный стон. – Какой ужас! Нет, конечно. Ты сама меня нашла. В один прекрасный день я просто проснулась здесь и увидела «Психолог» на дверной табличке. Решила, что-то наконец происходит, и стала ждать.

— Я ничего не делала, – призналась я. – Не было провалов в памяти, расхождений в расписании, ничего.

— Это твой мир, не дошло еще? – собеседница спрыгнула с дивана и потянулась за бутылкой, стоящей под столом. – Я могу лишь создавать выпивку, сигареты и еще пару мелких вещей. Ты же можешь заправлять здесь чем угодно.

— Мне нужны доказательства, – неожиданно сказала я и тут же замолкла. Не знаю, что именно я хотела увидеть, но правда звучала слишком безумно. Мне надо было окончательно определиться, какую версию событий я отныне буду считать настоящей.

Девушка повернулась ко мне с бутылкой в руке и вытянула вперед свободную ладонь. В тот же момент в ней появился стакан. Вопрос веры был снят.

— Хорошо. Хорошо, – повторяла я, медленно отходя от шока. – Получается, это мир моего подсознания, созданный на основе… На основе чего?

— Понятия не имею, – девушка уже налила виски в стакан и жадно из него пила.

— Лжешь. Когда ты поняла, как я живу, картинка в твоей голове сложилась, это точно, – я внимательно посмотрела на собеседницу, но она сделала вид, что не понимает, о чем я.

— Я же сказала: буду говорить только то, что кажется важным, и не тратить время на ерунду, – отмахнулась вторая я. – Хватит этой болтовни. Это тебе не поможет. Вернешься и сама вспомнишь.

— И про внешний мир, естественно, тоже ничего не расскажешь? – она помотала головой. – Как и ожидалось. Но если ты думаешь, что я знаю, как выбраться, то заблуждаешься.

— Есть песня, – девушка налила еще стакан и протянула мне. Я с отвращением понюхала напиток и вернула назад. – Думаю, пока это единственная дверь: пойдем на голос и окажемся на воле. Других вариантов нет.

— И правда, других нет, – я вздохнула и посмотрела на диковинный кулон, висящий у меня на груди. Я заметила его в отражении, и у второй половины меня висел такой же. Если он попал в этот мир, наверняка он что-то значил для меня. Но мне уже дали понять, что интервью окончено, поэтому я просто откинулась на спинку дивана и закрыла глаза. – Исполнитель песни, он… Какую роль он играет? Голос принадлежит важному для меня человеку?

— Скорее очень отчаявшемуся, раз такое вытворяет, – задумчиво сказала собеседница и замолчала. – Не забыть бы сказать ему, там, «спасибо» или еще что. Как выберемся. Зря он, что ли, так надрывается, – помолчав еще немного, она залезла на стол и зевнула. – Так, до завтра мы все равно не сможем ничего сделать. Давай по домам, а то я уже накидалась.

***

После визита в клинику я решила пройтись пешком. В тот день шел снег: теперь мне казалось, что он шел каждый день, но тут же таял, добравшись до асфальта. Ни сугробов, ни заснеженных крыш, ни хруста под ногами – все та же мокрая и неопрятная сырость, которую небо день за днем пыталось отбелить.

Стало понятно, о чем говорила вторая я: этот выдуманный мир и правда был скуден и однообразен, как бы я ни старалась этого не замечать. Это был даже не мир – максимум пара кварталов, вызывающих лишь тошноту. Номера проезжающих машин повторялись, как и дома, как и лица прохожих. Голуби не летали, а хаотично бегали под ногами детей. Хотя, возможно, это нормальное поведение голубей.

Когда первое смятение улеглось, внутри стало неспокойно от мыслей о той, «настоящей» жизни. Сложно было представить, от чего я могла бежать, если этот угрюмый мирок показался спасением. Возможно, снаружи шла война, возможно, там процветал тоталитаризм, возможно, там шли метеоритные дожди или летали драконы. Я не боялась смерти, но всегда боялась боли, которую не могу контролировать.

О чем бы я ни думала, сравнение было не в пользу реальности. Может, мой маленький мир и не вызывал сильного восторга, но я чувствовала почву под ногами, крепкий фундамент, который не выйдет из-под ног. И, раз я создала его, наверняка мне хотелось именно этого: стабильности, спокойствия, комфорта, чего-то простого и человеческого. Но после разговора со второй личностью все вокруг будто покрылось тонким слоем пластика, искусственной плесени, и воротило от одного лишь вида вещей и людей вокруг. Будто мне развязали глаза, но, куда бы я ни пошла, меня окружали тонкие пластиковые стены, сквозь которые ни услышать, ни дотянуться, ни почувствовать вкус. Я стала чужаком, изгоем в собственном мире, и эту невидимую пропасть было не преодолеть.

Записка десятая: голос в темноте

Я очнулась от громкого звона стекла. Оглядев комнату, не обнаружила ничего необычного: пустая бутылка из-под вина лежала на полу, а такой же пустой стакан плавал в холодной мутной воде. Если бы родители приехали раньше срока, они бы точно зашли в ванную, поэтому я начала вслушиваться. Стало понятно, что кто-то роется в кухонных шкафчиках, а затем выставляет посуду на стол, но больше ничего – ни голосов, ни шагов, ни дыхания. Я подумала: неужели кто-то и правда вскрыл дверь и решил найти в такой квартире что-то ценное?

Покрепче замотавшись в полотенце и взяв бутылку за горлышко в качестве запасного плана, я беззвучно вышла в коридор. Дверь на кухню была закрыта, поэтому я прильнула ухом к проему, пытаясь расслышать что-то новое. И тут, будто мой замысел мгновенно раскусили, послышался знакомый протяжный вздох.

— Что ты тут делаешь?! – воскликнула я, распахнув дверь. Вторая я внимательно изучала содержимое холодильника, скучающе покачивая дверцу рукой.

— Ты забыла запереться, – пробормотала она и еще раз драматично вздохнула. – Что за кошмар, совсем ничего сладкого!

— Я не могла забыть, – процедила я, сжимая бутылку в руке. – И кто ест сладкое на завтрак?

— Значит, давно пора поменять замки, эти открылись с полпинка, – как ни в чем ни бывало продолжала девушка. – И я еще не ложилась, так что это ужин.

Я хотела поворчать, чтобы немного избавиться от накопившегося раздражения, сменившего испуг, но быстро поняла, что это бесполезно. Вторая я не видела ничего крамольного в том, чтобы вломиться в чужой дом. Да и сложно было сказать, можно ли считать ее взломщиком, если эта бестактная особа – часть меня.

— Зачем ты здесь? – спросила я, слегка остыв и поставив бутылку на пол.

— Сейчас 8.30, а с 9 до 10 у тебя тут обычно концерты проходят, – девушка разочарованно закрыла холодильник и плюхнулась на стул. – Зачем еще я могла заявиться в такую рань?

— У тебя есть план?

— Нет, но тебя явно пора поторопить, так что будем действовать по ситуации, – сказала вторая я, выудив из кармана сигареты, а следом – игральные карты, которые тут же стала тасовать.

— Мне нужно закончить с… – я подумала, что с утра обычно заполняю дневник и тренируюсь, но осеклась. Это больше не имело смысла. – Мне нужно собраться, а потом я приготовлю завтрак.

— На меня не готовь, тут вся еда одинаково пластиковая на вкус, – девушка поморщилась, не сводя глаз с карт.

Я решила не настаивать и ушла одеваться. После ночи в холодной воде меня знобило, поэтому я достала самую теплую одежду. Пока я искала кофту, с полки выпала пустая упаковка от препарата, который мы принимали в школе. Я усмехнулась: если галлюцинации и могут быть среди побочных эффектов, одна из них слишком затянулась. Да и переживать не было причин, пока я не сделала ничего опасного для себя. Я уже решила играть по тем правилам, которые предписывает реальность вокруг – если ее вообще можно было назвать реальностью.

Когда я вернулась на кухню и начала готовить омлет, то поинтересовалась:

— Любишь раскладывать пасьянсы?

— Против себя неинтересно играть: я постоянно выигрываю, – отшутилась вторая я. – Это для гадания.

— Гадания?

— Именно. Я задаю колоде вопрос, а затем вытягиваю карту: если масть красная, значит «да», если черная – «нет». Но можно задавать вопросы и посложнее, если умеешь расшифровывать ответы.

— А ты умеешь?

— Я импровизирую! – отмахнулась девушка. Не знаю, что заставило меня усмехнуться: то ли ее вера в тонкие материи, то ли осознание, что она силой мысли может поменять карту до того, как посмотрит на нее. – Гляди: дорогая колода, у нас сегодня получится выбраться из этого тоскливого мирка? – я обернулась и увидела, как собеседница вытащила из колоды пиковый туз. – Да уж, как и ожидалось.

Сев завтракать, я поняла, о чем говорила новоиспеченная гадалка. Вся еда, бережно приготовленная по рецепту, на вкус была не лучше смеси земли и песка. Не сумев осилить и пары ложек, я грустно отодвинула тарелку и задумалась о том, как могла не замечать этого раньше. Видимо, все зависело от силы веры. Как только я подумала, что еда в этом мире ненастоящая, она лишилась изначальных характеристик – осталась лишь пустота, прикрытая нарядной оболочкой.

***

В 8.58 две меня сидели на полу ванной комнаты, посчитав это оптимальным местом из-за свето- и шумоизоляции. В кромешной темноте был только голос, звучащий примерно в метре от меня.

— Может, тебе лучше лечь? Наверняка твое настоящее тело лежит сейчас в палате, – сказал голос. Я посчитала довод справедливым и растянулась на полу, длины которого едва хватило, чтобы это сделать. Плитка, как и воздух, была холодной и слегка влажной после ночных банных процедур. Создавалось ощущение, что я лежу на мерзлой земле примерно в начале ноября.

Я скрестила руки на животе и закрыла глаза, ожидая набивших оскомину строчек. Чтобы время шло быстрее, занимала себя рассуждениями о песне: интересно, какова ее природа? Слушаю ли я запись или чье-то живое исполнение? Второе казалось более реальным и одновременно более удручающим: какая нужда может заставить каждое утро петь человеку, от которого, по сути, осталась одна оболочка?

Я совру, если скажу, что не думала, обо мне эта песня или нет. Вторая я так и не раскололась, а я даже представить не могла, кто мог ее исполнять. С одной стороны, вряд ли враг или совершенно посторонний человек пел бы мне. С другой – я знала, что, будь то близкий друг, возлюбленный или же мой собственный ребенок, я бы и не оказалась в забытьи. Меня всю жизнь учили защищать, бороться, идти сквозь самые трудные и болезненные «не могу» к самым неприятным, а порой и смертельно опасным «надо». Оставался лишь один вариант: в реальности именно я, в сознании и своем уме, представляла опасность для кого-то дорогого мне.

В голову лезли гипотетические ситуации, которые мы разбирали на уроках. Кого вы спасете: себя или заложника? Готовы ли вы пожертвовать собой ради другого? Ответ всегда казался очевидным, ведь нас готовили к этому с малых лет. Но потом кто-то неожиданно задавал вопрос: если на весах окажется жизнь, которую надо спасти, и жизнь, которая тебе дорога, кого ты должен выбрать? Я знала, как нужно было ответить. Все это знали. Только в горле почему-то пересыхало, а на лбу выступал пот, будто тело противилось выбору разума. И я отвечала «пожертвовать собой». Только тогда вопросы заканчивались.

Записка одиннадцатая: щит и меч

— Удалось понять, почему сегодня песни не было? – спросила я, когда мы оказались на кухне, а девушка вновь взялась за карты.

— Может, надоело, может, сдался, может, умер, – расстроенно пробубнила она. – Важно то, что больше нельзя полагаться на песню. Надо искать другие выходы, – она подняла взгляд на меня. – Ты чего это?

— Не знаю, – я машинально начала чесать руки, но толстый слой одежды и перчатки не давали сделать это как следует, поэтому со стороны казалось, что я ерзаю и дергаюсь из стороны в сторону. Когда девушка обратила на это внимание, я приложила все силы, чтобы перестать.

— В любом случае я уже так просто не отстану, – заключила собеседница и вытащила карту из колоды. – Я спросила у карт, что будет, когда мы выберемся. Интересно узнать? – я пожала плечами, и она выложила на стол пиковую семерку. – Скука смертная. Видимо, придется отстаивать собственные принципы, и никто не будет верить в них, кроме нас.

— Только что выдумала, не так ли?

— Может быть.

***

Тот день был похож на сон больше, чем все предыдущие, проведенные в моем пластиковом мире. Время было липким и вязким, а затем неожиданно набирало скорость, неумолимо отнимая один час за другим. За непродолжительным утренним диалогом последовало молчание. Стало так паршиво, что даже смотреть друг на друга было тошно: все вокруг казалось неправильным, все «сегодня» было таким. Мы обе были подавлены, как бы ни пытались это скрыть.

До того дня решение, как и его последствия, казалось неотвратимым, но судьба внесла неожиданные корректировки. Могло случиться так, что мы останемся в моем мире навечно, до конца жизни. Я изо всех сил пыталась понять, что чувствую из-за открывшихся перспектив.

Если закрыть глаза на очевидные недостатки, в забвении было спокойно: один день непременно сменялся другим, дома ждали папа и мама, не было никаких неожиданностей и смертельных опасностей. Почему-то я была уверена, что, если останусь, так будет всегда – обычная жизнь обычной девушки, о которой я мечтала с детства.

С другой стороны, с ранних лет меня растили, как протагониста. Жизнь состояла из череды пьедесталов, на которые нужно как можно быстрее взобраться, чтобы заполучить место под солнцем. Эти пьедесталы никогда не заканчивались: каждый шаг неизменно должен был вести не вперед, но наверх. Ступая там, куда другим не повезло допрыгнуть, разве я могла просто взять и сдаться?

Да. Наверное, могла бы. Если бы в том, другом мире ни одна живая душа не ждала моего возвращения. Ведь если я оставлю тех, кто на меня рассчитывает, то весь прошлый путь был пройден зря. Без них и даром не нужен ни один пьедестал. Но можно ли наверняка сказать, что меня ждут, когда в голове наконец наступила тишина?

Длинные бессвязные рассуждения прервала вторая я, вернувшись с долгого перекура. Мы вновь переместились в темную ванную, решив еще немного побороться. Девушка наотрез отказалась дожидаться следующего дня и хотела действовать здесь и сейчас.

— Для начала нужно выровнять дыхание, – сказала вторая я из темноты. – Сконцентрируйся на этом. Закрой глаза. Тебе не холодно и не жарко, ты не чувствуешь ни запахов, ни вкусов. Ты ни о чем не думаешь. Есть только голос, и ты делаешь то, что он говорит.

Задание оказалось сложнее, чем я думала. Точнее, потому что я думала. Любая посторонняя мысль, самый незначительный шорох, едва заметное изменение дыхания – все это мгновенно сбивало концентрацию, и приходилось начинать заново. Не знаю, действительно ли я поверила в этот метод, но со свойственной мне исполнительностью делала все, о чем просили. Думала, что ничего не выходит, потому что я не до конца понимала, что должна услышать или почувствовать, как отличить правду от игры воображения. Сейчас же понимаю, что дело было в неспокойном сердце. В том, что отличает хорошее от лучшего – в наличии искренней страсти и непоколебимой уверенности в том, что считаешь верным. В тот момент верного и неверного пока не существовало. Я не была готова действовать – только ждать и слушаться, и сердце вторило этой воле.

После нескольких часов бесплотных попыток вторая я сдалась и молча покинула квартиру: видимо, я оказалась бесполезной для нас обеих.

***

В следующий раз мы встретились уже ночью. Ни сказав ни слова о том, где она была и что делала, девушка запрыгнула на кровать в уличной одежде и устало спросила:

— Ты так много думаешь, голова еще не опухла?

— Больше ничего не остается, – парировала я, слегка отодвинувшись от гостьи. – Когда ответов нет, просыпается желание придумать их, а затем в них поверить. Без крепкой веры человека мотает из стороны в сторону, и толка от него мало.

— Поразительно, как любая моя шутка заканчивается твоим занудством, – иронично заметила вторая я. – Если бы ты могла просто придумать ответы, то давно сделала бы это и успокоилась. Я вот всегда так делаю. Работает безотказно.

— Было бы странно, будь мы одинаковыми, – сказала я, параллельно доставая перчатки из тумбы. – Тогда в двух личностях одного человека не было бы смысла.

— Мы никогда не существовали раздельно, – она неожиданно затараторила. – Отделились мы, когда попали сюда. А до этого прекрасно жили душа в душу: никаких долгих рассуждений, недопониманий или споров. Сейчас же мы два недочеловека, один из которых – невыносимая зануда, а второй – я.

— Значит, разлом был спровоцирован внешними факторами. Разделение вполне могло произойти случайно, – заключила я, надев перчатки и повернувшись к девушке. Она лежала на спине и смотрела в потолок. В тусклом свете прикроватной лампы ее серые глаза казались отлитыми из стекла.

— Это вряд ли. Думаю, ты специально от меня отказалась, когда поняла, что тебя вот-вот сломают. Запрятала в меня остатки воспоминаний, а меня саму – куда подальше, и решила пожить для себя. В общем, устроила себе пенсию с налетом деменции и надеждой на благородную старость, – я не знала, с кем именно она говорила. – А ведь и правда, чем я могу пригодиться в этой скукотище. Тут все такое предсказуемое. Даже то, что ты говоришь, звучит так, будто я уже слышала это в каком-то второсортном драматичном фильме. Как же бесит, – она закрыла глаза, издав недовольный стон.

Записка двенадцатая: перчатки

Не знаю, что поменял во мне тот непродолжительный разговор. На следующее утро, когда я открыла глаза, все вокруг стало черно-белым, как в старом кино. Серые стены, поблекшие фотографии в рамках освещались тусклыми лучами солнца, больше похожими на свет люминесцентных ламп. Глубокие черные трещины разинули рты на потолке – мир будто понял, что вот-вот будет отвергнут, и скалился на прощание. Сердце билось размеренно, будто обрело опору, стержень – или меч, и он, вынутый из ножен, придавал сил.

Было в этом мгновении нечто бесповоротное, неотвратимое – чувство предпоследней станции метро, чувство, с которым засыпаешь в воскресенье, чувство, когда организм снижает температуру во время болезни. Это было ощущение конечности – приближения финала, до которого еще недавно было так далеко. Тогда я поняла, что наконец приняла решение, как приняла новые правила и даже то неизвестное, ожидающее меня, словно дорогого гостя, или готовое отвергнуть при первой же возможности. Несмотря на холодный прием, я уже простирала руки, пытаясь поймать и намертво вцепиться в реальность.

Следующие два дня прошли за новым видом тренировок: вторая я усердно вводила меня в транс, пытаясь ухватиться за любое изменение в ощущениях. Однако упражнение не давало ничего, кроме разочарования. Девушка раз за разом придумывала техники, подбирала слова, но я не чувствовала ничего, кроме холодного пола и едва уловимого запаха сырости. За это время песня так и не зазвучала вновь.

Помимо прочего, меня стал одолевать кожный зуд. Особенно чесались руки, ключицы и шея – я раздирала тело до крови, стоило хоть ненадолго отвлечься и перестать себя контролировать. Чаще всего приступы зуда приходились на ночь, а утром я находила грязные багровые пятна на постели. Казалось, будто руки и плечи покрыты жесткой шершавой тканью, от которой ужасно хотелось избавиться, но, как бы я ни впивалась в кожу ногтями, это не помогало. Не знаю, стоит ли связывать эти приступы и пропажу песни – если честно, я успела забыть, какой была моя жизнь до ее появления.

На третий день стало понятно, что родители не вернутся. Трудно сказать, ждала ли я их приезда. Приняв искусственность мира вокруг, я так и не смогла до конца принять искусственность незримой связи между нами. Все еще помнились мамины руки, голос отца, запах их кожи, тепло редких объятий и тоска обязательной разлуки. Не знаю, увижу ли я их еще хотя бы раз в том, другом мире, смогу ли вспомнить их лица – не страх, но горечь переполняла меня изнутри. Раз за разом я прокручивала в голове воспоминания, связанные с родителями. Только бы сохранить, только бы удержать, оставить такими же яркими и живыми. Эти картинки не должны выцвести.

Пока я была увлечена терзаниями сердца, вторая я окончательно потеряла терпение. Во время очередной тренировки она прервалась на полуслове и издала протяжный стон.

— Как же достало, скука смертная! Ты там спишь уже?! Удобно устроилась!

Затем она сменила гнев на милость и заискивающе спросила:

— Может, снимешь перчатки? Даже во сне с ними не расстаешься!

— Я снимаю их только при родителях и в одиночестве, – пробормотала я, не открывая глаз. – Ты правда считаешь их причиной наших неудач?

— Я правда считаю тебя ненормальной, вот что я считаю! Зачем они тебе вообще здесь нужны?

— Не люблю дотрагиваться до чего-либо или до кого-либо голыми руками, – проворчала я, ерзая на полу от боли в затекшей спине. – Мой организм восприимчив к инфекциям, а возможность помыть руки есть не всегда. И просто неприятно прикасаться к тому, что трогали до меня не одну тысячу раз. Сложно даже представить, сколько там бактерий и вещей похуже.

— Выдумки это все, – парировала девушка, недовольно фыркнув. – Носишь по привычке и на ходу изобретаешь оправдания. Ты и в другом мире постоянно с ними таскалась. Иногда и правда по необходимости, но чаще всего это была очередная попытка спрятаться от себя же. Трусишка.

— Только чтобы ты смотрелась храбрее на моем фоне, – съязвила я в ответ. – Может, лучше отважный меч займет мое место, раз уж песни больше нет, и мы теперь в одинаковых условиях?

— Поверь, если бы могла, я бы тут не сидела, уговаривая тебя, как маленького ребенка! –вторая я ударила кулаком по полу. – Как же бесит. Неужели так сложно просто сделать то, что я прошу? – я молча сняла перчатки и бросила их туда, откуда исходил голос. – Вот и славненько.

— Только я сяду. Нет сил больше лежать.

Я сложила ноги по-турецки и уперлась ладонями в пол, чтобы поддержать уставшую спину. Через пару минут я действительно почувствовала нечто странное. Пол стал неровным и шершавым, и я начала озадаченно водить по нему руками, натыкаясь то на песок, то на мелкие камушки, застревавшие между пальцами. В ту же секунду я услышала чей-то приглушенный голос:

«Ты будто и не ела. Хоть бы Ш… поскорее вернулся»

Казалось, все внутри замерло. Я будто целиком обратилась в слух: каждая пора на теле пыталась уловить хотя бы еще один новый звук, шорох, колыхание воздуха.

— Что ты делаешь? Ты что-то чувствуешь? – послышался уже знакомый голос, ближе и отчетливее. – Эй ты, говори со мной! Что ты видишь?!

— Помолчи! – огрызнулась я и почувствовала, как пол под ладонями вновь стал гладким. Шумно выдохнув, я скрестила руки на груди и уткнулась подбородком в плечо.

— Неужели сработало?! – удивленно воскликнула вторая я. – А я знала, что это проклятые перчатки во всем виноваты!

— Не могу сказать, что именно это было, – пробормотала я, все еще приходя в себя. – Но существует вероятность, что песня появится вновь.

— С чего это вдруг?

Я кратко пересказала то, что удалось почувствовать, неуверенно добавив:

— Тот человек назвал какое-то имя на букву «Ш», не смогла расслышать. Шон, Шем…

— Так и знала! – вновь воскликнула девушка. – Конечно же, никто другой не стал бы заниматься такой ерундой!

— Ты поняла, о ком я? Так как его зовут?

— Ой, да какая разница! Выберемся – сама спросишь, – девушка открыла дверь ванной, и в комнату ворвался ослепляющий свет. – Вот и славненько! Дом, милый дом, совсем скоро я буду там!

Записка тринадцатая: допетая до конца

Будто почувствовав воспрявший дух второй половины меня, на следующий день песня появилась вновь. Судьба часто меняет почти бездыханную надежду – когда опущенные руки свисают плетьми вдоль сгорбленного туловища, а веки становятся слишком тяжелыми, чтобы посмотреть вперед – на новый шанс. Ты уже все оставил: попытки, желания, даже колкое отчаяние наконец утихло – и вот она подходит и обнимает тебя за плечи, тепло и снисходительно, будто слепого котенка, потерявшего мать. Берет на руки и приговаривает: «Ты такой слабый и беззащитный, совсем без меня не можешь. Держи, вот тебе еще один подарок, глупенький, только не оступись вновь». А потом ставит на самый край новой, белой полосы. Ты поднимаешь голову и наконец видишь светлое, чистое, нетронутое – подходящее место, чтобы пройтись по нему неумелыми лапами.

Сидя в кромешной темноте ванной, я обнимала колени руками и слегка покачивала головой. Все мое внимание было обращено в слух: я научилась выравнивать дыхание и практически ни о чем не думать, доверчиво следуя за усталым, но таким звонким голосом второй части себя. Время становилось вязким и тягучим, как остывшая каша; я изящно балансировала на грани между сном и реальностью, как цирковой артист. И вдруг песня сама начала играть в голове.

Голос девушки стал отдаляться, а песня звучала все ближе и ближе, будто кто-то начинал петь еще в подъезде и теперь медленно идет к ванной комнате. Через пару секунд очередной куплет послышался так близко, будто между мной и исполнителем было не больше метра. Внутри все похолодело; кожа покрылась липким потом, а затем мурашками, вызванными не виртуозным исполнением, а невыразимым ужасом. Это был парализующий, животный, безусловный страх, когда ты уже не веришь, что способен убежать или спрятаться. Так ощущается последняя секунда жизни, когда ты делаешь резкий вдох и закрываешь глаза – для меня она отныне и навсегда будет звучать словами той песни.

Я впилась ногтями в колени, пытаясь услышать песню всем телом, даже теми его частями, которые для этого не предназначены. Слова звучали хрипло и устало, и мне казалось, что мы с исполнителем так похожи, будто мы приятели, даже хорошие друзья. Я чувствовала его усталость, его бессилие, злость на себя и на слова, пропетые по инерции – мы делили их на двоих, и сложно было отличить мое от его. Интересно, чувствовал ли исполнитель то же самое?

Я слышала, как из крана капает вода. Чьи-то ботинки шаркали по бетонному полу. До конца песни оставалась всего пара строк; почему-то я была уверена, что могу сказать что-то вслух – не здесь, а снаружи, настоящим голосом в настоящем мире. Слегка приоткрыв рот, было ли это во сне или наяву, я остановилась: что сказать? Как показать, что я здесь, что я слышу? Как ответить, чтобы успокоить чужое сердце?

Доверившись нутру, я окончательно одолела немоту и протянула едва слышным шепотом:

— … Все пройдет, как проходит ночь…

Песня в голове впервые оборвалась на полуслове. Наступила тишина.

***

Тогда я еще не знала, что судьба вовсе не ведет меня к свету, а напротив, нарочно подталкивает в темноту, поглощающую все на своем пути. Я едва соприкоснулась с ней, и она тут же вцепилась обеими руками – ни вырваться, ни вскрикнуть, ни вдохнуть. После недолгой разлуки тьма вернулась ко мне, как давняя подруга, и вновь поселилась внутри: заполнила легкие, желудок, заполнила каждый сосуд в теле и вскоре добралась до горла. Я не могла издать ни единого звука: тело полностью парализовало, как и сердце, маленькое и черное, до сих пор прикрытое красивым и ярким, но таким же искусственным, как и все в созданном мною мире.

Но темнота не в сердце; она господствует над разумом. До сих пор погоня за призрачной реальностью делала из меня канатоходца: я будто наяву ощущала впивающийся в ступни трос и разводила руки в попытках удержаться над темной пропастью – казалось, что я иду на свет. Как вдруг в голове промелькнула единственная мысль, нарушившая баланс, и я почувствовала, как неотвратимо падаю вниз. Кажется, я до сих пор падаю, а та случайная идея с любопытством смотрит на меня сверху.

— Алло, алло, прием! Что у тебя там происходит? – раздраженно спросила девушка, тормоша меня за плечо.

— Видимо, я ненадолго отключилась, – пробормотала я, медленно поднимая затекшее тело с пола. – Песня. Я вновь ее услышала.

— Да ну?! И голос тот же?!

— Тот же.

— Ну надо же, жив, паразит, будь он неладен! – радостно воскликнула вторая я и распахнула дверь. – А ведь заставил понервничать, правда же?

Не помню, что я тогда ответила ей. Разум настойчиво продолжал указывать на одну единственную мысль – вот же она, посмотри, прямо здесь, перед тобой.

Но я не поддавалась.

Записка четырнадцатая: одна случайная мысль

Когда мы переместились на кухню и я в деталях рассказала, что произошло, меня все еще слегка трясло. Я налила себе воды, но пить не смогла – она отдавала гнилью и ржавчиной.

— Завтра мы выберемся, – сказала вторая я, достав колоду карт и начав тасовать ее на столе, как опытный дилер. – Как только услышишь песню, мысленно пойдешь на голос. Он поет примерно минуту, так что будет несколько попыток. Твоя задача – не открывать глаза до тех пор, пока не будешь уверена, что оказалась там. У нас, надо сказать, еще ничего с первого раза не получалось, но…

Девушка все говорила и говорила. Я пристально смотрела на ее маленький подвижный рот, сжимая стакан в руках. Рот ликовал, скалился, затем обижался, а после – вновь радовался. Я попыталась улыбнуться, но уголки губ тут же начали дрожать и снова опустились.

Затем она достала сигарету и закурила прямо на кухне, не прекращая бормотать. Казалось, змейки дыма над ее головой тоже пытались что-то сказать: разевали зубастые рты и шипели со звуком тлеющего табака. Но они были лишь фантомами, отголосками прообраза, неспособными протянуть и пары секунд, чтобы я успела в них поверить. Порой и я ощущала себя таким фантомом.

— Ты точно оттуда, – прервала я монолог девушки. – Из того мира, в который я пытаюсь попасть.

Она на мгновение остановилась и взглянула на меня. Затем недовольно подняла одну бровь и продолжила мешать карты.

— Мы обе оттуда, с чего вдруг такие выводы? – проговорила девушка половиной рта, зажимая окурок другой.

— Выводы, основанные на наблюдениях, – пробормотала я, опустив взгляд на дно стакана. – Ты готова на все, чтобы вернуться, ведь здесь тебе нет места. Ты сохранила воспоминания о другом мире, тогда как в этом ориентируешься слабо. Ты постоянно отстаиваешь точки зрения, чужеродные месту, в котором мы сейчас находимся. Наконец, тебя там ждут. Когда ты говоришь о тех, кого оставила по ту сторону, это сложно не заметить, – я вновь посмотрела на собеседницу, но в ответ она лишь усмехнулась. – Да, я предполагаю, что потеря памяти сказалась на ощущениях, но не верю, что с воспоминаниями уходят и чувства. Я понимаю, что чувствую, когда вспоминаю мамины руки, – я посмотрела на свои ладони и на короткое мгновение ощутила прикосновение: теплое, нежное и одновременно крепкое. Прикосновение, в котором захотелось остаться. – Однако не могу сказать, что чувствую хоть что-то, когда слышу песню.

— Ого, сколько накопилось, целую словесную обойму в меня всадила, – сухо прокомментировала вторая я и выплюнула окурок на стол. Она оставила карты и выудила из-под стола бутылку виски. – Чего боишься?

— Боюсь? – кивнув, девушка забрала у меня стакан и вылила воду на окурок, а затем налила виски в тот же стакан. – Я не боюсь, скорее ставлю под сомнение. Размышляю о том, не стоило ли тебе занять мое место и пытаться выбраться. Хоть ты и говоришь, что это невозможно.

— Не, не сомневаешься. Боишься, – парировала собеседница, настойчиво указывая на стакан. – Ты же щит. Твоя задача – реагировать даже на самую незначительную опасность. Ты что-то почувствовала сегодня, испугалась, и теперь не доверяешь ни себе, ни мне. Так дело не пойдет. Спрошу по-другому: что именно тебя напугало?

Я взяла напиток из рук девушки и сделала небольшой глоток. Виски обжег горло, оставив горькое послевкусие, заставившее поморщиться. Не знаю, зачем я выпила – это казалось неким ритуальным действием для подобного разговора. И как только я выполнила свою часть ритуала, вторая я смачно отхлебнула из бутылки.

Упираться было бессмысленно. Я действительно не сказала всего, хотя утаивать не было никакой нужды. Но сердце настойчиво твердило об обратном, стараясь уберечь нечто хрупкое и живое, будто реальность всадила в него достаточно ножей, чтобы оставить нетронутым правдой его маленький уголок.

— Когда началась песня, я решила изучить пространство вокруг, – пробормотала я и сделала еще один обжигающий глоток. – Ничего примечательного. Холодный грязный пол, прямо подо мной – кусок мягкой ткани. Из крана капала вода. Громкое эхо. Да, все это я уже говорила, – еще глоток, уже не морщась. – Затем я решила обследовать свое тело.

— Недурно! И что же там?

— Бинты, – ответила я и замолкла. За этим словом были не просто кусочки чистой стерильной марли. В нем, едва выговоренном, были жесткая, рассыпающаяся труха, покрывавшая руки, плечи, грудь и даже шею. Холодные и слегка влажные, они облепили меня практически целиком, сковывали движения, не давали вздохнуть. Я находилась в плотном марлевом коконе, борясь с желанием сорвать с себя кожу слой за слоем. Это были лишь догадки, но почему-то я знала, что бинты были в крови.

Я посмотрела девушке в глаза, надеясь найти в них смятение, растерянность или даже страх. Но мой взгляд напоролся на холодные серые стекляшки, которые излучали неподдельное любопытство.

— О, так нам оказали первую помощь, – довольно протянула девушка, вальяжно откинувшись на стуле и сложив ноги на стол. Она все еще не выпускала карты из рук. – Помощь – это здорово, это отлично, я бы сказала… – вторая я прикрыла глаза и облегченно выдохнула. – Выходит, ты всего-навсего боли боишься. Терзаешься, наверное, что такого могло произойти. Не советую, все равно не догадаешься.

— И ты, само собой разумеется, ничего не скажешь, – я отпила еще немного виски и поняла, что стакан опустел. Я разочарованно вздохнула и тут же растерялась: с каких пор меня расстраивает отсутствие алкоголя?

— А если и скажу, не проверишь же. Удобно я устроилась, ну? – девушка искренне рассмеялась, чем насмешила и меня, заставив ухмыльнуться.

— Смотря на тебя, не верится, что мы уходим вместе, – неожиданно сказала я, чувствуя, как начал заплетаться язык. – Ведешь себя так, будто я отправляюсь в ад, а ты будешь демоном, варящим меня в котле.

— Я знаю, как выглядит ад, и пока туда не собираюсь. Там довольно уныло, – она уставилась в потолок. – Я просто не боюсь боли. Ты жива, пока чувствуешь боль.

Записка пятнадцатая: последняя встреча

На следующее утро ни руки, ни плечи, ни шея больше не чесались.

Темнота ванной завлекала и приятно убаюкивала. Расположившись на привычных местах, мы приступили к ритуалу. Веры, надежды и стараний в то утро было не больше, чем пару дней назад, однако мы обе почувствовали, что что-то изменилось.

— Закрой глаза. Сконцентрируйся на дыхании, – я услышала едва заметную дрожь в голосе девушки. Это было нечто между страхом и предвкушением. – Медленно сделай глубокий вдох, затем – такой же медленный выдох. Твое дыхание выравнивается, разум успокаивается. Ты слышишь мой голос, ровный и спокойный, ты слышишь только его, не существует ничего, кроме моего голоса…

Неожиданно я почувствовала настойчивый позыв к смеху. Буквально на мгновение представила нас со стороны: серьезных и старательных, играющих это абсурдное представление так, будто от него зависели наши жизни. На холодном полу тесной ванной, в крошечной старой квартирке, после десятка философских разговоров, с невероятно убедительными выражениями лиц. Я сидела напротив девушки, точь-в-точь похожей на меня внешне и ни капли – внутри. Она придумывала текст медитации на ходу, спотыкаясь и останавливаясь, вспоминая то, что не говорила. А рядом я, уже готовая поверить во все что угодно: в драконов, рептилоидов и жизнь после смерти – даже в этот несуразный спектакль.

Я старалась изо всех сил: кусала и сжимала губы, упиралась языком в нёбо, впивалась ногтями в колени – но так и не смогла сдержать смеха. В ванной эхом раздался громкий хохот.

— Я тебя сейчас выгоню! – злобно шикнула вторая я. – А ну соберись!

Через пару минут мне удалось успокоиться, и девушка продолжила:

— Ты чувствуешь, как тело становится легким, практическим невесомым. Сначала ты чувствуешь легкость в кончиках пальцев на ногах, затем – в коленях и бедрах, животе, грудной клетке; она распространяется по плечам, предплечьям и пальцам, доходит до шеи и головы. Легкость охватывает тело снизу вверх, наконец добираясь до головы, избавляя от мыслей, страхов и сомнений…

Вторая я говорила и говорила, и постепенно ее голос начал отдаляться, будто я слышала его из отъезжающего поезда. Казалось, из крана вновь капает вода, а из-за угла доносятся торопливые шаги. Шагов было слишком много для одного человека – неужели он пел не только для меня?

Еще пара мгновений, и в комнате зазвучала песня – тихо, хрипло, а капелла. Ее неожиданная близость напугала и заставила сделать шаг назад. Я вновь очутилась на полу в ванной.

— Началось, – тихо сказала я девушке, едва шевеля губами.

— Надеюсь, это наша последняя встреча, – послышалось в ответ. Не знаю, чего было больше в этих словах – радости, злости или облегчения. Вновь выровняв дыхание, я расслабила сжавшиеся от страха кулаки и пошла навстречу песне.

Пение становилось громче, подбиралось ближе. Запахло сыростью и больницей. Я почувствовала, как дрожу от напряжения.

«Может, проверить пульс? Кажется, ее трясет».

Чей-то мужской голос, глубокий и низкий, куда взрослее, чем у исполнителя. Казалось, я слышу его впервые.

«Может, хватит издеваться над трупом?» – вступил другой голос, женский: низкий, но звонкий. Его обладательница была взволнована.

Песня, по-особенному нервная и фальшивая в то утро, прервалась.

«Да заткнитесь вы»

Никаких сомнений: это сказал исполнитель.

Нелепый диалог звучал прямо в голове, и я подумала, что действительно схожу с ума. Это был не просто внутренний голос, размышляющий вместе с тобой – это был осмысленный разговор с примесью чувств и переживаний, сопровождаемый мимикой и жестами говорящих. Это был спектакль в мою честь, достаточно несуразный, чтобы я не смогла его выдумать.

Сдерживаться было невозможно, и, наплевав на успех операции, я захохотала: заливисто, хрипло и немного неумело, будто никогда до этого не смеялась. В тот миг я подумала, что, возможно, не смогу остановиться: от смеха сводило мышцы лица, болел живот, сбивалось дыхание, но я все продолжала и продолжала. Клянусь, мне никогда так не хотелось смеяться, как тогда. В какой-то момент я, задыхаясь, выдавила:

— Как же тошнит от этой проклятой песни!

Истерический смех прервала увесистая пощечина, оглушившая меня. Щеку обожгло, и в ту же секунду в глазах заметались искры. Я зажала уши, пытаясь усмирить звон, и тут же повалилась на пол.

— Я больше не могу, я убью ее! – кричал исполнитель. – Эта дрянь просто издевается надо мной! Над всеми нами! Я знаю, что она делает это нарочно! Мне назло!

— Шер, уймись, что на тебя нашло?!

— Да она же все слышит, вы еще не поняли? Давай, скажи, что ты сделала все это, чтобы окончательно вывести меня из себя!

Еще не оправившись от пощечины, я тихо процедила в ответ на отчаянную просьбу:

— Я сделала это, чтобы окончательно вывести тебя из себя.

А затем открыла глаза.