Княгиня из будущего

Часть 1. Падение в чужой мир. Глава 1. Последний день сентября

За окном, едва заметно, падал снег — беззвучный, вязкий, будто усталый, как мысли, которые не сразу дают себя поймать. Белые хлопья, точно маленькие комочки ваты, лениво кружились и цеплялись за прохладное стекло, не сопротивляясь, сливаясь с влажной поверхностью, а затем медленно таяли, оставляя после себя тонкие извилистые следы, будто нервные линии на чьей-то ладони.

В аудитории стояла полутьма: тусклый свет ламп под самым потолком не прогонял ни вечереющий холод, ни скованность, — только подчеркивал пятна тени на партах и стенах. Воздух был неподвижен, но от окна сквозило сыростью, холодным дыханием зимнего вечера, — дыханием таким же равнодушным, как лица студентов, что расселись, опершись локтями о древесину парт.

На подоконнике сиротливо стояла чашка из белого фарфора, со сколотым краем; кто-то, спеша, забыл её после короткой передышки. На дне проступала уже высохшая коричневая пленка от кофе, растрескавшаяся, словно засохшая земля — и пахло ею терпко и чуть горько, почти неуловимо, так что приходилось вдыхать чуть глубже, чтобы уловить остаток чужой усталости.

Преподавательница — женщина плотная, с бледным, строго сжатыми губами лицом, в сером вязаном жакете, который, казалось, стеснял ей движения, — вдруг щёлкнула пальцем по кнопке пульта. Проектор, с металлическим лязгом и едва слышным жужжанием, проснулся: на белом экране дрожащим прямоугольником вспыхнула картинка. Миниатюра из старинной летописи — князь, женщины, странные, выцветшие от времени подписи под неясными фигурами. Все взгляды на миг устремились к экрану, отражая в себе тусклый свет, как зеркала, не умеющие ничего сказать о том, что видят.

Маша зевнула, прикрыв рот ладонью — её глаза на секунду потускнели от скуки. Не выдержав, она локтем толкнула Леру, заставив ту вздрогнуть и поднять голову, будто вынырнув из глубокой, вязкой дремоты.

— Я не могу… если она сейчас опять скажет «в древнерусских источниках мы видим» — я уйду, клянусь.

Лера захихикала, приглушив смех ладонью.

— Ну потерпи, осталось двадцать минут. Потом кофе из автомата, и всё, живы.

— Кофе из автомата — это не кофе. Это какая-то пенная мерзость, — буркнула Маша.

Кира, сидевшая у окна, слушала их вполуха. Пальцами она медленно наматывала резинку от бинта на запястье, ловила пульс.

— Фадеева, — вдруг позвала преподавательница, не отрываясь от экрана. — Скажите, что вы знаете о крещении Руси?

Кира вздрогнула, уставилась на доску.

— Э-э… ну… Владимир крестил, — тихо сказала она. — В девятьсот восемьдесят восьмом… вроде.

— Вроде? — преподавательница подняла глаза, хмурясь. — Вы же будущий медик, точность должна быть вашей привычкой.

— Девятьсот восемьдесят восьмой, — повторила Кира твёрже.

— Вот, — сухо кивнула преподавательница. — А теперь посмотрите на экран. Видите миниатюру? Тут изображён Владимир и его… — она щёлкнула пультом, — жёны. В некоторых источниках упоминается имя Кира.

Маша повернулась к Кире, подняв брови.

— Слышала? Твоя тёзка, — шепнула она. — Княгиня. Может, ты потомок?

— Очень смешно, — отмахнулась Кира, но улыбка всё-таки дрогнула.

Лера добавила.

— А ты, кстати, на неё похожа. Смотри, вот — у неё тоже челка такая.

— Да ну вас, — Кира наклонилась к тетради, делая вид, что пишет.

«Почему холодно стало, будто окно открыли шире?».

Преподавательница говорила дальше, монотонно, будто не слышала смех.

— Имя редкое. Возможно, греческого происхождения, от «кириос» — госпожа. Хотя в контексте летописи это спорно…

Маша снова толкнула Киру.

— Слушай, может, это знак, а? Типа судьба.

— Знак чего? Что я проспала поллекции?

— Нет, что ты… ну… из прошлого, что ли.

Лера прыснула.

— Из прошлого — это да. Она ещё вчера вместо сериалов смотрела про грибы.

— Про грибы — это полезно, — возразила Кира. — Белковые структуры, микориза, всё такое.

— Ага, — усмехнулась Маша. — Только потом не удивляйся, если проснёшься где-то в лесу.

Кира медленно подняла глаза, всматриваясь в окно, где за мутным стеклом продолжал идти снег — теперь плотнее, гуще, чем прежде. В белом движении за окном было что-то тревожащее: хлопья не падали вниз, как положено, а будто скользили вбок, плавно закручиваясь в спираль, словно небо решило нарушить привычный порядок. Снежные линии, поначалу прямые, вдруг становились ломаными, и этот нелепый, упорный танец завораживал, заставляя забыть о времени, о голосах в аудитории, о тусклом электрическом свете.

В комнате повисла тишина — не та, что бывает перед бурей, а какая-то вязкая, утомительная, когда никто не смеет лишний раз двинуться. Преподавательница, опершись на край кафедры, устало вздохнула, почти неслышно, так, что этот звук растворился в шелесте одежды и поскрипывании старых половиц. Она нащупала пальцами пульт, и не глядя на экран, нажала кнопку. Проектор мигнул — дрогнуло, исчезло последнее отражение миниатюры. В аудитории снова стало чуть темнее, будто кто-то тихо прикрыл дверь в другой, более светлый мир.

— Ладно. На сегодня хватит. Конспекты сдать завтра.

Студенты зашевелились, стулья заскрипели, по рядам пошёл гул голосов.

— Кира, пойдём кофе? — спросила Лера, застёгивая пальто.

— Щас… я досмотрю, — Кира всё ещё смотрела на экран, где тускло отпечаталась после отключения лампы размытая фигура.

Маша подошла ближе.

— Ты чего зависла?

— Ничего. Просто показалось будто она шевельнулась.

Маша фыркнула.

— Тебе надо меньше кофеина и ночных сериалов.

— Угу.

Кира потянулась за тетрадью. На полях, рядом с наброском гриба, был отпечаток пальца — белый от мела. Она стёрла его, на секунду задержав дыхание.

— Пойдём уже, — сказала Лера, — автомат же остывает.

— Иду, — Кира встала, натянула шарф.

В коридоре пахло кофе и мокрой одеждой. Автомат шипел, выдавая очередной стакан, и казалось, будто внутри у него кипит целый маленький котёл.

Глава 2. Белый гриб и чёрный камень

Автобус дёрнулся, словно под ним вдруг вспухла земля. Водитель, насупившись, крякнул, с усилием захлопнул дверь — старые резинки затянулись со злым, уставшим шипением, как будто не первый год держат оборону на этом маршруте. В салоне стало теснее от чужого дыхания и запаха мокрых курток; мотор где-то внизу пробурчал недовольно, и вся тяжёлая, раздолбанная машина медленно поползла вперёд, разламывая утреннюю суету на новые фрагменты. Люди, прижавшись к поручням, покачнулись синхронно, кто-то прижал сумку к груди, кто-то уронил взгляд в пол, будто боялся встреч с чужими глазами.

Кира выбрала место у окна, там, где стекло ещё было тёплым от солнца, а за ним проносился мир — размытый, грязноватый, в пятнах света и теней. Она положила на колени рюкзак, тяжёлый, с вытертыми ремнями, так что вся поза её стала чуть закрытой, защищённой от чужого присутствия. Телефон коротко мигнул в руке, экран выдал: 38 %. Она по привычке щёлкнула по значку, будто проверяя себя, провела пальцем вверх — поймала сеть, на экране вспыхнуло название: Dacha_WiFi_5G. Её губы невольно тронула улыбка — почти детская, беззаботная, как тогда, когда что-то выходит именно так, как ждёшь.

— Ага, жива, — пробормотала она тихо. — Не подвёл.

— Чего там? — повернулся сосед, мужчина лет шестидесяти в тёплой куртке. На коленях у него стояла коробка с рассадой.

— Интернет поймался, — ответила Кира. — Странно, тут обычно ничего не ловит.

— Повезло, — хмыкнул он. — Мне вот всё равно, лишь бы мотор довёз.

— Он довезёт, — сказала Кира, хотя уверенности в голосе не было: автобус подрагивал, как будто собирался развалиться на ходу.

— Да он так каждый раз, — вмешалась бабушка через проход. — Ему тридцать лет, а всё ездит. Уж надёжный зверь.

— Зверь, да, — вздохнул мужчина. — Только скрипит уже, как домовой.

Бабушка рассмеялась, прикрывая рот платком.

— Главное, чтобы водитель не заснул, а то однажды, помню, на повороте…

— Ну не пугайте девочку, — оборвал её мужчина. — Ей ещё грибы собирать.

— Да я не пугаю, я рассказываю, — обиделась бабушка. — Был случай, честное слово.

Кира посмотрела в окно. За стеклом мелькали поля, редкие домики, обочина, где стоял крест, покосившийся, в венке из пластмассовых роз.

«Каждый раз, когда мимо него проезжаем, бабушка крестилась. И я за ней».

— Далеко едешь? — снова спросил мужчина.

— На дачу. За городом, перед мостом.

— А, это где поворот с магазинчиком «У Светланы»?

— Да. Там.

— Знаю. Хорошее место. Грибы будут.

— Надеюсь, — кивнула Кира. — После дождей должно.

— После дождей да при солнце — всегда есть, — сказал он и полез в карман. — Вон, даже ножик с собой. Настоящий, складной.

Бабушка через проход подалась вперёд.

— Осторожно с ножами, молодой человек, — строго сказала она. — Мало ли, тряхнёт.

— Да не боись, мама, — ухмыльнулся мужчина. — Я аккуратный.

— Вот-вот так и говорят, а потом у хирургов работы — не продохнуть, — буркнула бабушка.

Кира улыбнулась краем губ.

— Я как раз в медколледже учусь, — вставила она. — Так что знаю.

— О! Медичка! — оживилась бабушка. — Молодец! Тогда ты меня поймёшь.

— Понимаю, — ответила Кира.

— Вот видишь, — торжествующе кивнула бабушка мужчине. — Девочка умная.

Автобус подпрыгнул на ухабе. Банки в корзине у соседки звякнули. Кто-то вскрикнул сзади:

— Эй, водитель, полегче! Мы же не на тракторе!

— Дорога такая! — крикнули спереди.

— А подвеска где?

— Там же, где совесть у дорожников!

Салон вдруг наполнился смехом — коротким, неожиданно громким, как будто кто-то неудачно пошутил или сказал что-то слишком узнаваемое. Даже водитель, обычно невозмутимый, фыркнул, бросив косой взгляд в зеркало, и тут же вновь уткнулся в дорогу, хмуря лоб.

Кира повернулась к окну, стекло уже запотело от дыхания и холода, по нему лениво ползли капли, размывая отражения. Снаружи мелькали деревья — они проносились так быстро, что цвета сливались в единую жёлто-зелёную полосу, в которой не разобрать ни формы, ни веток. Всё за стеклом становилось бесформенным, как сон, где невозможно ухватиться за детали, и только редкие чёрные стволы прорывали эту полосу, исчезая так же быстро, как появлялись.

Мужчина, сидевший рядом, вдруг снова заговорил — его голос прозвучал хрипло, будто он не говорил ни с кем уже много часов.

— А чего одна едешь? Родители не отпустили бы, я вот в твоём возрасте один раз — и всё, потом неделю ругались.

— Я не ребёнок, — спокойно ответила она. — Да и недалеко.

— Недалеко, недалеко… — буркнула бабушка. — Сейчас везде бродяги, машины. Лучше бы с кем.

— Да нормально всё, — сказала Кира. — Я туда каждый год.

— Каждый год, а вид у тебя всё равно городской, — сказал мужчина. — Вон, ногти

— Ну да, — усмехнулась она. — В лес-то с маникюром.

— Молодёжь! — махнула рукой бабушка. — Мы в твои годы картошку руками сажали.

— А мы — рефераты печатали, — ответила Кира, глядя на них с лёгкой улыбкой.

— Всё равно молодец, — смягчилась бабушка. — Главное — не замерзни. В лесу уже сыро.

— У меня термос есть, — показала Кира. — И корзина.

— Вот это правильно, — кивнула она. — Видно, с умом подходишь.

Автобус снова тряхнуло. Где-то в передних рядах закашлялся кто-то с сипом. Двигатель загудел громче.

— А у вас, девонька, телефон-то ловит? — спросила бабушка.

— Ловит. Даже Wi-Fi какой-то показывает.

— Ух ты! — мужчина склонился ближе. — Тут, в полях?

— Ну, написано: «Dacha_WiFi_5G». Может, кто шутит.

— Или ловушка, — бабушка нахмурилась. — Сейчас эти сети — бог знает что.

— Ага, «ловушка», — усмехнулся мужчина. — Вас бы в девяностые, когда радио через фольгу ловили.

— Я в девяностые уже знала, что телевизор — зло, — ответила она. — А сейчас всё через эти ваши сети.

Кира посмеялась, спрятав улыбку за рукой.

Глава 3. Берег чужой реки

Сначала — пустота, настолько плотная, что в ней не уместится ни свет, ни тьма. Нет даже ожидания, нет самой идеи движения или страха. Всё вокруг вязкое, неподвижное, будто время забыло про это место. Лежит тишина — настоящая, глухая, как сон в дурной ночи, когда не просыпаешься, а просто перестаёшь быть.

Где-то глубоко, в самом центре, будто дно пробило маленькое отверстие, мелькает первая искра — не память даже, а что-то простейшее, привычное:

«Кофе. Купить кофе. Горький. Из автомата. С привкусом пластика».

Мысль всплывает сама, медленно, почти лениво, будто пальцем прочертили по запотевшему стеклу знакомое слово. За ней сразу приходит ощущение: холод, настоящий, въедливый, липкий, пробирающийся сквозь всё, как промокшее одеяло на голой коже. Этот холод не уходит — он будто входит внутрь, застревает между рёбрами, расползается по рукам, заставляет тело вздрогнуть и скукожиться в попытке найти хоть каплю тепла.

— Холодно… — звук выходит не голосом, а шорохом, сухим, словно кто-то проводит по песку.

Губы были растресканы, язык не слушается. Воздух пахнет сыростью и землёй, будто она лежит прямо в почве, в глине, как в чьём-то старом дыхании.

Пальцы — чужие, не свои, неподвижные, как будто обмотаны нитками. Она чувствует, что что-то держит в руке — тёплое? гладкое? — и на секунду кажется, что это стаканчик из автомата, только пальцы вдруг натыкаются не на картон, а на холодную, вязкую землю. Мелкие камешки врезаются в кожу, между ногтями — влажная грязь, липкая, тяжёлая, будто она держится за саму землю, а та не отпускает.

— Что? — едва слышно, с хрипом произнесла она. — Где…

Попытка вдохнуть — и грудь будто разрывает изнутри. Воздух острый, как осколок стекла, впивается в горло, заставляет глаза распахнуться. Гортань вздута, сухая, язык прилип к нёбу, не отзывается. Во рту — вкус металла, густой, как кровь на батарейке. Она пытается сглотнуть, но выходит лишь глухой, нечеловеческий стон — сиплый, низкий, почти звериный, от которого дрожит воздух над мокрой землёй.

— Эй… кто… — её губы едва шевелятся. — Маша?

Ответа не последовало. Только тишина, да редкие капли — они падали с низкой ветки прямо ей на щёку, одна за другой, будто кто-то нарочно отмерял время этими ледяными уколами.

Роса оказалась холодной, острой, как игла: вонзалась в кожу, растекалась по виску, и от этого простого, почти детского ощущения вдруг захотелось расплакаться — так неожиданно стало одиноко и чуждо в этом сыром, молчаливом лесу.

— Не смешно. Маша, ну серьёзно…

Плечо дрожало — мелкой, неостановимой дрожью, и невозможно было понять, отчего именно: то ли холод вцепился в кость, то ли страх, густой, подступил к самой коже. Попыталась перевернуться, сдвинуться хоть немного, но тело не отвечало, словно его заковали в ледяной кокон.

В следующую секунду в висок ударила резкая, острая боль — словно кто-то с силой вогнал туда раскалённый паяльник. Всё лицо вспыхнуло, а затем мгновенно залилось жаром и заныло. В глазах поплыли тени, и воздух вокруг будто стал гуще, насыщенней, так что каждое дыхание давалось с трудом.

— Ай! Ай, чёрт…

Внутри головы стоял звон — мерзкий, навязчивый, будто кто-то водил ложкой по алюминиевой кастрюле. Всё гудело, отдавало низкой вибрацией в уши, виски, даже зубы.

«Так… не паниковать. Просто упала. Просто… споткнулась. Сейчас встану», — эта мысль прозвучала глухо, почти чужим голосом, словно не она сама её придумала, а кто-то вкладывал извне, чтобы удержать от крика.

Она попыталась снова пошевелиться. Правая рука чуть подалась, но казалась не своей — слабой, чужой, будто ей управлял кто-то другой, сквозь толщу воды или льда. Сухожилия в запястье тянуло, пальцы дрожали, цеплялись за землю, а ногти с хрустом вонзались в липкую грязь и мох.

— Раз… два… — шептала она, будто от этого зависел успех. — Давай, давай…

Тело всё ещё лежало неподвижно, будто принадлежало кому-то другому, закутанному в одеяло из холода и боли.

В левом ухе непрерывно пульсировал гул — ровный, мерзкий, будто далеко под землёй кто-то бил в металлическую трубу. Висок продолжал гореть — горячий, колющий, с каждой секундой сильнее, так что даже веки дрожали.

— Мам… — губы лопались от сухости, шепот едва вырывался наружу, ломался на первом же звуке. — Мама, я…

Ответа не было. Лес молчал, ни шороха, ни голоса — только собственное дыхание и мутное эхо боли.

«Телефон. Он же в кармане. Надо… достать», — мысль упорно возвращалась, цеплялась за остатки сознания, за волю.

Она попыталась потянуться к бедру, но рука еле двигалась — скользила по ткани брюк, мокрой, тяжёлой от сырости. Пальцы нащупывали только пустоту, скользили по складкам, раз за разом наталкиваясь на холодную, влажную ткань.

«Нет… он должен быть…», — внутри всё сжалось, и стало невыносимо страшно.

— Где? — выдохнула она, хрипло, совсем тихо. — Телефон… алло…

В ответ — только тишина, вязкая, глухая. Ни шороха, ни далёкого эха, будто мир, замкнувшийся вокруг, не собирался подавать никаких знаков.

Воздух становился всё плотнее, будто его наполнили ватой — каждое движение замедлялось, казалось, что лежит под водой, где даже звуки становятся глухими, а небо и листья — чужими, отдалёнными.

— Сплю? — спросила она себя, голос дрожал, зубы выбивали дробь, губы подрагивали. — Это сон, да?

— Сейчас проснусь… всё нормально… я в автобусе… кофе…

Но холод был сильнее. Он тянул вниз, вползал под одежду, будто чья-то тяжёлая рука навалилась сверху, не давая пошевелиться. Трава колола щёку, вода медленно просачивалась под воротник, становилось только хуже.

— Нет, нет, нет… — шептала она, задыхаясь, всхлипывая. — Не сон… не сон…

Пальцы с усилием сжимались, вцеплялись в мокрую землю, в корни, в мох — хоть за что-то, что может удержать, вернуть назад. Вдруг остро, резко почувствовала, как ноготь ломается, боль хлестнула по руке — резкая, живая, настоящая.

Глава 4. Чужой угол в чужой избе

Лодка с глухим, будто надтреснутым, звуком ткнулась в вязкий, размокший берег. Тёмная вода чавкнула, разойдясь мутными кругами. Старик-рыбак, не поднимая на неё взгляда, медленно, но с твёрдостью, подтолкнул Киру в спину шершавой ладонью.

— Иди, — бросил он коротко, почти равнодушно, словно речь шла не о человеке, а о мешке с рыбой. — Радко спросит. Он решит.

Кира едва удержалась на ногах, её качнуло, словно волна пошла сквозь тело. Она схватилась за край промёрзшей лодки, пальцы заныли от холода и сырости, кожа словно слилась с облупившимся деревом.

— Подождите! — выдохнула она в напряжённом, сдавленном воздухе. — Кто… кто этот Радко?

Старик молчал, только плечи его едва заметно дёрнулись, будто вся тяжесть жизни разом скрутила его спину. Он повторил глухо, не поворачиваясь:

— Иди. Пока не стемнело.

Кира медленно ступила на вязкую, холодную глину, под ногой всё тут же хлюпнуло, затянуло пятку так, что показалось — земля сама не хочет её отпускать. Она сделала ещё шаг, оставляя за собой мутные, тяжёлые следы, и вот уже оказалась у порога.

Изба стояла чернее самой ночи, как большой заколоченный ящик, крыша её ушла набок, как сломанное крыло, стены были плотные, тёмные, с сизым налётом вековой копоти, из щелей тянуло дымом, густым и пряным, от которого першило в горле.

Кира постучала.

— Эй… есть кто? — голос Киры дрогнул, растворяясь в тягучей тишине, словно в вязкой паутине.

Ответа не последовало. Только из-за угла коротко, хрипло тявкнула собака — один раз, настороженно, как будто сама не была уверена, что следует делать дальше, — и сразу стихла, будто втянулась обратно в мрак.

Кира неловко, почти виновато, толкнула дверь плечом. Дверь пошла туго, заскрипела протяжно, с надрывом, будто изнутри кто-то пытался удержать её веками. В раскрывающийся проём вывалился тяжёлый, острый запах: дым, перебродивший квас, кислый пот, навоз, что-то ещё, сырое, как холодная земля. Воздух резанул по глазам, Кира зажмурилась, прикрыла рот и нос рукой, пытаясь не выдать слабости.

— Господи… — вырвалось у неё глухо, почти на выдохе.

— Не поминай всуе.

Кира вздрогнула, отступила на полшага, сердце застучало громко, навязчиво. В тусклом углу, за чадящей лучиной, сидел мужчина. Он был крупный, плечистый, сгорбленный, вся фигура казалась чужой, неприветливой. Руки грязные, пальцы широкие, ногти чёрные, будто впитали в себя землю. Лицо у него было серое, словно вылепленное из глины; глаза мутные, тяжёлые, но смотрели пристально, медленно, не мигая.

— Ты Радко? — Кира едва выдавила из себя эти слова, голос был охрипшим, словно чужим.

Мужчина не ответил. Он продолжал смотреть, неотрывно, будто примерял её к какой-то внутренней мерке. В уголке рта застряла крошка хлеба, и он, медленно, неторопливо, жевал её, не торопясь. Тишина повисла густо, только где-то в печи потрескивал уголёк, вспыхивая слабым, красноватым светом.

— Я… я не хотела тревожить. Мне сказали… — Кира споткнулась о слова, выдохнула, чувствуя, как в горле всё пересохло. — Рыбак сказал, что вы решаете.

— Что решаю? — голос у него вывалился тускло, будто из самой земли поднялся, с хрипотцой и тяжестью. Эхо его осталось висеть в воздухе, как сырой дым.

— Где… где можно остаться. На ночь.

В ответ — только молчание, тяжёлое, вязкое. Он не сводил мутных глаз, потом вдруг, резко, будто плюнул на чью-то память, откинул голову и сплюнул в сторону очага. Слюна зашипела на угле, или это просто показалось.

— Садись.

Кира осталась стоять, не решаясь сделать шаг вперёд. Рука сжала подол куртки, пальцы онемели.

— Садись, говорю, — повторил он, громче, с нажимом, будто рубил каждое слово.

Она не спорила. Осторожно присела на лавку у двери, чувствуя, как по ногам растекается сырость — солома под ногами была влажная, липкая, словно уже давно сгнила, и пахла кисло, затхло, как подвалы весной.

— Откуда пришла? — голос снова прорезал тишину, как нож.

— Я… из города, — попыталась она говорить ровно, но голос предательски дрогнул.

— Какого? — в глазах его мелькнуло что-то жёсткое, будто испытание.

— Из… — Кира запнулась, по губам прошёл нервный смешок. — Ну… большого.

Он прищурился, глаза сузились, черты лица стали ещё резче, будто изломались на резком свете лучины.

— Названье скажи, — Радко не отводил глаз, в голосе его появилась резкость, словно каждый вопрос он ставил на весы, взвешивая каждое слово.

— Владимир, — выдохнула Кира, не сразу осмелившись поднять глаза, будто произнесла что-то запретное.

— Не слыхал, — отозвался Радко, чуть повёл плечом, будто для него это ничего не значило. — А где это, за рекой?

— Да… далеко, — промолвила она, глядя в пол, чувствуя, как в горле пересохло от напряжения.

Он кивнул, не мигая, лицо его оставалось неподвижным, будто вырезанным из старого дерева.

— Паспорт есть?

Кира моргнула, не сразу поняв.

— Что?

— Бумага, — пояснил он, голосом медленным, настороженным. — Что ты — не беглая.

— Нет… — она глотнула воздух, голос предательски задрожал. — Ничего нет. Всё… пропало.

Он коротко хмыкнул, губы скривились в нечто похожее на усмешку.

— Чужая, значит.

— Я… не чужая, просто… я заблудилась, — слова эти прозвучали слабо, будто пыталась убедить прежде всего себя.

— В лесу никто не блудит просто, — произнёс он, медленно, отчеканивая каждое слово. — Кто идёт — знает, куда идёт.

Из темноты, где до сих пор не было видно никого, вынырнул голос — женский, с хрипотцой, тревожный:

— А может, бесом подменённая?

— Да тише ты, — буркнул Радко, не оборачиваясь, — не болтай.

— Глянь на неё, — сиплый, дрожащий мужской голос прокатился по хате, как сквозняк, — у ней руки… чистые.

— И платье не наше, — подхватила женщина, уже смелее. — Шитое, не ткана.

Кира, замерев, посмотрела в темноту: там, за лучиной, блестели глаза, лица едва различимы, вырезанные из полумрака, строгие, усталые, будто вытесанные ножом. Где-то сбоку, ближе к стене, раздался глухой, детский кашель; за перегородкой кто-то негромко чихнул, воздух сгустился, стал тяжелее, будто на неё опустилась невидимая рука.

Глава 5. Первая рана

Крик был такой силы, что вороны с грохотом вспорхнули с холодной, покрытой инеем кровли, и даже тени на земле, казалось, дрогнули. Топор с влажным лязгом выпал из чьей-то руки, отлетел, ударился о смоляное бревно, звонко — и после этого всё растворилось в одном сыром, дерущем ухо звуке, будто кто-то врывал клок мяса из самой живой плоти.

Кира выронила полено, даже не осознала этого, только холод под пальцами сменился пустотой, и тело само повлекло её прочь — за угол, туда, где между бревенчатых стен уже кучковались люди, тяжело дышали, перебрасывались короткими словами и толкались плечами, будто спасаясь от чего-то неизбежного.

— Что там? — закричала она, голос сорвался, будто чужой.

В ответ ей глухо, сипло бросили:

— Борята… Топором по ноге…

Она пробилась сквозь тесную, затхлую толпу, где лица сливались в одно бесформенное пятно — кто-то всхлипывал, кто-то, тяжело дыша, тёр ладонями лицо, а один старик трясущимися пальцами шарил по груди, крестился невпопад, не открывая глаз, будто хотел стереть с себя весь этот ужас.

На грязной, истоптанной земле лежал парень — крупный, совсем молодой, с квадратными плечами и серым лицом, в котором не осталось ни одного живого цвета, только губы неестественно посинели, будто уже принадлежали мёртвому. Из бедра кровь лилась тяжело, толчками, густая и липкая, уже цеплялась за холщовую ткань, разбегалась по мерзлой траве.

— Господи… — прохрипела женщина в замятом платке, вскинула ладонь к лицу, будто пытаясь удержать свой крик внутри.

— Отойдите! — Кира крикнула резко, слова рассекли воздух, но никто не шелохнулся, только кто-то повернул к ней лицо, и взгляд в нём был полный глухой, животной тревоги. — Я сказала, отойдите!

Толпа, нехотя, послушалась: кто-то попятился, задел плечом, кто-то стал громче плакать, и запах дыма стал ещё острее.

— Не лезь! — выкрикнула в чёрной шали женщина, лицо её исказилось, и глаза наполнились ненавистью. — Не тронь его, слышишь!

— Он истечёт, — коротко бросила Кира, почувствовав, как в груди что-то поднимается, откуда-то из старой, забытой жизни, где был порядок, и инструкции, и белый свет в коридоре. — Дайте мне место.

Она опустилась на колени, не чувствуя под собой холода, руки сами тянулись к талии, искали там, где должен был быть пояс — всё происходило так, как в сотнях отработанных движений на практике. Но вместо привычного ремня — только скомканная грубая рубаха и пальцы, которые тряслись и цеплялись за ткань.

— Тряпку! — крикнула она, голос сорвался, заглох где-то между лицами, но в этой толчее отчаяния слова рассекли пространство, заставили кого-то вздрогнуть.

— Что ты ей прикажешь? — прошипела женщина, чьи глаза давно налились слезами и злостью. — Ведьма! Сама сглазила парня!

— Заткнись, — огрызнулась Кира, ощутив, как злость вперемешку с паникой подступает к горлу. — У него артерия перебита, он истечёт, если не перевязать сейчас.

— Не смей! — с яростью рванулась к ней Марфа, глаза бешеные, лицо выгорело от слёз, но Радко перехватил её, грубо зажав плечо.

— Пусти, — она заорала, вырываясь, волосы прилипли к вискам, — не тронь моего сына, тварь ты чужая!

— Молчи, Марфа, — с усилием, почти без эмоций сказал Радко, взгляд его был тяжёлым, будто он уже видел смерть. — Пусть делает.

— Она его убьёт! Она, она… — слова захлёбывались, превращались в шёпот, в который вплелся плач.

— Он уже умирает, — хрипло буркнул Радко. — Кровь чёрная, видишь?

Кира опустилась на колени, не замечая, как земля холодит ноги, прижала ладонь к рваной ране. Под пальцами было горячо, скользко, как будто рука погружалась в глину, но эта глина жгла, и тёплая кровь мгновенно прорвала плоть между пальцами, хлынула, заструилась по руке.

— Тряпку… — повторила она, уже сдавленно, не узнавая свой голос. — Любую, хоть грязную!

— На что тебе тряпка? — услышался чей-то голос из толпы, полный недоверия и неуместной досады. — Хочешь вытереть его, что ли?

— Турникет! — выкрикнула Кира, злясь на эту бездушную тупость, на медлительность всех вокруг. — Я должна пережать кровоток!

— Что ещё за турникет? — удивился кто-то, хмыкнул.

— Жгут, — закричала она, глухо, с отчаянием, — верёвку, ремень, хоть что-нибудь, быстро!

— Дай ей, — произнёс Радко, уже хрипло, с оттенком мольбы, и эта его усталость передалась всем.

Из-за спин метнулась рука, протянула старый, потёртый ремень — кожу давно разъело потом, края расползлись. Кира выхватила его, обмотала выше раны, держа дыхание, и затянула со всей силой. Борята вздрогнул, дёрнулся, выдохнул коротко, хрипло, и этот звук пронзил всех, кто стоял рядом.

— Потерпи, — Кира глядела прямо в его побледневшее лицо, на котором выступили капли пота. — Потерпи, слышишь?

Он вздрогнул, попытался поднять голову, губы задрожали, в глазах метнулось что-то неясное — боль, страх, мольба.

— Не двигайся! — она наклонилась, прижала его плечо, чувствуя, как под ладонью дрожит костлявая, скользкая от пота кожа. — Всё, всё… Тише, не дёргайся.

Он вскинул глаза, мутные, тяжёлые. — Жжёт… — прохрипел он, губы дрогнули.

— Значит, кровь замедлилась, — проговорила она едва слышно, больше себе, чем остальным, и сама почувствовала, как сердце бухнуло сильнее — может, это даст хоть какой-то шанс.

Марфа встала рядом, схватилась за голову так, что из-под пальцев выбились пряди седых волос. Она качалась вперёд-назад, будто раскачивала самого Боряту, в голос рыдала, лицо её вспухло, стало почти безобразным.

— Смотри, он белеет! — сорвалось с её губ, и голос стал резким, истеричным. — Что ты с ним делаешь, ведьма?!

— Затяни крепче, — стиснув зубы, бросил Радко, глядя, как кровь уходит в землю тёмной полосой. — Кровь темнеет, видишь?

— Да знаю я! — Кира крикнула зло, всё тело её будто сжалось, внутренняя дрожь выливалась в жесты. — Нужно выше… к паху ближе, там жгут надёжней.

Она дернулась, развязала ремень, снова склонилась над раной. Стоило ремню отступить, как кровь плеснула с новой силой, обдала её руку горячим липким потоком.

Глава 6. Язык боли и трав

Дым в избе стоял густой и тяжёлый, словно клубился под самым потолком и никуда не хотел исчезать, лез в нос, в глаза. Уголёк в старом, закопчённом очаге потрескивал и шипел, когда Кира осторожно подкинула тонкую щепку — пламя на миг лизнуло стену, чёрная сажа побежала пятнами вверх, а по низкой потолочной балке медленно ползла ржаво-красная тень.

Люди сидели кругом, тесно — кто-то прямо на лавке, кто-то на полу, у стен, плечом к плечу, ноги в валенках, руки на коленях. Лица были серые, в морщинах, как вымазанные золой, глаза косились на Киру с насторожённым любопытством, будто ждали, когда она снова покажет чудо — или ошибётся.

— Так ты, значит, лечишь, — сказала Любава, широкая, с загрубевшими руками, голос у неё был низкий, чуть глухой, — и травы знаешь?

— Немного, — Кира ответила осторожно, взгляд спрятала в ладонях. — Где-то училась, где-то видела, у кого — уж и не вспомню.

— Где ж это видела? — усмехнулся кто-то из мужчин, сощурился. — В городе своём, где чудес много и никто не боится?

— Вдалеке, — проговорила Кира, подбирая слова, будто выбирала тропу по камням. — Там, где люди ведают, как кровь течёт, как соки по жилам ходят.

— Соки, — переспросил кто-то и фыркнул, — у нас тут не соки, а плоть да дух, всё просто.

— И всё же течёт, — осторожно вставила Кира, чувствуя, как слова сопротивляются. — Коли кровь уходит, человек слабеет, коли воды нет — сохнет.

— Воды нет? — старуха, седая, сутулая, с резким голосом, покачала головой. — Так вон колодец под окном, иди пей, не жадничай.

— Не та вода, — Кира чуть улыбнулась, взгляд стал мягче. — Не та, что в ведре. А та, что внутри человека.

Толпа заволновалась, кто-то фыркнул, кто-то покосился на неё как на диковину.

— Что ты плетёшь, девка, — скривилась Любава. — Внутри у человека кишки да сердце, какая ещё вода…

— Ну вот, — кивнула Кира, голос стал спокойным, ровным, — сердце в теле качает, чтобы кровь по жилам бежала, чтоб тело тёплое было, чтоб глаза не темнели.

— Качает? — удивился мужик у двери, усы у него были мокрые от пара. — Сердце не качает, сердце живёт — вот как.

— Живёт, да, — тихо подтвердила Кира. — Живёт, а кровь гонит по жилам. Если кровь бежит, руки горячие, голова ясная. Не бежит — человек падает, будто свет в нём гаснет.

— Свет гаснет от лихого глаза, — с нажимом сказала старуха, перекрестившись. — Не от того, что ты там городского напридумывала.

Кира на миг умолкла, почувствовала, как у неё перехватило горло.

«Скажи по-ихнему, — велела она себе, — скажи, чтобы поняли…».

— Бывает, — произнесла она мягко, стараясь подстроиться под их речь, — глядит кто со злобой, не с добром, и тогда дух холодный входит в голову, сердце пугается, кровь в жилах стынет, будто ледком берётся. Тогда надо согреть человека, вытянуть этот холод.

— А, — кивнула Любава, губы чуть скривились, но голос стал добрее. — Вот теперь по-людски говоришь. А то всё: «внутри», «качает»… Мудрёно.

— А согреть чем? — спросил кто-то у окна, шаркая валенком по полу. — Травой?

— Травой, — согласилась Кира, не спеша. — И солью. Соль — она злое вытягивает, не даёт чужому засесть.

— Солью? — подняли головы сразу трое, зашевелились, как пчёлы в улье. — Солью лечить?!

— Чуть-чуть, — поспешно добавила Кира, опасаясь спугнуть их доверие. — В тёплой воде, питьё давать, когда иссох.

— Солью поить, — передразнила Любава, фыркнула. — Да у нас ей мясо солят, а не людей.

— А если человек иссох, — Кира подбирала каждое слово, как гладкий камень, — значит, злой ветер высушил, соки вытянул, надо вернуть ему силу.

— Какой ещё ветер, — ворчливо перебил мужчина, щёки его были красные от печи. — Мороз неделю стоял, какой там ветер…

— Не тот ветер, — тихо сказала Кира. — Невидимый. Который внутри человека.

Старуха тут же перекрестилась, шепча что-то на ухо соседке.

— Ты с духами что ли шепчешься? — недоверчиво спросила она, не отводя взгляда.

— Нет, — Кира покачала головой, в голосе была усталость. — Просто слышала, как старые бабы в других землях лечили. Так учили, так ведали.

— И что ж они там делают? — спросила Любава, глядя испытующе. — Тоже жгуты ставят, как ты Боряте?

— Да, — кивнула Кира, — чтобы кровь не ушла вся, чтобы живое в теле держалось.

— А если бы духа зажала? — сзади раздался недоверчивый голос, — вместе с кровью в теле оставила?

— Так я и следила, — сказала Кира, — чтобы только кровь, а не дух чужой.

— А ты различишь? — с сомнением спросила Любава. — Где кровь, а где дух?

Кира долго смотрела в огонь, видела, как языки пламени лижут чёрную сажу, будто рисуют по стене загадочные письмена.

— Если кровь идёт — видно, — сказала она просто, не поднимая глаз. — А духа не видно.

— Значит, не веришь, что он есть? — с подозрением переспросил кто-то из стариков, хмуря лоб.

— Верю, — быстро сказала Кира, торопливо, чтобы не спугнуть доверие. — Только он не выходит так, как кровь. Он внутри живёт, прячется — только по человеку видно, есть он или нет.

Старуха вздохнула, тяжело, пожала плечами, будто груз взяла на себя.

— Мудрёная, — буркнула она. — Слов много, а толку мало.

— Пусть покажет, — вдруг сказал молодой парень у двери, сверкая глазами. — У Гришки малый животом мается, орёт второй день. Пусть глянет, коли знает что.

Толпа тут же оживилась, кто-то шагнул к двери, кто-то начал шептать матери, и уже через минуту вынесли ребёнка — худенький, волосы прилипли ко лбу, живот вздутый, на лице мучение. Он стонал глухо, будто не было в нём сил кричать.

— Вчера ещё ничего, — мать всхлипывала, смотрела на Киру с надеждой, — а утром сжалился, живот хватал, орёт всё время.

Кира присела на корточки, положила ладонь на живот — под пальцами горячо, кожа натянутая, как пергамент, внутри будто камень, твёрдый и злой.
«Воспаление, скорее всего. Кишечное, но, может, просто спазм. Главное — не дать высохнуть. Нужна жидкость, нужно тепло…»

Глава 7. Реликвии в полене

Ночь в избе была вязкая, как растёкшийся дым — тяжёлая, удушливая, будто сама хата держала дыхание, чтобы не разбудить ни одного сна. За полатями спал Радко, хрипел, сипел, от каждого его вдоха тряслась тонкая дощечка в изголовье. Дети у стены шмыгали носами, посапывали, кто-то во сне хныкал. В углу старик стонал, дёргал ногой. Только печь жила своей жизнью — огонь внутри дышал туго, как старое уставшее животное, едва ворочаясь под глиняной заслонкой.

Кира лежала за печкой, укутанная в овчину, не шевелилась. Сначала просто слушала — как дом живёт ночью: скрипит, стонет, как сквозняк гонит по щелям холод, как капает капля за окном. Сердце билось ровно, но быстро, будто торопилось.

Осторожно, так, чтобы даже мышь не услышала, она вытащила руку из-под овчины. Солома чуть зашуршала — длинно, прерывисто, как шаг в чужой траве.

Кира замерла. Ждала, как будто тьма могла разглядеть её движение. Никто не пошевелился, даже дыхание вокруг стало тише.

Сантиметр за сантиметром она протянула руку под лавку. Пальцы нащупали знакомую шероховатость, гладкий край полена. Потянула к себе, сердце прыгнуло — тяжелее, чем ожидала.

— Кира? — раздался хриплый шёпот, будто сон скользнул по воздуху.

Она застыла, затаила дыхание. Радко? Нет, только кашель, сонный, глухой. Всё стихло.

Тихо, почти без звука, она вытащила полено, повернула, сняла деревянную крышку. Изнутри тянуло слабым, терпким теплом, как будто пряталось что-то живое.

Внутри — лоскут, серый, обожжённый по краям, свёрнутый туго, как секрет. Кира развязала узел, пальцы дрожали, подушечки чуть цеплялись за ткань.

В свёртке — холодный, как зимний камень, лежал смартфон. Чужой, неуместный, с чёрным, мёртвым глазком экрана.

— Господи, — прошептала она едва слышно, сама себе, небу, ночи, — хоть чуть-чуть бы… хоть на миг…

Пальцы скользнули по холодному стеклу, медленно, нерешительно. Тишина вокруг стала гуще, словно даже огонь в печи боялся потревожить эту хрупкую просьбу. Где-то под полатями кто-то ворочался, поскрипывали доски, но больше никто не шевелился.

— Работай… — едва шевеля губами, умоляла Кира, — ну, пожалуйста… хоть раз…

Ответа не было, только едва слышное, как вдох, щёлк. Экран вспыхнул на миг — синеватый свет мазнул по лицу, выхватил в зеркале темноты собственное отражение.

Она затаила дыхание. На экране — лицо: своё, но чужое. Сероватая кожа, ввалившиеся глаза, спутанные волосы, губы потрескались. Глядела в себя — как будто в тёмную воду после пожара.

— Чёрт… — выдохнула она, пальцы дрожали. — Это… не я.

— Кто там шепчет? — вдруг раздался голос с лавки, сиплый, подозрительный.

Кира вздрогнула, сунула телефон под овчину, сама сжалась, притаилась, как зверёк.

— Мышь, — отозвалась хрипло, не оборачиваясь. — Опять мышь завелась.

— Чтоб их, — пробурчал Радко, скрипя досками, повернулся на другой бок, задышал громко.

Кира ждала. Сердце в груди грохотало, но в избе снова воцарилась тишина, вязкая, ночная, как прежде. Она медленно, осторожно, будто кралась, достала телефон обратно.

— Ладно… — шептала она, уткнувшись в стекло лбом. — Это всё равно я. Какая есть, такая и осталась.

Провела пальцем по стеклу, но экран уже померк, как будто чужой сон накрыл и эту последнюю связь.

— Пожалуйста, — тихо, почти детским голосом, как в молитве, прошептала она. — Ну хоть фото… хоть одно…

Экран вспыхнул, мигнул тусклым светом, на долю секунды выхватил лица: мама, папа, собака в смешной панамке — и бублик на ладони, крошки на столе. Кира провела пальцем по лицам, едва дыша, чтобы не спугнуть это волшебство.

— Привет, — еле слышно, будто боялась, что услышат не те. — Привет… Я… я жива. Понимаете? Я…

Свет исчез. Всё, что осталось — темнота, тяжёлая, как похоронное покрывало.

Она прижала телефон к груди, стиснула зубы, запрокинула голову — почти не чувствуя слёз, только острую, горячую боль внутри.

Из темноты послышался шорох, кто-то осторожно встал, половицы заскрипели.

— Кто там? — Радко, голос глухой, настороженный, будто во сне соскользнул в тревогу.

Кира торопливо спрятала полено, натянула овчину до подбородка, стараясь слиться с тенью.

— Никого… — прошептала она, с трудом подбирая голос. — Мне… приснилось.

— Опять твои сны, — буркнул Радко, пошаркал обратно, лёг с тяжёлым вздохом.

Кира долго лежала, не шевелясь, с зажатыми губами, чувствуя под ладонью тепло — маленькое, хрупкое, как жизнь. Телефон был тёплым, словно жил, как будто мог понять, простить.

«Я не выброшу тебя, — думала она, едва не вслух. — Не отдам. Пусть хоть убьют, не отдам».

Тьма в избе становилась всё гуще, ночь прятала всё — слёзы, мысли, шорохи.
И вдруг, едва уловимый шёпот с лавки, тёплый, чуть с хрипотцой:

— Кирьяна… Ты не спишь?

Это была Любава.

— Нет, — ответила она, стараясь, чтобы голос звучал ровно. — А что?

— Ты ночью шепчешь, будто с кем говоришь, — тихо сказала Любава. В её голосе не было злобы, только настороженность.

— Сама с собой, — отозвалась Кира.

— С собой? — чуть усмехнулась Любава. — Так ведьмы и сходят, говорят.

— Пусть, — спокойно сказала Кира. — Всё равно никого больше нет.

— А если услышат? — Любава понизила голос до шёпота. — Радко говорил — видит, как у тебя глаза горят по ночам.

— От огня, — коротко отрезала Кира.

— Смотри, — Любава замолчала на миг, потом добавила уже мягче, почти с заботой: — Береги себя. Не все тут добрые.

— Я знаю, — тихо сказала Кира.

Повисла тишина. Только дыхание спящих тянулось ровно, размеренно, будто изба снова вошла в привычный ритм.

Кира повернула телефон к себе. Экран был чёрным, но отразил её лицо — бледное, с впалыми щеками, глаза чужие, будто из другого мира. Она посмотрела на себя долго, с какой-то горечью.

— Вот, — сказала она шёпотом, обращаясь к этому отражению. — Запомни. Пока не забыла.

Глава 8. Игла из серебра

В избе тяжело стоял запах крови, земли и густой, как навоз, сырости. По углам полз холод, и даже очаг не мог его изгнать — только шевелились в темноте отблески углей, придавая всему внутри то грязно-красное, неверное освещение, от которого бревна казались мокрыми, а лица — потухшими, словно покрытыми золой.

Кира сидела на низком, неустойчивом табурете у самого очага, склонившись так, что волосы почти касались окровавленной тряпки. Она морщилась от напряжения, втягивала губы, не замечая, как дрожат пальцы. Света катастрофически не хватало; всё вокруг казалось будто покрытым плёнкой — ни одного острого края, только эта тягучая краснота в воздухе и в глазах.

Мужчина на лавке вздрогнул, как будто его ударили по затылку, зашипел и сжал пальцами край грубо сбитого стола. Влажные пятна выступили у него на лбу, и он попытался поднять голову, но тут же зажмурился от боли.

— Потерпи, — глухо бросила Кира, не отрываясь от раны, где всё ещё блестела мутная, густая кровь.

— Господи, больно-то как… — пробормотал он сквозь зубы, задыхаясь, — Может, ну его, пусть как есть будет?

Из тёмного угла донёсся охрипший голос, похожий на старую собачью лайку.

— Да уж, — хрипло, с какой-то злой усмешкой, отозвался тот, — будто с ногой жить легче будет. Всё одно гнить начнёт.

Кира резко вскинула голову, бросила в угол взгляд усталый, злой:

— Молчи. Не мешай.

В руке она сжала медную иглу — тяжёлую, с искривлённым, неотёсанным кончиком. Поднесла к ране, задержав дыхание, попробовала проткнуть натянутую, неестественно твердую кожу. Та не поддавалась — растягивалась, трещала, но не рвалась, и игла под её пальцами выгнулась, затрещала в металле знакомо-пугающе.

— Чёрт, — выдохнула она, почти не открывая рта, и даже сама не услышала своего голоса под гулким треском пламени.

Радко стоял за её спиной, невысокий, плечистый, всё время переминаясь с ноги на ногу, будто сам ждал приговора.

— Что, вышло? — спросил он, озираясь, будто опасался, что ответ прозвучит слишком громко и распугает удачу.

— Игла мягкая, — бросила Кира, не поднимая глаз. — Она… она не держит форму.

— Так к кузнецу сходи, — с каким-то странным безразличием заметил Радко, глядя на её руки, — пусть новую сделает.

— Я ему уже должна, — сухо сказала Кира, сжав зубы, — и медь, и железо, и слова… Он больше не даст.

— А пальцами нельзя? — глухо спросил кто-то из тесно стоящей за её спиной толпы, — или гвоздь возьми.

Кира резко подняла голову. Лицо у неё стало острым, будто освещённым вдруг изнутри.

— Гвоздь в мясо? — её голос вдруг сорвался, стал резким, почти свистящим. — Хочешь, я тебе покажу, каково это?

Те, кто стоял ближе всех, инстинктивно отступили — послышался шорох сапог по глине, тяжёлое дыхание, и запах крови будто усилился.

Мужчина на лавке снова застонал, громко, почти выкрикнул от отчаяния; затрясся, схватившись за деревянный край так, что пальцы побелели.

— Ну, делай уже, что умеешь, — глухо простонал он, не открывая глаз. — Только побыстрее.

Кира вытерла ладонь о подол, взяла иглу покрепче. Перестроила угол, стиснула губы и, опустив голову, осторожно, почти наугад, ткнула в другое место. Кожа треснула, как старая тряпица, и в тот же миг мужчина взвыл, выгнулся, будто хотел сбросить с себя всю эту боль, всю эту ночь и себя вместе с ними.

— Стой! — выкрикнула Кира, сама испугавшись своего голоса в тесной, тяжёлой избе. — Не двигайся!

— Больно! — выкрикнул мужчина, уронив голову на скрюченные руки.

— Знаю. Потерпи, чёрт возьми, — голос у неё охрип, будто за эти минуты стала старше лет на десять.

Она цеплялась за дрожащую нить, вела её медленно, сжав зубы, но пальцы слушались плохо — игла снова повисла дугой, чуть не выскользнула, и в груди зашевелился знакомый злой страх, что всё сорвётся сейчас, в самую последнюю секунду.

— Где пинцет? — тихо выдохнула она, не к кому в особенности, просто чтобы не остаться наедине со страхом. — Где он?

Оглянулась. Грязный пол, солома, чёрное ведро в углу, скомканные тряпки. Всё слилось, словно в один безразличный комок. Нигде.

— Что ищешь? — спросил Радко, шагнув ближе.

— Пинцет, — прошептала Кира, на секунду закрыв глаза, — маленький, медный…

— Да что ты всё ищешь, — буркнула из-за спины Любава, круглолицая, с тяжёлым, насмешливым взглядом. — Работай руками, как все.

— Нельзя руками! — почти выкрикнула Кира, чувствуя, как горло перехватило, — грязь попадёт!

— Так ты сама вся в грязи, — засмеялся кто-то, и в этом смехе было столько усталости, что стало вдруг ещё холоднее.

Она не ответила, губы побелели. Подцепила кожу ногтем, вытянула нить — и в ту же секунду мужчина заорал так, что воздух в избе качнулся.

— Хватит! — заорал он, не выдержав, срываясь на крик. — Не могу больше!

— Тихо, — выдохнула Кира, глядя ему прямо в лицо. — Я должна закончить.

— Да что ты всё "должна"! — вмешалась Любава, зло, сдавленно, — человек орёт, а она всё колет!

Кира резко обернулась, даже рука дрогнула.

— Замолчи! — бросила, не глядя на неё. — Или сама шей!

Любава отшатнулась, будто по-настоящему испугалась, и в избе на мгновение наступила тишина, в которой слышно было, как капает где-то за стеной вода.

— Не ори на меня, — пробормотала Любава, глядя куда-то в сторону. — Я добра желаю.

— Добра… — тихо повторила Кира, не узнавая собственного голоса. — Если б у меня был пинцет, я бы не мучила его.

— Чего-чего? — насторожился Радко, наклонившись так, что его тень заслонила пламя.

— Щипцы, — коротко объяснила она. — Маленькие… Чтобы держать ткань, а не пальцами.

— А зачем? — он смотрел на неё, будто увидел впервые.

— Чтобы не рвать мясо, — выдохнула Кира, едва слышно, будто это объяснение самому себе, не другим.

Радко пожал плечами, скривился, словно от холода, что никак не уходил из избы.

— У нас мясо рвут зубами, не инструментом, — сказал он, почти не разжимая губ.

Глава 9. Уроки Велены

Снег ещё цеплялся за крыши, но вся деревня уже дымила: из труб тащился сизый столбами, из выгребных ям выползал тяжёлый смрад, даже изо ртов валил пар — густой, как у старого вола. Дым клубился по улицам, лип к лицам, к рукавам, затекал за шиворот. В нём всё слышалось глухо, будто кто-то накрыл деревню ватой, и слова стали вязкими, невнятными, а глаза щипало, как от слёз.

Кира шагала медленно, держа корзину у бедра. По сторонам не смотрела, но чувствовала — за ней следят. Не в упор, нет: краем глаза, украдкой, будто боялись встретиться взглядом, словно он мог передать что-то запретное. На повороте у колодца, прямо на обледенелом бревне, сидела Велена — закутанная, низкая, с руками, похожими на корни.

— А вот и она, — проговорила старая, не поднимая головы, будто говорила самой земле. — Носит воду, а не крестится.

Мимо проходила женщина с полными вёдрами. Она остановилась, переминалась с ноги на ногу, глядя на Киру и Велёну попеременно.

— А что ж креститься? — спросила нерешительно. — Вода ведь чистая…

— Чистая? — Велена резко подняла голову, её глаза блеснули, как лезвие. — Она ж воду мертвую делает! Кипятит, чтоб дух из реки ушёл. А потом лечит ею — пустой водой.

Женщина нахмурилась, сбилась с мысли.

— Да я ж сама видела, — неуверенно сказала она, — как у Гладышкина малого рана зажила. Она мазь дала — и всё, струп лёг.

— Лёг-то лёг, — оборвала Велена, в голосе зазвенела злость, — а дух где теперь? В ней, вот где! — Она ткнула костлявым пальцем в сторону Киры. — Забрала, чтоб потом отдать кому захочет!

Кира остановилась посреди улицы, чувствуя, как взгляд старой прожигает сквозь всю толщу дыма, снега, холода. В ушах стало пусто, как в яме: всё вокруг замедлилось, голоса стали глухими, а лица — закрытыми.

— Не надо так, — сказала Кира едва слышно, голос едва вырвался сквозь стылый дым. — Я же помогала… Люди живы остались.

— Кто просил тебя помогать? — сразу резко отозвалась Велена, глаза её блестели остро, как осколки. — Кто звал? Тебя кто крестил? Никто. Без имени, без рода пришла, а теперь — лечит. А кто людей без молитвы лечит, тот с тьмой водится.

— Я не с тьмой, — твёрдо сказала Кира, чувствуя, как слёзы подступают к горлу. — Я училась…

— Училась! — презрительно фыркнула старая, — где это, скажи, учат — душу через серебро пришивать?

— Это не душа… Это просто… металл чистый. Он убивает заразу, — выдохнула Кира, и в голосе появилась усталость.

— Вот! — Велена резко взмахнула рукой, обвела всех взглядом. — Слышали? Убивает! Прямо говорит! Металл у неё живое убивает!

У колодца зашептались, женщины переглядывались исподлобья, а двое прижали к себе вёдра, будто защищая.

— Да я не так… — попыталась объяснить Кира, но слова путались, будто мешала холодная вода в груди. — Это не живое, не люди… микробы…

— Микро… что? — переспросила одна, морщась, будто от слова скрипели зубы.

— Маленькие… то, что глазом не видно. Из-за них болезни…

— Мелкие бесы, — кивнула Велена с победной злостью. — Вот и говорю — с тьмой водится!

Кира шагнула ближе, слова всё ещё были в горле, будто их держала чужая рука.

— Послушайте… я не враг вам. Я лечу вас — бесплатно. Вы же видели… Я…

— Бесплатно, — перебила Велена, усмехнувшись, и уголки рта у неё ушли вниз, — за просто так? Только черти просто так делают. Люди — за труд.

— Я не чёрт, — глухо выговорила Кира, чувствуя, как лицо горит от злости и обиды.

— Не чёрт, говоришь? — перекликнулась Велена, — а откуда пришла? Ни с кем не родня, слов не знает, по ночам где шляется — никто не видел!

Кира сжала пальцы на ручке корзины так, что побелели костяшки. Дым стелился по земле, будто хотел закрыть её от этих глаз, от этих слов.

— Я только хожу в лес, — сказала Кира, не сводя глаз с Велены. — За травами.

— Ага, — отозвалась одна из женщин, косо глядя на неё, — и с кем там, в лесу, разговариваешь?

— Ни с кем, — коротко бросила Кира.

— С деревьями, может? С ветром? — фыркнула Велена, хрипло смеясь, будто всё это давно надоело.

— Замолчи, — выдохнула Кира, вдруг чувствуя, как руки трясутся.

— Что, страшно стало? — хмыкнула старая, не глядя ей в лицо. — А ты думала, людей пугаешь, а тебя не тронут?

Кира подошла ближе, встала напротив — почти вплотную, чтобы их разделяли только холод и дыхание.

— Велена, — глухо сказала она, — ты ведь тоже лечишь. Ты знаешь, каково это — когда человек умирает у тебя на руках.

— Знаю, — коротко кивнула та, и глаза её стали совсем чёрными. — И знаю: не всякого спасать можно. Есть смерть своя, а есть — от лукавого. Ты — от второго.

— Неправда, — выдохнула Кира.

— Правда, — вмешалась женщина с ведром, — ты ведь воду кипятишь. Я сама видела. Молишься хоть?

— Я… по-своему, — сказала Кира, опустив глаза.

— Вот, — подхватила Велена. — Без молитвы. А потом жалуются: молоко пропадает, куры дохнут. Всё она.

Кира сделала шаг назад, ощущая, как нарастают шёпоты вокруг.

— Да вы с ума сошли, — глухо сказала она. — Куры дохнут, потому что холод, потому что гниль, а не из-за меня!

— А ты откуда знаешь? — выкрикнула Велена, в голосе дрожала ярость. — Откуда? У нас тут не учили. Ты сама сказала — издалека. Может, оттуда, где мёртвые ходят!

— Я живая, — прошептала Кира, но голос дрогнул.

— Пока, — прошептала старая, и шёпот её прокатился по кругу, как тень. — Пока не вернут, откуда пришла.

Кира хотела что-то возразить, но тут за спиной хлопнула дверь, скрипнул снег, и в этот тяжёлый миг из избы вышел Радко. Он прислонился к косяку, в глазах — усталость, на лице — суровая тень.

— Что опять тут? — спросил Радко, голос у него был хриплый, будто за ночь успел состариться.

— Да твоя ведьма воду порчу наводит, — склонилась к нему Велена, кивая на Киру. — Ты гляди, Радко, скоро и дом твой сгорит, и вся скотина передохнет.

Он посмотрел на Киру устало, с долгой печалью, которую не скрывали ни складки у глаз, ни опущенные плечи.

Глава 10. Цена свободы

Снег лежал рыхлый, серый, с прожилками золы и тёмных пятен, будто весь двор был засыпан грязным полотном. Воздух был густой, тёплый, тянул дымом, костями, чем-то сыроватым, как в мясном сарае. Кира давно уже не замечала, как пахнет её одежда — вся пропиталась этими запахами, стала как часть двора.

Когда за воротами раздался хруст шагов, она уже знала, кто идёт. Сердце привычно сжалось — в этом месте никто не ходил ночью просто так.

Дверь скрипнула, и в темноту двора шагнул Ждан: высокий, плечистый, за спиной лук, на рукавах — пятна свежей крови, на лице — равнодушие и усталость.

— Не спишь, вижу, — негромко бросил он, кивнув в сторону избы.

— Работы много, — ответила Кира, и голос её дрогнул, будто под лопаткой свело от холода. — Раны у Радко не затянулись.

Ждан хмыкнул, сбросил к ногам тушу — заяц, мелкий, но ещё тёплый, с вывернутой спиной.

— Вот. Кушайте. Тепло будет, — сказал он.

Кира ничего не ответила, только смотрела, как пар поднимается от окровавленного меха.

— Не смотри так, — сказал Ждан, глядя прямо. — Не яд принёс.

— Я не думаю, что яд, — спокойно ответила Кира.

— Тогда что? — шагнул ближе, не сводя глаз. — Или ты не принимаешь от мужика?

— Спасибо, — тихо вымолвила она, опуская взгляд. — Только мне нечем отплатить.

— А я разве просил? — усмехнулся он, в голосе что-то режущее, грубое. — Мужик не просит. Он даёт.

— За просто так не дают, — выдохнула Кира, и рука сама легла на тушу, будто защищаясь.

— Это у вас, чужих, всё за что-то, — отмахнулся Ждан. — А у нас — по совести.

— По совести не приносили бы убитого зверя женщине на порог, — глухо сказала Кира.

— Женщине? — переспросил он, усмехнулся, — ты ж не женщина, ты лекарка. Лекарке мясо нужней, чем молитвы.

Она ничего не ответила, только опустилась на корточки, взяла зайца за ногу. Руки дрожали — то ли от усталости, то ли от того, что теперь у неё на пороге лежит чья-то смерть, которую придётся делать жизнью.

— Тяжёлая, — сказала Кира, чувствуя, как мех зайца давит на ладонь.

— Я помогу, — быстро отозвался Ждан, шагнул ближе, взялся за тушу рядом с ней. Их пальцы соприкоснулись на холодной шерсти.

Кира тут же отдёрнула руку, будто обожглась.

— Не надо. Я сама.

— Сама… — с усмешкой повторил он, чуть наклонив голову. — Всегда сама. А жить как будешь — тоже сама?

— Как-нибудь, — бросила Кира, не встречаясь с ним взглядом.

— Как-нибудь — не жизнь, — сказал он просто, и в голосе не было ни злости, ни жалости, только констатация. — Холодно тебе тут. Я вижу. В печи дым еле идёт, дров нет. Радко стар, не справляется.

— Мы справимся, — сказала Кира, стараясь говорить уверенно, хотя пальцы дрожали сильнее.

— Мы? — он усмехнулся. — Кто это — мы? Он и ты?

— Он хозяин, я помогаю, — выдохнула она, крепче сжимая мех.

— А я помочь не могу? — спросил Ждан, медленно, глядя ей прямо в лицо.

— Зачем?

— Потому что могу, — ответил он, — потому что хочу.

— Не нужно, — тихо сказала Кира.

— Ненужное не носят три раза, — сказал он, прищурившись, взгляд стал внимательнее. — А я ношу.

Кира сжала пальцы до боли, не зная, что сказать, чувствуя только, как между ними повисла зима — долгая, как чужая жизнь.

— Я не просила, — выдохнула Кира, сжимая тушу, будто искала в ней защиту.

— Просить — не обязательно, — спокойно ответил Ждан. — Ты и так всё принимаешь. Молча. Значит, согласна.

— Я принимаю, потому что нельзя выбросить, — сказала Кира. — Люди голодные.

— А кто тебя заставляет делиться? — он шагнул ближе, тень легла на её плечо. — Пусть едят из твоих рук. Твои руки целебные, да?

— Ждан… — тихо произнесла она, — уйди, пожалуйста.

— Я что, мешаю? — он чуть улыбнулся, почти по-доброму, но в этом была сила. — Я ж не лезу. Просто стою.

— Уходи.

— Скажи «спасибо», и я уйду.

— Спасибо, — выдавила Кира, не поднимая глаз.

Он кивнул, но не отошёл.

— Неправильно сказала. Без взгляда. Надо в глаза смотреть, когда благодаришь.

Кира подняла взгляд, поймала его глаза, тёмные, с огнём внутри.

— Спасибо, — повторила, уже твёрже.

— Вот, — кивнул он, отступая, — так лучше.

Они молчали. Несколько секунд ни один не двигался — между ними стоял тёплый пар от зайца и невыносимая, тяжёлая тишина. Из-за плетня выглядывали женщины, шёпотом переговариваясь, будто решая её судьбу.

— Примет, не примет?

— Куда денется, — прозвучало в ответ.

Ждан повернулся к ним, взгляд стал стальным, и женщины быстро попрятались, будто даже их слова были слишком громкими для этой ночи.

— Что смотрите, бабьё? — бросил Ждан через плечо, оглядывая женщин за плетнём. — Подарок принёс — и всё. Не свадьба ведь.

— Пока не свадьба, — хрипло отозвалась старуха из соседнего двора.

— Свадьба будет, — спокойно ответил он, не улыбаясь. — Чего смеётесь. Девка с руками золотыми. Деревне нужна.

Кира резко дёрнулась, будто ударили по нерву.

— Не смей так, — сказала, в голосе дрожала злость.

— А как? Я слово сказал — злость? — хмыкнул он.

— Я не твоя, — бросила она, в груди сжалось от тревоги.

— Пока нет, — усмехнулся Ждан, — а потом — кто знает.

— Никогда, — выдохнула Кира, почти шепотом, но отчётливо.

Он улыбнулся — не весело, не зло, а упрямо, будто принял вызов.

— Никогда — громкое слово, — протянул он, — для меня достаточно.

Ждан наклонился чуть ближе, его дыхание смешалось с дымом и запахом крови.

— Ты думаешь, я злой? Я ж не бью, не тащу силой. Просто приношу. Просто стою рядом.

— Это и есть сила, — тихо сказала Кира. — Когда человек стоит, и все вокруг ждут, что ты согнёшься.

Он смотрел секунду, лицо потемнело, но потом коротко засмеялся.

— Ну, — сказал, — язык у тебя острый. Мне даже нравится.

— Уходи, — устало повторила Кира.

— Хорошо, уйду, — поднял руки, как перед священником. — Только мясо не выкидывай. Грех будет.

Глава 11. Маленькие победы

Камень лежал на краю поля, будто живой зверь, притихший под инеем — серый, круглый, гладкий, с холодным, чуть влажным блеском. Вокруг него копошились мужики: плечи в паре, лица красные, глаза щурятся от ветра. Верёвки натянуты, хрипят, как старые жилы; под сапогами — мерзлая глина, трещит, будто тоже стонет.

— Да чёрт бы его побрал, — рявкнул один, коренастый, с раздутыми суставами пальцев. Он пыхтел, кашлял и вытирал нос рукавом. — С весны сидит, не сдвинуть, будто корни пустил.

— В землю врос, — сказал другой, выплёвывая на снег тёмную слюну. — Земля держит, не отпускает.

— Перунов камень, — глухо бросил третий, утирая лоб. — Не тронь его. Дом сгниёт, если тронешь.

— Глупости, — ответил кто-то из тени, хрипловато, устало. — Просто тяжёлый. Лопат побольше надо, а не молитв.

— Лопат больше? — фыркнул первый. — Да у нас руки уже как лопаты. Гляди.

Он поднял ладонь. Кожа на ней полопалась, местами срезана в кровь, на ногтях — чёрная грязь, подтеки бурого. Воздух пах потом, железом и сыростью.

Староста стоял чуть поодаль, плечи закутаны в овчину, шапка надвинута на глаза. Молчал, пока мужики возились, потом хрипло сказал:

— Ещё раз. Все разом.

Они снова взялись. Верёвки натянулись, под сапогами заскрипел лёд. Кто-то вскрикнул от боли, кто-то выругался, кто-то отпустил — и всё рухнуло. Камень даже не дрогнул, только иней на нём рассыпался искрами.

— Всё, хватит, — глухо сказал один. — Перун не велит.

— Перун не велит, Перун не велит, — повторил староста, щурясь. — Перуну, значит, дом нужен, а вам нет?

Кира стояла у плетня, укутанная в старую холщовую накидку. Ветер дёргал края, поднимал волосы. Она не говорила ничего, только смотрела — как камень дышит холодом, как мужики пыхтят, будто из них уходит жизнь.

Она подошла ближе, и снег под её шагами зашуршал глухо, как под саваном.

— Стойте, — произнесла она негромко, но в голосе прозвучало такое упрямство, что один из мужиков, уже собираясь уходить, обернулся, хмуро.

— Что? — буркнул он, смахивая с руки снег. — Отойди, девка, не мешайся под ногами.

— Подождите, — повторила Кира, не сдвинувшись с места, хотя губы у неё задрожали от холода.

— А ты, выходит, знаешь, как его вытащить? — протянул насмешливо тот же краснолицый, у которого лоб уже лоснится от пота. — Может, травкой посыплешь или заклинание шепнёшь?

— Не надо тянуть, — сказала Кира тихо, глядя в упор. — Надо поддеть снизу.

— Поддеть, — скривился он, — ага, и камень улетит, как птица на вольный ветер.

— Брус есть? — спросила она, и голос её прозвучал неожиданно твёрдо, даже не по-детски. — Только длинный.

Мужики посмотрели друг на друга. У ворот один, долговязый, кивнул, почесал затылок.

— Есть, — ответил, — от старой телеги остался.

— Принесите, — попросила она, уже почти шёпотом, но не просяще, а так, будто знала, что её услышат.

— А тебе-то зачем этот брус? — усмехнулся кто-то, поглядывая на старосту, будто ожидая разрешения на смех.

— Просто принесите, — повторила Кира, глядя мимо них. — И два куска дерева покрепче, какие найдёте.

Мужики переминались с ноги на ногу, кто-то засопел, хмыкнул, но ушёл — привычка слушаться чужую решимость оказалась сильней усталости. Через минуту тащили тяжёлый, чуть подпорченный брус: двое, сгибаясь под весом, уронили его прямо к ногам.

Кира шагнула к камню, скользнула пальцами по промёрзшей шершавой поверхности, присела, осматривая не торопясь, как будто считала в уме трещины, слипшиеся комья снега, блёстки инея, будто искала уязвимость в теле врага.

Сырая земля, разрыхлённая лопатами, легко осыпалась с края ямы. Кира осторожно указала на место у основания камня — там, где под инеем чернела жила промёрзшей глины, будто шрам.

— Если подкопать тут… вот тут, — произнесла она, приклонившись к самой земле и рисуя пальцем дугу, — можно будет подложить опору.

Староста шагнул ближе, овчина его на плечах шуршала тяжело, будто второй шкурой приросла.

— Опору, — переспросил он недоверчиво. — Это ты о чём выдумала, а?

— Рычаг, — спокойно ответила она, не поднимая глаз. — Тяжёлое легче поднимается рычагом.

— Рычаг, — хмыкнул кто-то сбоку, перекатываясь с ноги на ногу. — Она, гляди, умная. Городская, книжки в руках держала, что ли?

— Подкопайте здесь, — сказала Кира, обрывая его, всё так же не встречаясь взглядом.

— Да копай сама, коли умная такая, — ворчливо бросил он, отворачиваясь.

— Копайте, — вдруг отчеканил староста, глядя поверх мужиков, будто совсем не на них.

— Чего? — не понял тот, кто бурчал громче всех.

— Копайте, — повторил староста глухо, не моргнув. — Пусть делает, как сказала.

Мужики нехотя поддели лопатами промёрзший слой; снег смешался с глиной, хрустел под железом. Кто-то бормотал себе под нос, кто-то шмыгал носом. Кира взяла тяжелый брус обеими руками, подложила его под основание камня — пальцы у неё дрожали, но она не отступала. Второй конец бруса крепко упёрла в толстую, заструганную чурку.

— Теперь сюда, — негромко велела она. — Все вместе, давите на этот край.

— Да она с ума сошла, — скептически бросил кто-то за спиной.

— Делайте, — повторил староста, и в голосе его было что-то неотвратимое, ледяное.

Мужики столпились у конца бруса, гудя, сопя, переглядываясь. Десять человек — плечо к плечу, лица вымазаны сажей и снегом, руки — в грязи, лбы блестят. Медленно, почти нехотя, надавили всем телом. Сначала ничего не происходило, только деревянный брус заворчал, как живой. Потом вдруг послышался хруст, будто внутри камня что-то треснуло. Камень дрогнул, едва заметно, словно дунули на него ветром.

— Держи! — выдохнул один, срываясь на крик. — Пошёл!

Камень, казалось, очнулся — с глухим треском сдвинулся с места. Земля под ним заклокотала, осела, воздух запах сыростью и глиной. Ещё миг, и он приподнялся, словно отпустил его кто-то невидимый, потом с глухим стуком перекатился на бок, оставив под собой темную, зябкую вмятину.

Глава 12. Лесные вести

Огонь потрескивал лениво, будто дышал в полусне. Жир с мяса шипел и капал в угли, где мгновенно вспыхивал мелкими язычками пламени. Запах стоял густой, тягучий — жареное мясо, дым, вино, мёд, пот и немного сырости от старых стен. Всё смешалось в один тяжёлый, почти осязаемый дух, от которого кружилась голова. Варяг, не спеша, налил себе из глиняной кружки, хлебнул, вытер рот тыльной стороной ладони и усмехнулся уголком губ.

— Вот я тебе говорю, — начал он, чуть прищурясь, кивая старосте, что сидел напротив, — ушёл Святослав, и всё. Киев пустой. Один малый остался.

— Владимир-то? — спросил кто-то сбоку, и по кругу прошёл ленивый интерес.

— Ну да. Рыжий. Малый, — варяг повёл плечом, — да не совсем уж малый. Взгляд у него… холодный, аж мороз по коже идёт.

— Рыжий, — усмехнулся охотник, молоденький, с острым лицом. — Лисица, стало быть.

— Лисица, — повторил варяг, ткнув мясом на палке в сторону огня. — Да не простая. Лисица с мечом.

Сидевшие вокруг хмыкнули. В пламени блеснули глаза, пересеклись взгляды. Кто-то взял горсть золы, бросил в огонь, и тот вспыхнул рывком, словно подслушал.

— Говорят, гречанку хотел себе взять, — вставил охотник, чуть пониже голосом.

— Хотел, — протянул варяг, глядя в угли. — Да отцу-то какая невеста? Ему война — не свадьба.

— А он и без отца найдет, — сказал другой, постарше. — Молодой, кровь играет, вот и ищет, где теплее.

— Играть-то играет, — варяг хрипло усмехнулся, — только не на тех. Ключницу обесчестил.

— Малушу? — выдохнул кто-то, и по кругу прошёл лёгкий гул.

— Её самую, — ответил варяг. — А теперь княжич из рабы.

— Да что ты говоришь! — староста ударил ладонью по колену, засмеялся глухо, с простуженным хрипом. — Вот это сила, вот это кровь!

— Сила-то сила, — буркнул варяг, подцепляя мясо ножом. — Только бояре шепчутся. Не любят таких. Робичич он.

— Робичич… — повторил кто-то, пробуя слово на вкус, как горькое питьё. — Рабий сын, значит?

— Ага, — кивнул варяг. — Рабий, да с мечом. Вот и живи потом с таким.

— Так Святослав-то вернётся? — староста понизил голос, словно боялся, что кто услышит.

— Вернётся, — сказал варяг, глядя куда-то мимо огня. — Только… вечно он где-то. То хазары, то греки, то болгаре. Всё бьётся, всё ищет, где кровь пролить.

— А нам-то что? — староста пожал плечами. — Нам бы, чтоб налоги не подняли.

— Налоги, — передразнил варяг, — дань, староста, дань! Одно и то же. Всё равно отдай, хоть с душой, хоть без.

— Ну, отдай-то отдай, — проворчал тот, — только чтоб без плетей.

— Без плетей не бывает, — хмыкнул варяг. — У меня под Переяславлем был случай: пришли дружинники за мёдом, а у нас медовик пуст. Так одного моего соседа насмерть били — за две меры мёда!

— Так это ж грех, — выдохнул охотник, крестясь в сторону огня.

— Грех, не грех, — равнодушно сказал варяг, — а князю надо кормиться.

— А этот малый, Владимир, — тихо спросил кто-то, — что? Тоже бить будет?

— Кто ж его знает, — варяг щурился в пламя. — Молод, да буйный. Вон, недавно на пиру у себя в Киеве…

Он понизил голос, придвинулся ближе, локтем упёрся в колено, а остальные, не сговариваясь, замолкли. Огонь потрескивал глуше, будто сам хотел услышать дальше.

— Говорят, пса напоил мёдом и спустил на дружинника, чтоб тот с ним тягался, — протянул варяг, чуть склонившись к огню. — Дружинник не выдержал, зарезал пса. Так он его потом самого по псу велел хоронить.

— Да ты врёшь! — кто-то не выдержал, хрипло засмеялся, но в голосе прозвучала тревога.

— Не вру, — спокойно ответил варяг. — У меня сын в Киеве служит. Своими глазами видел.

— Ну и ну… — староста покачал головой, опершись на колено. Лицо его, освещённое пламенем, выглядело усталым, будто закопчённым дымом. — Рыжий зверь, не иначе.

— Рыжий зверь, а не княжич, — варяг сплюнул в сторону, шевельнув усами. — Только зверь-то умный. На коне — словно сросся с ним, стреляет метко, меч держит, как взрослый. Отца ждёт, а сам уже мечом машет, будто век воюет.

— Плохой ли будет князь, как вы думаете? — спросил охотник, молоденький, с настороженными глазами.

— Смотря для кого, — усмехнулся варяг, глядя на огонь. — Для бояр — плохой. Для дружины — хороший. А для нас с тобой?.. — Он пожал плечами. — Всё одно. Мы всё равно будем платить, хоть лис, хоть волк на троне.

Смех прокатился по кругу, грубый, сиплый, с надсадой. Кто-то закашлялся, другой стукнул кружкой о колено. Варяг достал нож, отрезал жирный кусок мяса, шлёпнул на ломоть хлеба, дым пошёл тонкой струйкой.

— Ешь, староста, — сказал он. — Пока живы.

— Да живы будем, — ответил тот, и в голосе прозвучала привычная усталость. — Пока такие, как ты, байки травят.

— Байки, — варяг поднял бровь, глядя прямо. — Это не байки. Это жизнь. Я его видел, малого.

— Видел? — удивился староста, вскинув голову.

— А то, — варяг покосился в сторону двери, будто туда, в тьму, смотрел сквозь годы. — Года три назад, в Киеве. Стоял возле князя Святослава, совсем щенок, но глядел — как волчонок. Не моргнул, когда головы катились.

— Головы? — переспросил кто-то шёпотом.

— Да, головы, — кивнул варяг. — Святослав тогда воров казнил. Пятеро было, поутру. Холодно, пар изо рта шёл, солнце только всходило. Мальчонка рядом. Ни дрожи, ни страха. Стоит — и смотрит. Как будто всё это — привычное дело.

Молчание повисло тяжёлое, липкое. Только огонь потрескивал, выстреливая искрами в чёрный дым, да где-то вдали, за стеной, по реке прокатился плоский гул — будто рыба ударила хвостом, или кто-то тихо постучал снизу, из глубины.

— Так и будет, — сказал один из охотников глухо, почти себе под нос. — Из таких потом великие выходят. Или злые.

— Да всё одно, — ответил варяг, не поднимая глаз. — Великие и злые — одно и то же.

Староста хмыкнул, налил себе ещё, и глиняная кружка глухо стукнула о лавку. Пламя метнулось в сторону, озарив его лицо, изборождённое морщинами, как старая кора.

Глава 13. На болотах за калганом

Лес стоял тяжело — глухо, дышал словно сквозь сон, из самой глубины болот. Воздух был влажный, густой, и пах не только сыростью, но и гнилым деревом, старой хвоей, тяжёлым туманом. Каждый шаг отзывался чавкающим звуком: земля принимала сапоги, затягивала, будто не хотела отпускать. Комары висли плотным облаком, впивались в шею, в щёки, залезали за ворот, и отмахиваться было уже бессмысленно.

Кира шла уверенно, не глядя под ноги — здесь всё было знакомо до мелочей, даже с закрытыми глазами нашла бы тропу. Корзина висела на плече, ремешок резал кожу, натирал косточку, но остановиться хотелось только там, где между корней уже когда-то рос калган.

Она опустилась на корточки, дыхание выровнялось только через минуту. Корни тут были старые, чёрные, выползали из земли, как пальцы — с кривыми суставами, с наростами, будто кто-то оставил здесь ладонь. Она погладила один из них, шепнула:

— Ну хоть ты… хоть ты не подвёл.

Достала нож, осторожно принялась копать, но земля сопротивлялась: куски грязи налипали на лезвие, валилась обратно в ямку, засыпая только что разрыхлённое. Пальцы мерзли, а потом тут же становились липкими, грязь лезла под ногти, под запястье.

Вдруг позади щёлкнула ветка — хрустко, не как у зверя, а как у человека. Она резко выпрямилась, рука с ножом нависла над землёй.

— Кто там? — позвала, но ответом была только тишина, разорванная шелестом листьев — ветер, неторопливый, ленивый.

— Если это ты, Матвей, выходи, — крикнула громче, стараясь не выдать дрожь. — Я не боюсь.

Тишина треснула — из-за ствола, медленно, осторожно, вышел Матвей. Штаны мокрые до колен, корзина за плечом, в глазах усталость и лёгкая злость.

— А зря, — сказал он, фыркнув. — Тут и без страха помереть можно. Ты куда одна забралась?

— За калганом, — ответила Кира, не отрывая рук от земли.

— За калганом? — переспросил он, криво усмехнувшись. — А его ближе нет?

— Ближе вытаптали, — коротко бросила она, встряхнула запястьями, на пальцах густая земля, уже забившаяся под ногти.

Он подошёл ближе, посмотрел на её руки: вся по локоть в грязи, кожа исцарапана, ногти чёрные. Глянул на неё, в глазах зажглось что-то вроде одобрения, но вслух ничего не сказал.

— Ты бы хоть перчатки сшила, — ворчливо бросил Матвей, косо глядя на её руки.

— Из чего? — не отрываясь от корзины, ответила Кира, даже не удивившись вопросу.

— Ну, не знаю… из тряпки, из мешка какого, — пожал плечами он, словно хотел оправдать своё замечание.

— Лучше молчи, Матвей, — тихо сказала она, и в голосе проскользнула усталость, за которую никто не станет упрекать. — От тебя толку, как от ведра без дна.

Он хмыкнул, уголки губ дрогнули, но в глазах мелькнуло что-то похожее на обиду.

— Всё колешь, а потом удивляешься, что тебя боятся.

— Я не колю, — спокойно возразила Кира, — я говорю, как есть.

— А я говорю, что ты сама себя гробишь, — упрямо продолжил он, опираясь обеими руками на палку. — Один раз в трясину ввалишься — и конец. Тут не больница, никто искать не пойдёт.

— Не ввалюсь, — коротко бросила Кира, даже не взглянув в его сторону.

— Все так думают, — проворчал Матвей, но спорить больше не стал.

Она молча потянулась к корню калгана, нож легко вошёл в сырую землю, обрубил корень, который с хрустом отделился и тяжело упал в корзину. Земля прилипала к пальцам, к рукавам, но Кира работала точно, ловко, не спеша.

— Ну и ради кого, скажи, ты тут мокнешь? — не унимался Матвей, глядя, как она отряхивает ладони.

— Ради всех, кто потом придёт ко мне с кровью, — просто сказала она, не объясняя.

— Опять твои страшные слова, — вздохнул он, почесал шею под воротом, словно надеялся там найти утешение.

— Это не страшные слова, — устало возразила Кира, чуть прикрывая глаза, — это просто кровь.

Он вздохнул, посмотрел куда-то в сторону, будто искал там ответ, которого никогда не было ни в этом лесу, ни в словах, ни в ком из живых.

— Ты как мужик, — сказал Матвей, уставившись куда-то мимо неё, — ни слова простого, всё как будто из книжки, не по-нашему.

— А ты хочешь, чтобы я шептала? — Кира усмехнулась, голос стал чуть насмешливым, чуть усталым. — «Корень на силу, корень на кровь»? Вот так, да?

— Да хоть шепчи, — вздохнул он, обвёл взглядом лес, будто надеялся, что за их разговором никто не подслушивает. — Людям спокойнее будет.

— А мне? — спросила она спокойно, будто издалека.

— А тебе что? Тебе всё равно, — отмахнулся он. — Ты чужая.

Она вскинула голову, лицо стало жёстче, подбородок дрогнул.

— Я не чужая. Я здесь живу.

— Живёшь-то живёшь, — пожал плечами Матвей, — да не с нами.

— А как с вами, если вы каждое слово моё слушаете, как приговор?

— Потому что не понимаем, — признался он тихо, будто стыдясь, что такие слова вырвались.

— Так спроси, — коротко бросила она, взгляд твёрдый, усталый.

— Да спрашивали уже, — буркнул Матвей, — только ответов не поняли.

Он шагнул ближе, заглянул в корзину, где среди комков земли лежали тёмные корни, сырые, будто только что оторванные от живого.

— Это всё ради кого-то? — спросил он уже тише.

— Женщина рожает тяжело, — ровно ответила Кира. — Если не дам отвар — умрёт.

— Опять эти твои отвары, — скривился он, — может, бог даст — выживет и без трав.

— Может, — кивнула Кира. — А может, и нет.

Он помолчал, отводя взгляд, будто искал в лесу оправдание и себе, и ей.

— У тебя бы вера была — легче жилось бы, — Матвей скривил губы, будто хотел поучить, но голос звучал неуверенно.

— У меня есть вера, — спокойно ответила Кира, не поднимая взгляда от корзины. — Только не та, что у вас.

— А какая же? — спросил он, щурясь.

— В то, что если что-то знаешь, надо делать. Даже если страшно, — сказала она тихо, и в этих словах не было вызова, только усталость и простая необходимость.

Он нахмурился, смотрел пристально, будто увидел перед собой вовсе не девушку, а что-то совсем другое.

Глава 14. Взгляд льда и крови

Кира прижалась к сырой, холодной коре осины, стараясь не дышать глубоко — воздух вибрировал, будто в самом болоте билась чья‑то тревога. Под валенками мох промок до нитки, вода поднималась то ли из земли, то ли из самого её сердца. Она почти не ощущала пальцев на руках, только корзина вдавливалась в плечо, словно лишняя тяжесть.

До неё не доходил жар костра — только сухой, глухой треск и запах гари, терпкий, липкий, такой, что во рту становилось горько. Дым клубился среди ветвей, стелился низко, смешивался с запахами мяса, железа, вина, мужского пота. Всё вокруг казалось одним живым, тяжёлым телом: лес дышал, дым дышал, вино дышало в крови.

На поляне кипела жизнь. Голоса сливались в низкий, почти звериный шум — как в логове, где добыча ещё тёплая.

— Держи покрепче, не урони! — хрипло крикнул кто-то, и вертельная палка качнулась над костром, от неё отлетели капли горячего жира.

— Да держу я, — буркнул второй, в голосе раздражение, будто спорил с судьбой, — он весь скользкий, как чёрт, этот кабан.

— А ты бы не облизывал руки каждый раз, — захохотал третий, сипло, с животной радостью, — то, глядишь, и не скользил бы.

— Сам попробуй, — огрызнулся первый, — жар от костра как из кузни, глаза режет.

— Да хоть бы и режет, — лениво бросил кто‑то ещё, — мясо зато будет с корочкой, княжич любит так, чтоб хрустело.

— А где он сам‑то? — спросил голос, и все на миг стихли, будто ищут глазами хозяина.

— Вон, стоит.

Кира осторожно сдвинулась боком между осинами, чуть наклонилась, чтобы не выдать себя ни тенью, ни вздохом. Между стволами открылась поляна — на свету, в самом центре, стоял парень: высокий, рыжеватый, волосы спутаны, шапки нет, на груди рубаха распахнута, по коже — пятна бурой крови, то ли его, то ли звериной. Лицо усталое, тени под глазами, губы сухие, но в глазах ни страха, ни раздражения — только глухое, упругое спокойствие, будто он держит в себе сразу и себя, и всех этих людей.

Он слушал, не вмешиваясь, не давая ни жеста, ни слова. Огонь плясал в его глазах отражением, казалось, будто вся поляна ждёт только его знака, хотя никто в этом и не признается.

— Я ж говорил, что мы не догоним, — хрипло заметил один, присев на поваленное бревно, с усталостью и злостью вполголоса. Руки у него дрожали, будто весь день работал топором.

— Хитрый-то хитрый, да мясо его теперь у нас, — не согласился другой, молодой, с лицом в саже и жире, вытирая рот рукавом. — Так что кто хитрее?

— Молчи, пока жрёшь, — проворчал третий, широкий в плечах, с налитыми глазами. — А то подавишься, умник.

Кружка глухо стукнула по дереву, кто-то пролил мимо, зашипел, кто-то тут же выругался, — весёлый гогот покатился по поляне, словно волна, но тут же затих, наткнувшись на молчание в центре.

Владимир — Кира уже не сомневалась, что это он, — взял у товарища нож, медленно повертел в ладони. Клинок, чуть искривлённый, играл бликами в огне, будто змея скользнула по свету.

— Ничего вы не понимаете, — негромко бросил он, не поднимая взгляда, будто говорил сам с собой. — Этот зверь бежал не от нас.

— А от кого? — переспросил Данило, тот, что вертел мясо, его голос был упрямым, как и руки.

— Не знаю, — Владимир протянул нож обратно, осторожно, будто отдавал чужую вещь, — но он уже был напуган. Сердце у него билось так, будто его гнали долго, и не только мы.

— Может, волки, — сказал кто-то, пожав плечами.

— Волки не гонят к людям, — спокойно ответил Владимир, чуть понизив голос.

В этот момент повисла особенная тишина, огонь треснул, в стороне коротко фыркнула лошадь, чей-то ремень позвякивал в темноте, но никто не решался перебить это молчание.

— Ты всё видишь, княжич, — тихо сказал старший из них, с густой седой бородой, голос его гудел, как барабан, — но что с того? Зверь — есть зверь. Нам-то мясо, а не страх его.

— Я просто сказал, — отрезал Владимир, взгляд стал резким, губы сомкнулись.

Он повернулся к костру, взял кружку, прижал к губам, но не пил. Лицо жёсткое, губы потрескались, в глазах солнце блестело так сильно, что казалось — они выгорели изнутри, стали почти белыми, будто он смотрит сквозь всё, что его окружает.

— Эй, налей княжичу ещё! — прокричал кто-то с другого края поляны, слова унеслись в дым и весёлый гвалт.

— Не надо, — спокойно, но твёрдо отозвался Владимир. — Хватит.

— С чего это вдруг? — спросил кто-то из-за костра, вытягиваясь вперёд, будто хотел заглянуть ему в глаза.

— С головы, — коротко бросил княжич, не поворачивая головы. — Гудит.

— От чего ж ей гудеть? — фыркнул Данило, раздувая угли. — Мы же весь день в лесу, воздух чистый.

— А ты думаешь, воздух тут чистый? — тихо переспросил Владимир, смотря куда-то в костёр, словно разговаривал не с Данилой, а с собой.

Данило не понял, пожал плечами, на губах осталась улыбка, но в глазах появилось сомнение.

Кира, стоя в тени за осинами, ловила каждый звук, каждое слово, будто только этим могла удержаться на плаву в этом пьяном, дымном мире. Сердце стучало так неровно, что казалось: вот-вот выдаст её, и сразу рухнет вся её скрытая жизнь. «Не смотри. Только не двигайся».

— Да ладно тебе, княжич, — попытался поддразнить кто-то помоложе, — отдохни. Пусть Данило караулит.

— Данило караулит — значит, завтра всех перережут, — бросил Владимир, даже не обернувшись. — Помолчи лучше.

Смех раздался, острый, на вздохе, но в нём уже был нерв — что-то скребущее под кожей.

— Говорят, у холма старое капище, — неожиданно вскинул голос один из воинов, поглядывая на лес. — Место нехорошее.

— Кто говорит? — Владимир не поднял глаз, но в голосе уже скользнуло внимание.

— Люди, — неуверенно буркнул тот, отвёл взгляд.

— Люди, — повторил княжич, усмехнулся, но коротко, будто что-то вспомнил. — А ты видел хоть одного живого тут, кроме нас?

— Нет, но следы были, — не сдавался воин.

— Следы есть у всех, — Владимир чуть наклонился к костру, глаза его блестели в огне. — Даже у теней.

Глава 15. Дорога вниз головой

Дорога тянулась бесконечно, уходила в серую, вязкую даль, по которой уже не первый день ползла уставшая дружина. Под копытами хлюпала грязь, лужи тускло отражали мутное небо, в выбоинах стояла тяжёлая вода — тёмная, густая, как брага. Лошади шли медленно, устало, спотыкались, иногда останавливались, чтобы перевести дух, и тут же получали короткий окрик.

Киру забросили поперёк седла, как мешок — лицо уткнулось в горячий, пахнущий потом и сеном бок пони. Каждый шаг животного отдавался в голове глухим стуком, всё плыло перед глазами: то трава мелькнёт, то сапоги чьи-то рядом, то чья‑то рука протянется, но не за ней, а за стременем.

— Да поверни ты её, — сзади голос недовольный, раздражённый, — слыхал, она ж захлебнётся так.

— Плевать, — откликнулся другой, не оборачиваясь, — не дохнет же.

— А если вывернет прямо на седло, потом сам нюхай, — буркнул первый.

— Сама виновата. Не просил же я её тут появляться.

— Тьфу, — плюнул тот, кто впереди. — Хоть бы тряпкой накрыли, глаза-то мозолит.

— Боишься, что укусит? — хмыкнул кто‑то, шагавший рядом.

— От тебя бы кусок откусил, если б рядом болтался, — проворчал первый и щёлкнул поводом.

Слова летели мимо, словно листва в ветреную ночь, оседали где-то на уровне уха, но не доходили толком до сознания. Кира слышала всё — кусками, будто через воду: короткие перебранки, свист ветра, тяжёлый перестук копыт. Хотела поднять голову, хотя бы глотнуть воздуха, но язык стал тяжёлым, губы растрескались, будто после лихорадки.

— Княжич, — донёсся впереди сиплый голос Данилы, — долго ещё?

— Пока солнце не сядет, — коротко отозвался Владимир, даже не оборачиваясь.

— А если к ночи опять в болото встрянем? Лошади вязнут, — Данила не унимался.

— Значит, обойдём, — голос княжича был ровный, уверенный, не терпящий возражений.

— Так мы уже два раза «обходили». Люди устали.

— Пусть устают. Зато живы.

— Живы-то живы, — пробурчал кто‑то из дружины, — а жрать-то когда будем?

— На привале, — сказал Владимир. — И не ной.

— Да я не… — начал кто-то, но голос тут же пропал: княжич повернул голову, посмотрел поверх плеча так, что любые слова застыли во рту.

Кира, висевшая на пони, видела его сбоку — профиль резкий, взгляд прищуренный, светлый. Руки держат поводья легко, вторая — на бедре, прямая, без напряжения, как у того, кто привык, чтобы слушались не только слово, но и малейшее движение.

Она почувствовала: здесь можно говорить, можно молчать, можно спорить за спиной, но решение уже принято и не изменится. И вот это — было страшнее самой дороги.

— Глянь, — сказал кто-то из дружины, ткнув копытом в грязь, — она ж совсем синяя стала.

— Так и надо, — лениво бросил второй, щурясь на дорогу, — меньше визжать будет.

— Да не визжит она, — возразил третий, оглянувшись на Киру, — молчит ведь.

— Тем более, — усмехнулся тот же, сквозь зубы.

— Княжич, может, развязать руки ей, а? — осторожно предложил Данило, перегнулся вперёд. — Ну, чтоб не померла по дороге. Потом ведь сами будем отчитываться.

— Не развязывать, — коротко бросил Владимир, не оборачиваясь.

— Так ведь она ж…

— Я сказал — не развязывать.

— Да ладно тебе, княжич, — вступился ещё кто-то, сдержанно, почти с жалостью. — Она ж не воин, девка просто. Что она сделает?

— Сначала — просто, потом — нож под ребро, — отрезал Владимир, голос твёрдый, спокойный, будто речь шла не о человеке, а о случайной вещи. — Не умничай.

В воздухе повисло короткое, злое молчание. Кто-то выругался себе под нос, другой дернул поводья, чтобы скрыть раздражение.

— Ладно, как скажешь, — буркнул Данило.

Кира попыталась глубже вдохнуть, но воздух будто не проходил дальше горла. Руки затекли, спина горела болью, живот стягивало от постоянной тряски. В висках стучало — тяжело, словно кто-то качал кровь насосом.

— Эй, — снова подал голос тот же дружинник. — Смотри, она опять дышать перестала.

— Да врёшь ты, — ответил другой, но всё-таки слез, подошёл, нагнулся. — Ну-ка…

Он ткнул её в плечо, грубо, сильно. Боль взорвалась внутри, воздух сам вырвался наружу — резкий, судорожный вздох.

— О, жива, — с удовлетворением сообщил он, отступая. — А я уж думал, придётся сбрасывать.

— Не сбрасывай, — отозвался кто-то из хвоста, — княжич за такое шкуру спустит.

— Да понял я, понял.

Лошади шли шаг за шагом, копыта чавкали в грязи. Где-то кашляли, кто-то плевался через плечо. Сырая тяжёлая дорога, вязкая грязь, запах дёгтя, пота, мокрого железа — всё это забивало рот, несло тошнотворную усталость. Казалось, что нет ни прошлого, ни будущего — только эта дорога, эта верёвка на руках, этот гул внутри, который не стихает ни на миг.

— Данило, — окликнул Владимир, не сбавляя хода.

— Сколько ещё осталось мёда?

— Почти ничего, — ответил Данило, оглядывая заплесневелый бурдюк у седла. — Полбурдюка, если не меньше.

— Не давай никому.

— А своим? — удивился тот, но в голосе уже не было спора, только усталость.

— И своим — нет. Потом, в городе.

— Да что за город, — проворчал Данило, не разжимая губ, — если до него ещё три болота?

— Значит, три, — Владимир не менял интонации, будто речь шла не о расстоянии, а о пустом месте на карте.

— Три болота, три кабана, три дня, — кто-то хмыкнул за спиной. — Всё одно и то же.

— Замолчи, — бросил княжич, и воздух словно на миг стал гуще.

— Молчу, молчу, — пробурчал тот, сплюнул себе под копыта.

Туман наваливался всё плотнее, растекался между лошадьми и людьми, прятал дорогу, делал шаги вязкими. Всё в мире сжалось до хлюпанья грязи, тяжёлого дыхания, кашля, скрипа кожаных ремней.

Пони под Кирой споткнулся, рванулся вбок. Она больно ударилась головой о луку седла, вспышка боли мелькнула в висках, и мир расплылся: лица потекли, звуки потускнели, даже небо стало не голубым, а серым, как тряпка.

Часть 2. Терем. Глава 16. Золотая клетка на Горе

Киев гудел — глухо, вязко, как живое тело, полное дыма и голосов. Воздух стоял тяжёлый, давящий: пахло гарью, мокрой шерстью, дегтем, потом, хлебом, что пригорал где-то в печах, и сыростью от реки, тянущей снизу ледяным дыханием. В этом воздухе нельзя было дышать — только глотать его, будто грязь.

Кира едва держалась на ногах. Сапоги скользили по неровному настилу, доски были склизкие, почерневшие от дождя и помоев, и каждый шаг отдавался болью в коленях, тупой, упрямой, будто что-то ломалось внутри. Верёвки на запястьях распухли, пропитались кровью, кожа под ними содрана до живого, липла к мокрой ткани, и каждый рывок отзывался жгучим, резким уколом.

— Быстрей давай! — рявкнул один из стражей, дёргая её вперёд, словно зверя, которого ведут на торг. — Не в гости идёшь!

Она споткнулась, оступилась, чуть не рухнула лицом прямо в грязь. Второй, не замедлив шага, толкнул её в спину.

— Осторожней ты, — сказал первый, ухмыльнувшись. — Княжичу с синяками не покажешь.

— Да хоть с синяками, — лениво ответил второй, не глядя. — Ему не красоту смотреть.

— А ты откуда знаешь, что ему смотреть?

— А ты, значит, знаешь?

— Заткнитесь оба, — прошипела Кира, почти не своим голосом, и остановилась.

Стражник, что шёл ближе, на миг замер, потом хохотнул низко, коротко:

— Слышь, она ещё и говорить умеет.

— Ещё бы и кусалась, — добавил другой, хрипло усмехаясь. — Совсем бы как зверь была.

— Может, и кусаюсь, — выдохнула она, глядя на него снизу вверх, глаза её горели мутным блеском.

— Попробуй, — сказал первый, склоняясь ближе, почти касаясь её волос. Изо рта у него пахло мёдом и луком, этот запах был тёплый, тяжёлый, мерзкий. — Только зубы потом собирать будешь.

— Сказано же — не трогай её, — рявкнул сзади старший, хриплый голос с металлической усталостью. — Князь сам велел живую доставить.

— Да я и не трогаю, — отозвался тот, отступая, но не сразу. — Просто… любопытно.

— Любопытство у тебя до поры, — резко оборвал старший. — Шагай давай, нечего языком чесать.

Они снова потащили её вперёд. Город поднимался по склону, и чем выше — тем гуще становился дым, крепче вонь. Улица шла вверх, скользкая, слякотная, доски под ногами пропитаны чем‑то жирным, между ними сочилась тёмная жижа. Каждый шаг звучал шлепком, как по мясу.

По сторонам теснились дома — бревенчатые, с кривыми крышами, из щелей тянуло холодом и запахом хвороста. Где‑то за плетнём хлопали дверцы, визжали свиньи, лаяли собаки. Из-за оград выглядывали дети — в рваных рубахах, с испачканными лицами; один, не выдержав, швырнул комок грязи, попал ей в плечо, и рассмеялся тонко, зло.

— Глянь, вон, баба какая! — крикнул кто-то из‑за забора, и смех прокатился вслед, как камень по льду.

Кира не обернулась. Она шла, стиснув зубы, почти не чувствуя ног. Всё вокруг расплывалось в сером, мокром мареве — Киев жил, ревел, дышал, а она двигалась внутри него, как тень, чужая, бесправная, словно уже не человек, а кусок будущего, принесённый сюда силой.

— Ведьма! — крикнул мальчишка из-за плетня, и голос его резанул по сырому воздуху, как камышовый нож.

— Ведьма! Ведьма! — подхватили другие, их визг был тонкий, пронзительный, будто сам город радовался чужой беде.

— Да чтоб вас, — процедил один из стражей, бросив на детей тяжёлый взгляд. — Всё слышат, всё повторяют. Ни воли, ни ума.

— Не ведьма я, — тихо сказала Кира, но слова эти тонули в шуме, в гвалте голосов, в реве живого города.

— А кто? — спросил старший, не поворачиваясь. — Знахарка, что ли? Или баба лесная?

— Врач, — едва слышно ответила она, скрипя горлом, в котором застряла пыль дороги.

— Кто? — удивился тот, сбавив шаг.

— Лечу людей, — глухо выдохнула Кира, с трудом выговаривая слова.

— Ну-ну, — усмехнулся старший. — Вон и князь у нас лечит — только мечом, — бросил с ухмылкой, и остальные засмеялись, будто это была старая, многократно повторённая шутка.

Они подошли к воротам. Дубовые створки высились прямо перед ними, обиты железом, тёмные, холодные, как скала. На щитах — клочья меха, узлы из тряпок, ремни, амулеты, кресты и кольца из меди; всё это дрожало на ветру, цеплялось друг за друга, звенело, будто мёртвые хотели говорить. От свежего дегтя щипало в горле, стоял едкий, приторный запах, будто варили смолу.

— Отворяйте! — крикнул старший, рывком подтягивая Кирy ближе к воротам.

Сверху, из-за бревенчатого частокола, послышался голос — сиплый, осторожный, как у человека, что слишком часто видел смерть:

— Кто такие?

— С дружины княжича! Ведём пленницу, — отозвался старший, не терпя возражений.

— Какую ещё пленницу? — не сразу спросили сверху.

— С болота.

— С болот-то? — в голосе засел страх, будто с болот шло только худшее. — А может, чума с ней?

— Да чтоб тебе! — выругался старший, сплюнул в грязь. — Приказ княжич давал лично. Хочешь, сам спроси — он за спиной твоей!

Сверху что-то скрипнуло, покатилось по бревнам. Тяжёлая задвижка упала, и ворота, заскрежетав, начали открываться — медленно, с глухим, долгим стоном.

Внутри оказалось хуже, чем снаружи. Воздух был густой, тёплый, липкий, как в кузне, где куют чужую судьбу. Здесь пахло всем сразу: свежим мясом, прокисшим пивом, острым дымом, конской мочой, человеческим потом. По двору ходили люди — кто с вёдрами, кто с медными котлами, кто тащил доски, другой ругался, махая руками, всё смешивалось, двигалось, бурлило в едином, тяжёлом гуле.

— С дороги! — крикнул старший, сипло, скомандовал чужим голосом. — Проход княжичу!

Никто не сдвинулся. Толпа была густая, тугая, как вязкая река — одни махали вёдрами, другие таскали доски, кто‑то ругался, и только после того, как стражник пнул ведро, вода с грязью расплескалась по ногам ближайшего паренька, все наконец отшатнулись. Парень хотел выругаться, уже потянулся за словом, но, увидев Кирины связанные руки, осёкся — рот приоткрылся, но голос так и не вышел.