Кодекс Алой Розы

Глава 1. Пепел сигар и жасминовый шлейф

Нью‑Йорк, 24 февраля 1953 года. Мокрый снег, превращённый в сероватую кашу, налипал на лакированные ботинки гостей, но ровно за порогом собора Святого Патрика воздух словно сменял температуру. Среди готических колонн пахло согретым камнем, ладаном и лёгкой горечью сигарет, что въелась в пальто мужчин, спешащих на похороны дона Алессандро Валентини. Орган дрожал низкими трубами, будто сам город вздыхал отложенной тревогой, вспоминая, чью руку теперь попытались уложить в мрамор.

Роза Валентини стояла в центре бокового нефа, грациозная и прямая, хотя кружевная фата, спадая с шляпки‑вуали, казалась готовой соскользнуть от малейшего движения. В тонких перчатках цвета слоновой кости она сжимала единственную алую розу; рубиновый бутон смотрелся вызывающе ярким на фоне чёрного платья‑миди, и каждый, кто ловил этот штрих, сразу понимал: наследница не позволит траурной чёрно‑белой палитре поглотить её волю.

Колокол, улавливая порывы февральского ветра, отдавал гулом под сводами. Роза позволила себе один‑единственный вдох — и за секунду ощутила многоголосие ароматов: холодный камень, разогретый восковой фитиль свечи, чуть кисловатый кисет барбер‑шопа, просочившийся с пальто дяди Эмилио, и тончайший, почти стыдливый шлейф жасмина, исходивший от неё самой. Отец всегда говорил, что сладость жасмина напоминает людям о летних вечерах, а летние вечера делают их более сговорчивыми.

Низкий шёпот за спиной вынудил её обернуться.

— Signorina, — голос Марко Риччи, бархатный и сильный, будто окован латунью.

Он подошёл почти бесшумно. Тёмно‑серое пальто, чёрный шёлковый шарф поверх безукоризненно сидящего костюма, волосы эспрессо‑коричневого оттенка зачёсаны назад. Марко отвёл глаза вниз — жест псевдо‑смирения, обманчивый, потому что в карих зрачках мерцали искры слишком живой энергии. Он наклонился, коснулся губами перчатки Розы.

— Теперь город смотрит на тебя, rosellina. Будь сильнее, чем они ждут.

Слова скатились почти беззвучно; колючий шёпот, который ласкает и режет одновременно. Роза кивнула, чувствуя, как вокруг них образуется невидимый круг — зона, куда не смеют вторгаться даже самые смелые репортёры New York Daily News, стоящие с блокнотами у боковой стены. Марко выпрямился, и его плечи, будто опорами нефа, поймали свет цветных витражей — багрово‑синие блики дрогнули на складках пальто.

Слева, почти затерявшись среди гостей, Роза заметила мужчину, которого не ожидала увидеть. Иссиня‑чёрный плащ, шляпа‑федора, нахлобученная так низко, что скрывала половину лица. Он стоял, сложив руки за спиной, словно пытался слиться с колонной, — и, тем не менее, она уловила скрытое напряжение в его позе. Случайный гость? Вряд ли. В Нью‑Йорке 1953‑го случайные люди не попадали на похороны Валентини.

Неоднозначность фигуры усилилась, когда он поднял взгляд и коротко кивнул. Во взгляде светлых, кристально‑серых глаз не было ни сочувствия, ни страха; скорее, холодная оценка, сдерживаемый интерес. Сердце Розы ударилось о рёбра слишком резко — она опустила веки, заставив себя втянуть воздух. Жасмин смешался с едва уловимым запахом гвоздичного одеколона; Роза знала этот аромат — Bay Rum, популярный у морских офицеров и… у некоторых федеральных агентов.

Орган затянул похоронный Dies Irae. Свечи качнулись от сквозняка. Гроб из красного дерева, оббитый латунью, уже ожидал под готической аркой, и процессия медленно двинулась вперёд. Дяди Эмилио и Джулио шли первыми, их массивные силуэты напоминали каменные ангелы‑хранители хрупкой племянницы. Марко занял место по правую руку Розы; незнакомец — по левую, на почтительном расстоянии.

Небо, видимое сквозь высокие витражи, разлилось мутным перламутром. Чуть дрожали стальные трубы органа, перекликаясь с рыданиями старух из Бруклин‑Хайтс; многие из них когда‑то получали колядки от дона Алессандро на католическое Рождество. Роза, глотая густой, как патока, воздух, подняла голову. Над алтарём, рядом с живописным распятием, сверкал золотой нимб, разбивая свет на радугу. От этой радуги алый бутон её розы заиграл ещё контрастнее — словно капля крови на чёрно‑белой фотографической плёнке.

Щёлк! — сухой хлопок затвора камеры. Роза передёрнула плечами, хотя звук потонул в органном басе. Вне протокола фотографировать церемонию запрещали, но репортёры умели проникать туда, где ожидалась крупная сенсация. Алессандро Валентини мёртв — кто займёт трон? Щёлк! — второй удар затвора, чуть громче прежнего, будто фотограф нарочно подчёркивал дерзость. Роза прикусила внутреннюю сторону щеки, привкус меди запульсировал на языке.

— Subito, — шепнул Марко. — Я разберусь.

Но вмешался другой голос — низкий баритон, удивительно спокойный:

— Позвольте? Уладим без шума.

Незнакомец уже свернул с процессии, скользнув между колонной и местом для хора. Очертания его плаща едва прорезались в полумраке. Роза мельком отметила, как ловко он движется, совсем не походя на журналиста. Взгляд Марко встретился с её глазами: тёплое каре ярко подсветилось под сводом — «Я не доверяю ему». Роза кивнула, но внутреннее шестое чувство: он — не враг. Пока не враг.

Священник произнёс латинское «Requiem aeternam dona eis, Domine». Своды эхом подхватили звуки. Гроб опустили на столбы пурпурного бархата. Запах ладана усилился, будто в нём растворилась вся дымная история 47‑летнего правления дона. Джазовый Манхэттен, портовые причалы Ред‑Хук, игорные подвалы Атлантик‑авеню — каждый кирпич, казалось, вдыхал последние новости, выстраивая новая имущественную карту города.