Когда играет саксофон

Пыльная трубка

Город дымил. Он не горел - просто дымил.

Пахло мокрым асфальтом, выдохнутыми обещаниями и чем-то ещё... чем-то, что давно умерло, но всё ещё шептало в переулках.

На чердаке, среди деревянных балок и запаха старого табака, Сайлас Рейн снова не спал.

Кофе давно остыл, но чашка ещё держалась в его руке, будто старая привычка, которой некуда деваться.

Он жил здесь. Или прятался - граница стёрлась.

Когда-то это здание было частью полицейского участка. Потом город решил, что легче забывать.

А он остался. Слишком много видел, чтобы поверить в забывание.

С потолка свисали гирлянды. Синие и жёлтые, старые, как репортажи о мире до Срыва.

Иногда они загорались сами по себе. Иногда — когда кто-то приближался.

Сегодня они молчали.

На столе лежал револьвер, блокнот и старый значок.

Их хватало, чтобы помнить, кем он был. И кем больше не будет.

Внизу проскрипела лестница.

Он не удивился. Этот город редко приходил с вопросами — он приходил с последствиями.

Сайлас медленно встал, снял со спинки плаща, бросил его на плечи и подошёл к двери.

— Если пришёл вор стучать не будет.

пробормотал он себе”

— А если стучит - значит, ещё хуже.

Стук. Дважды. Чётко.

Сайлас приоткрыл.

Парень стоял как будто из газеты. Очки, старое пальто, ремень через плечо, на шее - камера.

Лицо - не юное, но живое. Не испуганное. Просто вглядывающееся.

Вспышка

Ночь была глухая. Та самая, когда даже ветер боится шелохнуться.

Джонни проснулся не от звука - от ощущения.

Как будто кто-то пристально смотрел в лицо, пока он спал.

Чердак молчал. Гирлянды не горели. Сайлас спал в кресле, прикрыв глаза и не отпуская сигарету.

Приёмник шипел тихо, как кошка, лежащая у двери.

Джонни сел. Натянул пальто, подошёл к верёвке, где сушились снимки.

На каждом - обрывки города.

Улица. Витрина. Подъезд. Лестница.

И на трёх из них — одна и та же фигура. Женская. Всегда в тени.

Он никогда её не видел - но камера видела.

И это было хуже.”

На одном снимке она стояла у фонаря, на другом - отражалась в витрине, на третьем - тень на стене.

Он взял фото. Поднёс ближе к лампе.

Фигура была неразборчива. Но от неё пахло музыкой - такой, какую не пишут.

В ушах заиграл саксофон. Не приёмник - внутри головы.

— Снова она, - пробормотал Джонни.

— Не называй, - послышался голос за спиной. Сайлас уже не спал. — Не давай ей формы. Тогда ей труднее войти.

— А если она уже внутри?

— Тогда поздно. Но пока ты сомневаешься - ты жив.

Сайлас подошёл. Взял фото. Долго смотрел. Потом достал зажигалку.

— Нет, - сказал Джонни.

— Почему?

— Она уже на трёх. Значит, она хочет, чтобы мы смотрели.

Сайлас кивнул. Убрал зажигалку.

— Значит, будет четвёртая.

Утро пришло не с рассветом, а с тишиной.

Такая, которая приходит перед взрывом, не после.

Они вышли на улицу. Город будто прятался.

Люди говорили шёпотом. Собаки не лаяли. Даже витрины выглядели будто пустыми.

На углу - фонарь. Тот самый.

Под ним - отпечаток руки. Женской. В крови.

Но вокруг - ни тела, ни крика.

Сайлас ничего не сказал. Только достал платок, вытер отпечаток.

Потом поднял взгляд.

— Сегодня она ближе, - сказал он. - Не забывай это.

Джонни снова в чердаке. Развешивает фото.

Один снимок - тот самый - медленно поворачивается на прищепке.

Нет ветра.

Нет сквозняка.

Камера на ящике щёлкнула сама по себе…

* * *

Подвал. Клуб «Ивовый дым».

Тут не спрашивали имён - только давали клички.

Музыка играла не в ритм, а в память: саксофон шептал истории, которые давно забыли свидетели.

Под потолком - лампы с пыльными абажурами, висели, как приветы с другого века.

Запах - кофе, бурбон, пепел. Дым клубился не вверх, а вдоль - будто искал дорогу назад.

Пол - старое дерево, тёплое, но скрипящее как совесть.

Сцена - узкая, будто в вагоне метро.

На ней - саксофонист в чёрном, с лицом, как у тех, кто уже играл на похоронах.

Пианист с мятой рубашкой спотыкался по клавишам, будто вспоминал прошлую жизнь.

Певица в блестящем платье не пела - сдавала голос в аренду тем, кто не умел плакать.

А в самом конце зала, там, где свет уступал место домыслам,

сидела Роуз.

"Ночь - это улица без знаков"

Город не спал. Он лишь делал вид.

Окна гасли один за другим, как глаза, которым больше не хочется смотреть.

Но в подземных тоннелях, в заброшенных арках и старых проходах

что-то всё ещё двигалось.

Слишком медленно, чтобы испугать,

слишком живо, чтобы не заметить.

На чердаке пахло проявителем и металлом.

Джонни стоял у лотков с плёнкой - кадры шли один за другим,

но каждый словно держал внутри крик, который не вышел.

Сайлас молча сидел у окна. Его кружка остыла давно.

Он будто считал дома напротив, будто среди них кто-то прятался.

— Ты слышал это? - вдруг спросил Джонни.

— Уже минут пять, - Сайлас поднял голову. - Не звук. Движение.

Из-за дальнего квартала донёсся резкий скрежет, как будто кто-то рвал железо.

Потом - короткий крик. Не мужской. Не женский. Просто крик боли, которая вспомнила, как звучать.

Джонни подошёл к окну.

На тёмной улице - движение.

Силуэт - женский. Платье развевалось, но шаги были быстрыми. Точными.

Голова не крутилась по сторонам. Она знала, куда бежала.

Сайлас резко поднялся.

— Ты знаешь её?

— Я…

Он всмотрелся. Лицо - неразличимо, но…

— Роуз.

Она свернула в арку и исчезла под козырьком.

Их здание. Их лестница.

Треск. Грохот.

Дверь снизу содрогнулась.

— Это не она, - сказал Сайлас, доставая пистолет.

— Тогда что?..

— Быстрее. К люку.

Крыша.

Роуз выскочила первая. Пальто разорвано на плече. В руке - нож.

В глазах - контроль, за которым прятался почти испуг.

Позади, в люке - влажный шорох, как будто кто-то поднимался, цепляясь не руками, а чем-то другим.

И тут она встретилась с ними глазами.

Сайлас поднял оружие.

Джонни застыл.

Роуз на секунду замерла, потом:

— Привет, фотограф. Ты всё ещё ловишь ночь?

— Я думал… - Джонни сделал шаг.

— Потом, - перебила она. - У нас проблема.

Скрежет сзади стал ближе. В люке что-то вылезало.

Нечто, что некогда было человеком.

Теперь - это было тело без причины быть живым.