Когда канарейка рисует тигра

1 пёрышко

Мы можем быть только на расстоянии?

Я сижу за столом и тру соломкой вареную морковь для сумсы*, рядом мама разделывает мясо на азу и хмурится, явно раздумывая, как начать со мной этот повторяющийся год от года разговор. Разница сейчас лишь в том, что отец в феврале умер и теперь она не пугается каждого шороха, из-за которого она всю жизнь молчала перед ним. Отец её бил и вообще не считал за равную, впрочем, я воспитана в этом.

— Гульназ, — наконец решается.

— Да, матушка.

Откладывает нож на разделочную доску и убирает ломтики ягнятины в железную тарелку.

— Ты помнишь, сколько лет вы в браке?

Отвожу взгляд в сторону.

— Почти одиннадцать.

Тяжело вздыхает. Верно. Уже одиннадцать лет повторяется одно и тоже. И если вспомнить, что к браку с Маратом меня готовили с восьми, а договоренность между семьями появилась и того раньше… то выглядит это явно удручающе.

— Почему ты… — прищуривается, — разве ты не хочешь деток, Гуль?

И пока не начала каяться за меня, обрываю.

— Хочу.

— Хотя бы одно дитя…

Молчу, посмотрев в окно.

— Что в этом такого сложного, Гуля? Марат приедет, надави сама, раз он не хочет. Ты уже большая, взрослая давно, неужели тебя надо учить такому?

Пока мама всё-таки решает покаяться, вспоминая тауба аль-истигфар, я задумываюсь. Учить чему? Совратить своего мужа? Самой? Не скажу, что я не думала об этом, проводя одинокие вечера и ночи. Но всё-таки… самой? Лицо начинает заливать пунцовой краской, так что решаю лучше разглядывать, как красиво нынче сирень обрамляется почечками в нашем с ним саду.

Я рассаживала кусты пару лет назад, решив сделать небольшую аллею. Красиво так… волшебно.

— Гульназ! — Чуть строже говорит мама, которую я на миг перестала слушать.

Смягчается и продолжает говорить тихо:

— Пожалуйста, ты же понимаешь! После смерти твоего отца… — замирает, — мы не сможем удерживать Марата. Он и так предпочитает жить не с тобой… а если надумает развестись? Нынче это просто, Гуля! Неужели ты этого хочешь? А что люди скажут? Даже его мама недавно начала со мной разговор, спрашивая, есть ли у тебя какие-то проблемы. Со мной, Гульназ! У них же он единственный сын, ты понимаешь? Нам всем нужны внуки. Очень. Ты роди одного и нам хватит.

Определенно, хочется провалиться под землю.

— Поэтому, птичечка, пожалуйста… — мама даже вспомнила моё детское прозвище, хотя едва ли оно сейчас к месту.

Так неловко.

И если первые пару лет удавалось скрывать, придумывая какие-то оправдания и небылицы, то где-то на четвертом мама после его очередного отъезда потащила меня к женскому врачу и всё-таки узнала простую истину.

— Не пойму, — говорит тише, — почему ты его не интересуешь… ты здоровая, не красавица, но и не уродина же. Волосы у тебя карие, роскошные от меня, глаза да губы не дурные. А скулы, а? Ну как у татарочки! Папа твой в роддоме восторгался, какую дочь я ему подарила.

Кажется, только в роддоме.

На выдохе встаю, убирая натертую морковь к другой горочке, солю и отхожу к плите, выключая сварившиеся вкрутую яйца. Остужаю те, чищу и вдруг вздрагиваю, когда хлопает входная дверь.

Мама подскакивает со стула и покрывает лицо, ошарашенно взглянув на меня.

— Это Маратик? Он прилетел уже? — Успевает произнести прежде, чем кухонная дверь отворяется.

К нам заглядывает мужчина, значащийся моим мужем. Замечает нас и улыбается мне, возможно, искренне.

— Так и думал, что вы тут.

У него пробирающий до мурашек голос, к которому я всё не могу привыкнуть. Задерживаю дыхание, давно не боясь смотреть на него прямо. Марат же от этого растягивает улыбку шире и кивает мне непринужденно.

— Я к себе, Гульназ. Не голоден. — Переводит взгляд на его свекровь. — Матушка, прощаюсь заранее.

Мама, как всегда, молча кивает, пока тот скрывается от нас и явно уходит в его половину дома. Красивый… и сколько мы не виделись? Лишь пару месяцев. Обычно доходило до года. Насколько он вернулся нынче? Не помню, чтобы писал об этом во вчерашней короткой переписке.

— Гуль, — мама сразу переходит на мелодичный шепот, боясь разгневать мужчину в доме, — поди и спроси, почему он так рано! Ну поговори с ним уже.

— Мам, — обрываю, продолжая сверлить взглядом закрывшуюся дверь.

— И к делу приступай, поняла меня? А я побегу. Мясо сама доготовишь, завтра, как уйдет куда-нибудь, загляну!

Слышу, как снимает фартук, моет руки и старается поскорее исчезнуть. Как обычно. Хорошо, что идти ей тут наискосок — отец постарался приобрести нам с Маратом этот участок, уговорив старых хозяев продать его нам перед свадьбой.

Бессмысленной свадьбой. Смотрю на столешницу, перевожу взгляд на холодильник, забитый блюдами, приготовленными к его приезду. Бессмысленно — он ничего из этого не попробует, никогда не ел домашнее. Прикусываю губу, вдруг подумав, что и меня никогда не брал… тоже. Ох уж это всё матушкины разговоры!

2 пёрышко

Мы можем хотя бы попробовать?

В доме всегда должно быть чисто и ухожено, даже если в том никто не живёт. Я создаю уют, который хоть и может быть незаметен, но всё равно очень важен. Я обязана создавать, созерцать и молчать. Меня этому с детства учили, с пеленок я внимала, что женщина должна быть хозяйственной и кроткой. Я прекрасна в этом…

В этом мире лжи…

Поэтому же не волнуюсь сейчас, точно зная, что в его половине дома всё чисто и лежит на своих местах. Бельё на пустующую годами кровать я стелила пару дней назад ещё до его сообщения. И на книжных полках, которые никто не тревожит, нет и пылинки.

Но всё-таки вслушиваюсь, выходя из кухни в наш общий коридор. По правую руку - его спальня, кабинет, спортзал и санузел, по левую - мои покои. Нас бы связал зал, да связывать нечего.

Совсем ли мы чужие друг другу люди? Даже не знаю.

В конце концов, он предложил и даже помог организовать в им же открытом выставочном центре мне выставку, на которой я впервые почти в открытую решилась представить свои картины. Это было так страшно… но Марат пытался быть рядом, и мне казалось, что у нас наконец-то хоть что-то изменится. Но нет, умер отец, и хотя мама врала, но младший брат обмолвился, что тот скончался в квартире его содержанки. Марат же помог организовать всё, утряс здесь дела и… уехал. Снова.

Без слов, без предупреждения, в день, когда я посмела снять траур.

Уже пару часов он дома - пока я всё там доготовила и отмыла, он так и не выходил. Может быть, даже спит. Не знаю.

Вспоминаю мамины слова по поводу ребенка, развода и прочего. И думаю, что наш “брак”… нет, я давно не питаю таких иллюзий, что наше… сожительство… когда-нибудь точно подойдёт к концу. А мне это не нравится.

Я готова на всё, лишь бы продолжать свою такую тихую и спокойную жизнь, я готова молчать и казаться несуществующей, я готова жить одна годами, но если же он… решится? Разведется. Что его со мной держит? Зачем ему наш штамп? Это так глупо.

Чувствую, как сердце бьётся внутри часто-часто. Всё-таки делаю шаг к его спальне. Стучу тихонько и уже радуюсь, подумав, что Марат не услышал. Почти успеваю шагнуть назад и развернуться, но вздрагиваю, когда он открывает дверь…

Ну что за провидение!

— М, — осекаюсь и отвожу взгляд наконец, перестав разглядывать его очерченный торс и эту дорожку от пупка к линии шаровар.

Он сцепляет руки под грудью и ждёт.

— С приездом, — произношу, зажмурившись.

— Аха, благодарю.

Неловкость затягивается. Выдохнув, поднимаю взгляд к его лицу и встречаюсь с прищуром. Он словно изучал меня всё это время. Ну ещё бы — я за все эти года беспокоила его сколько раз? На пальцах можно пересчитать.

— Мне… — сжимаю кулачки, — нужно с тобой поговорить.

Марат кивает и проходит обратно в комнату, в которую по нормам моей семьи я могла бы заходить только лишь для уборки или для… того, за чем и захожу.

— Я тоже думал с тобой поговорить. Но, сама понимаешь, — кивает на помятые простыни, — после перелёта хотел сперва отдохнуть.

— А, — переплетаю пальцы рук, избегая его взгляда. Ну да, будто смотреть на его постель лучше, — я… могу потом… подойти.

— Да не стоит. Говори, раз пришла.

Марат отходит к кровати, садится, закидывая одну ногу, и указывает мне на огромное кресло напротив. То как раз рядом с небольшой библиотекой, в которой я и протираю полки чуть ли не по расписанию. Сажусь в него тихонечко, но всё-таки решаю закинуть ноги, спрятанные под полами платья. Вижу на его лице едва скользнувшую улыбку, но не придаю ей значения.

Мой муж красив, силен и властен. Он в общем-то идеальная кандидатура, чего не скажешь обо мне. Поэтому начинать этот разговор явно нужно как-то не так, может быть, стоило дождаться ночи и найти в шкафчиках бельё покрасивее. Потому как жене можно быть красивой перед своим мужем. Но ни перед кем больше, я чту это, так что красивой была лишь в собственном отражении. Как это неловко.

— Марат, мы… ты хочешь раз… — на выдохе, — развода?

Он хмурит брови и, хмыкнув, запускает пятерню в волосы, словно выискивает причину моей инициативы.

— Нет. А ты захотела со мной развестись?

Мотаю головой. Уж чего, а уйти обратно в родительский дом, от которого у меня мурашки до сих пор, я точно не хочу.

Чувствую, как в пальцах начинает покалывать, да и он ещё спрашивает:

— Тогда почему ты заговорила об этом? Что-то не так?

Да ещё бы!

— Да, я хочу, чтобы ты… — перехожу на шепот, — сделал… ребенка… мне.

Который удержал бы его и спас бы меня? Такое себе заявление.

Но он всё-таки расслышал.

И сейчас, приподняв одну бровь, шумно выдыхает и почти позволяет себе рассмеяться. Мне хочется его одёрнуть, но я, конечно, молчу.

— Так, я, — прикусывает губу, хмыкнув вновь, — правильно тебя понял?

Я киваю, а он задумывается.

3 пёрышко

Я смогу на это решиться?

Плохо удерживать ребенком. Даже то, что мы муж и жена уже столько лет, не даёт и не давало мне права на это. Но я… я хочу что-то для него значить? Или для себя самой? Иметь под сердцем свою частичку… и его, конечно. Мне не нужно, чтобы он жил с нами, я и сама прекрасно справляюсь. Всё будет так, как есть. Я воспитаю его сына или дочку, а он будет папой, появляющимся раз в год на месяц. Что в этом плохого? Все интересы учтены. Он придерживается своей линии жизни, а я своей. Мне нравится!

И по сравнению с моим детством такая альтернатива просто прекрасна. Да и Марат никогда никого ни к чему не заставит. Он другой, не как мой отец. Совсем другой. И едва ли ради собственной выгоды он познакомит свою почти восьмилетнюю дочку с двенадцатилетним мальчиком, сказав при этом ей: “это Марат, на других не смотри, а то убью”.

Итак, он дал согласие. Я вылетела из его комнаты тут же, пробормотав что-то про сегодняшнюю ночь, и как же это… тревожно!

Вбегаю к себе, закрываю за собой дверь, будто он пойдёт следом. Спотыкаюсь о ковёр, но всё-таки дохожу до того самого шкафчика с нижним бельём. Долго копаюсь, раздумывая, на что решиться. Я не знаю, что ему бы понравилось. Спрашивать об этом? Даже если это всего один раз вместе…

Выбираю самое несвойственное мне, самое неожиданное — алый комплект с портупеей, я увидела его недавно в торговом центре, когда ходила покупать в соседнем салоне новые кисти. Просто не смогла пройти мимо, не понимая, зачем такой развратной красоте таиться в моих ящиках. Ну что ж, возможно, пригодится.

Ухожу в свою ванную и долго привожу себя в порядок, наношу масочки, крема, масла, скрабы. Мне хочется быть красивой… возбуждающей, как во всех этих книгах и фильмах с цензом, которые мне всегда запрещалось читать и смотреть. Но я “давно взрослая девочка” и слишком долго живу одна.

Вычищаю кожу, пытаясь очистить разум, повторяющий, что всё это плохая идея и так в нормальных семьях точно не делается.

Но мы не семья. И уж точно не “Нормальные”.

Выхожу к себе, сушу волосы феном и бросаю ещё один взгляд на небольшую коробочку из фирменного магазина. Нет, если тянуть, я так никогда не решусь.

Сажусь на кровать, скидываю полотенце, отгоняя от себя скользнувший по плечам холод. Достаю лиф, который можно было бы счесть вполне пристойным. Ну подумаешь - алое кружево, что в этом такого? Самоубеждение срабатывает, но ненадолго.

Портупея, переходящая в трусики, цепляется тонким ремешком на талии, стекает к ягодицам ещё одной застёжкой и очерчивает каждое бедро. Ну что ж, я подтянула каждый ремешок и пока даже не струсила. Выглядит… пригодно!

Сверху накидываю атласный халат молочного оттенка. И хоть он прекрасен и длина его не превышает колен, всё же, укутавшись в нем, можно сделать вид, что ни за чем смущающим я не иду. А зачем иду? Ну, возможно, за солью. Я устала быть сожителем.

Точнее не так, я хочу разрешить всё это и дальше жить здесь спокойно.

Пока красуюсь раздаётся дверной звонок. Слышу, что Марат выходит сам, и почти молюсь Аллаху, чтобы позвонившие не были незваными гостями, хотя и им мы всегда обязаны быть рады. И я буду рада, как прилежная жена, но придётся переодеться и потом выбросить все эти пошлости из головы.

— Это доставка, — возвращаясь обратно, поясняет он для меня, замершей за своей стеклянной дверью.

Видимо, я напугала его силуэтом? Да, уж дива* из меня сейчас знатная.

Отхожу к столику, немного завиваю длинные каштановые локоны, думая, стоит ли наносить макияж, но все же обхожусь без него.

Допустим, я готова. Допустим, я на это решусь! Допустим, все получится.

Пересекаю коридор и стучу в его дверь. На этот раз раздаётся лишь едва слышное разрешение войти.

Медлю миг, опускаю ручку и… и не нахожу его в кровати. Более того, его нет и во всей комнате с зашторенными окнами. Лишь слабая полоса света льется из его кабинета, в который я и решаюсь пройти.

Марат сидит за своим столом ко мне спиной, так ничего и не накинул, чтобы хоть чуточку скрыть эти широкие плечи и проработанные линии мышц. Зато он кушает. Не мою стряпню, а очередные суши. Возможно, вкусные.

— Будешь? — всерьез интересуется.

—Я такое не ем, — поправляю себя, сглаживая ответ, — не ела, Марат.

Чуть поворачивает голову и, подняв кисть, стучит пальцами палочкой об палочку.

— Никогда не поздно попробовать.

Да уж, точно… прохожу ближе и замираю рядом.

____

* Дива — злой дух. Встречается в разных мифологиях, но, например, в башкирской мифологии дивы описываются как человекоподобные существа, вредящие людям. В ряде сказок дивы и аждахи (драконы) каждый день требуют отдавать одну девушку на съедение. Ясно-понятно, кого будем съедать.

4 пёрышко

Он сможет это понять?

Марат встаёт с компьютерного кресла и, не взглянув на меня, предлагает в него сесть, а я послушно опускаюсь, замечая, как полы халатика на миг разъехались и под ним помимо моей кожи скользнула портупея.

Я прячу ноги под стол, но судя по его взгляду, замершему в той же области, где только что было бедро, мой муж… видел.

И Адамово яблоко сейчас дёргается едва ли из-за того, что тот тянется за новым кусочком суши. И… и подносит его к моим губам.

Я принимаю это, раскрываю рот и тут же прожевываю этот рисовый “рулетик”, улыбнувшись следом.

Марат сглатывает и присаживается на край стола. Он близко и я могу сейчас скользнуть по шароварам к прессу, но все, что позволяет мне моя отвага — это не дрожать и молчать, оказавшись перед ним в таком виде.

— Ты точно хочешь, чтобы я…

Кивок.

— Гульназ, ты понимаешь, о чем просишь? Я могу принять другого ребёнка.

Не понимаю сути. Какого ещё “другого ребёнка”? Сейчас он сомневается? Или пытается вызвать моё сомнение? Что ж, правильно, это не его через не хочу тащили к женскому врачу и не ему напоминали о скорости быстротечности бытия.

Решаюсь взять суши прямо пальчиками, не желая даже пытаться овладеть палочками, протягиваю кусочек ему и встаю, заглядываясь на него.

Возможно, это срабатывает.

У него сбивается дыхание, когда кусочек оказывается возле его рта. Он позволяет мне продолжить и содрогается, когда его губы, закрываясь, касаются моего указательного.

— Мммх, — сквозь улыбку жуётся.

Мне нравится его взгляд — в нем скользнуло что-то такое дикое, первобытное и неизвестное, отчего его каре-зеленые глаза вспыхнули.

Прожевав, сглатывает и замечает же, как я слежу за этим. Потому, когда я тянусь за другим кусочком, он едва заметно смакует губы и ловит мою руку, тут же отведя еë на своë плечо.

Пальцы пробивает первая дрожь от его тепла и дыхание почему-то меняется, становясь тяжелее. И срывается в миг, когда его ладошка ловко развязывает пояс моего халата.

Я не знаю, как он живёт в Нью-Йорке, кто готовит для него и что он вообще любит. Я не знаю, есть ли у него кто-то или он пользуется услугами мимопроходящих. Я вообще без понятия, безопасно ли с ним. Но… мне почему-то хочется верить, что тот двенадцатилетний мальчик, фыркнувший и рассорившийся из-за меня с родителями, что тот пятнадцатилетний парень, спасший мой велосипед из-под скутера старшего брата, что тот почти двадцатидвухлетний парень, только потерявший лучшего друга и решивший согласиться на условия наших семей, не представляет для меня угрозы.

Я знаю его большую часть моей жизни. И другого не будет, а у него? Я ничего не требую, мне не нужна ни верность, ни присутствие. Это ни к чему.

Пояс падает на пол. Марат, загоревшись, позволяет своим ладоням раскрыть полы и опустить рукав с плеча.

Вдох.. под его взглядом, медленно скользящим по сантиметрам моего тела. Он останавливается где-то возле пупка и по вырвавшемуся едва слышному стону, я понимаю, что не ошиблась.

Дышит глубже и еще чаще, словно после тяжелой гонки. А мне хочется быстрее и больше. Хочется победить хоть раз, а потом уже замаливать это.

Моя рука, так и продолжившая покоиться на его плече, наконец решается скользнуть к шее, позволив мне встать на цыпочки и к нему потянуться. Наши тела касаются, он расставляет шире ноги и, еще сильнее притянув за талию, вжимает в себя.

— Вся дрожишь, перепуганная. Пора остановиться.

Я мотаю головой и пользуюсь его замешательством — касаюсь его губ своими. Сама. Наверное, это и есть совращение?

— Гуль… гм… — вместо любого ненужного “прекрати”.

Его руки же вдруг начинают скользить вниз от талии к ягодицам, очерчивают те под его новый стон. И пока губы отрываются и кусают мне шею, он ловко подхватывает меня, приподнимая и усаживая на себя.

Раз… разворот. Расплескиваясь на пол летит соевый соус. Я отгоняю мысли о пятнах, к которым прибавляются крупинки риса, когда оказываюсь распластана на столе.

— Крошечка моя, маленькая…

Марат склоняется надо мной и раздвигает мне ноги, пробираясь ближе.

Я чувствую, как его пах пульсирует прямо в трусики и не знаю, как реагировать. Кажется, доигралась. Так, ладно, не трусим!

— Глаза такие огромные, — с ухмылкой тянет более низким тоном.

Он завораживает сейчас, убирая с моего живота лишние полы. Прикусываает губу и инстинктивно толкается пахом, тут же сглатывая и судорожно вцепляясь ладонью в край рядом с моей головой.

— Что ты наделала, канареечка… — еще более хрипло.

Когда его правая позволяет себе коснуться тыльной стороной пальцев сплетения моих ребер, я аж до боли прикусываю губу и вцепляюсь ладошкой в его вторую руку рядом, это лишь из-за сорвавшегося от его касаний прилива, растекшегося по низу и дошедшего дальше, ниже, глубже…

Веду бедрами, обхватываю ногами его талию. Кажется, так правильно. Да и чувствую, как намокла алая ткань, пока Марат решает подняться ладонью и проникает к груди. Замирает, вдруг улыбнувшись и, отодвинув пальцами лифчик, дотрагивается до заострившегося соска.