Когда мёртвые шепчут - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Наташа Айверс (самиздат)

Пролог

Я проснулась от собственного крика. Вокруг было темно и глухо, как будто меня закопали под землю — туда, где нет ни верха, ни низа. Потом пришёл холод: он медленно полз по коже под одеждой, разгоняя мурашки и шевеля волоски на теле. И ещё… шум. Далёкий и странный, будто ветер в листве. Но он звучал не откуда-то извне, а внутри черепа, как шёпот. Шшшш… А потом ощущение, будто кто-то схватил меня за плечо, выдернул из сна и сразу отпустил, возвращая мне зрение и слух.

Я рывком села в постели, пытаясь понять, где нахожусь, судорожно дыша. Хижина была холодна, как ледник: печь давно остыла, а окно запотело изнутри. Грудь вздымалась в попытках успокоить рваное дыхание. Моё тело отреагировало быстрее сознания — руки подняты в защитном жесте…

И тут я увидела это: тусклый лунный свет, пробивавшийся сквозь окно, осветил мои руки, покрытые какой-то засохшей тёмной жидкостью. Я медленно поднесла ладони к лицу. Пахло… кровью. Обе руки были в крови от запястий до кончиков пальцев. Под ногтями кровь была почти чёрной, запёкшейся, а на ладонях — ещё свежая, липкая.

— Что за… — шепчу я, но голос срывается.

Я сбросила с себя шкуру, которой укрывалась на ночь, и вскочила с кровати, лихорадочно оглядываясь: лавка, пол, остывшая печка… Резко повернулась к двери, вспоминая, запирала ли её перед сном. Щеколда была на месте.

Я подошла к окну. Оно было сплошным, открывалась только маленькая форточка. Сейчас она была приоткрыта, впуская в дом холодный ночной воздух. За окном была темень — ночь ещё не закончилась. Сквозь стекло угадывались лишь силуэты деревьев. Где-то вдали тявкали собаки.

Я подошла к ведру у двери и опустила в него руки, разбивая тонкую корку наледи. Вода тут же потемнела. Запах ударил в нос — тёплый, ржавый, металлический.

Стук в висках усилился. Я не помню, чтобы выходила. Я не помню… ничего. Где я могла пораниться? Откуда кровь?..

Оттерев ладони, вымыла пальцы, выскребая засохшую кровь из-под ногтей. Ощупала голову, живот, руки, ноги — ни боли, ни ран, ни синяков, ни царапин.

Стало понятно, что кровь не была моей.

— Тогда чья это кровь? Что я сделала? — мысль пронзает, как током. — Где я была? На улице? Ходила во сне?.. А если там, перед домом, кто-то лежит? Раненый?.. Или — я… я кого-то…

Мысль о том, что я могла кого-то ранить, и теперь на моих руках чужая кровь, выбила воздух из лёгких. Голова закружилась. Я бросилась к двери, отодвигая щеколду. Холод ворвался в хижину мгновенно, ударил в лицо. Снаружи пахло дымом и соснами.

Шаг вперёд — снег хрустнул под босыми ногами. Я забыла обуться, но мне было всё равно. Огляделась. Вокруг — нетронутый, тонкий слой снега, что выпал ночью. На нём не было ни капли крови, ни следов человека, ни зверя.

Вдруг вспомнилось предупреждение Туяры оставаться в доме до рассвета. Я вернулась внутрь, заперла дверь, разожгла печь и снова залезла в кровать.

Так я и просидела, обхватив руками колени и не отрывая взгляда от огня, до самого рассвета.

—————————————

КНИГА ВЫХОДИТ В РАМКАХ ЛИТМОБА

“СЛЕДСТВИЕ ВЕДЁТ ЛЮБОВЬ”

https://litnet.com/shrt/PBnx

Расследования и интриги, тайны прошлого и козни врагов - каждый клубок будет распутан, а злоумышленники разоблачены. Получится ли у вас разгадать виновных до того, как они покажут своё истинное лицо? Пройдите этот увлекательный путь шаг за шагом вместе с героями наших детективов.

Глава 1

— Положи. Пресс-папье. На место.

Голос у босса был ровный, но с таким холодком, что я тут же замерла с поднятой рукой. Он сидел за столом, сложив пальцы в замок, и смотрел на меня так, будто я держала в руках не безобидного стеклянного медведя с лупой в лапе, а ядерную бомбу, которая при малейшем неосторожном движении с моей стороны сотрёт человечество с лица земли.

— Да что с ним случится-то, Господи? — фыркнула я, вертя зверя в руках. — Сто лет тут стоит, пыль собирает.

— Вот именно. Сто лет! Это — подарок моей дочери. Положи, кому говорят!

Я закатила глаза и с преувеличенной осторожностью поставила стеклянную безделушку на место.

Алексей Романович моментально потянулся вперёд и придвинул фигурку поближе к себе. С таким видом, будто я её украсть пыталась. Я с трудом сдержалась, чтобы не закатить глаза.

— Ты со своими шаловливыми ручками, Аня… — начал он, скалясь, но я перебила:

— Что не так с моими руками? — я скрестила их на груди.

— А то, что растут они у тебя явно не из того места, вот что, — отрезал он. — Напомнить, что случилось с блюдцем в прошлый раз? Как ты в сердцах шмякнула его об стол? А потом я, уставший, голодный, после десяти часов верстки свежего номера, мотался по городу в поисках замены тому самому фарфору, который мне жена подарила на годовщину нашей свадьбы!

— Ну я же извинилась.. И даже потом торт принесла… — буркнула я.

— За триста рублей из круглосуточного ларька за углом. Спасибо, Аня. Был растроган до слёз. Но изжога — штука беспощадная. Я два дня лекарства пил, чтобы пережить твои искренние извинения.

Я плюхнулась на стул, шумно выдохнула и посмотрела на него. Босс, конечно, мог быть язвительным и въедливым, но при этом всегда был на моей стороне.

Когда коллеги-мужчины намекали, что журналистика — не женское дело, когда герои моих статей грозились личной встречей в подворотне, и даже когда местные чиновники пытались надавить, он всегда был за меня, давая всем им отпор.

Он был моим редактором, моим учителем и моей каменной стеной. И я знала, что Белов никогда не подставит.

Я пришла в редакцию «Городские вести» сразу после университета с ещё свежим дипломом, блеском в глазах и желанием свернуть горы. Алексею Романовичу хватило пары минут, чтобы понять: со мной будет непросто. Я была слишком настырной, хотела всё и сразу и не собиралась довольствоваться рутинной работой.

Сначала мне поручали мелочи: фоторепортажи с городских новогодних мероприятий, заметки о ремонтах дорог, интервью с завхозом школы № 18. Всё, что никто не хотел делать, летело ко мне в папку. Я писала быстро, чётко, без жалоб и всегда в срок. Но чем больше я писала, тем отчётливее понимала, что это не то, для чего я пришла в журналистику. Мне тесно в новостных рамках про детские утренники и ДТП, я хочу вгрызаться в истории, докапываться до сути, вытаскивать наружу то, о чём у других не хватает смелости рассказать.

— Хочу расследование, — заявила я однажды Боссу, постучавшись в его кабинет.

— Найди тему — поговорим, — пожал он плечами, казалось, совсем не удивившись.

Я две недели рылась в открытых данных, спала по три часа в сутки, обложилась схемами, таблицами и сводками. И вернулась в его кабинет с цифрами, распечатками, выписками, логическими выводами и дрожащими от возбуждения руками.

Алексей Романович внимательно выслушал меня, потом долго молчал, перелистывая бумаги и заставляя нервничать. Лист за листом, чек за чеком.

— Здесь нужен опытный журналист, — сказал он наконец, и впервые я заметила в его голосе что-то вроде сомнения. — Думаю, можно поручить Сергееву.

— Вы так уверены, что я не справлюсь?

— Дело не в этом. Просто… слишком большое дело наклёвывается. Я бы поручил его кому-нибудь… с опытом.

— И другого пола, — бросила я.

— Не начинай, Аня.

— Тогда поручите это дело мне. И, если сомневаетесь, назначьте кого-то мне в напарники.

Он задумался. Потом кивнул, потянулся к телефону и сказал:

— Тебя устроит Костя? Арефьев? Дисциплинированный, исполнительный. Без фантазии, зато с отличной памятью и точностью армейского хронометра. Будет твоими руками и ногами.

С Костей мы и правда сработались. Иногда он не понимал, зачем я часами просиживаю в городском архиве, выискивая договор аренды какой-то подвальной кладовки пятилетней давности. Не понимал, но шёл и заказывал нужные тома. Он находил нужные документы, ездил в командировки, ждал у кабинетов. И если сначала между нами была дистанция, то уже через пару месяцев мы понимали друг друга с полуслова и полувзгляда.

Расследование затянулось почти на год. Сначала всё было, как в кино: азарт, параллели, пересечения, карты на стене и доска с фамилиями, названиями фирм и мест. Потом началась рутина: сверка реестров, ожидание справок, тупики. Костя копал документы, я опрашивала людей. Кто-то отшивал вежливо, кто-то — с угрозами. Пару раз даже, на всякий случай, записала номера машин.

Когда материал был готов, я думала: всё, вот он — мой звёздный час. Алексею Романовичу я передавала распечатку с надеждой на похвалу и признание. Он прочитал. Потом вызвал юристов.

И тут начался ад.

— Это убрать.

— Вот это — переформулировать.

— По этому пункту нас могут обвинить в клевете, если не будут собраны неопровержимые доказательства.

— А тут у вас — предположение, поданное как факт.

Я злилась и негодовала. Считала, что они выхолащивают мой текст, делают его безликим и скучным. Они урезали — я спорила. Они требовали источников — я билась в ярости: "ну я же там была! Лично с ним разговаривала!"

Юристам было плевать. И вот тогда я и ворвалась к боссу в кабинет, жалуясь на произвол и грохнув несчастное блюдце об стол, на что Алексей Романович спокойно ответил:

— Они не враги тебе. Они — твои щиты, чтобы потом не пришлось спасать твою шкуру в суде по делу о клевете.

Я переписывала статью дважды. В третий раз мы перерабатывали её уже с боссом. Сидели допоздна. Он читал вслух, я правила.

Глава 2

— Повторяю тебе: это временно. Поедешь, отдохнёшь, снимешь атмосферный репортаж про якутские обряды и традиции. Весна, костры, народные песни, гуляния — всё вот это. Воздухом хоть подышишь. Ты вообще когда последний раз на улицу выходила просто погулять, а?

Он говорил таким тоном, будто предлагал курорт, а не билет в ссылку. Можно подумать, он заботится о том, что я мало гуляю, а не пытается спрятать меня подальше от главного фигуранта моего расследования.

И всё из-за той самой угрозы, что пришла на редакционную почту — без подписи, но с подробностями из моей личной жизни. Я не боялась. Наоборот, я злилась и не понимала, почему это я должна менять свою жизнь — прятаться, уезжать, исчезать — только потому, что коррупционер из мэрии почувствовал, как под ним зашаталось кресло.

— Да я каждый день гуляю. До работы и обратно.

— Марш-бросок от автобуса до офиса или до дома, во время которого ты залипаешь в телефоне, редактируя тексты или печатая на ходу, не считается.

— Ну я же не всё время так...

— Ань, я вчера ехал за тобой от работы до остановки. Медленно. Несколько раз посигналил. А ты — ноль внимания.

— Ну, не то чтобы я совсем не заметила... Я слышала, что кто-то сигналит. Просто я как раз переписывалась с бывшей сотрудницей и... решила: кто бы ни сигналил, перебьётся. Позвонит или напишет, в конце концов.

— К тому же, там ты хоть от телефона отдохнёшь. — Заметив, как у меня широко раскрылись глаза от ужаса, он хмыкнул и добавил: — Интернета нет, сети нет. Будет тебе настоящий детокс.

Ох, как же мне хотелось запустить чем-нибудь в эту наглую, самодовольно ухмыляющуюся физиономию — довольную до ужаса моими будущими мучениями. Я начала лихорадочно шарить по столу, но все предметы оказались вне зоны досягаемости. Да… всё-таки правильно он сделал, что забрал пресс-папье. Вот у мужика интуиция развита.

— Так, Ань. Успокойся. Официально — ты уходишь в отпуск. Неофициально — буду говорить, что ты отстранена. Чисто для протокола. Чтобы потешить самолюбие господина Москвина, замглавы департамента экономического развития. На пару недель исчезнешь.

— А если через две недели Москвин не успокоится? — прищурилась я. — Сколько мне в этой ссылке находиться?!

Он устало провёл ладонью по лицу.

— Анют… Поверь, ему недолго осталось. У меня свои связи. И твоя статья, так сказать, последний гвоздь в крышку его гроба. Его давно разрабатывают. Но сейчас он, как раненый кабан: мечется, пытаясь зацепить хоть кого-то.

Я с размаху стукнула кулаком по столу. Стеклянный медведь с лупой подпрыгнул, а кофе выплеснулось из чашки на стопку бумаг.

— Журналистские расследования — это моя жизнь! И ты сам говорил, что у меня нюх!

— У тебя нюх, как у ищейки, — вздохнул он. — И ровно поэтому тебе сейчас нужно взять паузу. Притормози, Ань.

— Это неправильно.

— Это единственный выход. Ты сейчас для него, как бельмо на глазу. Не хочу, чтобы с тобой что-то случилось. С глаз долой — из сердца вон. А пока ты будешь в отъезде, дело уйдёт в СК, и, поверь старику, ему совсем будет не до тебя. Он будет разгребать горящие угли, которые вот-вот сожгут весь его уютный коррупционный мирок. А ты пока побудешь в отпуске. Отдохнёшь, развеешься. К Пасхе вернёшься. К тому моменту, может, уже и суд начнётся. А пока — Якутия.

Я молчала, сжимая зубы до скрежета.

— И не надо на меня злиться, — добавил он, поднимая палец. — Это для твоего же блага.

— Ты издеваешься?

— Считай, что это курсы по повышению квалификации… Хотя, ты, наверное, права. Срок в две недели — несерьёзно...

Я глянула на него, затаив дыхание.

— Думаю, четыре недели… — начал он.

— Ладно. Ладно! — быстро закивала я. — Я поеду. Две недели так две недели.

Он довольно кивнул и потянулся к телефону:

— Вот и умничка. Вот и молодец. Я уже договорился с местными. Тебя встретят в Усть-Мае, прямо у аэропорта, на вахтовке. Не комфортабельный автобус, конечно, но до посёлка довезёт. Вот увидишь, тебе понравится. Только ты там, это… аккуратнее, ладно? И прежде чем влипать во что-то или предпринимать очередное расследование, позвони мне. Договорились?

— Очень смешно, — буркнула я.

— Так всё, Трофимова, марш домой — собирать чемодан. У тебя командировка.

—————————————

Дорогие читатели, разрешите поделиться с вами интересной новинкой!

Ди Варго

По горячим следам

https://litnet.com/shrt/Cj_c

Глава 3

Я взяла с собой только самое необходимое: ноутбук, диктофон, блокнот, камеру и запасной аккумулятор. Всё это привычно легло на свои места в безразмерной сумке. Попрощалась с ребятами в редакции, где последние месяцы буквально жила, с головой уйдя в расследование, которое заняло полтора года моей жизни.

Чтобы не поддаваться волнению, которое поднималось где-то под рёбрами, я решила поехать домой раньше обычного. Полгода без командировок — и вот снова это чувство, лёгкое предвкушение неизвестности, которое казалось почти забытым и оттого даже тревожно‑приятным.

За окном стояла мартовская серость. Город выглядел измотанным: на обочинах таяли серые сугробы, а ветер срывал афиши и швырял их в мокрый снег. Но сквозь этот холод уже пробивался сырой, влажный запах весны — тонкий, но ощутимый.

В автобусе я заметила своё отражение в потускневшем стекле: тёмные круги под глазами, волосы собраны в небрежный пучок, на щеке — след от чернил. Вчера протекла ручка, а я не заметила сразу и потерла щёку пальцами, на которых были чернила. Спохватилась чуть позже, начала тереть запачканную щёку влажной салфеткой до красноты, но так и не стёрла пятно до конца. «Отдохнёшь, подышишь, весна…» — голос Белова зазвучал в голове, вызывая новую волну раздражения. Нашёл, как проявить заботу — отправил на край земли.

Но как бы я ни была зла на начальника, я поймала себя на мысли, что скучала по дому и по Паше. Здорово иногда вернуться пораньше: не падать лицом в подушку от усталости, а приготовить ужин и порадовать любимого. Он у меня терпеливый и заботливый — и, кажется, это было единственным, за что я держалась последние месяцы.

Автобус дёрнулся на кочке, я вцепилась в поручень и машинально проверила телефон: четыре непрочитанных сообщения, одно из которых было от мамы. От него у меня в буквальном смысле свело челюсть. Заблокировала экран, даже не думая отвечать на её очередную эскападу. Сегодня и без её претензий хватало неприятностей.

На своей остановке я вышла. До дома — десять минут пешком через двор с ухабами и вечной «ласточкой», кем-то припаркованной прямо на тротуаре. Квартиру мне купили родители. Они всегда считали, что деньгами можно заменить всё: внимание, любовь, даже воспоминания. На совершеннолетие просто вручили ключи от новенькой квартиры в элитном районе, сказав, что это — «старт для взрослой жизни». Я не спорила, просто взяла их и через неделю переехала. И теперь так же молча принимала их редкие звонки и сообщения, в которых было больше упрёков, чем родительского тепла. В детстве я их вообще ненавидела, правда уже не помнила за что. Сейчас — просто терплю. Наверное, потому что эта неприязнь давно выгорела, оставив лишь холодное равнодушие.

Квартира красивая и просторная, с окнами в пол, объединённой зоной кухни и гостиной и отдельной спальней.

До редакции от неё — почти час езды, и каждый раз я проклинала пробки, но саму квартирку обожала. Даже Паша, когда впервые пришёл в гости, долго вертел головой, глядя на эту «картинку из журнала» и пошутил:

— Ради такой квартиры я, наверное, мог бы даже влюбиться.

Я тогда только усмехнулась. Мы дружили с первого курса и делились всем — от конспектов до деталей личной жизни. И я знала все его истории про девушек, которые менялись так же часто, как плейлисты в его телефоне. Постепенно он стал появляться у меня всё чаще: то кофе принесёт, то забежит обсудить курсовую, то просто заглянет на чай. Разговоры на кухне затягивались до поздней ночи. Мы смеялись, спорили, делились планами, и в какой-то момент я поймала себя на мысли, что мне с ним спокойно и тепло. Дальше всё сложилось само собой, и однажды мы просто проснулись рядом уже не как друзья. Не было этой киношной страсти, искр и фейерверков, но было ощущение, что рядом родной человек, которому можно верить.

Сказки о внезапной любви для меня всегда были не более чем маркетинговым ходом — чем-то вроде мифа о Деде Морозе. Красивый вымысел, придуманный, чтобы нажиться на эмоциях доверчивого зрителя.

С Пашей всё складывалось по‑другому. Рядом с ним не было бурных страстей, но было то самое ощущение дома — уютного и надёжного. Да, он мог месяцами «искать себя», как эти последние полгода, пока я тянула всё на себе. Мог разбрасывать носки и забывать выключить плиту. Но стоило ему обнять меня, и всё остальное переставало иметь значение.

Наши утренние ритуалы казались чем-то особенным: кофе, тосты с яичницей и его неизменный вопрос:

— Во сколько будешь дома и что купить на ужин?

Если я задерживалась, он не злился и не упрекал, не устраивал сцен и не дёргал звонками. Он просто спрашивал, всё ли в порядке, и уточнял, во сколько я вернусь. И, как бы банально это ни звучало, он ждал меня дома, а не шлялся с друзьями по барам. Для меня, человека, которому тяжело доверять и сходиться с людьми, это было почти чудом.

Мы начали жить вместе примерно год назад. А полгода назад Паша устроил настоящий спектакль, и, наверное, это было самым романтичным моментом в моей жизни.

Я тогда вернулась из командировки на два дня раньше, чем планировала. Ещё утром, когда мы созванивались с Пашей, я не знала, что окажусь дома вечером, так как всё решилось спонтанно. Когда открыла дверь, меня накрыло запахом жареного мяса, свечей и… цветов. В гостиной стоял накрытый стол, а на нём — бокалы, шампанское, салаты, запечённая утка и моя любимая клубника. И цветы повсюду, просто море цветов.

— Ты как узнал, что я сегодня приеду? — выдохнула я.

Паша сначала изобразил искреннее недоумение, а когда я продолжила расспрашивать его, просто встал на одно колено и сказал:

— Может, потому что хотел это сделать именно сегодня? Выходи за меня.

Но Паша не был бы Пашей, если бы не сделал всё по-своему. Вместо помолвочного кольца мне досталась подвеска — лаконичная, но с каким-то особенным, его личным смыслом. Кольцо, правда, вскоре тоже заблестело на моём пальце — простое и красивое.

Иногда я смотрела на него и не могла поверить, что скоро стану замужней женщиной. В голове не укладывалось, что у нас будет семья, а потом и дети.

Глава 4

Вывод напрашивался сам собой, но сердце бешено колотилось в груди, отказываясь верить в очевидное, что уже понял и принял мозг. Что-то внутри меня лихорадочно искало другое объяснение.

Может, Паша просто смотрит сериал?

Я тихо прошла по коридору и остановилась у двери спальни. Она была прикрыта, но не до конца, и из щели доносилось:

— Давай, детка… вот так… соси… глубже…

Хлюпанье и сдавленные, хриплые стоны моего жениха звучали так, будто я случайно включила дешёвое порно, но, к моему ужасу, это было не так. Всё это происходило здесь, в моей квартире, на нашей кровати.

Потом до меня донёсся пропитанный возбуждением и нелепым самодовольством голос Паши:

— Чувствуешь, какой он огромный? Да! Ах…

Я оцепенела.

«Огромный?» — ситуация была патовая, но меня почему-то рассмешили эти его слова.
«Да из-за его корнишона я за пять лет ни разу не испытала оргазм! А уж про продолжительность вообще молчу.»

Я бы сейчас, наверное, рассмеялась вслух… Но боль от того, что происходило там, за дверью, с каждой секундой становилась всё невыносимее. Такое ощущение, что ещё немного, и я рассыплюсь на кусочки.

Я толкнула дверь.

Павел, голый, сидел на краю кровати, откинувшись назад, как довольный кот. На его животе блестели потёки шоколада. О да, это он любил — обмазаться чем-то съедобным и устроить «кулинарную эротику».

Между его ног, на коленях, стояла девица. Светловолосая, накрашенная как для ночного клуба. В розовых кружевных стрингах, с браслетами на обеих руках, с кольцами и массивными золотыми часами. Она с энтузиазмом облизывала его измазанный шоколадом член. Меня они сначала даже не заметили.

Не знаю, что на меня нашло, но я метнулась вперёд и, не раздумывая, вцепилась девице в волосы — резкий, болезненный захват у корней. Она замычала, всхлипнула, и Пашин член с мокрым чмоком выскользнул из её рта. Павел, ошалело моргая, поднял голову, будто вынырнул из воды.

— Аня… это не то, что ты думаешь, — прохрипел он, отталкивая от себя девицу, которую я продолжала держать за волосы. Она вцепилась в мои руки своими, пытаясь освободиться и продолжая кричать, как мандрагора.

— Правда? — голос у меня был спокойный, даже холодный. — Тогда скажи, что я думаю.

Паша подскочил на ноги, а я потянула девицу на выход прямо за волосы. Она визжала и брыкалась, но я была на адреналине, поэтому даже бровью не повела. Когда я выволокла её в коридор и захлопнула дверь спальни прямо перед её носом, то вернулась к шокированному Паше и, не задумываясь, сильно ударила его коленом между ног. Он взвыл, согнулся и завалился на бок, но мне было жалко лишь испачканные шоколадом джинсы в области колена.

— Мать твою!.. Ты что творишь?! — прохрипел он, зажимая свои причиндалы руками и тоненько подвывая.

— То, что ты заслужил, — зло бросила я, развернувшись и направившись за его любовницей.

— Ты совсем больная?! — простонал он вдогонку, голосом, напоминающим жалобное мяуканье.

Я уже не слушала. В голове гудело, в висках пульсировало. Я застала девицу в гостиной, где она торопливо натягивала на себя свою обтягивающую кофту с длинными рукавами. Увидев меня, она завизжала и начала отступать к прихожей, машинально схватившись за свои растрёпанные волосы. Я рванула вперёд, как дикая кошка, и снова вцепилась в её шевелюру. Она пыталась дотянуться до моего лица своими длинными ногтями, но я потянула за волосы сильнее, и ей пришлось снова обхватить мои руки своими, чтобы заставить меня ослабить хватку.

— Отпусти! АААА! Что ты творишь, психичка?! Мне больно! Ты мне волосы выдрала, тварь! Я полицию вызову! Я…

— Вызови. Вот они развлекутся, опрашивая девку в розовых трусах, — прошипела я и распахнула дверь на лестничную клетку, вышвыривая её за порог, а после захлопнула дверь.

Та принялась колотить в неё кулаками и визжать, чтобы я отдала её обувь и одежду. Я достала из своей сумки газовый баллончик, распахнула дверь и направила его прямо ей в лицо. Мне даже объяснять ничего не пришлось. Девица увидела баллончик, глаза у неё округлились, и она тут же заткнулась. Развернулась и босыми ногами припустила к лифтам.

Перцовый баллончик был в моей сумке с осени. Никогда не думала, что воспользуюсь им в собственной квартире, чтобы выставить за дверь любовницу своего жениха.

Когда я вернулась в спальню, Павел уже пришёл в себя. Он сидел на кровати, натягивая джинсы. Лицо злое, перекошенное, глаза горят так, будто это я здесь только что устроила оргию.

— Ты сошла с ума! — заорал он, хватая футболку с пола. — Ты просто отбитая. Что это за цирк ты тут устроила?! Ты хоть знаешь, кто она?! Это дочь…

— Пошёл вон. — я перебила его. — Собирай свои вещи и проваливай.

Павел шагнул ко мне, нависая, сжимая кулаки.

— Я тебя сейчас...

Он двинулся прямо на меня, рывком потянувшись рукой, пытаясь схватить за горло. Я отступала к двери спальни, пятясь, сердце колотилось, как безумное. Я выставила баллончик прямо перед его лицом, но его это не остановило, и тогда я нажала.

Облако газа ударило Павлу в глаза. Он согнулся, накрыв лицо обеими руками, и заорал:

— ААА! Бл*дь! Глаза! Жжёт! Ты что сделала?! Сука!

Я молча отступала, прикрывая рот рукавом и стараясь не вдыхать. Горло жгло, глаза резало, слёзы выступили на ресницах, но я была готова и среагировала вовремя. Адреналин гнал кровь по венам, заглушая жжение и шум в ушах.

Павел, матерясь, ослепший, на ощупь побрёл в ванную, натыкаясь плечами на стены. Он сипел, сплёвывал, прерывисто всхлипывал и орал. Дверь с грохотом хлопнула, кран зашипел, послышался плеск воды и новые ругательства, с каждым словом всё более хриплые и злые.

Я постояла секунду. Затем подошла к двери, повернула ключ в замке и открыла входную дверь. Постучала в соседнюю дверь с табличкой «К. И. Куликов».

— Кто там?

— Это Аня, из двадцать пятой. Простите за беспокойство… У меня тут... парень… в неадеквате. Поможете выставить?

Глава 5

Сегодня был мой пятый день в посёлке Куордах — крошечной точке на карте Усть‑Майского улуса. Здесь всего шесть улиц, если считать улицами узкие переулки, где с трудом разъедутся два «УАЗа». Школа одна на весь посёлок — несколько классов сидят вместе в одном кабинете, а одна учительница ведёт все предметы, от чтения до математики. Есть ФАП и магазин, совмещённый с почтой. Работает он «пока есть свет» или «если завоз был». Хлеб и муку завозят вахтовкой раз в три дня вместе с газетами, макаронами и крупами. Свежие овощи почти не встретишь. Иногда на прилавке появляется мороженая рыба или куски мяса в толстой наледи. Электричество здесь живёт по своим законам: то мигает, то пропадает на пару часов, пока не перезапустят генератор. Воду набирают из бочек у магазина или колют лёд, заготовленный с зимы. У каждого дома — деревянные сани, на которых возят дрова и воду, цепляя к снегоходу, если дороги заносит снегом. А к вечеру над посёлком стелется сизый дым — буржуйки топят до поздней ночи, чтобы стены не успели промёрзнуть.

В первые дни меня звали просто «журналистка», потом — Аня. А через пару дней стали окликать Айаан, что на якутском значит «луч света» или «светлая». Я улыбалась всякий раз, потому что именно так, ласково и как-то по‑домашнему, звала меня бабушка в детстве. Я приехала сюда не просто злой — разъярённой, преданной, с ощущением, что Паша вытер об меня ноги. Всё ещё обижалась на босса за то, что он отправил меня «в ссылку», и на судьбу — за то, что позволила всему этому случиться. Но постепенно вся обида и боль растаяли, как лёд на реке весной. Беспокойные мысли стихли, а на их месте появился странный, непривычный покой. Я словно впервые за долгое время начала просто дышать — глубоко, без спешки, чувствуя свежий воздух, радуясь редким разговорам с новыми людьми и невольно вспоминая бабушку и своё детство.

А через пять дней я поймала себя на том, что мало говорю и много слушаю. С местными иначе нельзя — здесь каждое слово экономят, как дрова: не потому что скупы, а потому что знают цену молчанию. А когда говорят, то каждое слово звучит особенно громко и весомо.

Март в Усть-Майском улусе — время обманчивое. Солнце уже пригревает по‑весеннему, но стоит шагнуть в тень, и мороз тут же пробирает до костей. Снег осел, потемнел и уже не хрустит, а крошится, как сахар. Воздух терпкий, сырой, с запахом талой воды, земли и прелых листьев, которые проступают из‑под снега.

Я шла по тропе к опушке на открытом склоне среди карликовых берёз и чёрных скал. Пологие холмы были покрыты замёрзшим мхом. Утром здесь не было ничего, кроме утоптанного снега — я помню, потому что именно здесь делала снимки для заметки о резких переменах весенней погоды. Но к вечеру всё изменилось.

Я уже привыкла к тому, что в Куордахе вещи появляются словно сами собой: на берегу реки кто-то за ночь выложит горку из камней — оберег для путников, на дереве вдруг появится свежая лента — знак, что здесь просили духа-хозяина места о защите. Поэтому, когда у опушки я увидела дым костра, удивилась меньше, чем следовало бы. Сам костёр был сложен не привычной мне пирамидой из поленьев, а «по-эвенкийски» — в форме колодца, аккуратно обложенного тремя рядами камней. Внутри тлели ветки лиственницы и уложенные сверху рога северного оленя. Рога почти не горели, а, скорее, потрескивали и тлели, источая едкий, чуть сладковатый запах жжёного кератина. Женщины время от времени бросали в огонь пригоршни сушёных трав — багульник, можжевельник и полынь. Дым от них был лёгким, пряным, с горьковато-хвойной ноткой, от которой слегка першило в горле.

Рядом с костром, между двумя берёзками, была натянута верёвка с привязанными лоскутами ткани. Такие ленты вешают, чтобы умилостивить духов — древний шаманский обычай.

— Ты туда не ходи, — сказала моя проводница Туяра. — За ветки. Это Ыйык суол. Священная черта. Смотри.

Голос был твёрдым. Она говорила на русском с лёгким акцентом. Я кивнула в ответ. Раньше мне уже приходилось снимать для журнала материалы о северных традициях, шаманских обрядах и старинных ритуалах, но этот раз был совсем другим. Его проводили не для туристов и не согласовывали с районной администрацией. Обряд происходил по-настоящему. Как я поняла из скупых фраз Туяры, мать погибшей девушки сама пришла к шаманке и попросила её «узнать у духов», что случилось с дочерью.

С Туярой я познакомилась всего час назад. Она нашла меня на тропе у речки, когда мы с егерем поднимались к опушке — я шла с блокнотом в руках и камерой на плече, ловя последние лучи вечернего света. Туяра появилась неожиданно, словно выросла прямо из снега на повороте тропы — тихая, в длинном полушубке.

— Ты журналистка из далёкого города, да? — её голос был низким, резким, с хрипотцой, будто натянутая струна. Щёки впалые, глаза — узкие щёлки, смотрели пристально и без тени улыбки. Дождавшись моего кивка, она коротко бросила:

— Иди за мной. Успеем. До обряда— час.

И я пошла за Туярой, проваливаясь в рыхлый снег и трясясь от холода, что пробирался под куртку и шерстяной свитер, пока мы не вышли на эту поляну. Солнце садилось быстро, словно спешило спрятаться от холода. Последние лучи цеплялись за вершины сопок, пробегали по земле, будто прощаясь до завтра.

Пока ждала начала, я перевела камеру в беззвучный режим. Моя Nikon Z6 II — надёжная рабочая лошадка с универсальным объективом, без вспышки — подходила и для полевых условий, и для городских репортажей. Стоило только снять перчатки, как пальцы тут же свело от холода. Я уже привыкла к таким издержкам профессии: камера требует живых рук, а север редко бывает милостив.

В центре площадки стояла шаманка, которую я узнала сразу. Местные звали её просто — Таанга, что значит «Та, что знает». Таанга Айаал-Сардаана — женщина средних лет, одетая в кафтан из грубого домотканого сукна, обшитый лентами с ручной вышивкой. На талии — широкая тканая полоса, украшенная железными подвесками, мелкими бубенчиками и мешочками с травами. На голове у неё был старый войлочный колпак из серого фетра с вышитыми знаками, закрывающий лоб. В волосы вплетены тонкие шнуры с высушенными когтями животных и перьями, а в руках — бубен, матовый, потемневший от времени, обтянутый оленьей кожей. Рисунки на нём почти стёрлись, только бледное солнце в центре да неразборчивые знаки по краю напоминали о былых обрядах.

Глава 6

Айаал-Сардаана подняла бубен и начала отбивать ритм. Бум. Бум. Пауза. Ещё три удара. Не быстрый, но мерный звук разливался вокруг, завораживая. Потом она запела. Её голос был хриплым, низким, с гортанными переливами, от которых по коже пробегал мороз. Она пела на якутском языке. Я понимала только отдельные слова: «Иччи», «Аар», «Кюёх» — духи-хранители, душа, небо. И вдруг вздрогнула, ощутив в её интонации призыв. Это было не плавное, печальное пение, каким прощаются с мёртвыми. Нет, это был зов — настойчивый, требовательный.

На секунду мне показалось, что воздух вокруг стал плотнее. Как будто кто-то шагнул в круг. Камера отреагировала странно: автофокус сбился, изображение на экране помутнело. Я моргнула, быстро переключила на ручной режим, навела резкость на лицо шаманки и затаила дыхание.

Глаза Айаал-Сардааны были закатаны вверх, зрачков не видно, словно она потеряла сознание. Должно быть, это и был тот самый транс, о котором мне рассказывали. Её губы быстро шевелились, призывая духов, бубен отбивал ритм — глухой, упругий, будто стук сердца, — а мелкие железные подвески на её поясе звенели в такт, но очень тихо, почти жалобно. Всё происходящее казалось тревожным, но не чуждым. Напротив, где-то глубоко внутри это вызывало странный отклик, как будто память о чём-то забытом. Родители говорили, что в детстве я была особенно близка с бабушкой. По скупым рассказам мамы я знала, что моя бабушка была шаманкой, происходящей из древнего рода, где сила и знание предков передавались по женской линии. Она учила меня простым обрядам и рассказывала о жизни предков, пока не умерла.

Я вдруг ощутила, как по спине пробежал холодок, будто кто-то стоял прямо за моей спиной. Сделала шаг вперёд и резко оглянулась. Никого. Возвращаясь на место, я случайно задела носком ботинка тонкий прутик, обозначавший границу круга. Сердце ёкнуло. Я быстро отступила назад, затаив дыхание, и тихо выдохнула, когда поняла, что никто не заметил моей оплошности.

Пытаясь отвлечься от нахлынувших эмоций, я снова подняла камеру и продолжила снимать. Но когда навела объектив на шаманку, невольно вздрогнула. Она смотрела прямо на меня — сквозь стекло объектива, будто видела не камеру, а меня саму. Её руки по‑прежнему отбивали ритм на бубне, рот издавал низкую песнь… но взгляд оставался неподвижным и тяжёлым. Она удерживала мой взгляд так долго, что мне уже начало казаться, будто за это время кровь в моих венах успела застыть, превратившись в лёд.

И вдруг резкий порыв ветра всё оборвал. Бубен затих, костёр вспыхнул неожиданно ярко, взметнув пламя к тёмному небу, словно лизнул его, и тут же осел, затухая. Одна из женщин у огня испуганно вскрикнула и сразу замолкла, спрятав лицо в платке.

Один из мужчин подошёл и накрыл чашу холстиной. Шаманка будто разом обмякла и потеряла силу — её тут же подхватили под руки и молча увели прочь. Остальные тоже начали расходиться, не проронив ни слова.

А я осталась стоять на месте не в силах пошевелиться. Камера всё ещё была в руках, но пальцы словно онемели. В ушах звенело. Горло неожиданно заболело, и было тяжело даже глотать, будто я надышалась дымом.

— Бары. Всё. Пойдём, — сказала Туяра, подойдя ко мне. — Тебе ночевать — в охотничьей избе.

— Я могу... — я не успела договорить.

— Провожу. — она развернулась и пошла прочь, а я поспешила за ней.

— Туяра апа, скажите, а почему семья разрешила мне присутствовать сегодня на обряде? — я подала голос не сразу.

— Решать не семья. Шаман.

Она кивнула в сторону, где за деревьями темнел сруб.

— Спасибо, что проводили. - поблагодарила я.

— До утра — не выходить. Услышишь что — не отвечать. Никому. Даже если позовут.

— Кто позовёт?

Женщина остановилась и посмотрела на меня спокойно, но глаза её были холодны, как лёд.

— Любой. Живой, покойник. Не выходи.

Сказав эту странную, тревожную фразу, она развернулась и ушла, растворяясь в темноте между деревьями.

Изба стояла чуть ниже по склону, за линией деревьев, ближе к реке. Самая обычная охотничья постройка — крепкая, без лишних украшений: тёмный сруб, обитый потемневшими от времени досками, маленькое мутное окошко, низкая дверь. На входе — тяжёлая скобяная щеколда и сбитое крыльцо, скрипнувшее под ногой. Внутри пахло мехом, пеплом и сухой пижмой.

Когда я вошла, внутри было холодно, и при каждом выдохе изо рта вырывался белый пар. На стенах висели охотничьи снасти: старые берестяные коробы для ягод, сетки для рыбы, потемневшие от копоти петли-капканы. В углу стояла самодельная печь — железная бочка литров на двести с приваренными трубами. Одна из труб уходила в стену, служа дымоходом. Сварные швы были замазаны глиной, а стыки обмотаны тонкой проволокой, чтобы не пропускали дым. На полках вдоль стен стояли жестяные банки с солью, куски засушенной рыбы и пучки сухих трав.

Я затопила печь так, как показывал мне в первый день приезда Айаал Иванович Слепцов, местный староста — коренастый мужчина с густыми бровями и неторопливой речью. Сначала положила на дно щепки и кору — бересту, что горит быстро и ярко. Сверху аккуратно уложила тонкие сухие веточки лиственницы, а уже потом — пару колотых поленьев. «Не кидай сразу много — задохнётся печь», — наставлял Айаал Иванович. — «Дай ей сначала раздышаться».

Бочка загудела от жара, металл быстро нагрелся, поблёскивая темно-красным. Запахло сухими лиственничными дровами и дымком. Над печкой, прямо на проволоке, сушились мои варежки и носки. Стоило печке прогреться, как от них пошёл пар, поднимаясь к потолку, и запотевшие брёвна засияли влажным блеском. На лавке рядом лежал старый войлочный тюфяк, служивший постелью, прикрытой оленьими шкурами. Я зажгла керосиновую лампу. Она горела неровно, потрескивая и время от времени выплёвывая крошечные язычки копоти, но её света было достаточно, чтобы прогнать тьму в углах избы.

Я переобулась в чуни — мягкие домашние тапки из войлока, которые здесь носят почти все в домах, потому что они тёплые и не скользят по полу. Сняла куртку, повесив на гвоздь у двери, но оставила на себе свитер, так как внутри ещё чувствовался холод. Изба была маленькой, поэтому я надеялась, что она быстро прогреется от печки. Положила рядом камеру и села на лавку, вспоминая обряд, ритм бубна и взгляд шаманки. Когда пальцы наконец согрелись, я стала просматривать отснятый материал, делая короткие пометки для статьи в блокноте. Мельком заметила, что аккумулятор почти разряжен, и решила завтра зайти в магазин, где оставила второй аккумулятор на зарядке. Закончив с камерой, я потушила керосинку, стоявшую на полу, и легла. Печь потрескивала, отдавая приятное тепло. Я и не заметила, как заснула.

Глава 7

— Что за… — шепчу я, но голос срывается.

Стук в висках усилился. Я не помню, чтобы выходила. Я не помню… ничего. Где я могла пораниться? Откуда кровь?..

Стало понятно, что кровь не была моей.

И вдруг… я вспомнила предупреждение Туяры: «До утра — не выходить. Услышишь что — не отвечать. Никому. Даже если позовут.»

Холодок пробежал по позвоночнику. Я тут же вернулась в дом, заперла дверь на щеколду, разожгла печь и снова залезла в кровать. Так я и просидела, обхватив руками колени и не отрывая взгляда от огня, до самого рассвета.

Я пыталась вспомнить, что мне снилось. В памяти всплывали обрывки, как будто кто-то перемешал кадры старого фильма.

«Я лежу в избе на старом войлочном тюфяке… Кто-то рядом. Лица не разглядеть — только тёмная фигура и волосы… длинные, спутанные. Он (или она?) говорит что-то шёпотом. Я не понимаю слов, но знаю — это обращено ко мне. Всё внутри откликается на этот шёпот… Страха нет. Есть желание помочь. Я тяну руку. Встаю. А дальше — темнота.»

Я зажмурилась, пытаясь вспомнить, но в голове была каша. Что, если я действительно ходила во сне?.. Что я могла сделать?

Я взяла блокнот и дрожащей рукой записала всё, что помнила: сон, кровь, ощущение чужого присутствия. Может, утром, на холодную голову, всё станет яснее.

За окном начало светать. Когда первые серые полосы рассвета начали пробиваться сквозь оконное стекло, я вылила остатки мутной воды из ведра за порог, вымыла его снегом и снова наполнила чистым снегом, чтобы растопить.

Потом я поставила на плоскую крышку печи чайник. Вода в нём закипела моментально.

Голова гудела от недосыпа и напряжения, но сидеть без дела было невозможно. Я чувствовала, что должна разобраться — что это было ночью?

Допив чай, я оделась и вышла на улицу. Снег вокруг был девственно чист — никаких следов кроме отпечатков моих босых ног у крыльца. И это отсутствие признаков пугало сильнее, чем сама ночь, словно всё случившееся было лишь игрой моего разума. Но потом я заметила тёмное мутное пятно у крыльца: вода из ведра, где я смывала кровь, успела замёрзнуть, оставив на снегу коричневатый след, похожий на ржавое пятно.

Я замерла, глядя на этот отпечаток, как на улику. Значит, это был не сон — я действительно смывала с рук чужую кровь.

Первым делом я заглянула в магазин, где меня встретила Нюргуяна — женщина с внимательным взглядом. Она молча вернула мне заряженный аккумулятор для камеры и спросила:

— Ты плохо спала? Вид усталый.

— Бессонница, — уклончиво ответила я. — Ночью… ничего не происходило? Никаких происшествий?

Она нахмурилась:

— Нет. Но март у нас — время, когда граница между мирами тонкая. Иногда снится… не то.

От её слов по спине прошёл холодок.

От Нюргуяны я узнала, где живёт мать погибшей девушки, для которой шаманка проводила обряд. Перед тем как идти, купила в магазине традиционный гостинец — плитку прессованного чая «кирпичом» и немного сахара. Так здесь принято: в дома, где горе, не ходят с пустыми руками.

Я не знала, с чего начать разговор, поэтому представилась просто:

— Я журналистка, хочу написать о жизни здесь… и о Таисе, если вы не против.

Женщина встретила меня молча. В её взгляде читалась усталость. После небольшой паузы она лишь кивнула, разрешая войти.

Таису здесь почти не называли по имени, будто боялись тревожить её дух. Мать повела меня через двор, показывая место, где нашли её дочь.