Когда умирают сказки

Когда умирают сказки

Weave these strands of ash

Together

Warm our hands on the embers of time

Пусть в этой истории не будет моего имени. Его омоют солёные волны у берега, сотрут как следы на песке… И тихо унесёт прибой. Безмолвный ветер не разобьёт эхом по острым серым скалам. А утопающее в море алое солнце будет последним его свидетелем.

Моё имя никогда не имело значения, пусть и звучало громче ночной грозы. В этой истории останусь лишь я сам, в робкой надежде, что мои шаги станут этими скалами.

Когда ведьма впервые пришла в нашу деревню, затерянную в северных лесах, мне не было и пяти. Отец велел спрятаться в погреб и не дышать. Он делал большие глаза и понижал тон – так же, как делал всегда во время нашей игры в оборотней и охотников. Так он в шутку пугал меня, чтобы я сидел тихо. Но в тот день я видел, как трясутся его руки, каким неподдельным ужасом наполнены его прежде спокойные глаза. В тот день я впервые увидел у взрослых страх. И понял, что наши игры были далеки от реальной жизни.

Мне не было и пяти, но я помню всё, как будто это было вчера. И как будто я умудрился повзрослеть за один безумно солнечный, отвратительно кровавый день.

Я пошёл в погреб, как и велел отец. Честно, послушание не было моей сильной стороной ни тогда, ни впоследствии. И она часто хвалила меня за это. Но в тот день я послушался, пусть и ненадолго – что-то было в словах отца, и я не хотел его расстраивать. Отогнул доски и залез в подпол, потеснив наши запасы на зиму, как делал во время игры – и те же доски протяжно скрипнули, когда я с трудом вернул их на место.

Я сидел там, в темноте, и чувствовал, как страх пробирается под мою кожу. Волна, накрывшая взрослых, не оставила моё сердце равнодушным. Я боялся темноты, поэтому во время игры с отцом, всегда оставлял себе щёлочку, через которую струился тёплый жёлтый свет. Но в тот день её не было – крыша надо мной сомкнулась слишком плотно. Мрак обступил со всех сторон, лишая воздуха. Или мрак, или это были её проделки, чтобы выкурить меня наружу – ответа я так и не узнал.

Первый удар я пропустил от страха. Чувствовал только биение своего сердца и горящую огнём грудь. Думал лишь о том, что скоро вернётся отец и разрешит мне покинуть погреб. И о том, что я ещё долго не захочу здесь играть.

От второго удара тряхнуло весь дом. Он устоял, но на меня посыпалась земля со старых досок, и я чуть не задохнулся на самом деле. Почему я не выбрался именно тогда? Почему усидел, как сдержал себя?

И почему вылез позже, когда страх во мне сломался. Нет, я всё ещё боялся темноты, долгие годы не мог избавиться от неконтролируемого ужаса – и она часто смеялась надо мной за это. Но именно в тот день я вдруг перестал бояться. Я спокойно отодвинул доски, так медленно, будто нехотя собирался на утренние работы в поле. Отряхнул грязную одежду, оглядел наш дом, полный битой посуды, мать, забившуюся в угол, не помнящую себя от ужаса. Помню, её заломленные руки показались мне руками деревянной марионетки, настолько они были неживыми. И я даже улыбнулся этому дикому сравнению.

А потом распахнул дверь и вышел на улицу. Как раз на третий удар.

Земля под ногами подскочила, но я почему-то устоял. Устоял, а вот дом за мной сложился как карточный. Тихо, без криков, дохнул пылью и мелкой щепой мне в спину, но боли не было.

В центре деревни стояла она. Даже за десятком спин я видел…нет, чувствовал её присутствие. Ведьму окружил отряд охотников – настоящих, а не тех, в кого играли мы с отцом. Их огромные спины были укрыты чёрными плащами, головы спрятаны под капюшонами, за которыми клубилась тьма. Их было десятка два, не меньше, и все обнажили мечи, крепко сжимая их перед собой обоими руками…

Вот только направлены они были не на ведьму, а на жителей моей деревни. Они выставили их кругом перед собой, сделав живым щитом. Беспомощным, испуганным щитом.

В основном мужчин, но были и женщины, дети чуть старше меня. Я знал их всех, я вырос с ними.

Когда я разглядел в этой толпе отца, я тоже рванул вперёд. Не помню, что именно меня дёрнуло – страх ли за отца или простое любопытство. В центре круга стояла женщина, и никто – ни крестьяне, ни охотники не рисковали к ней приблизиться.

Взрослые что-то говорили, но я не слушал. Юркнул мышкой между их ногами, пихался и кусался, пока не прорвал преграду. Наверно, в тот момент я ощутил её зов впервые. Неодолимая тяга приблизиться. Желание так жгло мою детскую грудь, что заставляло рваться изо всех скудных сил. Я в тот же миг забыл и слова отца, и устрашающий вид охотников, и их обнажённые мечи – и думал только о том, как попасть к ней, как увидеть. Тогда я ещё не понимал, что желание это не моё, искусственное.

Ещё не зная, к кому я так рвусь. Ведьмы были страшной сказкой на ночь, которую и рассказывать рисковали немногие. Мы толком ничего о них не знали. Кроме, пожалуй, одного – ведьмы наша смерть…

Я легко прошёл первый круг чёрных плащей, а вот прорваться сквозь толпу крестьян, которых они собрали перед собой, было гораздо сложнее. Каждый знал меня в лицо и старался уберечь.

И вот я сделал последний рывок, почувствовал порыв свежего ветра, дохнувший прямо в лицо. Застыл в центре круга, на отдалении от всех, и увидел её…

Тот же порыв разметал длинные чёрные локоны, заплясавшие как пламя за её спиной. Бездонные чёрные глаза впились в меня, чтобы уже никогда не отпустить. Я стоял и падал одновременно, не в силах отвернуться от самого прекрасного лица, виденного мною в жизни.

Казалось, весь мир остановился вместе со мной, чтобы падение длилось целую вечность. В тот день я не думал о том, что ведьма красива, я ещё не смотрел на мир и женщин с такой стороны – сердце замирало само, не чувствуя земли под ногами. Но долгие годы это лицо являлось мне во снах. Настороженное, загнанное в угол, отчаянное в свой последний миг. И в то же время спокойное, уверенное в своей силе, властное… Нежное. У меня было много лет, чтобы сполна оценить всё то, что я увидел в это мгновение.