Когда зацветет терновник

Часть 1. Гости. Глава 1

Часть 1. Гости

Воспитай детей в запретах и найдешь в них покой и благословение.[1]
Уложения Хранителей.

Глава 1

Скотина в хлеву просилась уже с пол-лучины. Ло́рка глядела во двор, прикусив губу, и поглядывала на отца. Тот сидел на лавке прямой, как палка, почернев лицом. Дверь из кухни в се́нцы была открыта настежь, а у двери во двор, в луже поросячьей болтушки, валялось на боку ведро. Лорка потерла ноющую руку. Тайком, под передником, и думала, что теперь вот пол мыть, а отец не со зла. Со страху.

Беда пришла, откуда не ждали. Раным-рано, едва показалось солнце, а рассветная туманная мокрядь лениво отползала за Дальний овраг, вкруг вёски встали конные оружные стражи. Стояли молча. Страшно. Не всхрапывали серые статные кони, не бряцала броня на Среброликих, только едва видимый по утренней прохладе след дыхания отличал незваных от морока.

— Не ходи пока. Тут сиди. Мало́го не пускай.

— А...

— Не ходи. — Отец тяжело встал и вышел, словно по пуду на каждой ноге нес.

Так тихо, голосящая скотина не в счет, в вёске бывало только на тризну. Всем ве́домо, что встречать жизнь положено во весь голос, а провожать — молча. С теми, кто ушел, только сердцем говорить — иных слов они не слышат. Только тишина эта была другой. Лорка поняла, едва закрылась за отцом дверь, пустив снаружи сырое утро. То была не тишина — страх, как тот, что смотрел из отцовских глаз, с его застывшего вмиг лица. И мнилось: так сейчас в каждой хате.

— Лорка, — позвал с печи братик, — мне во двор...

— Батюшка не велел выходить.

— Так во двор же... — То́маш поерзал и стал по-тихому сползать на пола́ти, смешно шевеля пальцами босых грязноватых ног. Опять прока́зил в тазу с водой и не вымылся, как положено.

— Ведро в углу, коли неймется, — бросила Лорка и шмыгнула в комнату, там окна на улицу.

Не успела приглядеться, как позади зашуршало.

— Ну? И чего там?

— А ничего!

И когда только подкрасться успел, не́слух?

— А давай на торжо́к? — чернявая головенка подлезла под руку. — Небось, там и собрались.

То́маш едва на месте не скакал. Глаза его, большие и круглые, темные, как две вишни, кажется, стали еще круглее, а брови забрались чуть не на середину лба.

— А скотину кто кормить?.. — неуверенно начала Лорка. Ее желание узнать, что происходит, было никак не меньше братниного, только То́машу семь, а ей почти восемнадцать...

— А мы быстренько, — зачем-то звучно зашептал братик. — Задами прошмыгнем. Я там, в плетне, лаз знаю. Бурьян — во! — Руки махнули над макушкой. — За хлевом стёжка, собаки натоптали к сва́льнику торжко́вому, ну, где калина, там еще, как снег сошел, лису дохлую нашли, думали, бешеная... Идем, а?

— Вот же балабол! — Это уже в спину, потому как То́маш тот час припустил к двери, а Лорка — за ним. Глаз, да глаз, за этим постре́лом нужен, верно же?

То́маш стремглав промчался по двору и, обогнув огород, скрылся за хлевом. Когда Лорка нагнала брата, тот уже приплясывал по ту сторону плетня.

Девушка пролезла следом, а выпрямившись, застыла. Шагах в двадцати, на дороге, за которой начиналось поле, неподвижно стояла серая, как туман, лошадь, высокая и тонконогая. Всадник на ней тоже был недвижим. Стальной нагрудник и наручи, украшенные узором вьющихся шипастых лоз, блестели от росы. Из-за плеча выглядывала крестовина меча. Из-под шлема, похожего на хохлатую птичью голову, только без клюва, стекала замысловатого плетения коса цвета бледного золота. Лицо всадника скрывала серебряная маска.

— Лорка, — То́маш дергал сестру за рукав, — иде-о-о-м… О!

Девушка вспомнила про брата, когда тот повис на руке всем телом, пригибая ее к земле.

— Это еще кто?! — горячо зашептал брат прямо в ухо. — Это из-за них, да?! Это они, да? Эльфы?

Усмиряя заполошно забившееся в страхе сердце, Лорка, сквозь просветы в траве (и впрямь выше братниной макушки) разглядела еще нескольких всадников, растянувшихся цепью по огибающей веску дороге.

— В хату, бегом, — Лорка подтолкнула То́маша обратно к лазу, а чтоб не сбежал, крепко прихватила братца за рубаху.

Вернувшись, девушка молча взяла тряпку и, подоткнув подол, принялась убирать с пола разлитую болтушку.

«Сбе́гали на торжок. Ноги крапивой обстрека́ли, а новостей — шиш да немножко. Только и прибытка, что тряские коленки».

То́маш сидел на лавке, подобрав ноги, и тоже помалкивал. Две отжатых тряпки спустя он не выдержал и снова спросил:

— Лорка, это что, эльфы, да?

Девушка закончила с полом и села рядом с братом.

— Да, То́маш. Это они, только правильно говорить элфие́.

Голос, произносящий это «элфие́» слышался, как наяву.

Когда То́маша еще не было, а мама была, Лорка два года подряд ходила в школу при молельном доме. Там учили грамоте: Уложению Хранителей, счету и литерам, своим и элфие́н’ри́е. Уложение вдалбливал жрец, нудный длинный лысый мужик с дряблой шеей и блеклыми, как у снулой рыбины глазами, а остальному учил весковый грамотей Лексе́н. Тот был молодой, волос носил длинный и по городской моде вязал на затылке косицу. Учил хорошо, но мог вытянуть поперек спины розгой за баловство или невыученный урок.

Глава 2

Глава 2

Подол испачкался и намок с краю, еще и палец занозила, теперь покраснеет. Надо было вставать и снова мешать болтушку, поросячий визг был слышен даже через закрытую дверь. Корова просилась тоже. Но снова идти наружу, пусть только во двор, было страшно.

— Иди воды натаскай, пока я намешаю.

— Ну, Лорка...

— Отцу скажу…

Брат почесал недавние приключения, осевшие розгой на то место, что под портками прячут, вздохнул и поплелся в се́нцы, где долго громыхал пустым ведром. Лязгнула клямка, дверь хлопнула, вынося шум наружу.

— Ви-и-и-и! — ввинтилось в уши со двора.

Лорка вытащила из печи чугунок с вареной водой, быстро намешала в ведре отрубей, покрутившись, плюхнула туда же остатки недоеденного позавчерашнего супа, прихватила другой рукой подойник и вышла. Наружная дверь была открыта, и в нее уже с интересом заглядывали две усатые кошачьи морды и одна петушиная.

— Вот же, — Лорка потеснила нахлебников.

Петух успел склюнуть с края ведра серый комок болтушки, коты заметались в ногах, добавляя в визг и мычание пронзительный двухголосый мяв. Путаясь в котах и поминая Единого, Лорка добралась до хлева.

Подойник оттягивал руку. Коты орали дурниной, пока девушка не плеснула молока в старую щербатую миску. Ведро с водой стояло на приступке у колодца, а То́маша и след простыл. И гадать не надо, уже на торжок сбежал.

Напоив корову, процедив молоко и разлив его по крынкам, Лорка снесла пузатые глазурованые посудины на ледник. Брата не было. Она выбралась из погреба, покосилась на хлев. Корову надо гнать в стадо, но сегодня никто еще не гнал. Пойти за братом? Лорка сходила за зерном для кур. Птичья клетушка была у самого лаза, и как-то так случилось, что, когда девушка опрокинула принесенное в корытце и открыла дверцу, чтоб куры вышли, ее ноги сами собой оказались по ту сторону плетня.

На дорогу она больше не смотрела. И так знала — эльфий страж на месте и с этого места не двинется. Пригнувшись, юркнула по тропке и не разгибала спины, пока почти носом не уперлась в свальник. Расхлябанная калитка в ограде торжка была приоткрыта. Из щели торчали знакомые портки. Иногда показывалась рука, тянулась и почесывала зудящую кожу под заплаткой.

— То́маш, — зашептала Лорка, — а ну домой!

— Тихо ты, не слышно! — зашипел брат.

Звука отломанной со старой рябины ветки оказалось достаточно. Пострел подскочил и, прикрывая дорогое, вприпрыжку помчался к дому. А Лорка осталась, потому что услышала голос-песню.

— А́э тен а́таеʹти каа́н лленае́ тарм хаелле́ да́эро’ин[1].

— По одному от каждого дома возраста лета до конца срока его жизни в наказание, — перевел Лексе́н.

Редкие его, седеющие на висках волосы, топорщились над ушами, подбородок пробило щетиной, он отчаянно моргал — поднимающееся над ельником солнце слепило глаза — и одергивал криво сидящий кафтан, надетый на исподнюю рубаху, наспех заправленную в штаны. Стоящий в двух шагах от него Среброликий на Лексе́на даже не смотрел, но Лорка точно знала, что отвратителен ему и заискивающий Лексе́нов голос и вид его, да и все прочие люди тоже. А еще, что выдыхает страж медленно не от того, что так ему природой положено, а потому, что воняет. По правде сказать, несло от свальника знатно, Лорка сама морщилась, что уж говорить про пришлого.

Гринька, часто бывающий в городе с отцом по торговым делам, всякий раз, подсаживаясь к Лорке на сиделках, часто рассказывал, про элфие. Мол, бывают они там часто. Ей нравилось слушать, и парень разливался соловьем.

— Одежку носят цветную, яркую в несколько слоев, как девки, и пахнет от них так же, цветами да травой. Косы плетут рядами и каменьями всякими и цветными шнурами украшают, а когда и так ходят, тогда со спины точно от плечистой девицы не отличишь. Только наши-то с собой мечи не таскают, а у этих завсегда либо меч, либо кинжал. Ходят, как трава речная на дне стелется, вот, как ты, — и Гринька смотрел масляными глазами и лез обниматься. Дурак.

С возрастом сын лавочника растерял что юношеский жирок, что робость, прибавил в росте и сделался завидным женихом. Еще бы, единственный сын. Вон стоит с отцом, брови хмурит. Красивый. Глаза карие с золотой крапинкой, волосы темные волной.

Тин элле меж тем продолжал говорить, а Лексе́н повторял вслед по-людски. Много кто в школу ходил, но ненужная наука выветривалась из головы быстрее, чем роса поутру пропадает.

— Стражи обыщут жилища. За каждого сбежавшего его дом ответит вдвое, — сказал грамотей.

Собравшиеся загудели. Лорка углядела в толпе отца, пригнулась и поспешила обратно. Надо вернуться раньше и сделать вид, будто и не ходила никуда. Только бы То́маш опять не сбёг.

Братец обнаружился в траве у лаза, наблюдал за неподвижным Среброликим. Лорка, уже не таясь, подошла и цапнула увлекшегося мальчишку за тонкое розоватое, чуть оттопыренное ухо.

— Вот точно отцу скажу.

— А не скажешь! — Возразил братец, вырываясь и ныряя в лаз.

— С чего бы? — Девушка пробралась за ним.

— Будто не понятно! Меня прогнала, а сама ухи клеила, — прищурился То́маш. — А я вот знаю, что Стражей приехало две дюжины и два, полторы дюжины вокруг стоят, шесть у старостиного дома отираются, один на торжке. А еще где? А? А? Так скажешь, что было?

Часть 2. Новости. Глава 1

Часть 2. Новости

Если хотите вы избегнуть вечной муки,
верните неправедно нажитое ограбленным.
Уложения Хранителей.

Глава 1

Когда все разошлись, Дамья́н подкараулил старосту Гавра у общинного амбара и молча дал в рыло. Не со зла — Дамья́н злым никогда не был, даром что силой Единый не обделил — от обиды. Не крепко, но так, чтоб понял. Староста отлепился от высохшей щепастой стенки, на которой было вдоволь что пыли, что тонкой летней паутины с травяной трухой, отряхнул крепкую крашеную синим рубаху и оттер расквашенный нос рукой.

— Ты, это… За что?

— А то не знаешь?

— Так сам же решил, никто в спину не пихал.

— Не пихал, — подтвердил Дамья́н и руки за опояску сунул, чтоб искуса еще раз стукнуть не было, хотя кулак чесался, — да только я просил надзорщика эльфского связать и так оставить, а вы, навьи дети, прирезали. За своих земельных они бы ничего не сделали, чай ро́бы[1] у них, что мухи, помрут — не заметят, а за своего душу вынут.

— Так не возьмут ничего, людей только. Один из рода, не старый.

— Из рода один, говоришь? — опояска затрещала, и староста опасливо отодвинулся. — У тебя в роду сколько? — Кипело у Дамья́на. — Три семьи кровных и прижилы́х еще, а в моем? Дочка да сын голопятый? Самому идти? А, Гавр? Что молчишь? Как «за зерном» ехать, так соловьем пел.

— Не возьмут тебя, старый ты им, сказано же, возраста лета и до конца срока его, а ты, того, не летний, в самую осень уже. Вон, дочку пошли, она у тебя смазливая, пристроится. Все одно не возьмет ее тут никто.

— Это почему?

— Так мамка порченой крови была, с эльфами мешаной. И дите такое же. Или, думал, не знал никто?

Опояска треснула, хрустнул старостин уже однажды ломаный и оттого кривой нос.

* * *

Корову Лорка сама повела, То́маша посадила лучину щепить, и чтоб пока плетенку не наполнит, с места не вставал. А на обратном пути на Гриньку наткнулась. По щегольскому виду и накрученной на палец измочаленной травине поняла, что нарочно поджидал и давно. До дома оставалось всего ничего, можно было через неогороженный общинный сад прошмыгнуть, но купцов сынок ее уже заметил. От яблони отлепился и навстречу пошел. Улыбается. Рубаха нарядная желтая с красной вышивкой… Сердце екнуло.

Лорка всегда мамину руку в шитье узнавала, хотя та вышивала редко, больше кружево плела. А кружевницей она была знатной. Заказы брала из города, для барышень. Одна такая даже сама приезжала. С двумя охранителями. Да не в повозке, а верхом, в платье эльфийском, и волосы так же плела — в косы, с цветами и каменьями. Денег сулила много, чтоб мама к ней в работницы шла, и ей одной только плела и жила там же, в городе. Так вот семьей и взяла бы. Лорке тогда сразу замечталось про библиотеку, про которую Лексе́н говорил, что книжек там тьма всяких, целый дом с храм размером, а то и больше. Отец отказал. Ему, охотнику, что в городе делать?

Книжки Лорка любила очень. У нее была одна на элфие́нʹри́а. После маминой смерти тяжко стало, отец книжку и продал. И то кружево, что мама для нее, для Лорки, на свадебный покров плела. Мамины кружева дорого стоили.

Отец после тризны едва не запил. Из дома в лес уходил на весь день, возвращался заполночь, под навьи песни, без добычи совсем, а Лорка все одна и одна, То́маш только в люльке. Сначала вдовая тетка Ю́на приходила, как раньше, когда мама была. Мама по дому мало что делала, ей руки портить нельзя было. Отец Юне платил. Тетка приходила с двойняшками, все-все делала и Лорку поучала. А как платить нечем стало, так больше и не ходила. Иногда только, когда Лорка еще совсем ничего про детей не знала. Теперь знает. Книжку все равно было жальче, чем кружево.

А на то девятидневье, в четверик, отец поехал в город за зерном. Вернулся странный, без зерна, и книжку привез, такую же, как была, только новую совсем, она еще красками пахла. Лорка ее только два раза всего доставала.

— Лорка, — заговорил Гринь, — смотри, что дам? — И сунул ей в руку шуршащий кулечек. — На сиделки в осьмицу придешь? Ждать буду.

Лорка потупилась. Угощение-то, считай, взяла. А и все равно пойти собиралась. Отец отпустит, всегда пускает.

— За гостинец спасибо. Пойду, — ответила она, чуть отступая. — И на сиделки пойду. И сейчас пойду тоже, работы много.

Гринь снова заулыбался, будто ему сребник посулили, за ленту в косе цапнул.

— Пусти, — попросилась Лорка. — Пора мне.

— Красивая ты, у меня в груди жмет, как вижу, — Гринь вдруг сделался серьезным, а Лорка смотрела на его губы, которые были аккурат напротив ее собственных. Поцелует еще, как потом?

— Ты мне вот что скажи, — сказал он. — Если отец свата в листопад пришлет, пойдешь за меня?

Лорка вспыхнула, выдернула косу и бросилась прочь.

— Так пойдешь? — крикнул ей вдогонку парень.

— А вот пусть пришлет сразу! — звонко отозвалась она в ответ, оборачиваясь, и увидела, как купцов наследник сияет.

— Ты чего такая? — удивленно вскинулся То́маш, отрываясь от работы и с интересом разглядывая румяную, как яблоко, сестрицу. — Будто тебя замуж позвали!

Глава 2

Глава 2

Отец так ничего и не сказал. Поел и молча во двор пошел, в свою сарайку, где он шкурами занимался. Что он себе думал, не понятно.

То́маш закончил с заданием и стал проситься гулять, хитро блестя глазами. Лорка всегда удивлялась, как ему удавалось все веско́вые новости собирать.

— А огород полоть? Опять мне одной?

— Ну, Лорка, — заныл тот, потом за пазуху полез и вернул кулек с Гриневым гостинцем.

Моргнуть не успела, а брата и след простыл. Лорка сунула пальцы в кулёк — там сиротливо лежала одна конфетка. Сладкая. От Гриня всегда медом пахнет. От других парней телом или мылом, а от Гриня — медом. Дурак. Зачем про свата говорил, если у них с Цветой все сговорено?

Вымыв тарелки и начистив картошки на ужин, Лорка отправилась полоть. Сегодня не жарко, можно и днем, и комарья нет.

Морковка тянулась аккуратными зелеными рядками, в бороздах подсыхала вырванная сорная трава. Хорошо. Высоко в небе пел жаворонок, бродили по двору куры, чем-то стучал в сарайке отец. Девушка подумывала пройтись еще по огурцам, да не успела.

— Эй, Лорка! — братец сидел под кустом смородины, лопал черные, крупные, но еще кисловатые ягоды, извозив красным соком губы и подбородок, потому как сначала в жменю рвал, а потом все сорванное в рот закидывал. Вот проглот! И когда только пролезть сюда успел?

— Да Лорка же! Чего скажу-у-у! — Прищурился и залыбился во весь рот. Зубы и язык были синие от потемневшего сока.

— Ну?

То́маш выбрался из-под куста и, отряхивая коленки от налипшего сора, направился к калитке. Лорка за ним.

— А пойдем на речку!

— А сказать?

— А там и скажу!

«Можно и на речку, — подумала она, — все равно надо».

Пол-лучины спустя они уже шли по тропке за садом. Ну, как, шли, она, Лорка, шла, а То́маш ускакал вперед. Он уже набрал паданцев и набил яблочной мякотью рот. Нет бы, кашу поел, пока она собирала в корзину горшочек мылом и ношеные рубашки.

Сейчас спуститься в неглубокий светлый овражек, а за ним речка. Пока Лорка дошла до мостков, братец уже успел пошуршать по камышам, потрогать пяткой воду с мостков, раздеться до исподнего и радостно плюхнуться, поднимая тучу брызг.

— То́маш! — выкрикнула она, но вряд ли увлеченный купанием брат ее слышал, зато воды набаламутил знатно. Как теперь стирать?

Переждав первый мальчишечий азарт, сидя на мостках и опустив ноги в теплую желтоватую воду, Лорка взялась за стирку и две лучины терла и мяла полотняные рубашки. Вдоволь накупавшись, То́маш пристроился рядом. Взялся полоскать. Больше проказил, чем помогал, но дело пошло быстрее.

— Чего с ребятами на косу не пошел?

— Ну их, — дернул загорелым худым плечом брат и с удвоенной силой зашлепал рубашкой по воде.

— А что сказать-то хотел.

Брат тут же оживился, забыл детские горести и едва не упустил отцовскую рубашку, тонкую, еще мама шила и вышивала по вороту узором из лозы. Поймал за рукав, отжал и в корзинку к чистым сложил. Последняя.

— Я знаю, зачем эльфы… элфие́ к нам приехали.

— Где слышал?

— Не слышал, знаю. Ну, подумал. Помнишь, на то девятидневье, когда папка еще в город ездил, обоз из Земель разорили?

— Какой еще обоз?

— Да эльфский же, говорю же, из Земель! Я Ваской и Спасом у корчмы в камушки играл. А жарко было, вот дядька Илий дверь и открыл. А там проезжие сидели с краю, один потом пива напился и в бурьяне спал, с мечами, и лук у одного был, чуть не с меня ростом! А! Ну да! Так они говорили, что кто-то обоз разорил, и обозники все мертвые, и элфие́, что надзирающим ехал, тоже. И что дурной смертью убили, сетью связали и закололи.

То́маш замолчал, а потом зашелся смехом и, хватаясь за живот, завалился на спину, подрыгивая ногами с белесыми, размякшими от воды пальцами.

— Чтоб тебя навий схватил, балда!

— Ой, не могу, — не унимался брат, — ты б себя видела! Рот открыла, глаза плошками и руки к груди прижала, точь-в-точь как Цветка-дурында, когда Гринь по улице идет. Аха-ха!

В Лоркиных действительно прижатых к груди руках была То́машева рубашка, которую она тоже прополоскала. Этой самой рубашкой, отжатой от воды, но все еще влажной, То́маш по дрыгающимся пяткам и получил.

— Ой! Не дерись! — Брат сидел спокойно, но губы его, все еще темные в уголках от смородины, то и дело разъезжались. — Если Гринь тебе опять гостинчик принесет, дашь?

— А ты вот пошути еще и узнаешь. А про обоз не врешь?

— Не вру. Мне еще про то пасечникова Ви́кта говорила. Дядька Вито́к на ярмарке в восьмерик был и ее с собой брал, так она слышала, как он с другими весча́нами, кому в нашу сторону в вечер обратно ехать, договаривался, чтоб не одному, а то, мол, будет, как с обозом эльфьим. — Вздохнул, сел на край и ноги в воду бултыхнул. — А что на торжке говорили?

— Что людей заберут. Наказание такое.

— Думаешь, из наших кто? — оторопело спросил То́маш.

Глава 3

Глава 3

Кожа покрылась пупырышками, так стыло сделалось от этих глаз. И оторопь взяла — Стражи никогда лиц на людях не кажут, для них прилюдно маску снять, что голышом пройтись. И тут Лорка сообразила, что сама стоит в мокрой сорочке с задранным выше колен подолом, а на нее мужчина смотрит, хоть и элфие́. Она пискнула, выпустила подол и прикрыла грудь руками. Лицу было жарко, и ушам, и…

Элфие привстал и на локоть оперся, черная, будто угольком нарисованная бровь приподнялась. В глазах прибавилось прозелени, от чего они сразу сделались теплее. А еще стали до странного на Гриневы похожи, когда тот ее на сиделки звал. Рубашка, расстегнутая до пупка, обнажала плоский мускулистый живот и гладкую безволосую грудь с чистой, словно сияющей кожей.

— Сии́т ми ка́но[1], — голос-песня, тот же, что говорил торжке, хотя с чем ей сравнивать, других элфие́ она не слыхала, а Лексе́н, хоть и произносил слова на элфие́нʹриа чисто, почти как этот Страж, не мог похвастать таким голосом, от которого внутри все струной дрожало. — Инме́ калле́ ка́наеʹсиэ́л?[2].

Лорка даже рот приоткрыла от возмущения. Нравится ему! Хочет, чтоб она с ним?.. Вот бесстыжий какой! Как можно честной девушке такое предлагать? Муж с женой днем так говорить не станет, а этот — девке незнакомой, пусть бы и в одной сорочке.

— Сетене́ ми, — приказал элфие́, а потом по-людски повторил: — Подойди.

Встал, одним текучим движением, будто костей и вовсе нет лыбится, глаза совсем в зелень, как лист молодой, пальцы большие за пояс сунул, а штаны узкие, такие, что почти срам видно. И не жмет ему нигде! Лорка поспешно взгляд отвела, но успела заметить, как заинтересованная улыбка превратилась в препохабную. Захотелось похватать одежку и бегом бежать. А этот будто того и ждет, потому Лорка быстренько сарафан на непросохшую сорочку натянула и попятилась.

— Что, уже передумала? — даже человечьи слова он произносил странно, звонко и чисто, не по-людски.

И тут ее словно кто за язык дернул.

— Лите́ ми ка́ноʹинне́[3], тин элле́! — выпалила она и юркнула в камыши, где пряталась тропинка. А что? Правду сказала же, не нравится он ей, хоть бы и красивый, как картинка.

Мгновение тишины и вслед зазвенел смех, странным образом вплетаясь, что в птичьи песни, что в шелест камыша над Лоркиной головой, что в едва слышный шепот речной воды. А на полпути, Лорка поняла, что любимая, плетеная в десять рядов по маминому узору опояска из красных и белых нитей, осталась лежать в траве.

Брат обнаружился не доходя до мостков, в зарослях камыша и осоки. Он стоял по колено в воде и что-то увлеченно рассматривал, одна из штанин, которые он подвернул, перед тем как в воду лезть, раскрутилась и намокла.

— От такой охраны пол-избы вынесут и за второй вернутся. Свистун.

— Тихо ты, гляди вон! — и пальцем ткнул.

Серая лошадь стояла неподвижно, расплескав гриву по воде, но ушами на звук дернула и вроде даже глянула искоса.

— Стражева лошадь, видала? Значит, и Среброликий тут где-то, — зычным шепотом сказал То́маш, — потому и не свистел.

Лорка промолчала. Уж она-то точно знает, что тут. Вернее, там.

— Идем, — сказала Лорка, вытаскивая ленту из косы и повязывая сарафан под грудью, чтоб не идти в веску распустехой, а мокрая коса и так не расплетется.

— Белье где?

— Там, — То́маш махнул рукой в сторону мостков, продолжая разглядывать эльфийскую лошадь.

Лорка вздохнула и пошла дальше по тропке. Корзинка с чистым стояла в тени. От вески к мосткам спускались девки с такими же, как у Лорки, корзинками. Смеялись. Цвета старостина и две дочки бондаря Става, погодки, рыжие и в веснушках. Сзади завозился То́маш, поднял корзинку и Лорке в руки сунул.

— Держи, ленту спрячь, а то углядят, что опояски нет, засмеют. А то и сплетню пустят. На пя́точке оставила? Сбегать?

— Не надо, домой идем.

— Лорка, ты тут! — первой заговорила Цвета, — А вас отец искал.

У Цветы в черной косе была новая лента, алая с золотом, с чужим узором, люди такой не плетут, и статная старостина дочка все время косу рукой поправляла и ленту оглаживала. Она красивая была, Цвета, высокая, яркая, губы алые, большие синие глаза. Знала, что красива, вот и не сомневался никто.

— Идем же, — братик дернул за руку.

Пошли к веске. Шагов через пяток Лорка оглянулась, будто ей в спину камень бросили. Ста́ся с Галёной смотрели вслед, переговаривались и хихикали. Цвета просто смотрела, словно знала про нее что-то злое и радовалась.

— И чего надулась? Дуры они, — попробовал утешить То́маш, но Лорка только плечом дернула.

Подсыхающая сорочка неприятно стягивала кожу. Поочередно вспоминались то наглые глаза бесстыжего элфие́, то тяжелый Цве́тин взгляд. А еще слова, что на торжке слышала, из которых выходило, что из каждого рода с прибывшими уйдет один человек, не старый, но и не ребенок. Отец уже почти в осени, То́маш мал, а ей только в следующее девятидневье, на третейник, восемнадцать будет. И как быть? Если отца возьмут, как они с То́машем тогда? А как не отцу, а ей выпадет? И холодно становилось и страшно, потому что сказали, тарм хаэлле́, значит, до конца жизни, навсегда.

Вот уже и сад. То́маш снова яблоки ел. Еще живот прихватит, возись с ним потом, но Лорка смолчала. Тягучие мысли возились в голове по кругу снова и снова, и было жаль оставленную у реки опояску.

Глава 4

Глава 4

Лорка влетела в хату, бросив корзину с бельем в сенцах. Юркнула в комнату, где отгороженные навесной ширмой стояли две кровати, ее и То́маша. Была в комнате еще одна, родителей, но как мамы не стало, отец на печь перебрался и в комнату почти не ходил. Было за ширмой два сундука. В одном Ло́ркино приданое лежало и одежка нарядная к праздникам, в другом — нижние рубашки и прочее всякое. Книжка была под братниными одежками, но Лорка про книжку не вспомнила. Переоделась быстро и косу переплела. Наспех кривовато вышло, да и пусть.

Когда Страж вошел, она уже ждала у порога с ковшиком холодной воды и чистым полотенцем.

Обе двери, что в сенцы, что в хату, были нараспашку, и Лорка видела замершего у крыльца отца и стоящего рядом То́маша. Глаза у брата были круглые, что сливы, и брови задрались, так ему любопытно было. Хорошо, рот не открыл.

— Войди, тин элле́, будь гостем сейчас и другом после[1], — сказала Лорка на элфие́н’ри́е и ковшик протянула. Страж, забывшись, куда и зачем пришел, взял, маску приподнял, губами к краю приложился и замер, потрясенный, но уже успевший коснуться воды, а потому предостережение, прозвучавшее сзади, опоздало. Теперь он не мог причинить вреда роду, принявшему его в своем доме, ни словом, ни делом.

— Кто тебя научил это сказать! — серебряная маска смотрело на Лорку черными провалами, когтистая латная перчатка сгребла за ворот и приподняла над полом. Это тот, другой, что шел следом. Маска глушила звуки, и голос элфие́ звучал почти, как человеческий. Почти, потому что все внутри онемело, и затылку было холодно, словно в Лоркиной голове копошился кто-то склизкий.

— Отвечай, — и встряхнул. Высокий, плечи широкие. Лорка против него, как мышь была. Она моргнула и попыталась ответить, только из сдавленного воротом горла один сип вышел. Тогда ее отпустили.

Лорка покосилась на первого, того, который воду из ее рук взял. Элфие застыл у распахнутой двери и руку вытянутой держал поперек входа. В сенцах стоял отец с белым лицом, кулаки его были сжаты и вены на шее вздулись, ярился, а поделать ничего не мог.

— Говори, — велел, словно в прорубь макнул, высокий.

— Никто, — пискнула Лорка, — сама.

Но Стражу уже было все равно. Он окинул взглядом хату, и, хоть маска на нем была, Лорке показалось, что элфие́ поморщился брезгливо. Оглянулся на другого Среброликого и что-то зло сказал. Лорка таких слов не знала.

— Выйди, — приказал, она юркнула к двери, прошмыгнула под рукой и прижалась к отцу.

Отец выдохнул и будто обмяк, тяжелая ладонь прошлась по макушке:

— Во двор иди, к малому.

Лорка кивнула, а выходя, оглянулась и увидела, как второй Страж, опять говоря непонятные слова, — ругался, наверное, — открыл дверь в комнату пинком ноги. Потом она уже была на крыльце, и в юбку клещом вцепился То́маш.

За изгородью стояли. Свои, веско́вые. Лорка узнала тетку Юну, бондарь и его рыжие дочки тоже были, и Цвета, и Гринь с двумя дружками. Можно подумать, тут скоморохи приехали… Еще бы семки лузгать начали… А бабка Ли́лья, вредная и злоязыкая, как раз и лузгает.

— Лорка, что там? — шепотом спросил То́маш, он испуганно прижался к боку, а одним глазом все одно через раз в хату зыркал, но в сенцах отец стоял, и видно ничего не было. Только слышно.

Страж не деликатничал, переворачивая лавки и роясь в сундуках, что-то падало, звенело и раскатывалось, и будто разбилось что-то. Будет потом работы порядок наводить. Затем все стихло. Странная то была тишина. Будто только для нее, То́маша, отца и Стражей, что в доме были.

Первым вышел отец и встал рядом. Лорка потянулась, не глядя, и взяла его за краешек рубахи, страшно было и хотелось к кому-то большому и сильному припасть, вот как То́маш к ней. Но она не стала.

Затем вышли Стражи. У того, что Лорку хватал, в руках была книжка.

Обложка из мягкой кожи, а по ней — тисненые золотом ло́зы и эльфийские литеры. Книжка звалась «Эльвие́н Элефи́ Халле́» — «Песни Детей Весны». На каждой странице была цветная картинка, яркая, в витой рамке. Новая история, или стих, или баллада начинались с большой алой с золотом буквицы, отрисованной так тщательно, что можно было лучину только буквицу эту разглядывать. Лорка книжку прочла всю, еще ту, старую. Она не сказала бы, сколько раз, но много, потому что многое помнила на память. Про то, как у элфие́ принято гостей встречать, там тоже было.

— Каа́н даэро́[2], — сказал Страж, и слова льдинками раскатились по двору. — Время возмездия. Вина доказана. Прими, что должно.

Отец выпростал рубаху из Лоркиной руки и шагнул вперед.

— Сколько тебе полных лет? — спросил Среброликий, книгу он сунул тому, первому.

Отец подобрался, Лорка поняла, что правду он не скажет, назовет время в край лета, хотя было Дамья́ну уже четыре дюжины. Толкнулось сердце в груди: она сейчас будто на развилке стояла и выбрать нужно…

— Летʹинне́, тин элле́, а́ста ми[3]. Меня… Меня возьми.

— Берешь его вину? — произнес Страж и подошел так близко, что Лорка почуяла его запах, сладкий и терпкий, как гвоздика. Когда он ее за шиворот хватал, было не до запахов, а тут вдруг. На груди, поверх серебристых с тонким орнаментом лат, лежала коса странного цвета, будто темное золото, но выцвело, а волосах нитка черная вплетена.

Часть 3. Прихоть. Глава 1

Часть 3. Прихоть

Наказывай сына своего с юности
и порадуешься за него в зрелости его.
Уложения Хранителей.

Глава 1

Срок пребывания в землях тинт, назначенный отцом, подходил к концу, что несказанно радовало. Больше не будет душного города, словно в насмешку названного Ллоэтине́, Воздушный, или Лло́тин, как здесь говорили, бесконечной грязи и вони, суеты, скуки, заискивающих липких взглядов, жадного любопытства и тщательно скрываемой зависти, злобы, алчности. И дурных мутных снов из-за блокирующего магию браслета из живого серебра, который приходилось носить, не снимая. За время, проведенное здесь, браслет почти вплавился в кожу предплечья, и ажурная тонкая вязь смотрелась рисунком.

Таэре́н тиэнле́ʹаше́ тенʹТьерт[1] стоял у распахнутого окна и уже около часа наблюдал за площадью, а точнее, за птицами у фонтана. Полупрозрачная занавеска чуть заметно подрагивала, поддаваясь легкому утреннему ветру, и иногда касалась обнаженной груди.

На нем были только легкие шелковые таш[2]. Неубранные волосы свободно спадали по спине почти до колен. Он встал до рассвета, как обычно, чтобы полюбоваться на розовеющую кромку неба и поприветствовать рождение нового дня, но уединение было нарушено отвратительно громким стуком в двери его покоев. Так тяжело и шумно двигался только Вере́й, эльфа́р, полукровка. От отца элфие́ ему досталась долгая, по сравнению с чистокровными тинт, жизнь, рост и стремительность, но он был по-людски беспокоен, многословен и груб. И он был наставником, ка́та[3]. Больше всего Таэре́на раздражало, что приходилось подчиняться тому, кто гораздо ниже его по крови, однако Вере́й являлся одним из советников отца, его анʹха́лте[4] и это меняло если не все, то многое.

— Что ты хочешь? — не оборачиваясь, спросил Таэре́н, когда ка́та вошел в спальню, произнес традиционное приветствие и поклонился. Младшему наследнику Земель Элефи́ Халле́ не нужно было видеть, чтобы знать, что поклон выполнен, как должно. — Разве у нас есть какие-то утренние дела?

— Кое-что случилось, тиэнле́. Мне нужно будет отлучиться.

— Ты, как всегда, многословен.

— На караван напали, наблюдатель погиб.

— Как? — Таэре́ну еще не было любопытно, но уже почти.

— Зачарованная сеть, тиэнле́, и нож. Кровь пролита. Я должен быть на месте через час. Это недалеко от города. Если собираетесь выйти, я оставлю вам четверых Стражей. Остальных возьму с собой. Если поиск сработает, я не стану возвращаться в город.

— Можно подумать, здесь есть куда выходить, — неспешно произнес Таэре́н, продолжая разглядывать купающихся в фонтане птиц. — Что значит «если сработает»?

— Нападение произошло вчера вечером, убитых обнаружили два часа назад. Я спешу, тиэнле́.

— Мне не нужны Стражи здесь.

— Вы останетесь у себя?

— Нет, я поеду с тобой, — Таэре́н обернулся, по его лицу скользнула заинтересованная улыбка, глаза оставались почти такими же бесстрастными, но зеленые искры уже водили хоровод по краю зрачка.

— Светоч запретил вам ввязываться в авантюры.

— Отец далеко, а мне невыносимо скучно. Я возьму облачение одного из Стражей. Мне нужно полчаса, — и, опережая ка́та, добавил: — Не беспокойся, я устрою так, что мы доберемся вовремя.

— Ваша воля, тиэнле́, — сказал Вере́й и снова безукоризненно поклонился: спина прямая, плечи развернуты, голова чуть склонена. Скользнула со спины коса цвета меда с вплетенным в волосы траурным шнуром. Выпрямился, развернулся на пятках и ушел, громыхая каблуками.

Со стороны алькова раздался легкий шорох. Тоненькая стройная тинт с большими карими, как у олененка, глазами и смешными кудрявыми волосами замерла рядом с ложем. Маленький пухлый ротик, похожий на едва распустившийся розовый бутон, был приоткрыт, пышная для такого изящного создания красивой формы грудь мерно вздымалась в такт дыханию. Полупрозрачная таш цвета вереска хоть и доходила тинт до щиколоток, почти ничего не скрывала. Тиэнле́ иногда, но все же признавал, что даже среди смертных встречаются красивые женщины, жаль, эта красота была еще более скоротечна, чем их срок жизни.

— Ступай к себе, — велел Таэре́н, хотя тело недвусмысленно намекало, что девушка могла бы и задержаться. Но тиэнле́ был хозяином своих слов, и поэтому у него было полчаса, чтобы привести себя в достойный вид, даже если этот вид будет скрыт облачением Стража.

Большую часть времени отняла возня с волосами. Но здесь тиэнле́ сам был виноват. Служанки, пришедшие, едва наложница покинула комнату, принялись плести обычную косу из девяти прядей с двумя серебряными и синим шнурами, обозначающую его статус.

Три пряди более толстые — третий по старшинству мужчина в семье, считая от главы; остальные тонкие, их могло быть любое количество, но именно в них вплетались шнуры. Два серебряных указывали, что он второй наследник, синий, что ему отзывается Исток. Впрочем, цвет глаз выдавал его способность куда вернее, чем шнур в волосах: светловолосые чистокровные элфие́ имели глаза либо зеленых, либо голубых оттенков, но никак ни обоих разом. Коса была готова наполовину, когда Таэре́н вспомнил, что сегодня он только Страж. Пришлось избавляться от шнуров и плести косу заново. По-простому, в колос.

На заднем дворе посольского дома было значительно тише, чем могло быть, учитывая, что там ожидали две дюжины Стражей, конюшие, заспанный наместник Лло́тина Ха́шет тенʹВа́рта (этому что здесь нужно?) с двумя охранниками и тощий остролицый тинт в темном мундире с нашивками краевого сыска. Последний, состоящий, казалось, из одних углов, особенно не понравился.

Глава 2

Глава 2

За город выехали быстро. Улицы были еще пусты. Неприятный тинт увязался за отрядом вместе с двумя из охраны наместника. Пусть его, тиэнле́ не слишком интересовали порядки тинт, хотя отец отправлял его сюда как раз за тем, чтобы он в этих порядках разобрался.

Смысла в этом Таэре́н не видел, так как людская система управления была более простой калькой с их собственных Кругов и разделения на дома, у тинт были Края и роды. Край Ллоэтине́ принадлежал роду Ва́рта, а род Ва́рта — дому Терновника. Да и все остальные роды тинт принадлежали, потому что Светоч был из рода Терновника, и, как и положено Светочу, светел и мудр.

Тиэнле́, пользуясь тем, что лицо его скрыто маской, позволил себе пренебрежительно улыбнуться. У них с отцом были странные отношения. Они могли не видеться неделями, живя в одном дворце, или каждый день встречаться в разных местах будь то тренировочный зал, библиотека или сады.

Глупый был спор. Наказанием за несдержанность стал год в землях тинт и запрет пользоваться магией до конца срока. Амулет надели при всех и при всех же пояснили за что. Пришлось весь вечер держать лицо и утешать себя разговорами о новых возможностях познания. Кто это вообще придумал?

За воротами сразу стало легче. Таэре́н почувствовал, как затухает действие амулета, и с наслаждением вдохнул. Когда количество тинт рядом сходило на нет, браслет ослаблял хватку, позволяя пользоваться крохами от возможного. Город позади ощущался выгребной ямой, но то, что именно «позади», уже было невыразимо приятно.

Биение Истока слышалось едва-едва. Еще бы, ведь отсюда до Земель не меньше семи дней пути. Тиэнле́ размял плечи и поискал глазами Вере́я. Он обещал ка́та помочь в пути. Самым простым был заговор «быстрые ноги» для лошадей, но его не стоило использовать, если не будет времени дать животным отдохнуть. Еще можно «сложить путь», выбрав ровный видимый участок. Но это было на грани того, что ему сейчас доступно из-за ограничения.

Ката ехал рядом с тощим тинт и о чем-то расспрашивал его. Затем кивнул и направился прямиком к Таэре́ну.

— Тиэнле́…

— Я снова повел себя как дитя, так ведь?

— Не думаю, на мой взгляд, вам будет полезно не выделяться.

— Что сказало это ущербное создание?

— Я бы не назвал тенʹФири́за ущербным. Это не тот случай, когда внешнее отражает внутреннее.

— Считаешь меня глупым?

— Нет, всего лишь напоминаю, что вы очень часто слишком прямолинейны в суждениях, но это следствие возраста и с возрастом же проходит. Обычно.

— Сколько тебе лет, Вере́й анʹха́лте? Ты встал у трона Светоча, когда я едва достиг первого совершеннолетия[1], я скоро отпраздную второе, а ты все такой же.

— Я старше вас, тиэнле́, но эльфа́р и взрослеют быстрее.

— Кто был твоим отцом? Ты знал его?

— Не знаю. Нет, — отвечал ката. Таэре́н не видел его лица под маской, но был уверен, что Вере́й улыбается, он был скор на улыбки так же, как и на гнев. — Раньше вас это не интересовало.

— Раньше я был тиэнле́ʹаше́ тенʹТьерт, а сейчас я просто Страж. Можешь звать меня Эйтʹселе́йн[2], Неожиданность.

— Не стоит именовать себя иначе, когда взбредет в голову, просто Страж. Магия мира отзывается на наши слова не всегда так, как мы хотим, но всегда так, как мы заслужили.

— Глупые предрассудки. И я не слышу магию, почти, и ты прекрасно это знаешь.

— Но она слышит вас.

Таэре́н поморщился. Вере́й любил пофилософствовать и мог предаваться этому занятию сколь угодно долго, а он отправился с наставником не для того, чтобы от скуки изнывать, а как раз наоборот.

— Так что же поведал тебе почтенный тенʹФири́з? И зачем он вообще с нами поехал? — поспешил сменить тему Таэре́н.

— Это не первый случай. Все нападения произошли в окресностях города. Время разное, однако, действовали всегда одинаково. Только караваны из Земель. Других не трогали. Но в этот раз погиб элфие́. До этого наблюдающих лишь оглушали.

— Ты говорил, что торопишься. Я бы мог…

— Не стоит нарушать запреты. Успеем, если прекратим разговоры и пришпорим лошадей. Мы выехали раньше, чем я рассчитывал. Думал, вам понадобится больше времени на… хм, сборы.

— Как прикажет анʹхалте, — Таэре́н коснулся знака на плече. — Свет и Явь.

— Свет и Явь, Эйтʹселе́йн, — отозвался эльфа́р.

На месте были спустя полчаса.

Их встретила тишина, вороны, стащенные на обочину следы недавнего побоища и двое похожих на тех же ворон сыскарей в черных мундирах, как у тенʹФири́за, но чином помладше.

Погибший, судя по одежде и косе, был третьим сыном дома Шиповника. Семья была из простых, торговцы и наемные работники. Средний достаток, ничего выдающегося. Кто-то из Шиповника служил в охране дворца, кажется. Но это была кровь элфие́. И пролита она была рукой тинт, хотя Вере́й велел не торопиться с выводами. Опять же сеть, опутавшая наблюдающего, была зачарована, чтобы лишать сил, а убит элфие́ был максимально позорным способом. Ему, связанному и не способному себя защитить, перерезали горло. Скаа́ш был сломан и брошен рядом с телом.

Глава 3

Глава 3

Артефакт замолчал на окраине деревни, куда отряд прибыл после полудня. Вере́й велел затаиться и наблюдать, и выслал двух Стражей скрытно разведать окрестности. На взгляд Таэре́на, это было лишнее. И ждать до утра тоже было лишним, и вообще, зря он навязался, сейчас бы отдыхал у себя после обеда, а малышка Кальти его порадовала бы, а может и не раз. Кажется, он задремал, привалившись спиной к дереву, потому что, когда зануда Вере́й, позвав его вымышленным именем, пнул по ноге, на небе угасал закат.

— Твоя очередь, — сказал ката, переходя на неформальное общение.

— Очередь для чего? — мрачно осведомился тиэнле́.

— Твой дозор, Эйтʹселе́йн, через полчаса, — и кивнул на валяющиеся на траве ройн и маску, — полный доспех.

— Не слишком ли серьезно ты принял игру в простого Стража, Вере́й?

— Мы уже не играем, тиэнле́. Ужин, дозор, сон, возмездие. Потом возвращаемся в Земли. Ты должен был сказать мне об Элефи́ Таре́, Страж.

— Ты знал, — холодно уронил Таэре́н.

— Знал еще до того, как мы выехали из Ло́тина. Это был урок, вы его провалили, тиэнле́. Поэтому ужин, дозор, сон, возмездие. С этого момента и до границы Земель вы Страж и ваше имя Эйтʹселейн.

— Твое право, ка́та Вере́й, — ответил Таэре́н, поднимаясь и глядя прямо на эльфа́ра, и вряд ли кто смог бы расслышать в его ровном голосе раздражение и заметить недовольство в прозрачно-льдистых синих глазах.

И все было, как ка́та велел. Ужин — полоска вяленого мяса, хлебец, вода. Дозор — три часа неподвижного сидения в густой тени с видом на спящую деревню, в которой не происходило ровным счетом ничего.

Здесь явно жили ремесленники. Единственное поле было пастбищем, имелся довольно обширный сад, запах яблок доносился даже сюда, в густой подлесок, где остановился отряд. За садом текла небольшая река, с заросшими камышом и осокой берегами. Чистая, Таэре́н немного слышал ее, значит, где-то с ее водами смешались воды Истока.

Темное небо усыпало звездами. Здесь они смотрелись мельче, чем в Землях. Но не были такими колючими. Ярче и выше всех, почти над самой головой Таэре́на, сияла Ньен Си́ль, Звезда Севера, Путеводная. Она указывала путь к дому, в самый прекрасный город, который могли создать руки живущих, Ра́йвеллин[1], и каждую ночь всходила над шпилями Э́йсти Тиэ́н. Сияющий Поток, так назывался дворец Светоча. По большому счету, это было пять башен, объединенных переходами. Центральную, самую широкую и высокую, которая звалась Тиэ́н[2], занимал отец и его жена, их приближенные и слуги.

В Рассветной, Хи́лан, жил брат, И́лленвелʹтиэнле́ʹи́ри тенʹТьерт[3], первый наследник. Разница в возрасте у них была значительная, но И́лленвел возился с Таэре́ном больше отца. И матери, Каалленсиа́ль, которая вскоре после совершеннолетия Таэре́на, вернула отцу обет и удалилась в Закатную башню, Лахи́ль. Там она жила в уединении, ничем особо не интересуясь, и покидала ее только по значительным случаям. Случай с наказанием Таэре́на она сочла значительным. Было забавно наблюдать за отцом, который пытался держать лицо, разрываясь между двумя своими женщинами, одна из которых родила ему двоих детей, а вторая ждала третьего и потому бывала весьма эмоциональна.

С новой женой, Сканмиэ́ле, Таэре́н дружил. Она была чуть младше брата, часто смеялась. С ней было легко. Отцу повезло. Браки по договору редко бывают удачными. Мысли о женах и браке неизбежно свернули к постельным радостям, и радости это отнюдь не добавляло, а дискомфорта очень даже. Интересно, есть ли в деревне симпатичные девицы, не обремененные излишней моралью?

Когда в переплетении ветвей тиэнле́ стали грезится приятные глазу округлости, он понял, что засыпает. Чуть шевельнулся, поочередно напрягая мышцы, чтобы разогнать кровь, выполнил серию дыхательных упражнений. Стало легче. Хотелось снять маску, да и весь доспех, спуститься к реке, окунуть ноги в воду и слушать, как она поет, как шепчет камыш на берегу и вздрагивают полусонные деревья, потревоженные ветром.

Увлеченный звуками ночи, Таэре́н не заметил, как подошел Вере́й, но сумел не вздрогнуть, когда ка́та положил руку ему на плечо.

— Ты уснул, Страж.

— Я не сплю.

— Если бы ты не спал, меня бы приветствовал твой скаа́ш.

— После такого приветствия, мы спели бы тебе «прощание», анʹхалте.

— О, вы не настолько хороши, тиэнле́, чтобы после поединка с вами мне пели «прощание», — кажется, Вере́й улыбался, но Таэре́ну было лень поворачиваться, уж очень удобно он сейчас сидел.

— Я уже побеждал тебя. Дважды, — сказал он.

— А сколько раз проиграли?

— В памяти мы храним победы, — отозвался тиэнле́.

— А поражения становятся нашим уроком, — продолжил эльфа́р, — раз уж взялись цитировать вашего деда, не вырывайте фразу из контекста. Вы видитесь?

— Он приезжал на мое совершеннолетие. Скаа́ш, который у меня в ножнах, принадлежал ему. И́лленвел мне завидовал, и это недостойное чувство доставило мне толику радости. И доставляет до сих пор, потому что брат по-прежнему мне завидует. Зачем ты взял меня с собой, ка́та?

— Пришло время тебя научить.

— Мы провели почти год здесь, а ты учишь только сейчас? А что было до этого? — День в дороге, немного скуки и усталости, и раздражение начало сквозить в голосе, как Таэре́н ни старался себя сдерживать. Он по-прежнему не смотрел на Вере́я, но ему от чего-то казалось, что ка́та доволен.

Часть 4. В пути. Глава 1

Часть 4. В пути

…Как господин повелит, так и делать. Уложения хранителей

Глава 1

Было еще темно, когда задняя дверь купцова дома чуть слышно отворилась. Темная в предрассветных сумерках фигура с дорожным мешком на плече быстро пересекла двор, направляясь к бараку, где жили работники. Молодой и плечистый парень, отданный на откуп элфие, спал с краю и проснулся, едва пальцы коснулись плеча. Встал тихо и вышел вслед за ранним гостем.

— Еда и дорожный скарб в мешке. И денег положил, как обещано. Одежу свою сымай. Мою возьмешь. Схоронишься пока в ови́не, как стемнеет — уходи.

* * *

Утро куталось в туман, белый и плотный, словно из небесной чаши пролилось молоко. Сначала тишина была такой же густой и белой. А потом, вслед за громкими петушиными распевками, начала просыпаться веска: слышался натужный скрип колодезного ворота, звякали пустые ведра, залаяла собака, стала подавать голоса всевозможная домашняя живность. Кто-то забранился так же визгливо и громко.

Туман осмелился и протянул плотные белесые ленты дальше по дороге, вползая за ограды крайних хат, растекся дымкой по дворам. Солнце боком выглянуло из-за кудели облаков и просеяло волглую марь лучами.

Лорка стояла на крыльце, смотрела, как тают на траве мглистые клочья. Она никак не могла спустить ногу со ступеньки. Дверь приоткрылась, в щелку громко задышали и зашмыгали носом. Оглянулась. На То́маше была длинная, до колен, ночная рубашка, босая нога коснулась влажных и прохладных поутру досок и отдернулась обратно.

— Сестрица, я проводить…

— Штаны надень, провожальщик.

Дверь закрылась, потом открылась снова, но это был не То́маш. Отец. Молчал и смотрел тяжело, виновато. И от этой его вины на крыльце стало тесно, и Лорка ступила на утоптанную до каменной твердости дорожку, темную от схлынувшего тумана. Сырость просачивалась сквозь тонкие кожаные поршни, холодила пятки, тонкие носки не спасали. Кожа покрылась мурашками, и Лорка точно не знала, от волглого утра или от отцовского взгляда. Губы Дамья́на шевельнулись, и зябко стало не только ногам.

— Владыка наш и Отец, Пахарь, Сеятель, Жнец, Боже Единый. Славу тебе пою во время печали, — почти беззвучно заговорил отец, глядя на нее. — Затворены уста мои, ибо душе говорить прощание…

— Не хорони, — чужим незнакомым голосом сказала Лорка, впервые на своем веку перебив родителя, — жива еще. Ты бы еще дорожку пеплом посыпал.

И посмотрела прямо, как не смотрела никогда. Отец замолчал и отвел взгляд. Их хаты выскочил То́маш, босой, но уже в рубахе и штанах. Ткнулся лбом под грудь, руками обхватил и задышал часто, отчаянно сдерживая слезы. Встрепанная макушка пахла сном и домом.

— Эй, ну что ты, — заговорила Лорка и отодвинулась, чтобы посмотреть на брата. Присела, сразу сделавшись ниже его на голову, и теперь То́маш глядел сверху вниз. Прикушенная губа побелела, в распахнутых глазах Лорка видела себя.

Не утерпел. Дрогнули ресницы, отражение в темных зрачках застлало слезами. То́маш мотнул головой, оттер щеки рукавом и протянул плетеный из красной нитки детский оберег. Теперь понятно, чего так долго возился, — искал среди своих мальчишечьих сокровищ прощальный подарок.

Лорка подала руку, и брат старательно повязал тесемку ей на левое запястье, к сердцу ближе. Пока вязал, слезы высохли, осталась только детская обида.

Поднялась. В груди было звонко и пусто, как в новой, еще не обжитой хате, и Лорка слышала, как дрожат и лопаются струнки, связывающие ее с домом.

— Как тебя зовут, брат?

— То́миллен, защитник, дома хранитель.

— Вот и храни, — сказала она и поцеловала То́маша в макушку. Жесткие, темные, как у отца, волосы немного вились и всегда по утру торчали во все стороны.

Спину пробрало ознобом. Лорка оглянулась — у калитки стоял Страж. Тот ли, что вчера приходил, или другой, было не понять.

— Не провожайте, не надо, — сказала она, глядя на отца, и вышла со двора.

На торжке уже собирались. Сопровождавший Лорку молчаливый Страж подвел ее к Лексе́ну, сидящему за прилавком с бумагой и писалом. Чуть поодаль расположился Среброликий с черным шнуром в блекло-золотой косе. Этого бы Лорка узнала и так — он был тяжелее прочих элфие́ и телом, и взглядом.

Грамотей поднял на нее свои выцветшие глаза и ничего не спрашивая записал: Лорка Дамья́на тенʹЛо́вец. А потом глазом дернул, словно подмигнуть хотел. Лексе́н всегда ее полным именем звал, а тут вдруг… Хотя, странно бы смотрелось оно в списке прочих весковых имен, запиши он Лло́риен вместо Лорки.

Провожающих пришло много, все молчали, потому Лорка не сразу поняла, что собралась почти вся веска. Страж рядом пошевелился и подбородком дернул в сторону стоящих у выезда телег. На двух из них уже сидели откупные: парни в одной и пара девок в другой.

Лорка пошла к девкам, неуклюже взобралась — борта были высокие, а руки никто не подал. Даже в Лоркину сторону не глянула ни одна. Ну и пусть на них, все равно Лорка с ними не зналась, так, видела несколько раз в лавке и на торжке. Они с другой стороны вески жили, где корчма. Пригожие. Одна девка была чернявая, как Цвета, вторая светлая, как пшеничный колос, и кудрявая, волосы в ее косе и без ленты держались. Лорка поглядела на туго перевязанную свою странного цвета палой листвы, не рыжую, не русую. Таких волос ни у кого в веске не было, только у нее. И глаз, серых с золотистой прожилкой.

Глава 2

Глава 2

Первый привал был после полудня, недолго. Река здесь делала петлю, на плоской вымоине удобно было поить лошадей, чем и занялась часть Стражей. Гневливый элфие́ с черным шнуром в косе, которого Среброликие звали Вере́й и анʹхалте, отправил еще двоих напоить людей.

Один из Стражей подошел к Лоркиной телеге с большим плоским круглым сосудом и протянул его, глядя поверх голов съежившихся, умолкших девок. Лорка была ближе всего и взяла. Элфие поспешил отдернуть руку, развернулся уйти, длинная коса стегнула хлыстом, мазнув краем по Лоркиному лбу. В косе красным и золотом блеснула знакомая лента, Цветина. Лорка даже рот приоткрыла от удивления. А пока зевала, девки баклагу из рук забрали, и досталось Лорке всего-то три глоточка.

Второй раз остановились, когда уже солнце село. Их пустили походить, и возница показал, где умыться можно и всякие дела сделать. Времени дал меньше лучины и пригрозил, чтоб шевелились. Стоянка была большая, одной стороной она упиралась в густой ельник с непролазным малинником по краю, с другой сочился туманом неглубокий овраг, уступами спускающийся к реке. Здесь из земли проглядывали камни. Лорка прислонилась к одному такому. Шершавый бок еще не успел остыть и охотно делился теплом. Дальше за рекой виднелись далекие огоньки вёсок.

Дорога, на которую они свернули после полудня, проросла жесткой травой, и не похоже было, чтоб ею часто пользовались. И на стоянке этой, хоть и удобной, трава почти в колено выросла. Лорка оглянулась — Стражей было всего четверо. Один стоял у дороги, двое лошадей обихаживали, еще один по лагерю прохаживался, будто гулял. Только ходил, как кот вокруг стайки воробьев, вот ему и дела до птах нет совсем, и тут раз, и только перья по сторонам летят. Красиво ходил. Тот, с Цветиной лентой в косе.

Если бы из-под подошвы его сапога не вывернулся камешек, Лорка бы анʹхалте не услышала. Вере́й поднимался из оврага, и прежде, чем маска легла на лицо, она успела разглядеть высокие острые скулы, тяжеловатый для элфие́ подбородок, густые брови и вздернутые к вискам раскосые глаза. Страж остановился в шаге, побуравил взглядом и мотнул головой в сторону телег. Лорка повиновалась, слишком жива была в памяти вздергивающая вверх рука и липкий холод в затылке.

— Не всякое знание на пользу, дева тинт, — вдруг прилетело в спину, Лорка запнулась о траву и едва не упала.

Коса в дороге растрепалась и волосы залепили лицо, потому Лорка шла, почти не глядя, и тут же снова запнулась. Чья-то рука изловила ее за рубашку и поставила на ноги.

Вере́й возвышался скалой. Рядом с ним даже выдохнуть страшновато было.

— Спасибо, тин элле́, — пролепетала Лорка.

— Помни о пользе, элефи́[1], — ответил тот и отступил.

Когда Лорка подошла к телеге, хмурый возница дал ей напиться, вручил ломоть хлеба с мягким ноздреватым сыром, дождался, пока она спешно проглотит немудреный ужин, велел к остальным лезть и ловко руки ремешком к обрешетке привязал. Укрыться дали тонкое походное одеяло. Закрывая глаза, Лорка хотела, чтоб пришел теплый сон про дом и брата, и отца, а снилась только серая муть.

Девки сбились по двое, чтоб теплее было, Лорке пары не нашлось. К рассвету она продрогла и едва зубами не стучала, а потому начавшуюся в лагере утреннюю возню встречала с радостью. Стражи возникли из леса, как из тумана соткались. Элфие вообще очень мало звуков издавали: ходили неслышно и между собой не говорили почти, будто по взглядам один одного понимали. Может и так. Лексе́н рассказывал, что из них много кто чаровать умеет. Как это чарование выглядит, Лорка себе никак представить не могла.

Весь шум, что на стоянке был, шел от телег с парнями. Их уже развязали и дали время в лесок сбегать. Двое молодцов повздорили, третий разнял и одному из буянов подзатыльник отвесил. Фигура миротворца в небеленой рубахе казалась знакомой, особенно темно-русый вихор на затылке. Сердце забилось в горле, и дыхание перемкнуло! Да быть того не может! Гринь? Она уже и окликнуть хотела, но тут возница подошел.

— Что ерзаешь?

— Надо мне, — соврала Лорка и почувствовала, что краснеет.

— Так сказала бы, я ж не зверь. Давно ведь не спишь, — и принялся распутывать ремешок, сначала Лоркин, а потом и других девок, которые тоже завозились, выныривая из беспокойного сна.

— Зачем нас вообще привязали, куда мы денемся? — спросила чернявая, зевая в рукав.

— Мне велели, я и привязал, — отозвался парень.

— А ты откуда? — Лорке было любопытно. Прочие девки были уже у малинника, а она осталась.

— Оттуда, — возница кивнул в сторону дороги, — ехал родителей навестить, год ждал, чтоб позволили. Теперь когда еще пустят…

— Жалко, — протянула Лорка, — а другие?

— А другие по другим делам. Мы же клейменые, если элфие́ прикажет, поперек не пойдешь. Клятва не даст. — Белобрысый отогнул ворот и показал Лорке проступающее на коже пониже ключицы темно-багровое тавро — смыкающиеся в звезду цветы и шипастая ветка по кругу.

— И нас тоже так? — она прикрыла ладошками место у себя на груди, куда стала бы печать.

Возница хохотнул и посмотрел по-иному, разглядывая Лорку с головы до пяток.

— Нет, пригожих девок они по-другому клеймят, — и рассмеялся в голос. — Иди давай, а то в пути никто не пустит, пока на дневку не станем.

Глава 3

Глава 3

Следующие четыре дня были похожи один на другой. Лорке начинало грезится, будто она всю жизнь провела в телеге, привязанная к борту. Ныли ноги от долгого сидения, и спину ломило, будто полола весь день. И в баню хотелось, или хоть в реку, и рубашку сменить. То́маш снился вторую ночь, плакал и звал, сердце выпрыгивало от беспокойства, и она просыпалась в серых сумерках, ждала пока солнце встанет. С ней по-прежнему почти не говорили. Только Ива и еще пара девок, но они рядом сидели и, как ни дичись, все время молча не проведешь. В тот день, как Вере́й ее из леска провожал, вообще все глядели странно.

— Смотри, а то и себе возьмет, — сказала Ива. — Наблюдает коршуном.

— Пустое, зол он на меня просто. И с чего взяла? Глаз не видно.

— Может и пустое, только все равно от злобы не так смотрят, — она поерзала, устраиваясь, и зашептала на ухо: — А я бы и не против. Они, говорят, красивые все, краше наших.

Ива продолжала говорить, но Лорка уже не слушала. Вытянув шею, она пыталась рассмотреть идущую впереди телегу. Она тогда не ошиблась, Гринь был среди парней. Как-то на дневке она хотела подойти, но ей не дали. Один из Стражей преградил дорогу и молча ждал, пока Лорка вернется к девкам.

— Ты чего? — шипела потом Ива. — Еще решат, что у тебя там дружок.

— И что?

— Вот глупая! Раз дружок, то можешь быть не чиста, и тогда забудь про хорошее место, отправят в кухню или еще куда, будешь до смерти сковородки чистить. А к себе они только девиц берут.

— Откуда знаешь?

— Я в корчме работала, там народ разный бывает из города и из Земель иногда, говорят всякое, — Ива напускала на себя важный вид, но Лорке делалось смешно. — Только вот не пойму, что они нас сразу вязать не стали, а только на второй день.

Лорка сначала плечами пожала, а потом подумала, что сразу и незачем было, ведь сказали тогда на торжке, что за беглеца родичи вдвое ответят. Сбежал бы кто — в веску было быстро вернуться и долг стребовать.

Иногда девки брались петь, чтоб не так скучно было. В черед пела и Лорка. Она все о То́маше думала, и сама собой мамину песню начала, которую ему вместо колыбельной пела. На элфие́н’риа.

Когда зацветет терновник,

Ты выйдешь ко мне босая.

Зарею распустишь косы.

Росу по траве бросая,

Спешит туманное утро…[1]

А потом осеклась, потому что девки замерли, кто как сидел, а на нее тень упала. Рядом с телегой лошадь шла, почти бесшумно, а потом вперед скакнула. Лорка только хвост белесый углядела и длинную медовую косу с черным шнуром. Девки зашептались и захихикали. Шутили, что она хозяина себе приваживает, и Ива среди них первая. Лорка даже обиделась.

— Глупая, смотри какой высокий, статный, — мечтательно говорила соседка, провожая иногда попадавшегося на глаза Вере́я, который выделялся среди других Стражей шириной плеч, — как обнимет…

И Лорка краснела. Она всегда краснела легко.

— Да ты дитя совсем, — смеялась подружка, — восемнадцать есть?

— Есть, — отвечала она. — Было вот только. — И с новым поворотом опять пыталась переднюю телегу рассмотреть.

Вчера на дневке они глазами с Гринем встретились, и он улыбнулся и рукой махнул. Сразу сделалось легко, будто Лорку облако держало, а потом рядом Страж прошел, и она поспешила взгляд отвести. Отвернулась и наткнулась на другого. Этот вроде как наблюдал за ней, коса, гладкая и даже с виду тяжелая, лежала на плече. Лента красная с золотом. Подумалось, просто взял завязать или Цветину косу расплетал… Щеки тут же занялись и, казалось, элфие́ улыбается гадко и глаза наглые щурит, прямо как тот бесстыжий у реки. А может это он и был, волос то похожий. Лорка из Стражей только этого вот и Вере́я еще различала.

Сегодня жарко было. Ни облачка. Небо выцвело, куцые тени жались к деревьям. Слева тянулась высокая каменная круча. Дорога вилась змеей, лес давно отступил, а река, наоборот, стала совсем близкой. Ее было хорошо слышно. Вода прыгала по камням, шипела и рокотала внизу, под обрывом, край которого порос кустами и кривоватыми деревьями. Кое-где сохранились столбики и поперечины старой ограды, такой темной, что было не разобрать, камень это или дерево. Телега поскрипывала, в макушку припекало, глаза закрывались

Сначала вздрогнула земля. Запряженная в телегу мышастая лошадь прижала уши и замерла. Лорка, убаюканная мерным покачиванием, сонно моргнула и с изумлением уставилась на двух Стражей, пронесшихся мимо по самой кромке обрыва вперед, туда, где вдруг раздались крики и грохот скатывающихся камней.

Возница, худой остроносый парень привстал, чтоб посмотреть, что впереди. Коротко вжикнуло и тюкнулось, глухо и увесисто, как кошка спрыгнула, а худой булькнул горлом и завалился назад, угодив белесой неровно стриженой макушкой прямиком на Лоркины коленки. В уголке глаза торчала тонкая темная стрела с серыми перьями. Еще одна вонзилась над ключицей, наискось проткнув шею под кадыком. Изо рта, по щеке, прямо на подол стекала темная густая живи́ца.

Сначала было тихо, а потом девки заголосили разом. Мышастая поддала копытами и рванулась. Левая оглобля хрустнула, лопнули натянувшиеся постромки́. Правая оглобля осталась целой и, когда дурная скотина, не разбирая дороги, ломанулась прочь, телегу развернуло и едва не опрокинуло на бок.

Часть 5. Река. Глава 1

Часть 5. Река

А если какое постигнет тебя страдание,
душевное или телесное, … не впадай в отчаяние.
Уложения Хранителей

Глава 1

Гонец прибыл в Лотин так поздно, что наместнику Хашету тенʹВарта, пришлось выйти, как был, в наброшенном на ночную сорочку стеганом халате. Седые на висках темные волосы тен’Варта топорщились над ушами, делая его похожим на всклокоченного филина.

— Что за навье проклятие, — ворчал мужчина, спускаясь по лестнице из коридора, разделяющего жилую и служебную части ратуши. Шлепанцы так и норовили сползти с босых ног. В холле стоял невозмутимый типус в мундире краевого сыска, один из тех, что уехали смотреть разоренный обоз.

— От ан’ха́лте Вере́я, — сказал прибывший и передал костяную трубку с посланием.

Наместник сковырнул восковую пробку, мизинцем достал свернутый лист, щурясь, прочел, кивнул сам себе.

— О решении велено доложить дознавателю тен’Фири́зу, — подал голос гонец.

— Передай, каратели выйдут утром.

— Каа́н даэро́, время возмездия, — вместо прощания произнес сыскарь и неслышно выскользнул прочь.

— Каа́н даэро́, — вполголоса повторил за ним наместник, и, чуя, как по позвоночнику ползет озноб, осенил себя серпом.

* * *

Лорка не думала, что падать в воду может быть так больно. Обожгло, оглушило, закрутило и поволокло. Единственное, что она чувствовала – рука элфие́ на запястье, сомкнувшиеся капканом пальцы. И дышать! Дышать! Но кругом вода, ледяная, как зимой в проруби. Как летом может быть такая холодная вода? Мелькнула перед глазами красная лента, руку дернуло, и пальцы разжались, а потом Лорку швырнуло вверх и приложило о камень так сильно, что схваченный жадно воздух тут же вышибло из груди. В глазах сделалось темно и будто светлячки заиграли. А потом просто темно.

В себя она пришла от того, что ее колотило. Плоский камень, на который ее выбросила река, был у самого берега. И там же, у берега, лежал Страж. Лицом вверх. Спокойная здесь вода стояла над ним, глаза были закрыты, стелилась по дну коса с почти распустившейся красной лентой. Еще одна лента, яркая, как рябина, вилась от макушки и таяла. С бока тоже тянуло алым. Рассеченная щека почти не кровила и оттого выглядела страшнее.

Колотясь, оскальзываясь на камнях, Лорка подобралась к элфие́ и сразу никак не могла прикоснуться, но оставлять его лежать в воде, пусть бы он и не дышал, было не по-людски. Попробовала за плечи приподнять и плюхнулась рядом.

Доспех прижимал тело Стража ко дну камнем. Как снять латы, она не понимала, а потому, уцепившись почти негнущимися пальцами за настывшие от воды пластины дернула. Снова упала, но сдвинула элфие́ с места, не так и много. Голова его лежала теперь на Ло́ркиных коленях. Рана на лице наполнилась алым, на побелевших губах тоже выступило.

Дальше тащила, как придется, то за руки, то снова хваталась за доспех. Ножны цеплялись за камни, и Лорка руки ободрала, пока расстегнула мокрые кожаные ремни. Потом легче пошло.

Латная пластина на спине Стража, как салазки, проскользила по мокрому, отчаянно скрипя на камнях, и элфие́ целиком оказался на берегу. Коса облепилась песком, лента пропала. Светлая кожа была цвета известки и темные брови и ресницы на сомкнутых веках смотрелись чужими. Какими были бы сейчас наглые презрительные глаза? Зеленые или прозрачно голубые?

Разогревшаяся, пока вытаскивала тяжелое безвольное тело из воды, Лорка снова стала мерзнуть. Обхватила себя руками и огляделась. Берег – камни пополам с песком, щелястые скалы, поросшие колючими кустами. Солнце еще не село, но в густой тени прятались сумерки, и холодом веяло, что от камней, что от реки. Одежка мокрая, а впереди ночь, и Страж мертвый. Лорка засомневалась, может было лучше реке его отдать и не на берег тащить, а наоборот, от берега… Как с неотпетым ночевать? Не поднялся бы навью. Может и сказки, а все одно страшно.

Присела клубком рядом с ним, за коленки себя обняла и дрожащими губами прочла прощание. Руку протянула серп над ним начертать и заметила, как на длинной белой шее несмело толкнулась жилка.

– Боже свя́тый! Живой!

Упала на колени, к жилке пальцы прижала. Долго ничего не было, и Лорка подумала уже, что помстилось в сумерках, но вот ткнулось, как кошка носом, и опять пропало.

Как-то летом мальчишки в реке дурачились, один воды нахлебался и синий совсем был, когда его вытащили, так Гринь ему в рот дышал и на грудь давил, и тот заперхал, и вода вся вышла. А Лорка с близняшками тетки Лоны полоскать ходила, вот и видела. Напугались тогда все.

Лорка покосилась на доспех. Элфие на грудь не надавишь, хоть прыгай на нем, а прочее… Или бросить? Уйти, и пусть думают, что нет ее и не было, утонула. В веску вернуться – своим горе, но можно и не возвращаться. Но толкнулось опять под рукой, и выходит, будет она перед Единым убийцей, если уйдет.

Облизала враз пересохшие губы, защипало, видно, ссаднила, когда ее на камень бросило. Первой парня коснуться… Единый, за что испытываешь? И одно грех, и второе. Голову тяжелую приподняла, руке в его мокрых волосах сразу липко стало, рана глубокая, на лице алое и с губ тоже дорожку чертит. Оттянула подбородок, как Гринь делал, набрала воздуха полную грудь и, зажмурившись, коснулась саднящими губами других, белых и холодных. Выдохнула.

Глава 2

Глава 2

Лорке снилось, будто она в школе и в наказание за провинность выводит на элфие́н’риа слова, из которых ее имя сложилось: ллоэ́й — судьба и риэлле́н — предназначение. В классе холодно и сумрачно, стены поросли шипастыми лозами и колючими темными ветвями. Окно тоже завешено ветками, оттого и темно, и светцы не горят. Стоящий напротив Лексе́н тоже в лозах. Побеги торчат из карманов, высовываются из-под полы, оплетают руки и шею, выглядывают из волос.

— Не верно, — говорит Лексе́н и пальцев Лорки, в которых зажато писало, касается указка. — Назови три основных типа слов в элфие́н’риа.

— Слова сути с окончанием на твердь, слова признаки с окончанием на голос, и слова движения, окончание вари… вери… И те, и другие есть. И исключения, — сбиваясь, бормочет Лорка, опускает глаза и видит, что литеры на листе плывут, и она не может понять, где и что не верно.

— Твое имя, Предназначенная судьбой, такое исключение, — указка вновь касается пальцев, и они немеют. Писало скатывается на пол и тонет в прорастающих сквозь пол побегах и листьях.

Лозы, что оплетают Лексе́на, покрываются бледно-розовыми цветами. Грамотей смотрит поблекшими глазами и продолжает говорить, но его уже не слышно, потому что изо рта прорастает побег и тоже распускается цветком. Беззвучно сыплются лепестки, превращаясь на лету в невесомые хлопья пепла.

— Ка́йлиенʹти Лло́риен, аст лите́, — гулко и звонко звучит позади голос брата, и Лорка оборачивается. — Сестра моя Ло́риен, прошу тебя.

И нет уже ни Лексе́на, ни парты. Вокруг двор, усеянный пеплом, от дома осталось только крыльцо и ступени. То́маш, поджав одну ногу, прыгает по крыльцу в спальной рубашке и там, где босая ступня касается досок, проступают тускло тлеющие головни, покрытые, как плесенью, белесым налетом.

— Братик, — шепчет Лорка и тянется к его макушке.

То́маш замирает прямо на углях, стоит, не шевелясь и голову набок склонив, но как только Лоркины пальцы касаются волос, руки немеют от холода, и все рассыпается пеплом. И То́маш, и крыльцо. А из серого растут колючие черные ветви с бледно-розовыми цветами.

— Прошу тебя, — шелестят облетающие цветы голосом брата.

Крик замер в горле, и Лорка подхватилась. Прижала выстывшие до бесчувствия руки к колотящемуся сердцу. Левую дергало. Под повязанной То́машем на прощание красной нитяной тесемкой рдел ожог. Сердце снова зашлось, и тут ее словно водой окатило. Холодные глаза элфие́ смотрели прямо на нее, словно душу вытянуть хотели.

Страж лежал на подстилке из ветвей и травы на другой стороне маленькой поляны. На боку лежал и, подперев голову рукой, ее, Лорку разглядывал, как диковину какую несуразную или муху в крынке с молоком. На рубашке сбоку расплывалась красным от раны, но элфие́ словно не чувствовал. Чуть головой качнул, когда Лорка с себя поддоспешник Стражев потянула, слитным движением поднялся и, не шелохнув ни веточки, скрылся среди кустов бузины и ракитника.

Они набрели на полянку, когда уже стемнело совсем. Вернее, Страж набрел, а Лорка следом. Она едва успевала за его широким шагом, но белеющая в темноте рубашка, испятнанная вдоль спины кровью, сочащейся из раны на голове, не давала потеряться. В расщелине Лорка сбила ноги о камни и руки все исцарапала, на влажный сарафан сора нацепляла и замерзла окончательно. Она так стучала зубами, что если навьи и прятались по теням, то поостереглись бы вылезать.

Оказавшись на полянке, элфие́ наломал веток для лежанки и травой поверх постелил. Для себя. Лорка сама себе ночлег устраивала. Долго возилась, не переставая зубами стучать, а потом в нее элфие́ одежкой кинул.

— От тебя слишком много шума, тинт, — словно пропел он, откинулся на своей лежанке и глаза прикрыл.

— Аст аэ́н, тин элле́, — едва не прикусив язык пляшущими зубами, извинилась Лорка и завернулась в плотную, неожиданно сухую и пахнущую травой ткань. Поддоспешник, длинный непривычного кроя кафтан, с высокими разрезами по бокам, достающий высокому Стражу до колен, Лорку почти всю укрыл, а если ноги подтянуть, то и всю.

Она едва успела по утренним делам сбегать, как элфие́ вернулся. Рубашка на нем была мокрая и чистая, рана на лице поджила и почти краями сомкнулась, хотя всего ночь прошла. Лорка бы тоже умылась, ей стало стыдно за свою изгвазданную одежку, обтрепанный по камням подол, косу разлохматившуюся… Сбитые ноги ныли, но поделать с этим ничего нельзя было, только терпеть.

— Ясного дня, тин элле́, — пролепетала Лорка и потупилась под пристальным взглядом.

Вот интересно, он сам на зорьке встал или это она его разбудила, когда говорила во сне. Тревожная греза уже и не помнилась почти, только что То́маш был и Лексе́н, что было страшно, и все в пепле, как дорога к жальнику, а сквозь пепел — цветы. Сон прошел, а след под плетеным оберегом остался.

Элфие́ собрал оружие свое и пошел. Молча. Лорка за ним, как кутенок на привязи. Смотрела на болтающуюся ниже спины косу и саму спину, боясь отстать, и от того спотыкалась. Идущий впереди Страж веток не придерживал, и ей уже раз сколько по лбу прилетело. Вот же! Как так можно?

Внезапно вновь вышли к реке. В другом месте, не там, где их выбросило. Здесь у берега было совсем спокойно и песочек. Ярилось только на самой стремнине. Страж протянул руку. Лорка догадалась, что он одежку назад требует. Сняла, а этот бесстыжий вдруг из рубашки своей, уже сухой, вывернулся и, в комок смяв, бросил, будто с него убудет нормально подать.

Глава 3

Глава 3

Дальше шли вдоль реки. Элфие шагал как заведенный, и Лорка к вечеру так вымоталась, что едва нашла в себе силы, чтобы соорудить лежанку, на которую упала кулем. Ноги гудели, дергало сбитые пальцы, болела пятка — в кустах на щип наступила. Из еды за весь день досталось немного переспевшей малины, которой по пути надергала. А когда Страж с его обычной брезгливо-равнодушной миной ей тех белых корней предложил, даже смотреть не стала. Веки смежились, и Лорка уснула, как в яму провалилась.

Проснулась от песни. Была глубокая ночь, густая и синяя. Луна пряталась, пробиваясь из-за облаков бледным, едва различимым пятном, но вокруг разливался свет. Неяркий, призрачный, зыбкий. И песня эта, похожая на шелест воды, была такой же. Лорка приподнялась осторожненько и потянулась за звуком. Из-под ног вспархивали мелкие светящиеся мошки, роились вокруг, и Лорка шла, словно в облаке света. Может это сон?

Река была как на ладони. Берег здесь приподнимался, и травяной край обрывчиком выступал над узкой полоской песка, не высоко, Лорке где-то до колен. На краю она и остановилась.

Элфие в одних штанах сидел на плоском камне, сложив босые ноги кренделем, руки были приподняты ладонями вверх. Словно отлитая из серебра коса стекала между лопаток, кончик, связанный тесемкой от Лоркиной рубашки покачивался на дне. Страж пел, а река ему отзывалась. Вода вокруг камня сияла серебром, будто этот свет с косы натек. Искорки разбегались дальше, играя в мелкой ряби, как светляки над головой, только Лоркины будто от солнца родились или от живого огня, а те, что в воде и вокруг Стража, — от луны.

Голос стал громче, и в груди заныло, так это было красиво. Вода потянулась вверх тонкими нитями, как лоза, льнула, ласкаясь к рукам Стража, обнимала его босые ноги, взбиралась по косе и чертила на голой спине узоры серебром, такие же дивные, как песня без слов, что слышала Лорка. Каждая жилочка в ней сейчас дрожала, откликаясь на его голос, и больно становилось дышать. А элфие́ тянул переливчатые звуки, и водяные лозы в его руках превращались в цветы и птиц, разлетались бабочками, сыплющими с прозрачных крыльев лунный свет. Воздух звенел струнами ветвей и травы, сплетал звуки с посветлевшими тенями и путался в Лоркиных волосах, легонько касаясь мокрых щек.

— Как твое имя, тинт? — вдруг спросил элфие́, прерывая песню.

Вода вокруг камня вздымалась и опадала кольцами, поднималась спиралью капель вверх, пока не распадалась серебряными искрами. Страж смотрел, обернувшись через плечо, в глазах плескалось серебро с прозеленью, теплой, как солнце сквозь листву.

— Лорка — начала она и запнулась, собственный голос показался ей вороньим карканьем после песни Стража, но она все же ответила: — Ло́риен. Меня назвали Ло́риен.

— Лло́риен, Предназначенная, — мелодично повторил Страж и рассмеялся, а по воде разбежались блики, как солнечные зайчики в хрустальных бусах. — Ты больше похожа на Лло́рети, ллоэй эре’ти[1]. Мое наказание.

И снова рассмеялся. Вода вторила, отзываясь каскадом брызг. Водяная пыль дохнула в лицо, распугав светлячков.

— А как зовут тебя, тин элле́? — заморгав от попавшей в глаза воды, решилась спросить Лорка.

— Мое имя Эйт’селейн, — продолжал улыбаться элфие́, пуская по воде сверкающие цветы, похожие на кувшинки. Затем поднялся. Теперь он стоял рядом с камнем, растрепавшиеся волосы вились вокруг лица, хотя ветра не было, коса лежала на плече, а водяной язык, похожий на узкую головку выдры, тыкался в отставленную ладонь, словно напрашивался на ласку.

— Это не твое имя, — осмелев окончательно, сказала Лорка.

Ей было стыдно и одновременно приятно смотреть на голую грудь Стража и плоский гладкий живот, на котором, так же как до этого на спине, то вспыхивали, то гасли узоры серебром. А раны на боку больше не было, затянулась, не оставив даже шрама. И на лице тоже. Ни следа.

— Почему не мое?

— Не знаю… Не твое, я так… слышу.

— Занятно, — протянул элфие́ и голову на бок склонил, улыбнулся.

Эта холодная улыбка не вязалась с глазами, словно в теле Стража две разных души жили. И сейчас именно та, вторая, у которой глаза были прозрачные и синие, улыбалась. Лорке стало не по себе, захотелось уйти, но Страж снова заговорил, и она осталась.

— А это слышишь? — спросил он, голос его сделался низким и щекотным.

— Что? — прошептала Лорка, замирая мышонком.

— Это, — сказал элфие́.

Мурашки прошлись по лопаткам, замерло сердце, и в ушах тонко зазвенело.

— Подойди, — позвал Страж, и хотя его губы остались неподвижны, Лорка всей кожей чувствовала, как зовет.

Шагнула, не глядя, с травяного выступа вниз на песок, к сверкающей кромке воды.

Упала бы, но под ногой встала упругая водяная ступенька и еще одна, потом Лорку дернуло, и она оказалась на камне. Теперь она была вровень с тин элле́ и видела прямо перед собой его глаза, шальные, будто медовухи перебрал.

Что-то коснулось щиколоток. Лорка ойкнула и пошатнулась, но ее поддержали. Не Страж — он стоял, спрятав руки за спиной. Вода. Элфие улыбался, чуть прищурившись, а теплая водяная лента скользила по Лоркиным ногам и выше, обволакивая тело, но оставляя сухой одежду. Перестала саднить исцарапанная кожа, из ног уходила тряская усталость, больше не ныла проколотая пятка. Рассы́палась прядками коса и сплелась снова. Лорка чуяла, как копошатся в волосах водяные струйки, словно ловкие пальцы. Ладошки защекотало, и она подняла руки, чтобы посмотреть — их, словно сироп, обволакивала водяная пленка. Выровнялся сбитый когда-то кривоватый ноготь, пропали заусенцы, разгладился старый шрам на ладони.

Часть 6. Долг. Глава 1

Часть 6. Долг

Кого наставления не берут – того … со двора прогнать.
Уложения Хранителей

Глава 1

Прав был Вере́й, когда предостерегал от спонтанного выбора имен. Играя с судьбой, никому не дано угадать, как отзовется задетая тобой струна. Не угадал и он. Прихоть обернулась долгом.

Астʹкае фие́л — Долг жизни. «Первый всегда у матери и будет прощен, второй у отца и будет отдан, когда родишь сына, третий не бери или не будешь свободен, пока не отплатишь тем же». В «Наставлениях юных» о Долге жизни только эти три строки, и их достаточно. Но нет ничего хуже, связать себя подобным обязательством случайно. А он, Таэре́н тиэнле́ʹаше́ тенʹТьерт, младший наследник дома Терновника, это сделал. И с кем! С девчонкой тинт, едва вышедшей из детского возраста!

Лло́риен… Вот уж действительно — предназначение. Единый создал эту мошку исключительное ему в наказание, не иначе. Или это Вере́й напророчил? Ментальные маги могут предсказывать? Они ближе всего к прорицателям. Нет, Вере́й не чистокровный, так что вряд ли.

Что с ним стало? Он ехал в начале колонны, когда Элефи́ Таре́, Дети Сумерек, напали. Впрочем, не только они. Таэре́н руку бы отдал за то, что среди сумеречных было несколько изгнанников тен’инне́[1], которых всегда легко узнать по вытравленному гербу на доспехах и рунному знаку из живого серебра на левом виске.

В людских городах тен’инне́ носят длинную косую челку, чтобы прятать позорное клеймо. Несмотря на запреты, они часто берут в жены тинт, увеличивая число полукровок, что особенно опасно, если родившийся эльфа́р получает магический дар. Вере́й — исключение, отец-элфие́ признал его право на жизнь, иначе наложнице-тинт не позволили бы выносить ребенка.

Напали как по учебнику, на изгибе тропы. Заняли проход к небольшому плато, где всегда устраивались стоянки и, чтобы отвлечь внимание, устроили обвал. Камни склона над тропой крепили заклинаниями, которые ежегодно подновляются, значит, среди них был сильный маг земли, или даже не один. У сумеречных, элтаре́, магов земли всегда рождается больше, чем прочих. Что вообще происходит? Сначала бессмысленное нападение на торговый обоз, теперь стычка у самой границы. И если обоз на совести тинт, в основном, то инцидент на тропе — прямая провокация. А было так спокойно последние полсотни лет.

На Таэре́не снова был блокиратор. Мгновение эйфории, которое он ощутил при пересечении границы, не шло ни в какое сравнение с тем, что он почувствовал, когда расстегнулся браслет. Это было как удар, от которого в голове мутится. Сила обрушилась потоком, и он едва с собой совладал.

Первые мгновения самые сложные, так он считал, глупец. Держался и весь день, словно дышал полной грудью после удушливого пыльного мешка на голове, который резко сдернули. А ночью сорвался. Если бы не река и близость к Истоку, он мог справится, и к моменту встречи с отцом был бы вполне уравновешен и спокоен. Но река позвала.

Не пойти было все равно, что противиться собственной сути. Зря сразу браслет не одел, вышло бы не так… феерично. Таэре́н весьма смутно помнил, что там происходило. Сначала он пел, он давно уже не пел с водой. Чаровал, было легко и свободно, и от этой легкости голову снесло окончательно. Зато появление тинт, Лориэн, он помнил хорошо. Она стояла в облаке светлячков и выглядела… совершенно. Мельтешащиеся мошки отражались золотыми искрами в странного цвета глазах, мерцали в волосах. Она почти не дышала, и щеки были мокрыми. Он слушала, как он пел. Слышала, как он пел.

Это печать Долга? Окунулась в поток воды из Истока, пока их река швыряла? Или причина в тех крохах его крови, что попали к ней, пока она с ним на берегу возилась? Другая бы бросила.

Мог бы и сам очнуться. Или нет? Скорее нет, раз печать Долга дала о себе знать. Таэре́н чувствовал ее, как муравьиный укус: забудешь — ничего, только вспомни — сразу зудеть начинает. Вот как сейчас.

Память подсунула очередной обрывок, и тиэнле́ едва сдержал стон. Он ей стихи читал! О, Единый и Хранители! Какое счастье, что наткнулся на блокиратор в кармане, могло бы еще и не то случится. Кажется, еще «восстановление» пел, но это ладно, это укладывается в рамки Долга. Любопытно будет на эффект взглянуть, тинт так активно отзывается на его магию, что тут явно нечто большее, чем просто печать и пара капель крови, да еще и без ритуала. Потомок одного из эльфа́р? Вероятность есть. Одно имя чего стоит. А имя всегда дает та, кто дает жизнь.

Кем была твоя мать, девочка?

Тинт завозилась во сне. Забавная. Или он просто начал к ней привыкать. Или, опять же, печать Долга почти закрепилась. Таэре́н вгляделся в сопящую девушку. Кого она звала в том вчерашнем сне? Он тогда проснулся и, несмотря на живое серебро на руке, уловил слабую родовую магию. Несуразное несбалансированное плетение, словно младенец силу вкладывал, звенело в нитяном обереге. Наверняка воздействие было сильнее, чем он мог услышать, — у тинт тогда остался ожог. Странно? Может, и нет. Судя по тому, сколько времени прошло, каратели как раз должны были навестить деревню.

Люди убивают людей, иногда элфие́ убивают своих, случается. Или вот как с наблюдающим из дома Шиповника, погибшим от рук тинт. Каратели всегда из людей, а для элфие́ есть Темные стражи. Каа́н даэро́, время возмездия, приходящее в зыбкий час перед рассветом, самый темный.

Таэре́н почти всегда успевал проснуться до. До рассвета, до часа своего рождения, до того, как придет тьма.

Глава 2

Глава 2

Впервые браслет-блокиратор разомкнули, когда Таэре́ну было пять, и он уже вполне уверенно ходил и говорил. И тут же надели снова. Тьейш[1], Заноза, как называл младшего брата И, захотел пить. Последствия устраняли несколько магов и отряд слуг с тряпками и ведрами.

Попытки повторялись раз в год примерно с тем же результатом. Картина рисовалась безрадостная: не научится держать силу под контролем до первого совершеннолетия — живое серебро останется навсегда. А это значит полная блокировка дара и неизбежное угасание.

Светоч мрачнел, целитель разводил руками. Выход нашла пожилая нянька-тинт, возившаяся с младшим отпрыском венценосного с самого рождения. Для забав, игр и развлечений были другие няньки, рангом повыше и правильного происхождения, а она так, одежку сменить, накормить, искупать. Как раз во время купания женщина и заметила, как ребенок в воде успокаивается и будто поет. Одной подруге рассказала, та другой, кто-то с хозяйкой поделился. Так до ушей Светоча и дошло.

Браслет сняли. Это Таэре́н уже помнил сам. Как стоял в чаше Истока, а сверкающие капли пели над ним на языке мира и силы. Ему было пятнадцать, он только вчера познакомился со своим дедом, легендарным воином и полководцем Эльдаэ́ром тен’Тьерт.

У знаменитого родственника имя тоже было из ряда вон — Дитя Возмездия, родился в походной палатке после очередной приграничной стычки с сумеречными элтаре́ у матери-воительницы. Да, раньше встречались среди дев элфие́ те, кто владел мечом или луком не хуже мужчин.

Таэре́н пожирал глазами воспетый в песнях и балладах дедов скаа́ш из поющего металла, старший брат, впрочем, тоже. Эльдаэ́р подозвал младшего наследника и вполголоса, чтоб слышал только он, сказал, что если тот выучится и перестанет носить побрякушки, как девчонка, то получит меч на совершеннолетие.

Артефакт-блокиратор Таэре́ну больше не надевали. До того позорного приема и наказания год назад.

Фактически, публичное наказание и браслет из живого серебра он получил не за то, что сделал, а за то, что ввязался в спор с отцом.

Таэре́н проиграл в сферы желание, а балда Ка́йтвиен[2] загадал увидеть, как Чаша Скорби в храме Хранителей заполнится водой. Она и заполнилась. И Таэре́н эту скорбь прочувствовал как никто. К слову, если бы не молодое ягодное вино, а вернее, его количество, вряд ли бы Таэре́н вообще в сферы сел играть, особенно с таким пройдохой, как тен’Ша́йти.

Время для шалости выбрали удачное. После заката храм пустовал, и Сад застывших слез[3] тоже. Таэре́н с приятелем пробрались между чуть светящимися белыми мраморными изваяниями почивших, спокойно вошли в храм, а потом и в ритуальный зал.

Чаша скорби была в нише, скрытая каменными крыльями Хранителей. Светлая, А́на, смотрела с укором, темный, Я́нэ, словно подначивал, и обе рогатые драконьи головы вид имели весьма выразительный. А возможно, это все то же трижды клятое ягодное вино, потому как откуда на каменных мордах возьмется выражение.

Утешив себя и мысленно заверив, что каким бы ни было обещание, его нужно выполнять, Таэре́н легко преодолел хлипкую храмовую защиту, нащупал магией рычаги скрытого в стене поворотного механизма, и крылья статуй, белое и черное, распахнулись. Чаша из темно-зеленого малахита с золотистыми прожилками выехала из ниши и встала на место.

Таэре́н поместился бы в ней целиком и еще бы место осталось.

— Давай, тиэнле́, окропи сосуд живительной влагой! — подначил Ка́йтвиен и рассмеялся так, словно не о воде говорил, а о других жидкостях, о которых в храме даже думать не пристало.

Таэре́н наполнил. От души. А в придачу к чаше все имеющиеся в пределах территории Э́йсти Тиэ́н сосуды, включая водостоки, светильники и сапоги. Даже когда у него самого в сапогах захлюпало, тиэнле́ еще не понял, чем ему это грозит. Тогда весело было. А зря. Потому, что Светоч принимал отчет глав домов в Зале церемоний и мероприятие затянулось.

Отец швырнул в него «трезвостью» и лично проследил, чтобы младший наследник извинился перед каждым прямо в дверях пиршественного зала, куда главы семей отправились после обсуждения дел слегка поскрипывая влажными голенищами. Потом, после ужина, на котором пришлось присутствовать, Таэре́н избавлялся от воды в непредназначенных для жидкости местах под равнодушным взглядом отца.

Голова гудела, Таэре́н изо всех сил надеялся, что этим все и закончится, однако рано утром Светоч опять изъявил желание встретится. В храме.

— Ты давно не радовал меня, сын, — произнес владыка Земель Элефи́ Халле́.

Таэре́н стоял прямо перед ним, но взгляд отца был устремлен на фреску, изображающую явление Единого в пламени Хранителей. Пауза затягивалась, тиэнле́ молчал. Светоч умел и любил строить фразы так, что любое слово, сказанное после, выглядело либо упреком, либо оправданием.

— Ты извинишься перед главами семей завтра на приеме.

— Разве я не сделал этого вчера?

— Вчера пострадало только их самолюбие, а нужно, чтобы пострадало и твое, иначе урок не будет усвоен, — продолжил отец. — Сама по себе шалость не зло, хоть и не благо. Но ты допустил несколько неприемлемых ошибок. Ты был пьян, вел себя недопустимо для своего статуса, потерял контроль над силой, осквернил священное место. В храмах Элефи́ Халле́ Чаши скорби касается лишь вода Истока и никакая другая. В храмах тинт только сок дерева фьемаэ́ль[4].

Часть 7. Умиротворение. Глава 1

Часть 7. Умиротворение

Если же ни в чем не повинен ты,
уже за это … получишь награду.
Уложения Хранителей

Глава 1

В Ра́йвеллин нельзя войти постепенно. Он отрывается вдруг и сразу, искрящийся в водяной пыли, сияющий лентами радуг, звонкий, как капель. И все его белые башни, воздушные мосты и изящные арки, ручьи и водопады, поющие между камней и цветов, солнечные блики, играющие в витражах, и цепляющиеся за тонкие шпили башен облака, обрушиваются на тебя внезапно. Вот ты еще в лесу у реки, а через мгновение — он, Ра́йвеллин.

За спиной ошеломленно выдохнула тинт. Таэре́н стоял у низкого бортика, обрамлявшего скальный выступ. Он позволил себе пару мгновений любования, но увлекся. Не думал, что станет скучать по дому. Река бежала внизу, кольцом охватывая город, за которым дальше, скрытое от глаз, билось сердце Земель Элефи́ Халле́ — Исток. Воды его вливались в реку и несли энергию жизни дальше, постепенно слабея и затухая. Здесь же, вблизи, жизнью было напоено все. Даже воздух казался слаще.

Мгновение радости от возвращения было омрачено неизбежной встречей с отцом. И надо узнать о судьбе ан’ха́лте и остальных. Фактически главным в отряде был Вере́й, но в случае гибели кого-нибудь из сопровождавших именно Таэре́ну, как старшему по статусу, надлежало принести семье траурный шнур. Хотя несколько дней прошло, наверняка без него обошлись.

Зашуршало позади. Тинт пробралась ближе к краю и, восторженно распахнув глаза, смотрела на Ра́йвеллин. Она выглядела нелепо в своем потрепанном платье поверх его рубашки. Из-под края обтрепавшейся юбки выглядывали маленькие ступни в сплетенных из травы чуть великоватых сандалиях.

Времени перед рассветом было много, а в крови еще гуляли отголоски магического опьянения. Тинт спала, из прохудившегося носка выглянул розовый пальчик. Таэре́н тогда еще подумал, что все это время она шла практически босиком и молчала. Тинт не слишком выносливы, хотя эта его удивила.

Руки сами собой потянулись к гибким травяным стеблям. Детское баловство и немного магии, все равно нужно было сбросить излишек. Печать вынуждала заботится, пока ненавязчиво, что будет, если девочка заболеет? Принуждения Таэре́н не любил больше, чем людей.

С размером он не угадал. Ступни оказались маленькими, как у ребенка или юной элфие́. Версия с возможными предками из его народа получила очередное подтверждение. И магия. Лориэн удивительно хорошо отозвалась на «восстановление». Волосы редкого оттенка опавшей листвы блестели, выровнялась и налилась светом кожа, практически пропали веснушки. Тинт была красива. Еще тогда, у реки, в мокрой одежде и горящими от смущения щеками. И теперь тоже. Таэре́ну нравились красивые вещи, на которые можно долго смотреть. Которых хочется коснуться. Он оставил сандалии рядом с ней и ушел к реке. Холодная вода — то, что нужно, чтобы восстановить равновесие.

Он бы и теперь не отказался от ее отрезвляющего действия. Эйфория полного ощущения силы все еще накатывала. И это при том, что на нем был браслет. Перед входом во дворец Светоча живое серебро придется снять и явить всем истинную безмятежность.

Таэре́н вызвал в памяти раннее утро, светлую, незамысловатую радость тинт при виде сандалий, и как эта радость пропала, словно робкий огонек, погасший от случайного сквозняка, когда он, найдя у реки свое самообладание, велел отправляться дальше. «Не поддавайся излишней радости, не познаешь печали от ее утраты». «Наставления юным», глава о безмятежности. Очень к месту.

Таэре́н встряхнул рукой, и браслет сам скатился на запястье. Время вышло и плетение отца, сильнейшего из живущих магов-артефакторов, больше не удерживало живое серебро на коже. Теперь им мог пользоваться и настраивать любой. Ожидаемо нахлынуло ощущение беспричинного счастья, но было погребено под сводами правил, которые младший наследник принялся повторять про себя, чтобы избавится от ненужных эмоций. Теперь вниз по тропе. Домой.

В город вошли, как говорят у людей, «огородами». По сторонам улочки прятались среди зелени небольшие домики незнатных элфие́. Чтобы не вызывать лишнее любопытство своим странным внешним видом, тиэнле́ набросил «отвлечение», сначала на себя, а после того, как на них с интересом уставилась очередная пара глаз, и на тинт тоже. Болван. Даже он в своем теперешнем виде вызвал бы меньше внимания, чем оборванка, восхищенно глазеющая по сторонам. Хорошо хоть рот не открыла.

Перед входом на территорию дворца Светоча, отводящий взгляды морок пришлось сбросить, иначе охранные чары на входе не пропустили бы его. О том, что нужно сделать для девчонки метку временного посетителя, он подумал только, когда она прошла вслед за ним. Рядом тут же возникли двое стражей с обнаженным оружием. Длинные лезвия скаа́шей лежали на плечах Таэре́на по обе стороны от шеи подобно ножницам. Тинт сжалась комком, сделавшись еще меньше, чем была, и юркнула ему за спину.

— Свет и Явь, доблестные стражи, — не дрогнув лицом, проронил Таэре́н. Одного из встречающих он знал, второй был новым. Осознав, кому угрожают, стражи мгновенно убрали оружие и склонились.

— Тиэнле́’аше, — сказал тот, чье лицо было знакомо, — прошу простить.

— Мой недосмотр, — отозвался Таэре́н и вытащил тинт из-за спины. — Новая служанка.

Незнакомый страж отступил, исчезнув за пологом невидимости, и вернулся с тонким медным браслетом.

— Возьми и надень. Не отставай, — велел Таэре́н.