Кома

1. Люди

Это стало революцией в армии — суперсолдаты, созданные с помощью последних достижений бионических технологий, проще говоря, киборги, массово заменяли кадровых военных. Практически абсолютная неуязвимость перед обычным оружием, фантастическая выносливость и, что немаловажно, сохранённое сознание того, кто лёг под нож, чтобы впоследствии стать сверхчеловеком.

Лейтенант Ральф Стоун никогда не думал об этом — вся эйфория по поводу полулюдей-полуроботов шла фоном: в новостях, в принимаемых поправках к Уставу, в соседних военных частях… На улице ведь киборга от обычного человека не отличишь — узнаешь, только когда этот пуленепробиваемый супермен голыми руками автомат узлом завяжет или машину перевернёт. А так — люди и люди, живут, как получилось. У всех разные истории, разные причины, по которым они добровольно согласились на вживление этой кибернетической хрени.

А задуматься всё же пришлось. И не сказать, чтобы у Ральфа было много времени на ответ — после падения с высоты трёх метров на боевом задании серьёзно травмирован позвоночник, и доктор, предварительно вколов ему лошадиную дозу обезболивающего, озвучил вердикт: или даёт добро на превращение его в киборга, или ходить Ральф не будет никогда. Что бы любой ответил?

Вот и Ральф не глядя подмахнул какую-то светло-зелёную бумажку и отключился. Пришёл в сознание уже в капсуле. Сознание ли это было? Тела почти не чувствовал, кое-как разглядел других — жутковатое зрелище: провода из тела торчат, у некоторых конечности имплантами заменены. И таких — десятки! Видно, военное министерство поставило кибернетизацию армии на конвейер. Ральф прикрыл глаза и подумал о Мэри: интересно, сообщили ли ей? Сколько времени прошло с момента ранения и операции? Как она воспримет новость о том, что её давний друг и любовник перестал быть полноценным человеком?

Можно сказать, Ральф только из-за неё и согласился. Даже и речи не шло, чтобы Мэри возился с ним как с инвалидом! Нет, лучше уж пулю в рот, чем быть беспомощным в её руках. Пусть любящих и заботливых — плевать! Ральф всегда считал себя сильным, а потому такая участь пугала его гораздо больше, чем железки в теле.

Когда Ральфа перевели в корпус адаптации, начала приходить Мэри — по положенному регламенту свидание не могло длиться больше получаса, но и за эти минуты в воздухе подвисало множество тягостных пауз, от которых неприятно холодило внутри. Да, пусть у Ральфа теперь и механическое сердце, но ведь мозг-то его, человеческий. А значит, он подаёт сигналы… Нет, не так: создаёт иллюзию, что Ральф всё ещё жив. Целиком. Будто бы и не было операции, будто бионические руки — это по-прежнему его руки, тёплые и чувствительные, а это грёбаное сердце, которое теперь переживёт взрыв ядерной бомбы, всё ещё способно пропустить удар. От страха, который видишь в некогда любящих глазах. От боли, когда понимаешь, что уже ничего не будет как прежде.

Вернулся домой Ральф только через три месяца. Мэри всё ещё вёла себя отстранённо и избегала смотреть в глаза. Точнее, в новейшие бионические протезы со всеми возможными визорами. Нет, внешне Ральф выглядел почти как раньше: только едва заметные шрамы после операции да разъёмы в районе позвоночника и на черепе. На случай, если возникнет необходимость обновления программного обеспечения. Да и внутренне он был самим собой — ведь все эти месяцы он надеялся, что они с Мэри вновь будут вместе. Да, изменится род войск. Возможно, придётся чаще участвовать в заданиях — вложенные государством деньги по контракту положено отработать. Но ведь это же ничего? Всё у них будет хорошо, только время нужно.

Увы, Мэри этого не понимала. Или не хотела понимать. Будто бы стала чужой, не узнавала, хотя продолжала напряжённо безмолвствовать. Но сердце Ральфа обмануть было сложно. Или это не сердце вовсе…

— Мэри, в чём дело? — устав от трёхнедельной игры в молчанку, наконец спросил он.

— Прости, Ральф, я не могу больше, — Мэри подняла на него карие глаза, когда-то смотревшие с любовью, а сейчас в них читался… страх?

— Что «не могу»? — он шагнул ближе, нахмурив брови.

— Это… это не ты. Я не узнаю тебя, — вытянувшись в струнку, Мэри смотрел на Ральфа снизу вверх.

— Почему? Это же я, — изумился тот, невольно касаясь её щеки.

— Не ты, — Мэри трясло мелкой дрожью от ужаса.

— Как не я? — не в силах привести никаких вменяемых аргументов, взревел Ральф. — Я… я ради тебя согласился на эту херню! Думал, что у нас всё будет хорошо! Почему ты не понимаешь?..

Но Мэри не понимала — вся бледная и испуганная, она не была в состоянии увернуться от прикосновений, а потому терпела, содрогаясь. Когда-то руки Ральфа ласкали не только её лицо — тело тоже. Когда-то, когда в них не было титановых суставов и сервоприводов. Когда-то, когда они с Мэри были счастливы. Может, Ральфу и показалось, а может, это его всё ещё человеческий мозг создал иллюзию — губы Мэри шевелились беззвучно: «Лучше бы ты…»

А дальше была работа. Много работы. Горячие точки. Подальше от того места, которое Ральф когда-то считал домом. Кровь. Много крови. Теперь уже ничего не имело значения — хотел умереть. Но не мог, слишком совершенной была броня, слишком продуманы механизмы. Медали, очередные звания — всё шло своим чередом, не имея значения. Будто действительно погиб — в момент, когда тот, кого он любил больше жизни, не успел договорить фразу. Ральф ушёл. Просто ушёл, чтобы не услышать. А больше и правда не жил. Ибо незачем.

Нет страха смерти — рассудок всегда трезв и рационален, даже посреди пекла. Идеальный солдат. Наряду с большинством — за какие-то десять лет почти все военные стали киборгами. И если в верхушке можно было встретить обычного человека, то «на земле» место людей заменили полуроботы. Это правильно — они ведь пуленепробиваемые, бесчувственные не-люди. Их сложнее убить, у них по большей части нет семьи и привязанностей.

Ральф, получая майорские нашивки, вдруг осознал, насколько всё изменилось. Будто вынырнул из пелены сна — когда чувства надёжно спрятаны за бронированными щитками и сверхпроводящими волокнами. Он прозрел — может, слишком поздно, а может, вовремя, чтобы понять: не одна Мэри не видит в них, киборгах, людей. Пуленепробиваемое хладнокровное пушечное мясо, обязанное служить государству по гроб жизни — пенсию бионикам уже отменили. А что, если бы не операция, то они бы давно были уже мертвы. И да, кибернетизированный организм почти не старел: регулярное техобслуживание, обновление прошивок и модернизация «железа» делали его практически вечным.

2. Система

Визоры в шлеме голубыми росчерками указывали путь, но Уоррен не послушался и свернул с оживлённой магистрали в проулок. Спрятаться. От себя. Ото всех. Остановив цикл в безлюдном тупике, он снял шлем, тряхнул волосами, взъерошивая их после вынужденной несвободы, а потом втянул в лёгкие как можно больше воздуха.

Здесь, на нулевом уровне, всегда было тяжело дышать — смрад от жизнедеятельности мегаполиса крадучись спускался с высоты нескольких сотен метров, скапливаясь внизу. А Город жил… жил домами, не имевшими ни начала, ни конца, подпиравшими тяжёлое небо пятисотэтажными обелисками.

Жил миллионами человек, у каждого из которых, казалось, была своя цель, но большинство сознавало, что главное — подняться выше. Подальше от нулевого уровня, подальше от зловонного, загаженного дна. Вверх. Туда, где на крышах небоскрёбов цветут сады, туда, где нарядно одетые люди ужинают в ресторанах, наслаждаясь изысканными блюдами и исключительным видом на Город — даже наличие окна было роскошью.

Город жил мириадами аэрокаров, сновавших в воздухе упорядоченными стаями, не столкнуться им помогали голубоватые направляющие, проецируемые единой навигационной системой. Той же самой, что указывала путь Уоррену в шлеме. Система — вот что управляло Городом, не только дорожным движением. Именно она решала, кто достоин пропуска на верхние уровни, а кто — нет. Кто будет подниматься с каждым годом, а может, и вовсе взлетать за считаные месяцы, а кто — прозябать в гетто до смерти.

Возможно, если бы система отбора была прозрачной, то недовольных было бы меньше, но, увы, долгие годы ходили слухи, что всем заправляет группа избранных, которые и вершат судьбами жителей Города. И если бы они решали справедливо… Если бы Город процветал с самого дна до самого неба, если бы создавалась хотя бы видимость равенства, то никто бы и не возмущался. Но нет, правители этого мира не вняли урокам истории, а потому чем сильнее процветали «верхи», тем в больший упадок приходили «низы».

В первую же очную встречу с Системой Уоррену повезло — в наручный комм автоматически загрузился пропуск на верхние уровни, вплоть до двести тридцатого. Это значило, что он сможет получить образование, которое, если Уоррен будет успешен, позволит ему подняться выше. Кроме учебных заведений здесь находились прекрасно оснащённые госпитали, обеспечивавшие медицинское обслуживание жителей, имевших пропуск.

«На дне» были только медпункты, в которых могли разве что рану обработать, а ведь у местных жителей со здоровьем дело обстояло хуже: смог спускался к земле, собираясь в клубы, забиваясь в щели, заползая в дома, оседая жирным чёрным слоем на всех поверхностях, заполняя дыхательные пути, проникая в каждую альвеолу лёгкого. На верхних уровнях его разгоняли фильтрационные установки, но и того, что оставалось, было достаточно для серьёзных заболеваний — загрязнение шло десятилетиями.

Единственное время, когда здесь дышалось легче, — после дождя. Влага, напитанная полным набором химических элементов, смывала из воздуха гарь, растворяя её кислотными потоками, оставляя после себя непривычную свежесть.

Вот и сейчас дождь только что прошёл — в лужах, словно разбрызганная кровь, отражались красные габаритные огни цикла, стоявшего в режиме ожидания. Уоррен, горько усмехнувшись, бросил шлем в груду намокшего мусора: коробки, обломки техники… Может, и человеческие останки — кто знает, какие тайны хранит это бетонное ущелье в самой глубине трущоб? Сюда редко залетали патрульные аэрокары: слишком низко, слишком смрадно, чтобы связываться.

Шлем Уоррену уже не пригодится, незачем. Он больше не доверял маршрутам, указываемым ему Системой. Собственно, кризис веры случился три года назад, когда маме стало плохо — мучивший её годами навязчивый кашель превратился в нескончаемую череду приступов. Казалось, с каждым выворачивающим наизнанку спазмом из нутра выходит жизнь. Вместе с кровью. В медпункте жителю сорок шестого уровня выдали сладкий обезболивающий сироп и отправили домой умирать.

Естественно, Уоррен пытался провести маму на верхние уровни, к которым у него был допуск, но все его усилия оказались тщетны: из лифта «наверх» выпускали только тех, кого Система наделила этим правом. Остальным выйти не дозволено. А значит, воспользоваться услугами квалифицированных медиков мог только сам Уоррен.

Мамы не стало через пять дней. Пять дней отчаяния. Пять дней разочарования. Уоррен ненавидел Систему всем сердцем, но был не в силах что-либо исправить. Учился, переехал на сто девяносто третий уровень. Но глаза как будто заново раскрылись: теперь он видел, что все вокруг — винтики в огромном, безобразном и совершенно лишённом гуманности механизме. Который перемелет каждого, кто несогласен с его порядками. А несогласных оказалось немало — не бесправные жители «низов», нет, они не обладали никакой способностью что-либо изменить, речь шла о тех, кто жил на средних уровнях — имел образование, профессию и относительно гарантированное будущее, — но не мог смириться с существующей картиной мира. Уоррен не искал встреч специально, всё произошло само собой, и на момент получения пропуска до трёхсотого уровня он уже состоял в подполье.

Партизаны не ставили конкретных целей, не выдвигали лозунгов, скорее они констатировали факт тотальной несправедливости Системы — каждый делился своей историей, своей болью. Как изменить ход маховика, если ты всего лишь песчинка? Правильно, никак. Тем не менее общая беда объединила, позволяя выжить, позволяя сохранить то, что Система ещё не успела забрать у них, — человечность. Ведь близких можно потерять, можно лишиться стабильной работы, допуска к верхним уровням, навеки спустившись на нулевой, — это всё тлен, мишура. Главное у человека всегда остаётся внутри: осознание того, что правильно, а что — чудовищно; чувства, мысли, воспоминания, так несвойственные бездушным однозадачным винтикам. Уоррен понял это, когда слушал печальную песнь страданий очередного неофита.

С Райли познакомился там же: её близкий друг попытался помочь жителям «низа», за что был расстрелян патрульными. Да, ещё один признак беспощадности строя: любое сопротивление жестоко подавлялось, а на место уничтоженной песчинки Система подбирала нового кандидата. Который точно будет ценить своё новое — улучшенное — положение.

3. Молчание

Осень наседала на природу, разбрызгивая свои тёплые краски то тут, то там: пожухла трава, заалели осины и клёны, даже серое небо, казалось, имело желтоватый оттенок — будто в нём отражался по-осеннему нарядный лес.

Мы бесцельно шли с ним по пыльной колее, созданной редкими автомобилями, способными проехать по этой холмистой и практически необжитой местности. Молчали. Иногда кажется, что это страшно, когда двое молчат: или всё было сказано, или уже не будет сказано никогда. Но сейчас тишина была такой правильной и нужной, что ни я, ни Андрей не были в силах её прервать.

Добравшись до небольшого озерца, которое уже к концу лета иссыхало вполовину и походило на болото — в основном за счёт зарослей камышей на илистом берегу и мутной, покрытой зелёной плёнкой воды, мы бросили свою поклажу прямо на сухую траву. Дождей уже не было больше недели, что само по себе удивительно для этого времени года.

Андрей начал отламывать ветки у поваленных берёз — то ли ветер постарался, то ли народ из деревни решил нарубить втихую себе дров на зиму, да им не дали завершить задуманное. Сейчас же лесхозяйство следит, штрафует…

— Марин, хочу костёр развести, — решил прервать молчание он.

Ничего не сказала — меня вполне устраивал и треск высохших сучков: последние четыре года молчим, когда нам доводится встретиться. Практически столько же, сколько прошло со дня свадьбы Андрея, на которую я была приглашена как подруга детства. Но не пошла.

Вместо ответа я нашла несколько камней на берегу водоёма и подтащила по одному поближе к нашим рюкзакам, устраивая импровизированное кострище. Пришлось частично вытоптать, частично вырвать безжизненную траву, чтобы огонь не перекинулся на неё и не устроил лесной пожар — стояла слишком тёплая для осени погода, и казалось, что трава и сухостои готовы воспламениться от малейшей искры.

Продолжая собирать хворост, Андрей приносил его в обозначенное мной место, а потом, когда наш будущий костёр был почти готов, организовал небольшую горку из сучков в паре шагов — чтобы подбрасывать, как прогорит. Наконец он поджёг случайно найденную бумажку (не мы одни любители погулять в лесу за дачами) зажигалкой и поместил в глубь причудливо сложенных веток. Огонь радостно занялся, жадно облизывая тонкие прутики.

Вечерело: жаркое солнце светило весь день, но стоило ему приблизиться к горизонту, как от земли начинал исходить лёгкий холодок. Осень всё-таки, не лето. Я запахнула посильнее полы растянутого дачного кардигана и подтянула колени к себе — мы оба сидели на стволе дерева, как на скамье. От костра исходили приятный жар и до боли приятный запах дыма. Аромат осени для меня. Аромат тихой безнадёги.

— Как мама? — спросил меня он, не отрываясь следя за языками пламени.

— Как обычно, — шмыгнула носом я, скорее чтобы создать хоть какую-то видимость эмоций. — А у тебя как родители?

— Тоже хорошо.

— А жена? — это был стандартный набор вопросов: ни их состав, ни последовательность не претерпели изменений за четыре года.

— Хорошо, — сухо ответил он, и я заметила лёгкий импульс, задевший мышцы его спины — Андрей повернулся ко мне и спросил: — Марин, я совсем забыл! Бутерброды с собой взял. Будешь? — он протянул руку к своему ранцу.

Хотелось отказаться, но я кивнула — вспомнила, что мне с собой для поездки на дачу передала сердобольная мама: «Вдруг Андрея встретишь, потом выпьешь и полегчает». Я поднялась на ноги и, обойдя кострище, расстегнула молнию своего рюкзака, извлекая оттуда небольшую бутылочку с мутноватым содержимым — кажется, до этого в ней был сироп шиповника.

— Настойка из морошки. Мама передала. Будешь? — я, немного жмурясь от дыма, вопросительно глянула на него, уже догадываясь об ответе.

— Не, Марин, я ж за рулём, — отрицательно покачал головой Андрей.

— А я — буду, — снова плюхнулась на остов берёзы, поставив настойку между ног.

Он протянул мне бутерброд — неряшливо нарезанные колбаса и огурец на толстом ломте хлеба — я поместила его себе на колено и вновь взяла бутылку.

— За нас! — моя бравада в свете двухчасового молчания до этого казалась абсурдной, но после того, как обжигающая сладковатая жидкость попала в пищевод, мне это стало безразлично.

— За нас… — эхом ответил Андрей.

Пить, конечно, я не привыкла. Более того, мама настаивала ягоду не на водке, как все нормальные люди, а на спирту, потому алкоголь резко шибанул мне в голову. Стало легко и тяжело одновременно — от нахлынувших воспоминаний о нашем с Андреем детстве, юности. Стало горько от того, что я так и не сумела прервать тишину, втайне надеясь, что он поймет, придёт, сам признается… Но нет, он встретил другую. Я всё равно искала встреч — всё так же молчала, просто наслаждаясь тем, что он рядом. А потом неделю боролась: сначала со слезами, а потом — с апатией. Сколько можно вот так молчать? Хотя… Есть ли смысл говорить? Сейчас.

— А были ли «мы», Андрей? — я опёрлась правой рукой на ствол и повернулась к нему.

— Были… Были бы… Одно твоё слово — и были бы.

— Что же ты молчал?! — практически выкрикнула я — в пустынном лесу мне почудилось эхо.

— Думал, что тебе всё равно, — Андрей поднял на меня глаза, в которых отражались языки огня.

— Мне не всё равно, — ответила я, вглядываясь в его лицо — сумерки наступали.

— Поздно, — он опустил голову, — Катя беременна. Я не смогу уйти.

Смаргивая слёзы, я вновь повернулась к костру — ветки уже догорали, превращаясь в чёрную золу и угли. Но ни я, ни Андрей не стали подкидывать новых. Так и сидели молча, разглядывая, как медленно и неотвратимо умирает пламя.

Потом, практически потемну, мы возвращались по тихому и сумрачному лесу на дачи — каждый на свою. Чтобы уже точно не встречаться и, не дай бог, не сказать друг другу большего. Слова, как и молчание, должны иметь своё время.

4. Ребёнок

На Эпсилоне-306 шёл холодный дождь — тротуары и дороги парили от разницы температур, однако привычные к переменчивой погоде разномастные местные жители, казалось, не обращали на него никакого внимания.

Вычленить гостей планеты из толпы прохожих было легко: им осадки причиняли явный дискомфорт. Вот и нерайцы посреди пешеходной в это время суток авеню, счастливыми не выглядели: одежда промокла насквозь, а в обуви хлюпала вода, так что Эм снял берцы и закинул их в рюкзак, предпочтя идти босиком. Кью его примеру следовать не стала, но накинула на плечи прозрачный дождевик. Не то чтобы он защищал от всепроникающей влаги — в нём она чувствовала себя не такой обнажённой.

Это на родной планете можно было ходить без одежды, надевая только амуницию, здесь же её облик заставлял зевак нет-нет, да и обернуться: мало того, что киборг славящейся своими боевыми навыками расы, так ещё и с голой грудью расхаживает.

— Сорок седьмой блок, четвёртый уровень, немного осталось, — негромко подбодрила она Эма, который скрыл свои эмоции встроенным в шею забралом.

Его модификация была менее антропоморфной, но Кью знала, что именно сейчас лучше мужа успокоить — вдруг передумает и пойдёт на попятную. А ведь они были всего в сотне шагов и в четырёх уровнях от мечты!

Клиника доктора Айриса внутри мало напоминала происходящее на улицах Эпсилона-306: сразу видно, что здесь медицинское учреждение. Оставляя мокрые следы на полу приёмной, Эм и Кью проследовали в кабинет. Влага не могла навредить их киборгинизированным телам, но оба давно установили сенсоры на особо чувствительным режим, изменив алгоритм восприятия: синхронно поёжились, будто действительно замёрзли. Вооружение оставили в камере хранения — это для нерайцев оно являлось необходимым атрибутом, людей же многочисленные пушки и мечи пугали.

— Мистер и миссис… — седовласый мужчина нахмурился, глядя на голограмму с данными новых пациентов, придумать общечеловеческое вежливое обращение для девятизначного буквенно-цифрового кода, заменявшего им имена, не выходило.

— Зовите нас просто Эм и Кью, — синтекожа в районе губ Кью натянулась, изображая улыбку согласно всенерайской классификации эмоций.

— Простите великодушно, — натянуто заулыбался в ответ эскулап, — господин Эм и госпожа Кью.

— Ничего страшного, — заверила его Кью. — Вы же изучили нашу заявку, доктор?

— Конечно, — тот учтиво склонил голову и в нерешительности продолжил: — Но я изучил также особенности вашей расы, и у меня возникло несколько вопросов. Перед тем, как мы приступим, я хотел бы уточнить некоторые моменты.

— Что именно вас интересует? — Кью положила ладонь поверх приводов локтевого сустава Эма, который не снял броню с нижней части лица, лишь визоры съехали вверх, открыв взору доктора люминесцирующие, как и у жены, глаза.

— Насколько мне удалось выяснить, сто пятьдесят стандартных лет назад цивилизация Нерайя перешла к воспроизводству новых членов общества на фабриках воссоздания.

— Всё верно, — кивнула Кью и увеличила усилие сжатия механических пальцев — Эм начинал нервничать.

— Тогда мне не совсем понятно, почему вы обратились в нашу клинику, а не на подобную фабрику, — напряжение росло, но два меча за спиной Кью его бы усугубили.

— Что тут непонятного? — динамик Эма затрещал басами — настолько он был взвинчен.

— Тише, дорогой, — Кью незаметным движением добралась до тумблера голосового модуля и обратилась к доктору: — Новые нерайцы появляются как результат рандомного сочетания качеств согласно закреплённому законодательством алгоритму. Просто ещё один киборг. Понимаете? С помощью вас и вашей клиники мы бы хотели обойти это правило и воссоздать особь, являющуюся комбинацией нашего наследственного кода. Проще говоря...

— Ребёнка. Настоящего, — Эм сказал тихо — Кью снизила громкость, — но доктор Айрис прекрасно его расслышал и в оторопении сидел под взглядом двух пар оснащённых диодами сенсоров, которые светились голубым и искренней надеждой.