Кораблёвские Сказки

Акт I\1. Ну, привет!

Эта история началась одним жарким летним днём в большом жёлтом автобусе. Его маленькие пассажирки — девочки от пяти до шестнадцати лет — возвращались из пансионата в стены родной академии для одарённых детей. Воспитанницы были одеты в аккуратную форму: зелёные платья с белыми воротничками и широкополые шляпы.

Путь предстоял непростой. Дорога расстилалась длинная–предлинная, к тому же неровная, и с обеих сторон её окружали высокие деревья. За ними скрывалась совсем другая жизнь — большой, страшный и одновременно манящий Лес.

Автобус то и дело подпрыгивал на кочках. Юные пассажирки сначала возмущались, а затем привыкли. Кто–то даже сумел задремать.

Вдруг с места вскочила маленькая девчушка лет восьми и писклявым голоском запела про лучистое солнышко. Её названые сёстры подхватили мотив и стали тянуть каждая свою песню, перебивая друг друга и смеясь. Несмотря на уроки музыки три раза в неделю, тут и там попадали мимо нот, сбивались, но никого это не расстраивало. Напротив, воспитанницы с удовольствием праздновали последние дни свободы и смеялись, пока можно. С каждой секундой радость вседозволенности покидала их, а тёмная точка на горизонте сулила долгие уроки, изматывающие службы и прочие невесёлые занятия.

Руки — на подол, взгляд — вниз; дышать размеренно, на раз–два. Это всё завтра, послезавтра, когда–нибудь потом. Сегодня на повестке дня только свобода.

Когда песни умолкли, автобус наполнился гамом: девочки принялись обмениваться сплетнями и скабрёзными анекдотами, услышанными от старших. Те же самые старшие лишь вздыхали, вспоминая себя в детстве: гувернантка пани Сабина причитала, что поколение пропащее, а проктор Евгений Кулагин пытался её успокоить.

Пани Сабина — сухая женщина неопределённого возраста с проседью на висках — держалась изо всех сил, чтобы не сделать замечание подопечным, которым, по её мнению, проктор попустительствовал. Пани была настоящей леди: никогда не теряла выражения выученного спокойствия и ни разу за всё путешествие не изменила прямой, как кол, осанке. Покачиваясь, как тростинка, и заваливаясь между рядами сидений, наставница смиренно молчала, показывая пример потрясающей дисциплины. Девочек её пример почему–то не вдохновлял.

Когда проктор пытался заговорить с пани, чтобы сгладить возникшее напряжение, она смотрела на него то с высокомерным раздражением, то с безнадёжным упрёком. Было за что.

Евгений хорош собой, к тому же пользуется у подопечных беспрекословным авторитетом. И пани догадывалась, что виноваты в этом его нежный возраст и золотые кудри. Невозможно не согласиться, что на Кулагине мундир сидит лучше, чем водительская кепка, однако по мнению повидавшей многое женщины, первоклассным воспитателем это его не делало. Как и водителем.

За время пребывания в пансионате бедная женщина сотню раз пожалела, что за кудри не штрафуют, и терпеливо ждала любого прокола с его стороны, чтобы написать жалобу.

Тогда как пани думала о прокторе непрестанно, Евгения она почти не волновала. Проктор изо всех сил держался, чтобы не поддаться ощущению всеобщей свободы, но сдерживался, думая о последствиях. Он одёргивал себя, чтобы не запеть с остальными, и, тупо уставившись на дорогу, мямлил гимн Империи себе под нос — в сотый, а может сто первый раз.

Иногда проктор замечал тени и фигуры, идущие из Леса — они махали ему руками, просили остановиться и «подбросить» то ли до следующего поворота, то ли населённого пункта. Пани была непреклонна и твердила: «Нет, нет и нет». В ответ Евгений лишь пожимал плечами, повторяя что–то о взаимовыручке. Однажды он всё же нарушил приказ, впустив сразу несколько человек. Пани Сабина странно обрадовалась. Проктор понял, что это не к добру, и решил больше не останавливаться.

Девочки снова запели. Теперь наравне с общим языком зазвучал незнакомый — цалышват.

Пани смерила взглядом вошедших людей: оборванцы одним своим существованием покушались на честь её белых манжетов и воротника. Из их пастей несло тухлятиной. Её подбадривала лишь возможность написать на проктора донос за неподобающее проявление доброты.

Пока пани забрасывала незнакомцев высокопарными словами об этикете, девочки в задней части автобуса занимались своими делами: сплетничали, играли и рисовали. Вдруг автобус наполнился запахом варёных овощей и пшеничного хлеба. Одна из воспитанниц достала бутерброды из походного рюкзака и принялась есть руками. Не правда ли — неслыханная наглость?! Пани Сабина определённо так считала.

Последнее сидение занимали три девочки: старшая Маргарита, средняя Оливиа и младшая Себастьянка. Они спрятались ото всех за грудой рюкзачков и широкими шляпами, чтобы впервые за эту поездку побыть наедине со своими хобби.

Маргарита вязала на спицах, совершенно не обращая внимания на то, что это была уже далеко не первая пара красных носков. Рядом с ней стоял бурдюк, из которого она иногда делала глоток или два, чтобы не дрожали руки. Так она себе свой поступок объясняла.

Оливиа перебирала испещренные мелким почерком листы и складывала из них разнообразные фигуры так, как её научили в пансионате — в форме лягушки или журавлика. У Оливии накопилось две причины избегать старших. Первая: пани только и ждала момента, как бы покритиковать её неряшливую причёску, созданную притупленным канцелярским ножом. Вторая: осуждение от проктора за... Было за что.

Акт I\2. Пропажа

Хирургический пинцет. А вот и анатомический. Ножницы для разрезания с узким лезвием. Резекционный нож. Остроконечный скальпель. Ампутационный нож. Кровоостанавливающие щипцы. Ничего не забыл?

Серый халат поверх красной рубашки. Можно долго не стирать. Никто не заметит. Да и некому.

На столе лежит тело девочки, на вид — лет восьми. Чтобы попасть в вену, пришлось постараться — руки тонкие. Кровь еле бежит. Недоедает? Истощена? Возраст?.. Откуда взялась? Хотя какая разница.

Ноги и руки крепко зафиксированы. Он уже не раз проверял — ещё никто не вырывался. А что, если?.. Нет, никто не приходил в сознание. Если приходил — не мучился. Хотя это многоразовая иголка, всякое может быть.

Ещё раз: хирургический и анатомический пинцеты, ножницы для разрезания, ещё с узким лезвием...

Мужчина рассекает плоть вдоль большеберцовой кости. Девочка не просыпается. Процедуру решено продолжать.

Он делал это уже несколько раз — отделял мясо от костей. После завершения «операции» убийце приходится дезинфицировать не только инструменты (это скорее привычка), но и свои внутренности: так руки меньше дрожат и легче забыть последнее дыхание несчастного — тот момент, когда из тела выходит душа. Если, конечно, душа существует. Нет, не так: если бы душа существовала, он бы чувствовал угрызения совести. Но мучитель уже много месяцев их не ощущает.

Что такое, в сущности, душа? Зачем она нужна, когда живёшь один на много миль окрест, а каждый, кто ещё жив, норовит плюнуть в твою сторону, вознести молитвы мстительным божкам и убежать сверкая пятками? Что такое душа, когда в избе холодно, а желудок каждый день ноет от голода?.. Может, она испаряется с дыханием? Пустые размышления. Некогда мужчина считал, что именно способность мыслить выделяет человека из ряда приматов.

Наивный.

В этот раз ему не везёт — после второго надреза девочка дёргается и кричит. Иначе говоря, просыпается. Мучитель сотрясается всем телом и издаёт странный звук, похожий одновременно на вздох облегчения и разочарования. Если бы жертва не была привязана к холодному столу, то, наверное, пошутила бы: закрякал ваш «доктор».

— Мама? Папа? Не уходите! Заберите, заберите с собой! Больно, больно! — девочка мотает головой, не в силах стянуть мешок.

Человек шипит: «Тиш–ш–ше». Он сбрасывает с себя халат и перчатки, кидает грязную маску на пол, инструменты с лязгом отправляет в сундук. Он хватает первое, что попадается — примус. Нет, второе — молоток.

Проходит несколько долгих секунд, пока он снимает с её головы мешок. На лице у неё — ни морщинки, ни слезинки. Девочка смотрит на него большими зелёными глазами, машет рыжими ресницами и, кажется, не замечает ни молоток, ни кровь. Судя по её взгляду, направленному куда–то вдаль — ей вообще всё безразлично.

— Вы пришли меня спасти? — будто спросонья поинтересовалась его жертва. — Напрасно. Я хотела ещё немного побыть с папой и мамой...

Неизвестный замялся. Он промямлил что–то про «на самом деле», но оправдательная речь закончилась на стадии мысли. В груди кольнуло. Неужели совесть?..

Напористая гостья потребовала незамедлительного и краткого ответа:

— Так вы пришли меня освободить или нет? У меня, видите, ножка поранена. Хотя стойте, чего это она поранена?

— Не знаю, — пожал плечами незнакомец, — я тебя такой нашёл.

Под тяжестью её расфокусированного взгляда он медленно опускал молоток, примеряясь, с какой стороны удар придётся наверняка. С каждой секундой инструмент становился всё тяжелее, а идея казалась хуже и хуже.

Девочка продолжала донимать его вопросами:

— Это ваш дом?

Он ответил, дескать, его.

— А почему такой убогий?

— Твой лучше?!

— Нет, — покачала головой гостья. — Мой дом сгорел во время войны. И тётя отдала меня в академию, где мне «будет очень хорошо». Там всё так же... убого.

Некоторое время они молча смотрели друг на друга. Затем человек опустил молоток и принялся дрожащими пальцами отвязывать несчастную, которая не только отказалась от любого сопротивления, но и никак не реагировала на его жалкие попытки помочь.

Она безо всякого интереса наблюдала, как скрипят кожаные ремни, когда их пытаются то ли расстегнуть, то ли разорвать. Ей казались смешными дрожащие руки незнакомца, а собственная нога — чужой.

— Как тебя зовут? — поинтересовался горе–спасатель.

— Себастьянка. А вас?

Он что–то пробурчал себе под нос.

— Приятно познакомиться, — девочка сделала небольшую паузу. — Так вы пришли меня спасти? Кто–то очень хотел, как видите, меня убить...

— Если кто–то чего–то и хотел, то только одного: чтобы ты сама умерла, — продолжал бубнить человек в красной рубахе.

— Говорите громче, вас плохо слышно. Вы умеете раны зашивать?

Акт I\3. Неделю спустя

С тех пор, как Себастьянка нашлась, проктор договорился с деревенскими о том, чтобы остаться. Они вместе прикатили автобус, который уже не дымил, но иногда сыпал искрами, пугая суеверных.

Теперь железная морда уставилась двумя погасшими фонарями в самый центр деревни. Жители часто подходили и протирали фары, как будто была она живая. Проктор очень боялся, что это некий Лесной заговор, чуть ли не чудовищный ритуал по призыву духов, пока одна подслеповатая девочка по имени Мышка подсказала ему: «Большой — значит живой, он видеть хочет». С тех пор Евгений раздобрел к местным детям и даже провёл им экскурсию по салону... не забывая про себя просить Отца о том, чтобы он отвадил их от магии.

Автобус починить никак не удавалось — не хватало каких–то деталей. Девочки толком не соображали в механике, но очень хотели проявить причастность и поддержать наставника перед «необразованными деревенщинами». Им возражал маленький сын эн–Песковского: приезжие не понимали местный язык, цалышват — ну и кто здесь «необразованный»?!

Как проктор ни старался договориться с жителями, места для размещения девочек категорически не хватало; местные согласились принять в свои дома помощниц, однако столько их не требовалось. Конфликты удавалось решать мирно и даже как–то полюбовно: девочки превосходно шили, а какая не шила — та вышивала или пела. По этому поводу эн–Песковский решил устраивать выставку с гуляниями каждый пятый день недели. Не пропадать же талантам!

В деревне девочки ели и, конечно, работали. Все, кроме Себастьянки. Несчастная проводила всё время у костра на главной площади, то и дело подбрасывая хворост в огонь, чтобы тот не угас. Такое у неё выдалось непростое послушание. Непростое — потому что скучное!

Другие девочки уже успели придумать сотни неправдоподобных историй произошедшего в Лесу, чтобы задеть Себастьянку. Выдумки быстро становились частью домыслов, те эволюционировали в сплетни, сплетни — в версии одной и той же правды.

С тех пор, как незваные гости объявились в деревне, к Себастьянке постоянно подходили дети, тыкали пальцем, называли непонятными словами. Сначала она просто улыбалась им, потому что сомневалась, владеют ли они общим языком, пока одна чумазая малышка не спросила:

— Ты всё ещё не можешь ходить?

— Нет. А зачем мне? Проктор всё сам мне приносит, — с удивлением поинтересовалась Себастьянка. Малышка посмотрела на неё с удивлением и, выпалив, что кто не работает — тот не ест, убежала восвояси.

Недолго Себастьянке пришлось скучать. На третий день девочку в прямом смысле поставили на ноги: рану промыли, плотно замотали и благословили на заживление каким–то местным ритуалом, который закончился песнями и танцами.

Проктор скептично наблюдал за творящейся дикостью. Он был немного осведомлён в современных методах медицины и, дождавшись, пока местные отпляшут своё, практически безболезненно наложил подопечной новый шов. Теперь нога выглядела почти как новенькая! Ну, если бы человек мог иметь запасные ноги, конечно.

Однажды Себастьянка подслушала, как сёстры спорят о ней. Может, её собака покусала? Или она всё–таки встретила лешего? А ведь леший–то, говорят, безобиден. Дети разносили эти глупости и всегда смеялись, когда взрослые суеверно цыкали. Они о лешем предпочитали не говорить попусту.

По вечерам к Себастьянке приходили Оливиа и Маргарита. Сёстры вместе перебирали носки, которые вязала старшая девочка, иногда даже находили похожие по размеру. Когда темнело, к ним присоединялись деревенские мальчишки и девчонки, чтобы спросить их об академии или самим рассказать что-нибудь интересное. Тогда подтягивались и другие воспитанницы, чтобы напоказ удивиться, как можно жить без электричества, а затем вернуться обратно в уютные деревянные домики и после молитвы лечь спать, как и подобает воспитанным леди.

Жизнь как будто бы становилась лучше с каждым длинным, длинным днём. Они искренне хотели так думать...

Акт I\4. Каролёк

Был, значит, у эн–Песковского сын по имени Карл. В деревне его называли просто Каролёк. С тех пор, как в деревню нагрянули гости, все его друзья переключились на автобус и чужачек. А вот Каролька их появление совсем не радовало, особенно с тех пор, как ему лично отец и мать наказали следить за раненной Себастьянкой.

Первые несколько дней своего вынужденного знакомства они молча скучали в обществе друг друга, с завистью глядя на скачущих вокруг друзей, играющих в прятки, в салки или потеряшки. Себастьянка пыталась заговорить с маленьким паном, но он, выждав, пока родители ослабят бдительность, оставлял её одну у костра, а сам присоединялся к знакомцам, пугая воспитанниц отсутствием манер: дёрганьем за шляпы и задирание пышных юбок. Такие проступки вызывали смех у товарищей и недовольство проктора. Последнему другие взрослые не уставали повторять, что дети таким образом общаются и играют, но он в это не верил.

Однажды Каролёк во весь двор объявил о своём «магическом даре». Проктор трижды помянул Отца и Матерь, лишь бы это не оказалось правдой. Тогда Каролёк пригласил всех детей собраться вечером у костра, и они его послушались. Даже загадочные гостьи пришли, чтобы попотешаться над наивностью деревенского мальчишки. Он же полагал, что они — его будущие фанатки, поэтому надел лучший сюртук и причесал непослушные волосы, намазав их салом для блеска.

Когда дети расселись по местам, Каролёк вставал в уверенную позу и изо всех сил заверещал:

— Узрите же! Сейчас я вызову собаку!

После этого Каролёк стал носиться между потенциальными зрителями, закрывая глаза то одним, то другим, а после свершения ритуального действа встал у костра и причудливо сложил руки: соединил средний и указательный пальцы с большим, а остальные оттопырил, чтобы было похоже на уши. Получившаяся тень напомнила собравшимся скорее ягнёнка, чем собаку.

Взрослые и дети знали, что это называется «теневой театр». Воспитанницы не переубеждали «волшебника» в (безусловно) магическом характере сего действа. При этом они не могли сдержать смеха от самонадеянности и простоты, с которой окружающие дети аплодировали пустяковому фокусу. Себастьянка лишь фыркнула: ей не нравилось, когда старшие издевались над маленькими.

На следующий день в репертуаре маленького чародея появился новый номер.

— Смотрите, смотрите! Сейчас полечу! — мальчик расставил руки, задержал дыхание и прыгнул со стула. Далеко не улетел — его поймал проктор. Кажется, подоспел как раз вовремя, потому что в попытке привлечь внимание мальчик выбрал не лучшее место для приземления — овраг. Девочки смеялись, пока наставник отчитывал нерадивого наследника деревни, порол его у всех на виду и оттаскивал за ухо к матери.

Третье выступление получилось экспромтом.

— Сейчас всё точно будет! Я исцелю ногу панны Себастьянки! — лепетал Каролёк. В руках он сжимал два бинта, баночку с чем–то рассыпчатым и ножницы. Под всеобщее подбадривание и улюлюканье он приблизился к девочке и воткнул ножницы глубоко в повязку. На крик сбежались взрослые — но было поздно: рядом с затянувшейся раной появился второй порез. На распоротой коже остались следы ржавчины. Вся в земле, крови и червях, девочка не успела вовремя понять, что происходит, и кричала, вцепившись в больную ногу слабыми руками.

— Что ты наделал? Что ты натворил?! Ах, гадёныш! За что Лес меня наказал таким сыном!.. — ревел подоспевший пан Песковский. Его вопрос повис в воздухе: Каролька и след простыл.

Мальчишка легко преодолел холм и оказался в большом родительском доме. Служанки так и норовили окружить барчука вниманием, он же отталкивал их всех. Одно, второе, третье лицо — все как будто смеялись ему в спину. Чтобы успокоиться, Каролёк сжал ножницы в руках, пока на коже не остался красный след.

Очухался Каролёк только когда попал в чулан. Там–то его точно никто не будет искать!..

— Кто здесь?

Каролёк вздрогнул. Он ощущал чьё–то присутствие, и никак не мог понять, чей это был голос: мужской или женский, взрослый или детский. Обернувшись, маленький пан заметил странную тень в дальнем углу. В темноте было не разобрать, игра ли это воображения, большая кукла или чья–то вполне реальная макушка.

Маленький волшебник не растерялся и (почти) храбро произнёс:

— Я... Карл. Маленький король этой деревни. А ты кто?

Он принялся шарить по полу руками в попытке найти лампу или хотя бы спичку, но коснулся пальцем чего–то мокрого, липкого, солёного. Он никак не мог понять, что это, но когда поднёс палец к губам, почувствовал знакомый металлический вкус. Кровь!..

— Я чувствую, что ты сделал кому–то больно, — вкрадчиво произнёс голос. — Кому? Будь со мной честен, иначе я тебя съем.

— Съешь?! — испугался мальчик. — Не надо, прошу!.. Я не хотел плохого! Прочитал какой–то рецепт, который записан у тёти Марьяны в дневнике...

— Чтение чужих дневников — уже проступок, за который дозволяется тебя съесть.

Каролёк попятился, как ему казалось, к выходу. В глазах у него заблестели слёзы. Он повторял только «нет, не ешь меня», и что–то шептал одними губами, как будто впервые в жизни был по–настоящему напуган.

Акт I\5. Работа

Пан Песковский считал своим долгом и даже привилегией принимать у себя самых высоких гостей. Когда к нему привели проктора, староста немедленно поселил его в собственном доме, а сам переехал во флигель. И пусть старик не вполне понимал, что означает должность Евгения, но признавал её важность, тем более что на любое предложение проктор отвечал «вы очень добры», «конечно», «разумеется» и «мы будем рады отплатить за ваше гостеприимство».

Несмотря на внешнюю приветливость, которая связала их с самого начала знакомства, семья пана подозревала, что с этими столичными что–то не так. Пани Песковская выжидала, когда же они проявят свою странность.

И странность эта случилась в тот же день: проктор прибежал к хозяевам выяснять, где у них включается свет. Почему свет должен именно «включаться» он, конечно, не объяснил. Старосте пришлось послать Каролька, чтобы тот рассказал гостю, как пользоваться масляной лампой. Евгений, конечно, не обиделся, но на всякий случай отчитал посыльного за то, что тот недостаточно усердно объясняет.

Утром, когда деревенские накрывали общий стол, девочки вышли строем и не садились до тех пор, пока проктор не поблагодарил Матерь и Отца. Это было странно, но ещё терпимо, ведь староста и сам в некотором роде верил в Создателей, а точнее знал их по именам. Когда же столичный глашатай призвал всех покаяться вместе с ними, деревенские только чесали в затылках.

В какой–то момент даже Елена, старшая дочь Песковских, которая с удовольствием слушала Евгения, усомнилась, что приглашать незнакомцев было хорошей идеей. Тем сильнее усиливались её подозрения, чем больше проктор допытывался, нарезая круги по комнате, где у них находится библиотека. Елена искренне заразилась идеей построить её немедленно, стараясь во всём угодить своему новому товарищу, но сталкивалась лишь с непониманием домашних — всё–таки она сама с трудом представляла, что такое буквы.

— А чем занимаются ваши дети? Кто их учит читать и писать? — не унимался Евгений.

Пани Песковская, отродясь не умевшая ни читать, ни писать, в ответ сердито нахмурилась. Елена с Карольком вышли из комнаты как в воду опущенные. Отец семейства, восхищённый тем, какого учёного гостя принимает в своём доме, попросил написать что–нибудь на салфетке — просто на память. И открытку подписать. И показать, как имена детей пишутся. Так, на всякий случай.

Конечно, деревенские и слова против не могли сказать эн–Песковскому, хотя иногда им хотелось. Столичные девочки прилежно трудились, пока их наставник ходил за паном Итаком по пятам и умолял выкопать канализацию, дескать, без неё посёлок пропадёт. Пан Итак, коренной уроженец деревеньки, настолько уверовал, что они пропадут без канализации, как будто и не жил без неё тридцать лет. Свою уверенность он в поэтической форме изливал удочерённой девочке Мышке да событульникам за чаркой настойки. Те тоже впечатлялись, но ничего со своим впечатлением не делали.

— Вы бы успокоились, пан, и не пугали своими необычными идеями больше никого, – осторожно предложил Песковский. — Мы люди простые, знаете... так и живём... просто. Большего нам и не надо...

— А вода? А свет? А газ? — проктора уже было не остановить.

— Спокойно, мой друг... — заискивающе просил его староста. — Не дали нам такого боги...

— Какие боги? — изумился Евгений. В нём зарождалось странное предчувствие катастрофы.

— Ну, наши боги, Лесные! — встрял кто–то из деревенских.

Проктор схватился за сердце:

— Мстительная Матерь и милосердный Отец! Вы ещё и язычники!

Подошедшие панове увели Песковского подальше, после чего Евгений остался наедине со своими мыслями. Он не переставал удивляться происходящему и в личных дневниках, которые вёл при свете масляной лампы, задавал вопрос Отцу: чем же он заслужил такое наказание?.. Впрочем, вряд ли Отец ему отвечал.

Время шло, дни сменяли друг друга. Россказни приезжего о том, что свет загорается по щелчку, надоели даже пану Песковскому. Ни один семейный совет в доме старосты не обходился без того, чтобы пани не жаловалась на поведение гостя. Посреди одного такого совета ворвался проктор с длинным свитком, на котором он нарисовал схему будущей канализации, и посетовал, что никак не придумает, как её реализовать.

— Предлагайте варианты, а я... хе... подумаю. Сделаю, как надобно всем... как удобно... вы ведь только о своих чувствах думаете, а надобно обо всех... — смиренно начал оправдывать своё бездействие эн–Песковский, вытирая пот с широкого лба. Дочь, почти выучившая общий алфавит, хотела возразить, но понурила голову под тяжёлым взглядом матери.

Обсуждение длилось до вечера. Каролёк задремал на столе, Елена углубилась в книгу, которую ей одолжила Маргарита, и только пани да пан никак не могли успокоиться. Проктор ушёл в третьем часу ночи, обиженно сообщив, что бездействие его не устраивает.

— Я решил, что делать с этим... хм... энтузиазмом, — заверил жену староста, — пусть молодой человек работает со всеми. Хуже не будет...

Решение не то, что устроило пани Песковскую, но у неё не было сил спорить с мужем. Они помолились всем богам, которых знали, и разошлись.

Акт I\6. Предсказание

Ножка Себастьянки окончательно зажила. У бедняжки появились другие обязанности, но она продолжала по привычке поддерживать огромный костёр в центре деревни. Стриж однажды назвал её «‎шер çулам», что означает «‎дева огня».‎

Сёстры заметили, что Себастьянка больше не хромает, и предложили это отпраздновать. Одна из старших девочек, Анна, предположила, что быстрое исцеление есть дар Леса, поэтому надо его поблагодарить. Воспитанницы решили, что в такую загадочную игру ещё не играли, и согласились с Анной.

Едва прослышав о намечающемся шабаше, деревенские крепко–накрепко заперли дома, достали из закромов замки, повесили на окна плотные шторы и запретили своим детям выходить после заката.

В тот летний четверг вечер стоял светлый и мягкий, облака уже исчезли, а звёзды ещё не появились. Звёзды в этих широтах, надо сказать, были нечастыми гостьями — луна же появлялась рано и охраняла покой Леса, пока тот полностью не оправится ото сна.

Проктор выступал против ночных увеселений, поэтому с чувством внутреннего превосходства над фантастическими страхами отправился спать раньше, чем успел кого–то отругать. Чтобы не нарушать данное наставнику обещание не пугать друг друга (слишком сильно), девочки сначала водили хороводы, затем пели пионерские песни и только после, когда самые младшие уже разошлись по домам или уснули, принялись за наивную мистерию.

Чужачки старались не думать, что позади — Лес, впереди — Лес, вокруг — Лес. Тёмные, длинные стволы деревьев уходили в небо — щекотать звёзды. И сказки говорили с ними с помощью ветра и уханья сов. Они придумали свой Лес и благодарили его, как подсказывало воображение.

Когда ночь вступила в свои права, окутав деревню темнотой, сёстры решили рассказывать друг другу истории про ходячих скелетов, вурдалаков, мавок и прочую нежить. Многие, устав слушать, пошли водить хороводы с таким упоением, будто в первый раз почувствовали себя свободными от обязательств перед Матерью и Отцом. Девочки постарше в это время передавали из рук в руки собранные днём стебли, из которых плели венки, равных по красоте в деревне не было у самой богатой из невест.

Время быстро перевалило за полночь. Себастьянка сидела, печально глядя в костёр и перебирая в руках стебли венка. Рядом коротала время Маргарита, которая не могла заснуть от шума. Она делала вид, что следит за сёстрами, но на самом деле едва понимала, что происходит.

Вскоре к подругам присоединилась Оливиа, всем видам показывающая, что местный праздник ей не по нраву. Одной рукой она касалась собственного горла, а второй шарилась в кармане платья. Маргарита лениво повернула голову в её сторону и тут же встрепенулась, отгоняя подступающую дремоту.

— Где ты была? — Маргарита натянула улыбку, прежде чем оглядеть среднюю сестру с ног до головы. Оливиа выглядела такой же неаккуратной, как обычно: рукава, застёгнутые на две пуговицы выше положенного, оттопыренный воротник, съехавшая нижняя юбка, грязь на ботинках... кровь на воротнике... Старшая с недовольным хмыканьем отвернулась, прикрывая дрожащей рукой наморщенный носик.

— Читала, — Оливиа всем видом показывала, что не собирается вдаваться в подробности.

— Читала? Может, стоит доложить проктору о том, что ты читаешь вместо того, чтобы поблагодарить Матерь с Отцом и спать?

— Я так рада, что уже полночь, а от тебя ещё не пахнет спиртом, — съязвила в ответ Оливиа. Девочка поправила воротник, подтянула юбку и плюхнулась рядом с подругами. Обе сестры понимали, что эта шпилька, брошенная Оливией в Маргариту как бы невзначай, вонзилась в сердце второй, заставляя присмиреть и притихнуть.

Втроём они сидели на поваленном бревне и смотрели в костёр. Хотя сёстры не говорили друг другу о своих чувствах, но ощущали себя одинаково: чужими между подругами, что так близко к сердцу восприняли Лесную мистику.

Маргарита переложила засыпающую Себастьянку со своего плеча на плечо Оливии. Между подругами повисло протяжённое молчание, прерываемое смехом и песнями других воспитанниц... нет, сестёр. Они воспитывались вместе — и нарушали запреты тоже вместе.

— Оливиа, хочешь венок? — спросила подошедшая Анна. — Плету и думаю о тебе. У нас ещё много полыни. Твоя трава!

— Мне не нужен венок. Я ещё не умерла, — средняя сестра пожала плечами. — Да и на что мне твоя полынь? Никакая трава не защитит ни от солнца, ни от любви, ни от смерти.

— Вот, значит, чего ты боишься. Печально, — блеснула глазами начинающая ведунья. — А тебе, Рита, сплести?

— Дай Рите Ивана–да–Марью, — рассмеялась девочка с другой стороны костра, — чтобы была в Лесу такая любовь, что вовек не разольёшь!

— С вами, девочки, не соскучишься... — попыталась закрыть тему Маргарита.

— Не веришь? Каждый цветок имеет своё значение, каждый стебелёк, каждый корешок... иногда идёшь по Лесу, разговариваешь с ними и видишь, что шатаются, отвечают. Почему ты не веришь, Рита? — Анна развела руками, из которых посыпались цветочки–васильки.

— Не может такого быть, чтобы горстка лепестков меняла нашу судьбу, — преувеличенно вздохнула другая сестра, Чаруша. Улыбка её вышла натянутой и нервной. — Я хоть и люблю венки поплести, но Анечка... не надо перегибать палку, не стоит. Не для нас всё это колдовство. Мы же так... играемся!

Акт I\7. Нет — значит нет

В кабинете проктора было светло, но очень душно. Маргарита надеялась, что наставник иногда проветривает комнату, хотя прекрасно знала, что нет: утром его отвлекают крики весёлых детей, в обед — разговоры взрослых, вечером — застолья, а ночью — комары. Она не хуже его понимала: чтобы элегантно вывести каждую букву и не сбиться с мысли, нужна тишина.

Писал Евгений практически каждый день, заканчивая тетрадь за тетрадью. Так он собирал мысли в одном месте и меньше высказывал своё неудовольствие окружающим. Всё же в деревне ему не нравилось чуть меньше, чем Маргарите.

Маргарита приносила ему ранний завтрак, чтобы не прерывать утреннее прошение к Отцу, и наставник благодарил её, а после вновь принимался за работу: портил белые листы синими чернилами, чертил невнятные схемы и писал красивые, но почти лишённые смысла слова. Во всяком случае девочки, когда проникали в кабинет Евгения, не могли их понять.

Но это было не самое страшное. Под «самым страшным», вызывающим дрожь в коленях и странное волнение в груди, скрывались странные записочки, разбросанные по всему кабинету. Некто корявым почерком, не стесняясь в выражениях, во всех подробностях описывал бездельниц и их маленькие шалости: недоеденный завтрак, битую посуду, нестиранные простыни...

В описываемое утро Маргарита делала утренний обход вместе с Чарушей. Старшая сестра несла серебряный поднос с чаем, ароматной булкой, посыпанной цветными шариками (кулинарная гордость Чаруши), мёд и два вида варенья. Младшей девочке едва доверили графин с водой.

Маргарита и проктор с утра практически не разговаривали: кивали друг другу, желая приятного утра и воздавая почести Матери и Отцу за новый день. Но всё изменилось: Маргарита привычно постучалась, приготовилась войти, как вдруг дверь распахнул сам наставник. Глаза его бегали с одной девочки на другую, и те про себя обругали автора странных записок, заподозрив, что на воспитанниц снова нажаловались.

— Мне доложили, Чаруша, что ты рассказала сёстрам о неподобающем поведении нашего собрата по Отцу, пана Стрижа, — холодно начал он. Атмосфера вокруг сгустилась, девочки молчали, потупив взгляды. Евгений был неумолим. — Кто тебе давал моральное право, Матерь его забери, совращать всех рассказами о курении? Ты думаешь, что это смешно?!

Маргарита поставила поднос на пол, обняла сестру за плечи и постаралась отвести её в сторону, закрыть собой. Обвиняемая не сопротивлялась.

— Но уважаемый пан, — без тени стеснения заявила Чаруша, — посмотри в окно.

Проктор несколько секунд сверлил взглядом младшую сестру, пока не вспомнил о презумпции невиновности. Он развернулся на каблуках, влетел в кабинет и распахнул окно. Ласковое солнце позднего лета обожгло ему глаза. В помещении поднялась пыль, защекотав ноздри.

Со второго этажа открывался вид на то, как Стриж стоял в центре деревни... и курил. Рядом с ним сидела Злата и что–то чертила прутом на земле. Она печально улыбалась своему собеседнику, пока тот эмоционально ей пересказывал события прошедших дней.

Чаруша и Маргарита вошли в кабинет, оставили поднос на столе и, чтобы умилостивить пана, принялись за уборку: протёрли пыльные полки и засаленную Песнь Гармонии. Впрочем, сердце Евгения это не размягчило. Он долго думал над наказанием и, когда придумал, оригинальностью оно не отличалось.

— То есть ты хочешь сказать, что те, кто спрашивал о курении, сами всё увидели? — не унимался проктор. — Передайте каждой: кто ещё раз спросит нашего брата об этом, тот останется без ужина!

Маргарита и Чаруша поклялись, что так и будет, затем пулей выбежали из кабинета, опасаясь, как бы чего не вышло. Они доложили обо всём сёстрам и те со смиренным видом покивали, прежде чем разбежаться в разные стороны.

Вечером девочки только и ждали, чтобы посмотреть, как же Стриж из палочки получает клубы дыма. Может, проктор и запретил спрашивать, но смотреть не запрещал. Напротив, теперь одна смотрела, а вторая следила, чтобы проктор не видел — вот такая получилась игра!

P.S. До встречи 21 апреля!

Акт I\8. Леший

Маргарита, Оливиа и Себастьянка освободились раньше, чем обычно, и собрались у костра ждать подруг. Старшая девочка довязывала очередную пару носков. Из её головы никак не шло то самое предсказание с венком — неужели её действительно ждёт такая любовь?.. Но к кому же, к кому? Перебирая в уме претендентов на своё сердце, Маргарита остановилась на прокторе. Эту пару носков она вязала для него.

Казалось, чем громче лепечут местные дети, тем яростнее Маргарита стучит спицами, лишь бы не слышать их дикий язык.

Оливиа собирала из тетрадей драконов. Другие воспитанницы удивлялись: неужели ей не жалко потраченного времени и сил? К тому же, использовать бумагу настолько бездарно надо ещё постараться! Можно ведь потратить её с пользой... на чистописание, например. Ведь чистописание — один из главных предметов в жизни любой панны! Оливиа на подобные выпады только качала головой. Близким подругам девочка уже рассказала о своём необычном предчувствии: она не вернётся в мир белолицых людей, которым уметь писать «чисто» важнее, чем вникать в то, что именно они пишут.

В маленькой головке Себастьянки ещё не поселились тяжёлые мысли о любви или особом предназначении — она просто подставляла лицо солнцу и радовалась каждому его лучику, слушала уханье Леса и наблюдала за любой букашкой, садящейся к ней на руки.

— Как же меня тревожит, сёстры, что пан ничего не сказал нам о гаданиях, — прервала молчание Себастьянка.

— Не зря взрослые боятся предсказаний. Может быть, они даже в них верят, — усмехнулась Оливиа, поправляя очередного журавлика, её волею превращённого в дракона. Она выпустила бумажного зверя на землю, чтобы магия воображения унесла его в далёкую волшебную страну, но вмешался ветер и отправил маленькую бумажную фигурку прямиком в костёр.

— Не говори глупостей, — поморщила носик Маргарита. — Судьбу предсказать невозможно. Проктор не хочет, чтобы мы тратили своё время на ерунду, вот и вся разгадка. Лишний раз говорить о ерунде — значит напоминать о ней.

— Понятно... — протянула Себастьянка, поправляя косички. Они то и дело расплетались. — Как–то ты криво завязала сегодня, панна Рита! Вчера лучше было!

— Потому что вчера я завязывала, — нахмурилась Оливиа.

— А позавчера хорошо было? — Маргарита вновь цокнула спицами.

— Хорошо, — кивнула младшая девочка. — Хотя знаешь, не помню! Может и плохо.

Маргарита вернулась к вязанию. Дни летели, осень приближалась, но тёплые носки девочка вязала быстрее.

— А истории интересные тогда рассказывали? — Себастьянка чуть наклонила голову, с интересом наблюдая, как сестра закрепляет нитку в последнем ряду. Всем было ясно, что интерес тут отнюдь не к вязанию.

Маргарита и Оливиа переглянулись. Делиться с младшей сестрой загадочными и мистическими происшествиями означало обречь себя на выслушивание глупых фантазий в ближайшие несколько дней.

— Была одна интересная. Про лешего... — робко сказала Маргарита, как будто не хотела, чтобы младшая сестра её услышала.

— Что за леший? — Себастьянка заметно оживилась. Ей надоело наблюдать за сёстрами и жителями деревни, которые целыми днями, неделями и месяцами занимаются одним и тем же: снуют туда–сюда, то есть работают. И ничего больше не делают.

— Леший — это дух, обитающий в Лесу и желающий тебя съесть. Говорят, больше чем человечину он любит только... — Оливиа призадумалась, — собачатину?

Маргарита рассмеялась, но вовремя спохватилась и прикрыла рот раскрытой ладонью. Не хватало ещё, чтобы другие воспитанницы подумали, что она много себе позволяет:

— Кто в здравом уме будет собачатину есть?!

— В здравом уме человек никого не будет есть, — хмыкнула Оливиа, — но в легенде говорится о поедании собак, это я тебе точно говорю.

— Фу, — Себастьянка закрыла лицо руками. — Гадость этот... леший!

— Может, леший тебя из Лесу тогда и вывел? — улыбка Маргариты стала шире. — Ведь никакого человека мы там не нашли, сколько наши доблестные спасатели не прочёсывали Лес.

— Олег точно не леший! Он собачатину не ел! — возмутилась девочка.

— Давился лепёшками из муки и опилок? — напомнила детали абсурдной истории Оливиа, скрестив руки на груди. — Если этот человек и был в лесу, то он ушёл... а приходил явно не для того, чтобы тебя спасти.

— Откуда ты знаешь? Если ты мне не веришь, а в лешего веришь, то что уж говорить! Хотя... Может он и леший, тогда всё точно сходится! Живёт в Лесу. Никто его не видит. Не видит же, да? — в качестве ответа обе девочки уверенно закивали, чтобы Себастьянке не пришлось снова идти в Лес и что–то доказывать. — Только никакой собачатины он не ест!

— Хорошо, хорошо, никакой собачатины, — пригрозила Лесу спицей Маргарита. Она закрепила нитку, закончив свежий носок с буквой «П». Снова красный.

***

Отужинали девочки супом с лепёшками. «Не из муки и опилок, но вкус такой же», — подтрунивала Оливиа.

Ужин выдался долгим. Проктор, вопреки ожиданиям, на него не пришёл.

Акт I\9. Как стать своим

Проктор потратил вечер, пытаясь поговорить с кем–то, но все от него, чужого, отмахивались — дескать, до утра подождёт. Утомившись крутиться между танцующими и пьющими, Евгений закрыл лицо руками, чтобы не видеть бесполезной суеты и подумать в относительной тишине, как вдруг...

— Вы, пан, никогда понимания не дождётесь, — послушался тоненький голос. — Вы для нас ещё более белый, чем ваши девочки.

Евгений поднял глаза и увидел дочь старосты, Елену.

— Простите, что значит — белый? — не выдержал проктор.

— Вы не знаете, что вы белый? — усмехнулась паночка. — А ведь вы что ни на есть — белый. Вежливый. Изнеженный. Читать умеете. Или даже писать? Я учусь у вас, только тятенька считает, что писать — для писарей. Белых–белых людей, понимаете?

Елена Песковская была девушкой неопределённого возраста, но вполне определённых достоинств: тихого нрава и больших мечтаний. Паночка носила привезённое кем–то из Столицы приталенное чёрное платье с высоким воротником, а ещё расшитый бисером кокошник, из–под которого выглядывал край накрахмаленного чепца. Руки при этом у неё были пухлые, а запястья тонкие. По всему телу набухали толстые вены и прощупывались багровые шарики лимфоузлов. Иногда панна кашляла, да так, что окружающие разбегались. Проктор понимал, что она сильно больна, и чувство самосохранения умоляло держаться от неё подальше — к всеобщему счастью, доброта и сострадание оказывались сильнее.

То ли в свете огней, то ли под жаром местной настойки, проктор заметил про себя, что для «царствующего» положения она была довольно красноречива и даже слегка хороша...

— Значит, для вас я тоже — просто белый человек?

— Почему же? — возмутилась Песковская, прикрыв улыбку рукой, — напротив: в последнее время вы мой доверенный собеседник. Уроки письма, данные вами, я не забуду всю жизнь. Если захотите построить библиотеку, то я сама побегу закладывать первый камень. Вот этими самыми руками, видите? Пусть они станут белыми, ну почти как у вас. Нисколечко не устыжусь, вы только попросите по–человечески! Сначала улыбнитесь кому надо. Ради всех богов, не ходите смурной! Вот даже сейчас хмуритесь. Вас в нашем доме маменька терпит скорее из жалости, а кормит — из сострадания. Улыбнитесь, пан, и сострадание превратится в искреннюю любовь.

— Как улыбка поможет мне построить библиотеку? Сомневаюсь, что вы смыслите что–нибудь в строительстве, если предлагаете подобное, — Евгений закрыл лицо руками, осознавая безысходность своего положения. — Отец милосердный, как же мне с вами разговаривать...

— Ах, вы снова прослушали самое важное!

Ничто не предвещало беды, но перед болтающими на колени упал пан Итак. Он причитал Матери и Отцу о жгучих, обжигающих, пепелящих глазах, которые смотрели на него из–под густо подведённых ресниц. И опять про шёлк, и опять про перси.

Паночка и взглядом не повела в сторону Итака. Вместо этого она схватила проктора за руку, потянув к себе:

— Если вы хотите стать для нас своим — потанцуйте; я вас приглашаю.

— О, Отец! Наконец–то! С удовольствием, — воскликнул Евгений. Улыбка озарила его лицо.

Он предложил ей руку, а она схватила его за талию и повела в пляс. Пара оказались в центре шумной толпы, галдящей то на общем, то на Лесном. В тот вечер сама пани Песковская жала руку проктору, но на утро не смогла вспомнить, почему.

На следующий же день пан Итак перестал любезничать с Евгением и отвечать на его вопросы. Он даже громко заплакал, сидя у большого костра. Проктор попросил быть потише, закрыл окно и приступил к письму. Ему было не до страданий несчастного, чьё сердце оказалось разбито.

Акт I\10. Щенок

После возвращения Себастьянки девочки легли спать как ни в чём не бывало — все, кроме виновницы беспокойства: ей не спалось ни на правом боку, ни на левом, ни на спине, ни на животе. Очень она боялась потерять своего волчонка, которого заперли на ночь в сарае: а ведь несчастный жалобно скулил, махал куцым хвостом, точно одомашненный щенок, и совсем не выглядел агрессивным! К нему подходили деревенские дети, тайком приносили подарки — молоко и творог, но он от всего отказывался и поджимал хвост, ожидая возвращения новой хозяйки.

Себастьянка не выдержала переживаний и с первым лучом солнца забрала волчонка из сарая в общую комнату.

Когда воспитанницы проснулись, причесались и попросили Матерь и Отца об ещё одном спокойной дне, каждая посчитала своим долгом подойти к Себастьянке. Вернее, к её новой живой «игрушке».

— Чего это он на одну лапу хромает? — спросила Чаруша, поддразнивая волчонка прутиком. — Совсем дикий, наверное! Даже выглядит не как щенок, а как настоящий–настоящий волк! Только маленький.

— Это он в тяжёлых боях ножку повредил! — с задором начала свой рассказ Себастьянка. — В Лесу полно опасностей, которых стоит остерегаться, если ты щенок. Или даже маленькая девочка! Все хотят откусить от тебя кусочек, вы уж мне верьте! Разные, ну... лисички... медведики!

— Нет такого слова, — сказала Оливиа, но воспитанницы сделали вид, что не заметили этого. Себастьянка тоже.

— Ничего не знаю, ты из Леса вышла цела–целёхонька. Значит, не такой уж он и опасный! — влезла Анна.

— Мне леший помог! — обиделась девочка, чью невероятную историю так цинично оборвали. — И вообще, я мало что помню, потому что головой ударилась!

— Ври больше, — скривилась Лелиана. — Тебе никто не поверит только потому, что ты самая маленькая из нас.

Себастьянка нахмурилась, подошла к волчонку и закрыла его руками ото всех. Волчий сын (или дочь, ведь никто не проверял) завыл, забился в самый угол и до конца дня отказывался есть, будто разделяя грусть хозяйки.

На второй день жизни среди людей хвостатого ребёнка привязали к столбу, поручив охранять дом пана Песковского. Себастьянке это не нравилось, но её старались держать подальше — отправили работать на кухню, затем в подвал. Она пересчитала всё, что можно было пересчитать, и трижды переложила специи — сначала по степени свежести, затем по алфавиту, потом в шахматном порядке, потому что делать стало совсем нечего. Вечером Себастьянка сказала наставнику, что волчонок «притих», а тот лишь отмахнулся.

И вот наступил третий день. Маргарита помогала носить корзины с бельём к озеру и сновала мимо волчонка, изредка бросая на него беспокойный взгляд. Она не очень волновалась о несчастном, больше переживала за Себастьянку. Но факт того, что старшая сестра всё равно переживала из-за зверя, который едва не лишил их с Оливией жизни (и точно лишил спокойного сна) её тоже тревожил.

Остановившись, чтобы передохнуть, Маргарита опустила большую корзину на землю и в очередной раз нашла взглядом волчонка. Рядом собрались пани Песковская, знахарка Марьяна и проктор. Последний выглядел не просто озадаченным — разбитым. Девочка решила не попадаться им на глаза и спряталась за большой бочкой, внимательно прислушиваясь к разговору.

— Умрёт он через пару дней, пан, это как пить дать, — промямлила Марьяна.

— А если его съесть? — предложила пани.

— Тьфу ты, скажешь тоже! Маловат для забоя, — ответила ей страшная скрюченная женщина, обвешанная плотно набитыми кисетами и пучками трав. Она пожевала губы, раздумывая, что бы сказать позеленевшему проктору. Тому нездоровилось с тех пор, как женщины упомянули, что едят волчатину. — Ты, пан, не хмурься. Мы отнесём его в Лес, принесём в жертву. Рыжей девочке скажешь, что сбежал. Мена?

— Что? Нет, — проктор закрыл рот рукой.

— Евгений, решите тогда проблему так, как пожелаете, но чтобы умер он подальше от моего порога, — приказала пани Песковская и скрылась за дверью своего дома. Знахарка поплелась обратно в Лес, откуда и пришла.

Проктор обернулся и заметил Маргариту; та пожелала наставнику хорошего дня и побежала к огороду, где работала Себастьянка. Она твёрдо вознамерилась держать младшую сестру при себе, чтобы та не видела смерть волчонка. Чувство страха перед хищником сменилось жалостью: ей самой стало не по себе от того, с каким пренебрежением говорили пани Песковская и Марьяна. Другие взрослые тоже цинично проходили мимо несчастного, приговаривая: «Умрёт — да и толку, животина же; в природе так и должно быть, слабым — смерть».

Стоило Маргарите отвернуться, как Себастьянка тут же кинулась к своему подопечному. Тот встретил её радостным завыванием, а затем устроился у ног, свернувшись в клубок. Рана на его ножке окончательно загноилась, являя собой отнюдь не аппетитное зрелище. Маргарита подошла к сестре и застыла в нерешительности.

— Так что, получается, сильным — всё, а слабым — ничего? — со слезами на глазах спросила непутёвая хозяйка у единственного, кому могла доверять.

Маргарита не стала отвечать, лишь обняла сестру за плечи.

Вечером Себастьянка задала тот же вопрос, когда они остались вдвоём — она и проктор.

Акт I\11. Игра в орешки

После обеда девочки собрались в спальне, чтобы отдохнуть от трудов. Татьяна, Чаруша, Лолита и Себастьянка сидели на полу, разложив свои «живые» орешки, а Оливиа наблюдала за игрой, облокотившись на кровать. Она уже несколько минут вертела в руках орешек, с которым не играла лет пять.

Её вообще не должно было здесь быть, если бы не Себастьянка.

— «Как сложно в этом мире быть маленьким», сказал мой орешек.

— «У–у, большим — сложнее!», заметил мой.

— «Я хочу с вами дружить и всё равно, большие вы или маленькие». Мой орешек нахмурился, чтобы придать своему виду серьёзности, а затем ка–а–ак закричит: «Ой–ой, а я ведь и сам не заметил, как вырос! Нет, теперь я всегда один хочу быть, надоело с малышнёй играть»!

Сёстры с негодованием посмотрели на Оливию. Та пожала плечами и отдала свой орешек (между прочим, грецкий, самый почитаемый из всех!) Себастьянке.

— Ты не по правилам сыграла, теперь не нужен нам твой орешек! — надулись девочки. — У нас своих полно, красивых и совсем не злых.

— Нашли проблему. Игру начать заново нельзя, что ли? — закатила глаза Оливиа.

— Нельзя, — покачала головой Себастьянка. — Игра в орешки тем и интересна, что как в жизни: сначала орешки растут, потом их находит мама и забирает к себе… Воспитывает, находит им друзей. А потом закапывает или отправляет путешествовать! Переиграть нельзя.

— В жизни всё не так. И дети не с куста берутся…

Девочки засмеялись, будто Оливиа сказала сущую глупость.

— Только пани не говори, а то две недели точно на горохе будешь, — Себастьянка подбросила свой орешек и ловко поймала его. — Мой малыш будет как я: отправится в путешествие и затеряется в какой–нибудь деревеньке! А может… по речке поплывёт на бумажном кораблике! Только мне кораблик понадобится. Сделаешь, а? Сделаешь?

Оливиа задумалась. Ей ничего не стоило сделать один кораблик, два или даже десяток — но разумно ли потакать такой игре? Жизнь всё равно приведёт орешек в чьи–то злые зубы или надёжно засыплет землёй. А кто–нибудь вроде неё ещё и притопчет могилку сверху. Иначе говоря, игра закончится очень печально. В любом случае.

— Сделаешь? — повторила Себастьянка.

— Я в детстве тоже играла в орешки, мы их друг другу передавали. И у каждого орешка было поколение. А сейчас вы просто теряете их и радуетесь. Глупо.

— Не глупо! — возмутилась Чаруша. — Может, вам просто нравилось смотреть, как они гниют?

Оливиа пожала плечами.

«Какой–то вздор, — решила она. — Мы их любили, потому хранили, а эти дуры ими разбрасываются».

— Мы изгоняем твой орешек, — объявила Лолита, — без права снова играть с нами!

Девочки единодушно закивали и разошлись:

— Расстроила нам всю игру.

— Сама она глупая!

— А ведь ей всего 14!

«Уже 14, а ещё глупая, — поморщилась Оливиа. — Не надо было даже начинать эту тупую игру».

Как ни пыталась Оливиа поговорить с сёстрами, все они её избегали. Маргарита присоединилась к бойкоту, хотя и понимала, что так нельзя. Подзабытое чувство одиночества подтолкнуло Оливию замкнуться в себе, но ненадолго: на следующий день, когда ситуация не разрешилась, она тайно отправилась в Лес, чтобы набрать целую корзину орешков. Девочка оставила её под дверью младших сестёр. Среди орешков нашёлся и тот самый грецкий, «отвергнутый» всеми. Он сказал: «Извините, я очень хочу с вами дружить, но слишком горд, чтобы это признать».

Акт I\12. Потеряшка

Пока дети играли с орешками, старшие девочки занимались поисками потеряшек. Как объясняла Анна, потеряшкой могла стать любая вещь, главное, чтобы она была очень дорога владелице и её было легко опознать, например: «серая, круглая, лежит в самом большом доме»; «за сосновым пеньком сложенная штучка, не вода, а струится» и так далее. У Маргариты такой потеряшкой стало зеркальце с серебряными фениксами, подаренное проктором на десятилетие.

Оставила своё сокровище Маргарита, как ей казалось, в самом очевидном месте — «у уважаемой панны, там, где стоят портреты», то есть на комоде в комнате Елены Песковской. У неё столько украшений, но этакого зеркальца нет, так что ошибиться было невозможно.

Задача осложнялась тем, что панна слегла от болезни и в комнату к ней пускали раз в неделю, и то — чтобы прибраться. Немногие теперь видели саму панну, а кто видел, те не узнавали — она стала худой, бледной и совершенно облысела. Служанки теперь водили её под обе руки. Слабость девицы куда–то магическим образом исчезала в бурные пятничные вечера, когда чьи–то сильные руки кружили её в танце... Но желающих становилось всё меньше, ведь каждый видел её немощь. Пан Итак больше к ней не подходил.

И вот наступил тот день, когда Маргарита раскаялась в своём решении назначить потеряшкой столь дорогую сердцу вещь. Она смотрела на потеряшки других девочек — веретёна, деревянные пяльцы и расшитые платочки — и всё больше скучала по своему замечательному зеркальцу. Одна из воспитанниц, Рената, вызвалась найти маргаритину потеряшку.

Маргарита встретилась с сёстрами у дома Песковских. Оставив свои обязанности, девочки застыли в томительном ожидании Ренаты. Больше всех, конечно, переживала сама Маргарита — она прикладывалась к бурдюку, несмотря на просьбу подруг так не делать, и суетилась, прохаживаясь из стороны в сторону.

Воспитанницы перешёптывались, пока не услышали протяжный скрип — слабый, сиплый стон панны. Они даже на улице различили, как звенят её Лесные обереги, и вздрогнули от мысли, что Рената осталась наедине с больной. Маргарита почувствовала, как задрожали руки и мучительно сжалось сердце от размышлений о том, успеет ли посланница найти зеркальце.

Через минуту из дома вышел проктор вместе с паном Итаком, за ними плелась прислуга. Воспитанницы хотели разбежаться, закричать, покаяться, что тратят бесценное время и вместо работы слушают, что происходит в домах, но визитёрам не было до них никакого дела. Бледные юноши просто прошли мимо.

Следом на пороге появилась Рената. Под фартуком она что–то прятала. Девочки обступили её кругом и стали допрашивать: их интересовало, что же произошло с панной, и только Маргарита, перебивая всех, спрашивала про зеркальце. Рената вздохнула: её не пустили в комнату. Даже не порожек. Зато она нашла потеряшку Анны — золотой медальон!

Маргарита поняла, что если не вернёт свою вещь немедленно, то окончательно сойдёт с ума. Виду она, конечно, не подавала, показывая сёстрам пример невиданной стойкости. Те всё понимали по тому, насколько часто она стала доставать бурдюк.

Вечером Маргарита решила настойчиво потребовать потеряшку назад под предлогом, что её подруга во время уборки случайно забыла такую драгоценную вещь. Она весь вечер молила Матерь, чтобы ложь ей простилась, и, дождавшись утра, в полной решимости двинулась к комнате болящей девицы. Уже на пороге девочка решила рассказать всё как есть — и про тоску по зеркальцу, и про их странную игру. Хотела даже предложить присоединиться, но какой же глупой была эта мысль! «Панна, наверное, слишком взрослая для такого», — пожалела Маргарита, но язык её уже не слушался.

Комната Елены располагалась на втором этаже. Просторная спальня с деревянными и костяными оберегами под потолком, стеклянная люстра, в которой не было ни лампы, ни проводов, и заваленные фигурками оленей полки как будто бы сжимали пространство, вытесняли жизнь, замещая её древними, уже позабытыми образами. Маргарита на всякий случай попросила Отца, чтобы он отвёл от неё беду, и Матерь, чтобы защитила от дурного влияния Леса — только затем вошла, затворив за собой дверь.

Панна лежала на кровати — в том же чёрном платье, расшитом бисером, но уже не в кокошнике, а в белом ночном колпаке. Её лицо казалось ещё бледнее, чем представлялось Маргарите прежде. Рядом сидели её отец и мать, две подруги, а где–то в углу притаились проктор и Каролёк. Присутствующие не заметили случайную гостью. Маргарите понадобилось несколько секунд, чтобы её глаза привыкли к полумраку, и она разглядела венки, развешанные на стенах.

Пани Песковская зажгла несколько свечей у кровати, и люди, окружавшие панну, затянули Песнь Бесскорбия: они умоляли Матерь, чтобы приняла душу панны и вернула её к любимым в День Радости.

Маргарите не было до Дня никакого дела — она лишь хотела вернуть своё зеркальце! Девочка спряталась между дверью и комодом, надеясь, что никто её не заметит, а наставник не будет ругать. Она планировала дождаться подходящего момента, чтобы забрать свою потеряшку.

Вскоре подошли панове Итак и Стриж, за ними проникла Злата — ещё одна верная подруга Елены. Итак как–то грубо, живо схватил сухую руку больной девицы, чьи глаза жгли его пьяное нутро все эти дни, да бесслёзно завыл. Стриж попытался обнять свою спутницу за плечи, но та упала на колени и горько зарыдала, хотя делать этого, конечно же, было нельзя — это противоречило торжественной Песни:

Акт I\13. Водяные

Откуда взялся этот миф, что в озере живёт кто–то, кроме лупоглазых?

К «лупоглазым» Себастьянка относила всех без разбору: и рыб, и гадов, и лягушек всяких, поэтому запутаться в её вольной классификации было легко. Но недавно, рассказывала девочка, она видела кого–то в воде. Кого–то человекоподобного.

Деревенские, живущие рядом с озером много лет, не придали этому рассказу особого значения — почесали затылки да пошли работать в поля. Проктор в тот же час изучил местность и пришёл к выводу, что Себастьянка снова излишне впечатлилась Лесом. Никаких следов «иной жизни» не то, что в озере, но и поблизости не нашлось. Это подтвердил и хранитель Леса Козьма.

Озеро официально объявили безопасным местом для прогулок. Деревенские, правда, знали, что нарушать Лесную тишину и чей–то брачный сезон не к добру, но храбрых приезжих было не остановить.

Маргарита — и та бросала работу, чтобы сбежать к озеру, романтично вздыхая над своими фантазиями о встрече с незнакомцем, который каждый день туда приходил. Он появлялся из чащи, раздевался донага и прыгал с причала в воду; затем стирал одежду. Иногда дикарь раскапывал песок, собирал мелкую живность и тут же, без всякой подготовки, отправлял её в рот. Это казалось влюблённой девочке таким естественным и милым, что она начала задумываться, как бы они вдвоём устраивали быт здесь, в Лесу, вдали от цивилизации.

Однажды он заметил её и перестал приходить.

Маргарита так бы и осталась вздыхать одна, если бы сопровождающая её Себастьянка во время одной из прогулок не ляпнула:

— Олег давно на берег не приходил.

— Олег? Твой мистический похититель? — подобострастно поинтересовалась Маргарита, изо всех сил сдерживая трепещущее сердце.

— Раньше ты про него и слышать не хотела, а теперь вон как краснеешь, — хихикнула младшая сестра. — Живёт он в той избе, куда мы с тобой ходили, с моим волчонком.

Маргарита продолжала приходить в надежде, что Себастьянка не права, и Олег продолжает ходить на озеро, не опасаясь, что за ним следят.

Оливиа же заглядывала на озеро, чтобы собирать травы. Знахарка Марьяна взяла её в ученицы и стала просвещать, как правильно собирать траву и никого не тревожить, каким образом складывать стебелёк к стебельку, чтобы духи не конфликтовали… В духов Оливиа не верила, но ей нравилось интересно убивать время.

И только Себастьянка долгое время не решалась снова вернуться на озеро. Но извилистая тропа снова привела девочку и её подруг прямо к нему — было это поздним вечером, после удачного похода по грибы да ягоды.

Солнце садилось, оставляя на воде красные, оранжевые, жёлтые блики. Небольшие волны прибивались к илистому берегу. Редкие маленькие камешки блестели, а большие ракушки звенели под ногами девочек. Чуть поодаль сверкала чешуя проплывающих мимо рыб. Раньше, когда их было больше, на озере часто рыбачили. С тех времён на берегу остались недостроенные, покосившиеся деревянные пирсы, на которых девочки с удовольствием отдыхали, опуская ноги в воду.

Вот и сейчас Маргарита, Оливиа и Себастьянка чувствовали, как вода бьётся об их голые пятки, и смотрели на закат. Прекрасное время дня, когда старые обязанности кончились, а новые ещё не назначили.

— Не рыбы здесь живут, а гады, — наморщила носик Себастьянка. — Кусючие и вонючие!

— Гады отнюдь не рыбы. Гады — это люди, — саркастично отметила Оливиа, но, в ответ на шутку, в ногу ей вцепилась маленькая чёрная пиявка. Бедняжка тут же её оторвала. Из маленькой красной ранки полилась розовая кровь.

— Гады тебя любят, — вот теперь засмеялась Маргарита.

Себастьянка взяла с пирса маленький камешек и пустила его по воде. Сделав три «блинчика», он с виноватым «блым» опустился на дно.

— Пора собираться, пока проктор нас не хватился, — сказала Оливиа.

— Ещё немного посидим. Идти всего пять минут, – отмахнулась Маргарита. Мысли теснили её сердце, и только здесь, где они были только втроём, она могла приоткрыть завесу искренних переживаний. — Меня тревожит, сёстры, что пани Сабина не торопится.

— И с автобусом никаких успехов… — вздохнула Себастьянка.

— Не следишь ты за новостями. Автобус почти на ходу, но пани изъявила желание сама к нам приехать и поблагодарить жителей за то, что были с нами любезны. Так сказал проктор. Впрочем, верить ему или нет — ваше личное право. Я верю, — сообщила Оливиа. Сёстры согласно закивали, но Себастьянка повесила голову. — Помнится, тебе ещё неделю назад здесь нравилось. Дело в том проклятом венке?

— Надоело смотреть, как панна Рита вяжет пятисотую пару носков… — удручённо сказала Себастьянка и обняла себя за плечи. — И холодает чего–то…

— И правда, — поёжилась Маргарита. — Давайте ещё чуть–чуть пройдёмся, иначе замёрзнем.

— Холодает... Странно было бы, если бы осень пришла, а ничего не изменилось, — Оливиа первой встала на ноги. Она обратилась к Себастьянке. — Не высматривай, нет там никого.

Средняя сестра осторожно взяла младшую за руку, после чего они вместе заглянули в тёмную воду. Некоторое время они смотрели, как исчезают их отражения и круги на воде, меркнет рыбья чешуя. Прелестные переговоры птиц сменились раскатистым уханьем сов.