Король парапусиков

Король парапусиков

Господи! Дай нам сил, чтобы жить на этой земле…

Из молитвы парапусиков.

Пролог

Река петляла и ветвилась на рукава. Густые тростниковые заросли обступали ее русло, многочисленные протоки и заливы, проходы в которых знали только местные рыбаки. Но даже они остерегались заходить далеко на юг, где начинались владения черной топи. Река называлась Белянкой — странный гидроним, если учесть, что вода в ней всегда была темно-бурого цвета.

Деревня Кудиновка одним боком упиралась в реку, другим — в чернолесье.

Каждое лето на перрон маленькой железнодорожной станции, что в пяти километрах от Кудиновки, высаживался звонкоголосый десант. Из душных и пыльных городов на каникулы приезжала детвора: к бабушкам и дедушкам, к их садам и огородам, к сметане и молоку, к духмяному воздуху и русским блинам.

Дану отец привез на машине. Девочка считала себя взрослой и вполне самостоятельной, поэтому Андрей Аркадьевич сразу уехал, оставив на деревянном крылечке маленький желтый чемоданчик.

— Хочешь, деточка, козьего молочка? — прошамкала беззубым ртом бабка Ульяна — Андрей Аркадьевич приходился ей родным племянником.

— Что ты, бабуля, оно жирное. А жир портит фигуру...

На песчаном берегу с утра до ночи гоношила ребятня. Глеб, самый горластый и верткий, с медно-рыжим всклокоченным чубом и облупленным носом, суетился больше всех. «Я буду капитаном!» — объявил он ломким, срывающимся дискантом. Никто и не спорил: шутка ли сказать — построить корабль по собственному чертежу! На белом листе ватмана горело выведенное ярко-красным название: бригантина «Стрела». Каждую деталь рисунка художник снабдил порядковым номером и загадочным термином — «трисель», «топсель», «брамсель», «грот», «фок». От непонятных слов веяло тайной морских путешествий, неоткрытых далеких островов, и мальчикам казалось, что перед ними не чертеж парусника, а пиратская карта, на которой указано место, где зарыты сокровища!

Глеб руководил работами строго, четко, по-деловому, но терпения ему надолго не хватало. Если что-то шло не по-его, он вскипал и бранился и тут же кидался все исправлять и переделывать. Разве можно доверять этим олухам ответственную работу?! Все напутают! Все изгадят!..

— Да куда вы ее ладите?! Не видите, что ли, как на чертеже?..

Для строительства корабля сгодится все, что плохо лежит во дворах: веревка, собачья цепь, крышка от кадушки, гвозди, скобы, спасательный круг, велосипедная камера, рваные простыни.

— Надо иметь очень богатое воображение, чтобы увидеть в этом хламе материал для корабля.

— Кто это сказал?

— Глеб, глянь, глянь...

На пригорке, уперев руки в бока, стояла девочка в красном сарафане, белых сандалиях, с длинной зубчатой косой, и смотрела с дерзким вызовом. Глеб взглянул на нее и опустил глаза. Большие прозрачные уши, смешно торчащие над обгоревшими скулами, залило краской.

Глебу было десять с половиной, а Дане — почти двенадцать. И она уже придумала себе роль казаться взрослой, умной, важной и неотразимой. На следующий день Дана пришла снова. Снова говорила обидные слова и язвительно смеялась.

— А ты не смейся, не смейся! — сердито выговаривал Глеб. — Вот построю корабль, выйду протоками в море и буду открывать новые острова и страны.

— Вот дурачок! Какое море? В болото ты выйдешь и в нем утонешь.

— Нет, не потону! Ты сама еще попросишься!..

Дана приходила снова и снова и каждый раз устраивала перепалку. Конечно, девчонка издевалась, и ее следовало бы проучить, но Глеб — вот уж чудеса так чудеса! — строго-настрого запретил ее трогать. А когда Дана уезжала, пришел ее провожать.

— Ну, прощайся со своим кавалером, — сказал Андрей Аркадьевич, садясь в машину.

— До свидания, капитан, — попрощалась Дана и сделала книксен — не могла без кривлянья. Глеб, мрачный и надутый, молча хлопал ресницами, но когда девочка забралась в машину и небрежно махнула рукой, разжал пристывшие челюсти и, чуть заикаясь, произнес:

— Возвертайся на следующий год. Я корабль дострою... Поплывешь со мной? А?

Дана прыснула и хлопнула дверцей.

— Дурачок какой-то, — бросила отцу и уткнулась в книжку...

1

За девять лет в Кудиновке ничего не изменилось: так же кособочились деревянные избы вдоль дороги, так же вяло, по-старушечьи, текла Белянка, так же пугала желтыми туманами черная топь. В полуденный зной деревня выглядела пустынной, но и по вечерам, в прохладу, уже не было слышно, как в прежние времена, ни скрипа калиток, ни беготни, ни детского смеха. По-над заборами беспризорно кучились заглохшие фруктовые сады. Многие избы, утопая по пояс в крапиве и бурьяне, стояли с заколоченными окнами.

Бабка Ульяна — вот уж кого время не берет! — с раннего утра возилась в огороде. Где кустик палочкой укрепляла, где травку сорную выдергивала, где камешек подбирала. Хозяйство было небольшое: огородик да садик, да низенькая избенка, да старый пес Веня, который уже не лаял, ничего не слышал и едва видел, да еще кот Василий.

В тот день возле бабкиной избы затормозила большая черная машина. Ульяна услыхала, как кто-то бранится, только пух и перья летят, сползла с крылечка на дорожку и потрусила к забору.

— Пошел к черту! Сволочь! — кричала молодая девица с морковными губами. — Видеть тебя не хочу!

— Я ведь могу и уехать, — тихо ответил молодой человек в белом пиджаке, с золотой цепочкой на шее. Видимо, привыкший к истерическим припадкам подруги, он держался спокойно и не повышал голоса.

— Вот и замечательно! Скатертью дорога! Ну, что смотришь? Вали отсюда! Козел!

Молодой человек молча сел в машину.

— Вали! Вали! — взвизгнула девица и попыталась пнуть бампер, но едва не подвернула ногу в туфельке на высоком тонком каблуке. Машина сорвалась с места юзом и, поднимая облако коричневой пыли, запрыгала на ухабах. Она еще не пропала из виду, когда девица повернулась к бабке Ульяне, выглядывающей из щели забора, и уже другим, ангельским голоском пропела:

— Ну, здравствуй, бабуля. Не узнаешь меня? Это я... Дана...

— Дана? Да неужто?! Господи боже мой! — Старуха взмахнула худыми руками, словно отгоняя привидение.

— Вот, приехала погостить.

— Ох, уж и не чаяла, не чаяла. Думала, совсем забыли про меня, — запричитала бабка. — А как же там Андрюша? Что сам-то не приехал? Не хворает?

— Все хорошо у папы, не болеет. Работы много, вот и некогда.

— Понятно, понятно... Ну а сама-то как? Учишься?

— Отучилась, бабуля. Теперь отдыхаю.

Бабка не стала расспрашивать Дану о молодом человеке, приберегая интересное на потом. Хотелось приглядеться к внучке, прежде чем лезть с вопросами в душу. Уж больно изменилась: не узнать было в расфуфыренной девице прежней пухлощекой, здоровой девочки, румяной и пригожей — одна коса чего стоила! А теперь — коса не коса, конский хвост, да лицо, обтянутое бледной кожей, синевой отливает.

— Зачем же ты косу обкорнала, бедовая?

— Сейчас так модно, бабуля.

— Ох ты, Господи...

У Даны с собой была только маленькая сумочка. Бабка Ульяна отворила крышку опоясанного железными скобами тяжелого сундука, из недр которого пахнуло нафталиновой древностью, и достала припасенное, ненадеванное. Дана сначала заупрямилась, но потом, усмехнувшись, сказала:

— Бабуль, этот клевый прикид годится только для этнографического музея, но в здешних огородах, по-видимому, в другом не ходят.

Смыв косметику, Дана стала как будто узнаваемей. Сидела за кухонным столом в старомодном ситцевом платье и прихлебывала чай из цветастой чашки.

— А сгодилось-то платьишко, — улыбнулась старуха. — Вишь, какая пригожая ты в нем....

— А что, бабуля, у вас в деревне нового?

— Да что нового. Ничего нового. — Ульяна широко зевнула и трижды перекрестила рот. — Ничего нового. Старики мрут, а молодежь по городам разбегается. Уж, поди, никого не осталось…

Вечером пришла соседка Верка, первая сплетница на деревне, не выдержала — еще бы, какое представление разыгралось утром под самыми окнами.

— Тебе чего, Вер?

— Да я за этим... попросить...

Что попросить, не сказала, а с порога затараторила о ценах, о международной политике, о том, что Бирюковы разводят свиней на продажу, а Тереховы уехали насовсем, что огурцы в этом году не родятся, а картошку жук заел. За разговорами выяснила, кто приехал к бабке Ульяне. Ну как же, дочку племянника Андрея Аркадьевича помнит, знает, что племянник живет в городе, где высоко поднялся и стал большим человеком.

— Правильно, что все бегут отседова. Чего тут делать? — говорила Верка, подпирая руками тяжелые арбузные груди. — Мрет деревня. Вот и мой Васька тоже в райцентр подался. Из молодых никого, почитай, не осталось. Один только дурачок по Белянке плавает.

— Какой дурачок? — спросила Дана.

— Да Глеб этот, может, помнишь? Все с пацанами на реке ошивался. С армии вернулся — как будто мозги потерял. Мать-то его померла. Прицепил к старой лодке парус — представляешь! — и плавает по болоту. Вот дурило! А еще книжки пишет, вроде как писатель, только никто его не печатает. В общем, дурак дураком...

На следующий день Дана встала поздно, села на кровати, свесив худые молочно-белые ноги, и рассеянно поглядела вокруг. Странно, подумала, странно, что я здесь. Ей показалось, что она видела сон: избы с резными карнизами, колодезный журавль, плетни, огороды, за околицей — рыжая дорога, убегающая в лес. Когда поняла, что это не сон, стало не по себе. В оконную раму билась жирная муха, из-за печи, подняв трубою хвост, выглянул кот и уставился желтыми глазищами.