Костянка

Пролог

На краю Береговки, где избы редели, а тропинки тонули в сырой тени ивняка, стояла покосившаяся хатка. Здесь жила Арина, с тёткой, худой и вечно озабоченной женщиной. Родителей скосила чума, когда Арине было четыре года отроду. А сейчас – шестнадцать вёсен – пора невест. У неё же – одна поношенная юбка, руки в мозолях от огорода и стирки на богатых, да личико, от которого мужики в деревне тайком вздыхали. Но красота не прокормит, а приданого – кот наплакал.

Ближе к центру деревни, где земля была суше, а дома стояли крепче, дымила кузница Кресимира. Хозяин – мужчина в теле, с волосами, как ржавая проволока, и тяжелым взглядом, что гвозди вколачивает.

Его сын, Креслав, семнадцати лет, давно уже смотрел на деревенских девок. Его глаза цеплялись за Арину – когда она воду на реке набирала или на базар в единственном своём синем платке шла. Работящая, тихая, неизбалованная. И глаза… как незабудки в первой траве.

Долго Креслав лишь украдкой следил за Ариной, провожая глазами. А одним весенним вечером, пересилив себя, он положил ей на крыльцо полевые цветы. Спустя время, уже летом, густо покраснев, сунул ей в руки сладкие ягоды. Арина в ответ лишь кротко улыбалась и Креслав смелел. Однажды он робко предложил ей донести ведро с водой. Так начались их прогулки у реки.

Тайком, украдкой от отца Креслава, они встречались у ив вечерами. Мечтали. Ещё год, два – Креслав освоит все хитрости кузнечного дела, станет мастером. Тогда – сваты к Арине! Своя изба, пусть и маленькая, на краю. Дети. Жизнь, выкованная их руками. Он сушил ей слезы, когда тётка злая была. Арина приносила ему украдкой яблоки из сада старосты, где подрабатывала. Это были не просто яблоки. В её бедной жизни, где всё было серым и тяжёлым, эти яркие плоды становились единственной роскошью, которую она могла ему подарить. Арина мечтала:

– Вот будет наш дом, наша яблоня во дворе, и мы будем есть свои, а не чужие.

И пока они делили украденное, его вкус был для них слаще мёда.

*** Два года спустя ***

Креслав, уже широкоплечий парень с намётанным глазом мастера, стоял перед отцом в душной кузнице. Уголь пылал в горне, воздух дрожал от жара.

– Отец, я думаю, время пришло. Засылать сватов к Арише.

Кресимир не поднял глаз от раскалённой подковы, которую бил молотом. Бам! Искры брызнули.

– К Арине? – Голос хриплый, как скрип несмазанной телеги. Бам! – Оборванке той? Сиротке голопузой? Бам! – Сын, ты кузнеца сын! Мастером будешь! Нешто не видишь? Свататься к ней – что? Сватать себе дыру в кармане? Позор семье!

Креслав сжал кулаки, глядя на затылок отца. Бам!

– Я её люблю, тятя.

– Любовь? – Кресимир бросил подкову в бочку с водой. Шипение оглушило на миг. – Любить можно и в чужих постелях. А жить будешь с Мирославой. Дочерью ювелира. Слыхал? Ювелира! – Он подошёл вплотную, запах пота и угля ударил Креславу в нос. – Не себялюбствуй. Думай о деле. С Мирославой – расширение нашего дела. Связи. Деньги. Конь под седлом, а не кляча! Шуба, а не дерюга! Еда с маслом, а не пустые щи! И девка ничего, здоровая, румяная, грудастая. Родит и сама выкормит.

Креслав молчал. Он глядел мимо отца, на тёмный угол, где висели клещи.

– Решено, – отрубил Кресимир. – Раз ты готов, к Мирославе идём, договор скреплять, как только её отец вернётся. А про свою… ну, эту… не печалься. Навещать будешь. Тайком. Ребёнка ей сделаешь… не пропадёт одна. – Он тяжело хлопнул сына по плечу. – Умный парень. Поймёшь.

Креслав медленно кивнул и опустил глаза. Поймёт.

*** Несколько дней спустя***

Они сидели у реки. Место их мечтаний и надежд. Арина принарядилась – чистый платок, юбка без заплат. Глаза сияли.

– Креслав… Мне восемнадцать. Вчера Марьяна замуж вышла, младше меня годом. Все шепчутся… Сватов когда ждать?

Креслав не смотрел на неё, он водил глазами по чёрной воде.

– Сватов… не будет, Аря.

Тишина. Только вода журчала.

– Как… не будет? – голос Арины дрогнул.

– Отец… договорился с родителями Мирославы, ювелирами. – Он наконец посмотрел на неё. Взгляд был чужим, расчётливым. – Но я не брошу тебя. Ты… можешь быть моей. И никто не узнает! Я буду приходить. И… если захочешь ребёнка… разрешу. Не пропадёшь. А вокруг пусть шепчутся, ты знаешь, как это бывает…

Арина отшатнулась, как от удара. Лицо побелело, глаза расширились от непонимания, потом – от ужаса. Она не кричала, просто развернулась и побежала. Бежала по тропинке мимо огородов домой.

*****

Утром рано Арина бежала к дому ювелира, говорить с Мирославой. Хотела умолять Миру отказать Креславу.

На узкой тропе, где кусты лезли под ноги, её догнал тяжкий скрежет железа. Креслав шёл из кузницы, нёс мешок. В нём звенели новые подковы – тяжёлые, добротные.

– Аря! Ты куда? – Голос его был резок.

Она остановилась, обернулась. Дышала часто.

– К Мирославе! Скажу ей правду! Попрошу… отказать тебе! – выпалила она, глотая слёзы.

Глава 1

Ночь выдалась ветреной. Октябрьский холод пронизывал до костей. Яра была слишком легко одета. И хотя она любила холод, сегодня он был слишком резким.

Она бросила взгляд в сторону реки. От воды шёл туман. «Всё понятно, в воздухе слишком много воды, оттого и холод такой», — подумала Яра и перевела взгляд на переминающихся с ноги на ногу спутников: крепкого зрелого мужчину и старушку с лицом, изборождённым морщинами, похожим на печёное яблоко. Старушка вся сгорбленная, годы сложили её пополам. Широкоплечий мужчина лет сорока — деревенский староста. Его грубо вырубленное лицо с тяжёлыми бровями и квадратным подбородком было неподвижно, но левая бровь едва заметно дёргалась. Он стоял, сжав кулаки, и его серые глаза, холодные, как ноябрьская река, неотрывно смотрели на лес.

Она повернулась лицом к лесу. Чуть развела руки в стороны, открыла ладони вперёд, будто готовилась обнять кого-то. Ветер трепал непослушные длинные русые волосы. Яра прикрыла глаза, глубоко вдохнула носом воздух, задержала дыхание на несколько секунд и медленно выдохнула ртом. Она открыла глаза. В её глубоком тёмно-зелёном взгляде горели странные синеватые огоньки. Она услышала зов, понятный лишь ей, и была готова отвечать ему.

Яра ещё раз повернулась к своим спутникам:

— Ну, идём, чего встали-то?!

С этими словами она зашагала в лес, прямо сквозь деревья и заросшие кусты, не высматривая тропы.

— Погоди, милая… — несмело пролепетала старушка, — это я её нашла, я покажу, где, только дай минутку сориентироваться. Я не хожу от реки, я от деревни хожу…

— Не надо, — не останавливаясь, громко сказала Яра, — я уже нашла.

— Вот те раз, а я-то волочилась место показывать, — недовольно пробубнила под нос бабка, переглянулась с мужчиной, и они поспешили догнать едва не скрывшуюся в лесной чаще Яру.

Опираясь на свою можжевеловую палку, бабка семенила так ловко, что могла дать фору остальным.

Лес встретил Яру приветственным шелестом, будто шёпотом: «Здравствуй, дорогая! Что-то давно не приходила, не случилось ли чего?»

— Нет, мой хороший, много дел было, — голос Яры звучал мягко, от самого сердца. Слова лились искренне, как для старого доброго друга.

«Много дел ещё будет, плохие дела творятся, Яра…» — зашелестели кусты.

Яра нежно провела ладонью по верхушкам веток.

— Разберёмся, — ласково произнесла она.

Лес одобрительно зашелестел, и ветер немного поутих. Благодарно кивнув, глядя куда-то вверх, на верхушки деревьев, Яра ступала дальше. Она не смотрела, куда идет — её вели не глаза, её влёк зов.

Кости звали её. Манили, притягивали. С тех пор, как она ощутила их, она металась внутри своего тела. Ноги сами несли её — безошибочно, без остановок, без промедлений. Яра вся превратилась в волну: ветер нёс её, земля придавала сил.

Сопровождающие старались не отставать, хотя уверенности в направлении движения Яры они не разделяли. Нагоняя женщину, смело шагающую в лесную тьму, они пытались разглядеть хоть какие-то ориентиры, но это удавалось с трудом.

Бабка и вовсе от любого шороха хваталась за обереги, особенно после того, как между деревьями ей померещилась какая-то нежить. Казалось, ещё немного – и она начнёт взывать ко всем богам и духам, каких помнила.

Родовид, как мужчина, старался сохранять самообладание, но тяжело дышал, будто нёс на плечах невидимый груз. Его пальцы непроизвольно потянулись к старому шраму от подковы в форме полумесяца на правой руке – обычный жест, когда он нервничал. Холодок по спине бежал и у него. То ему мерещились какие-то фигуры, то слышалось, как кто-то зовёт его.

Деревенские ходили в лес со стороны деревни, знали там любые тропинки, узнавали кусты и деревья. Дедов лес, как называли его местные, у деревни был истоптан вдоль и поперёк. А вот со стороны реки лес представлял собой густую и труднопроходимую чащу. Каждый раз, когда спутники Яры оступались, цеплялись одеждой за ветки, спотыкались о корни, их лица выражали немое раздражение и недоумение — ведь секунду назад Яра легко прошла здесь.

Когда они окончательно нагнали Яру, она уже сидела на коленях и внимательно разглядывала горстку обгоревших останков.

Чем ближе они подходили к ней, тем гуще и мрачнее становился лес, тем более живым он казался. Что-то неуловимое шмыгало между деревьями, колючие ветки, словно живые, хлестали по лицу, появляясь из пустоты. Сухие сучья, будто нарочно, цеплялись за ткань, образуя плотные узлы, которые невозможно было развязать. В конце концов Родовид просто начал обламывать запутавшиеся сучки, оставляя их в одежде. Листья, казалось, перешёптывались между собой, издавая зловещий шелест, похожий на змеиное шипение. Воздух вокруг Яры стал густым и тяжёлым.

— Пусти их, пожалуйста, — прошептала ведающая, прося, а не приказывая, оставляя окончательное решение за самим лесом.

Казалось, Яра сидит на расстоянии вытянутой руки, но подойти к ней было удивительно трудно.

Она вытянула вперёд руки и медленно провела ладонями над останками, не касаясь их, но очень близко, словно поглаживая прах, который ещё несколько дней назад был живым человеком. По рукам прошёл обжигающий жар, как если бы она держала их над костром. Жар тут же сник — следствие того, как это тело покинуло мир. В зрачках ярче заиграли синие блики.

Её дыхание стало ровным, сердцебиение обыкновенным. Зов оборвался резко, как будто небо рухнуло на Яру и заглушило всё вокруг на несколько мгновений. Она нашла их. Кости, которые взывали к ней сквозь грань между мирами.

Внутри всё сжалось и почернело. Яра не просто видела смерть, каждый раз она чувствовала её, как свою. Жестокая реальность обхватила внутренние органы и скрутила их до физической боли. Это были останки девочки, ребёнка лет восьми. Милой, хорошенькой девочки, со светло-русыми косичками и ямочками на щёчках, выросшей под боком у матери, но не знавшей любви, зато сполна хлебнувшей одиночества.

— Скажи что-нибудь! — нетерпеливо, с плохо скрытым раздражением в голосе, поторопил её мужчина.

Глава 2

Яра зашла в дом, продрогшая и уставшая. За окном начинался дождь. Крупные капли барабанили по подоконнику. К счастью, Яра успела до дождя, не промокнув до нитки, хотя низ одежды отсырел от лесной травы.

Она медленно прошла к печке, чувствуя, как каждый шаг отдаётся усталостью в мышцах. Заварила крепкий чай со зверобоем, надеясь, что его горьковатый вкус и целебный аромат помогут расслабиться. Глаза буквально слипались от усталости, но она никак не могла заставить себя лечь спать.

«Вот, ещё немного посижу — и буду ложиться...» — но руки сами тянулись сначала вымыть чашку, потом повесить сохнуть юбку...

Она прекрасно понимала, что бесполезно отодвигать неизбежное — спать всё равно придётся.

Когда ведающая читает останки, она пропускает получаемый поток воспоминаний через себя, как муку через сито. Что-то остаётся в памяти, в чувствах, в ощущениях — обрывки чужих эмоций, невысказанных слов, застывших в момент смерти страхов и надежд. Всё это переплетается с мыслями самой ведающей, создавая мешанину из прошлого и настоящего.

В её сознании смешиваются обрывки жизни умершего — случайные фразы, несбывшиеся мечты, невыплаканные слёзы. Эти воспоминания не исчезают бесследно — они находят выход в снах, в случайных мыслях, в необъяснимых чувствах, которые могут преследовать ведающую днями и ночами.

Яра была достаточно опытной, чтобы понимать: после прочтения несчастного ребёнка ночь обещает быть неспокойной. Она знала — эти детские воспоминания будут преследовать её, заставляя заново переживать последние мгновения чужой жизни. Она чувствовала, как невидимые нити памяти тянутся к ней, проникают под кожу и оседают в душе тяжёлым осадком чужой боли.

Каждый раз, читая останки, ведающая рискует частичкой собственной души — чужие воспоминания нужно пережить и отпустить, иначе они могут остаться с ней навсегда, становясь частью её собственной истории. И теперь Яра готовилась к ночи, зная, что ей предстоит столкнуться не только с собственными страхами, но и с чужими — такими же реальными и живыми в её сознании.

«Как будто глотаешь осколки, а потом несколько дней достаёшь их из себя», — подумала Яра.

Кое-как она всё-таки улеглась, но сон не шёл. В комнате было тихо, только где-то вдалеке слышалось шуршание дождя по крыше. Она долго ворочалась, пытаясь найти удобное положение, но каждый раз что-то мешало.

Сначала она рассматривала резьбу на стенах. Потом её взгляд скользнул на занавески. От занавесок — на массивный стол у окна, книжные полки. Наконец её внимание привлекли пучки сухих трав, подвешенные под потолком.

Дома у Яры всегда было аккуратно и чисто — в основном потому, что большую часть времени она проводила вне дома. Жила Яра одна, пачкать и сорить было некому.

В какой-то момент — то ли предметы для разглядывания закончились, то ли усталость взяла своё — Яра уснула, провалилась в сон. Вихрь образов, сменявших один другой, захлестнул её, утягивая в пучину кошмаров. Она ворочалась в кровати, пытаясь вырваться из этого неиссякаемого потока. Холодный пот покрывал её виски, а сердце билось часто и сильно.

Сны были пугающе яркими. Яра почти физически ощущала происходящее: треск раскалывающихся в костре поленьев, шорох камыша на болоте, далёкие крики птиц. Нос улавливал отвратительные запахи: затхлой болотной воды, гнилой тины, разлагающихся водорослей.

Эти ощущения были настолько реальными, словно всё происходит наяву.

Яре было невыносимо жарко. Простыня сбилась в ком у ног, а ночная сорочка, пропитанная потом, липла к спине, вызывая противный озноб. Каждая попытка проснуться давалась с трудом — будто невидимая сила удерживала её в кошмаре.

И среди всех этих ужасов утро принесло один странный момент — вкус смородины во рту. Сладковато-кислый привкус лесных ягод, точно она только что съела горсть спелой смородины. Именно этот неожиданный взрыв вкуса на языке вырвал её из объятий кошмара.

Она проснулась резко. Сердце бешено колотилось: "Что это было?"

Несколько минут Яра лежала неподвижно, прислушиваясь к своему дыханию и собирая воедино обрывки ночного видения. «Какие болота? Девочку, скорее всего, убили, потом сожгли. При чём тут смородина?» — сон мало соответствовал реальности. Но Яра точно знала, что эти сны не бывают пустыми, и все детали в них имеют какой-то смысл.

Чем больше она пыталась вспомнить детали, тем быстрее они ускользали, оставляя лишь неприятный осадок и привкус смородины на языке.

*****

Родовид провёл домой бабку Агату.

Он шёл к своему дому по окутанной ночью спящей деревне. Его шаги тревожили собак, те отзывались сонным лаем. Дорога была гладкой, протоптанной, хорошо знакомой.

Несмотря ни на что, он до последнего надеялся, что Рада жива: где-то прячется, убежала, в лесу заблудилась, и вот-вот она вернётся домой. Постучится в дверь, зарёванная, кинется просить прощения с порога за своё отсутствие. Но костянки не ошибаются. Сказала, что Рада, значит, Рада. Значит, нет её больше. Убежала девчушка туда, откуда нет возврата. Что-то болезненно сломалось внутри Родовида. Что-то глубоко в середине туловища. Хотелось приложить руки к животу и согнуться пополам, будто так будет меньше болеть...

Торопиться было некуда, а на душе — так тяжело, что Родовиду чудилось, как за спиной он волочит плуг по промёрзшей земле. Ноги шагали грузно, грудь давило, сердце билось вяло.

Куда бы он ни посмотрел, везде ему мерещилась Рада. Будто Полуночницы затеяли жестокую игру с памятью. Её светлые косички с красными лентами, мелькающие у чьего-то забора. Её смех, доносившийся с чьего-то двора. «Радочка, Радушка моя... Радославушка», — проносилось в голове у Родовида. Его глаза, мужика, видавшего всякое, предательски застилала влага. В горле застыл комок, похожий на моток грубой пряжи — колючий, шершавый — ни продохнуть, ни сглотнуть. Он любил свою внучку искренне, по-отечески, по-дедовски. Мечтал, что она изменит его непутёвую дочь, покрывшую себя и его позором.

Глава 3

Когда Яра направилась к Родовиду, солнце стояло ещё высоко, но все полудницы уже попрятались. После ночи кошмарных сновидений всё тело саднило, а в голове стоял гомон — железные молоточки стучали по вискам.

Хотелось переборщить с сонной микстурой, закрыть глаза, погрузиться в тишину и спать, не видеть снов. Но Яра обещала прийти, а значит, даже мёртвая найдёт выход из Нави и приползёт к дому Родовида. Представив себя нежитью, постучавшей в дом старейшины с шипящим шёпотом: «Открывай, Родовид, я пришла, как обещала», — а потом остолбеневшего Родовида, у которого на пороге стоит нежить, Яра прыснула.

Дорога предстояла не то, чтобы долгая, но и не близкая, и Яра погрузилась в собственные размышления. Она вспоминала свои ночные видения, старалась как можно точнее и подробнее вспомнить всё, что видела. Но как бы она ни старалась, никак не могла связать смородину, болота и смерть девочки. И если смородина ещё кое-как укладывалась у неё в голове — например, девочка могла любить смородину или есть её незадолго до смерти, — то болотные запахи и звуки никак не вписывались в общую картину. В конце концов Яра остановилась на том, что расспросит об этом Родовида: возможно, всё проще, чем кажется.

Ещё один вопрос не давал Яре покоя: как же всё-таки умерла девочка? Последнее воспоминание, что хранили останки, — строгий выговор матери, шлепок, который пришёлся по руке или по плечу. Не очень больно, но чувствительно. При других обстоятельствах Яра решила бы, что за этим шлепком последовал удар, который и стал для девочки последним. Но было ещё что-то... Эта чья-то рука, которую не получилось рассмотреть из-за яркого солнца. Чья это рука? Что она делала?

Размышляя над этим всем, Яра дошла до Береговки. Пёстрая и живая деревня при свете дня выглядела очень симпатично. Люди работали, дети бегали, собаки лаяли. Ведающая шла по центральной улице. В деревне пахло хлебом, мёдом, сытной мясной похлёбкой. Зазевавшаяся гавкучая собачонка едва не угодила под ноги Яре, но спокойно отошла в сторону, даже не рыкнув на неё.

Яра чувствовала на себе любопытные, боязливые взгляды; ветер доносил до неё несмелый шёпот деревенских ей в спину. Ко всему этому она давно привыкла.

Родовид стоял у ворот собственной избы и разговаривал о чём-то с местными. Он увидел Яру издалека и поспешил закончить разговор. Мужчина сделал несколько шагов ей навстречу.

— А я только подумал: не забыла ли ты? И ты идёшь!

— Ну да... Вспомнишь солнце — вот и лучик... — мрачновато отозвалась Яра.

— Смотрю, отдохнуть у тебя не получилось, — посочувствовал Родовид, разглядывая лицо Яры.

— Ты сам-то давно над водой наклонялся? — съязвила Яра.

Лицо Родовида казалось высеченным из камня — и даже больше, чем вчера. Морщины стали глубже, тени чётче. Его глаза выглядели потухшими, а плечи — поникшими.

— Пойдём, вдоль реки пройдёмся. Там прохладно, зато спокойно, — предложил мужчина.

— Пойдём.

Они молча обошли деревню и вышли к реке. Воздух здесь был влажным и холодным, но вокруг действительно было спокойно и умиротворяюще.

— Родовид, скажи, а Рада любила смородину? — Яра начала сразу по делу.

— Смородину? Ягоду? — удивился тот.

— Да.

— Спокойно к ней относилась. Любила она землянику, смородину — когда ела, когда и нет. А почему ты спрашиваешь?

— А болота с Радой как-то связаны? — проигнорировала его вопрос Яра.

— Болота? — снова удивлённо переспросил Родовид.

— Да, болота.

Родовид непонимающим взглядом обвёл ведающую. Яра же смотрела проницательно, её взгляд был пронзительным, серьёзным.

— Яра, что за вопросы такие? Нет, конечно. Да и болот как таковых у нас тут нет. Если в Дедов лес вглубь идти, там болота будут. Ну, как болота... Скорее, болотца. Лягушатник, короче говоря. И до них пути полдня, не меньше.

— Хм... — задумалась Яра.

В итоге разговор с Родовидом ничего не прояснял и даже ещё больше усложнял.

Она подняла глаза, и её разочарованный взгляд не скрылся от старосты.

— Скажи, когда ты меня позвал, ты сказал, что тебе важно знать — не Велислава ли убила Раду. Но Велислава — это мать Рады. Откуда такие подозрения?

— Эх... — тяжело выдохнул Родовид. — Не объяснишь всего в двух словах...

— Ну ты уж исхитрись! — язвительно подстегнула собеседника Яра.

— Видишь ли, Велислава Раду не очень любила, это правда. Не было у неё той материнской любви к своему дитю, какая бывает у всех женщин. — На этих словах Родовид потупил взгляд, будто ощущал и свою вину в том, что так сложилось.

— Слышал звон, да не знаю, где он, — усмехнулась половиной лица Яра.

Она задумчиво продолжила:

— Разная бывает любовь у матерей к их детям. Моя мать меня лесной ведьме отдала, потому что любила очень... – Яра горько улыбнулась и тут же осеклась, вкрадчиво посмотрела на Родовида, не ухватится ли он за эту фразу.

Родовид уловил её вкрадчивый взгляд и не стал расспрашивать. Его мать очень любила, ласкала, баловала.

Яра продолжила:

— И у всего есть причина, Родовид. Другой раз даже от сквернодеев детей родят, от пьяных соитий младенцев оставляют. Что же произошло с Велиславой?

— Да какие там сквернодейства и пьяные соития? Что ты?! — ужаснулся Родовид. — Не было ничего подобного! — На этих словах он даже рукой отсёк. — Была любовь юношеская, которая не думает о последствиях. Уж как-то так вышло, что за дружбой да играми... А понесла Велислава. Было ей двенадцать лет отроду, сама ещё ребёнок. И от кого точно — мы так и не узнали. Она не сказала. А мне что было делать? Положить её на порог и пороть брюхатую, пока имя не скажет?

— Что же это — не знали, с кем дочь старосты дружит? А если обидел кто?

— Велислава родилась в плодовитое время, детворы тогда было очень много. Маковка ещё не сгорела, от неё ребятня к нам играть ходила. Дети сворой по селу бегали. А вот ежели обидел бы кто — так это мы узнали бы всё и сразу, — ухмыльнулся Родовид. — Такой у Велиславы норов.