Кот и Лиса

Начало. Май.

Красивый край Лукоморье. Дивный. Зовётся изначально так потому, что морская лука – изгиб берега морского. Правда до того берега еще верст сорок будет. Там, где впадает река Полисть в синее море, разлив великий. Вода, когда пресная совсем, когда соленая. Это так местный хозяин Полисти с Сине-морским царем спорят, кому устье принадлежит? Тому или этому?
Но, вправду сказать, последние сто пятьдесят лет назад спор утратил и накал, и смысл. Взял Сине-морский царь в жёны дочек водяника, да так уговорился, не глядучи, что теперь чуть ли не каждую годину, как новые дочки подрастают, так он их, значит, замуж берет.
А то! Уговор дороже денег!
Рад тому морской владыка или бороду себе рвёт, нам в Лукоморье не ведомо, но что жёны его не бедствуют, то известно доподлинно. Разъелись на богатых харчах, похорошели – страсть! Когда в гости к родителям пожалуют, подарки дорогие привозят, перед сестрицами, значит, повыпендриваться. И перед теми, что дома женихов ищут, и перед теми, что за Жёлто-морого царя замуж повыходили. Те-то тоже и в гости наведываются, и гостинцы везут. Вот и форсят сёстры перед друг другом, у кого подарки краше да богаче.
Марыся, женка водяника и мать этих невест да жен, уж бранится всяко, что, мол, девать да ставить некуда, все эти фарфоры да блюда, кораллы, жемчуг. Даже вино заморское в огромных кувшинах приносили, в кувшинах поменьше – масло постное.
Чего только не бывает в краях заморских, державах иноземных. От того и славится торг в Новой тем, что там любую диковину сыскать можно, даже которой сам не знаешь. Да, да, «иди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что» – это о торжище в Новой крепости, не иначе.
Вадик – муж возлюбленный Марыси, Водяник, хозяин Полисти и притоков от самого Стольного града до моря Синего, не смотря на большой выбор вин, да и крепких напитков заморских, больше нашу, беленькую, уважает. Не понимает он изысканности амброзии франкской да фрязкой. Кислятина, говорит, от рисовой водки сивухой, мол, пахнет, а из дерева, хоть и с можжевельника гнать – вообще непотребство какое-то. Нет, нет, не распробует и не привыкнет!
Вот к блинам да пирогам привык. Даже жалует очень. Особенно с той поры, как перешли они с женой жить в опустевший дочкин домик, Софьюшкин.
Обустроились, тесть болотник землицы своей немало уступил, Водяник пруд там большой устроил, да ручеёк до Шуйцы открыл, чтоб добираться, стало быть, сподручнее было.
В домике то всё по-людски. И печь, и лавки, полати с подушками пуховыми, утварь разная. И на дне пруда тоже всё обустроено чин чином. А главное – не ходит сюда никто.
На Шуйце, у Тихого омута прежде под водою первый терем был, куда привёл много лет назад водяник молодую жену Марысеньку. Да не захотела в том терему Марыся жить: «Всякий раз поминаю, что для утопленной княжны ты его выстроил… небось, дорог он тебе, как память, небось, вспоминаешь её очи черные да перси белые?» Не часто, но донимала мужа Марыся, и тот при первой возможности из злополучного терема семью перевёз…
А место осталось. И терем под водой тоже. Водяник важно его «кабинетом» назвал. Принимал мам, гостей да просителей, суд вершил. Но большей частью спал в тиши да спокойствии подале от своего многочисленного да шумного семейства.

Место то у Тихого омута средь людей, особенно крещеных, считалось этаким нечистым. И про главный терем водяника не то, что догадывались, знали твёрдо. Поговаривали так же, что якобы можно прийти туда да попросить, мол, чего угодно, хоть жену, хоть коня, хоть богатство. Хотя нет, жену не стоит просить. Свою дочку впихнёт водяник, майся потом с ней ни в доме убраться, ни порты зашить… только что стряпаются вкусно, да в утехах горячи. Не, всем, конечно благодетельствовал речной хозяин, вернее, даже мало кто мог тем похвастаться, но те, кому посчастливилось подарочек получить, долго на слуху были.
Еще последнее время к Марысе стали ходить даже больше, чем к водянику. Быстрее отзывалась речная женка на слёзы бабьи. И заметнее. Заметили бабы, что может плодовитая Марыся своей благостью женской поделиться, и самая пустая баба, хоть двоих, но родит.
Вот и приносили туда требы люди «суеверные да неграмотные». Так на посаде в городище вслух говорили. А на самом деле, видать, только семья поповская никогда не срамила себя этим, чтобы старым богам поклонятся, да кромешникам гостинца таскать. А вот дьякова невестка, да, бывало. Только она, конечно, запиралась. Баба есть баба, с пеной у рта отбрехивалась, мол, не было такого, дескать, и близко к Тихому омуту не подходила. Но люди-то знают, что ребеночка у Макоши просила, в Рощу Священную бегала, а потом и к омуту. Вот. У дьяковой невестки трое. Неспроста, как есть! Десять годов сидела пустоцветом! А тут, на тебе, как подосиновики, один за одним, трое!
Церковь же, в свою очередь, как тоже повелось издревна, на такое неуважение к заветам смотрела сквозь пальцы. Да и как по-другому? Устои те давние, переплелось всё тесно, церковные праздники с языческими не разделяют на Святки да на Купаву, Масленицу гуляют широко, без стесненья, с кострами, хороводами да личинами, не боясь осуждения.
Шила в мешке не утаишь, а будешь сильно препятствовать, так не поймут люди, зажмутся, испугаются. А Бога любить надо, всей душою, тогда только вера искренна. Так считали служители. Местный же народ разумел, что от богов надо помощи ждать, от служителей совета, а злобы да гадостей от врогов, или от власти.
Власть та, местная, во всяком случае, не лютовала, а если и лютовала, то за дела поганые.
А если вдруг кто-то самодурствовать начинал иль советы Правды не чтить, хорошим то не заканчивалось, ибо тоже, как гласили преданья, место это богам дорого, и не посмотрят они, боги, ни на чины, ни на род знатный. Так бывало уж в Лукоморье. Не приживались тут самодуры да злыдни.
Испокон веку жили, поживали в Лукоморье перевёртыши–оборотни, и пришлым как мёдом помазано, приходили, приживались. Как тут их охаешь, коли местные люди с ними роднятся запросто? Глаза закрывали служители церкви, будто люди, как люди те и другие, и ничего этакого. Да больше того, некоторые перевёртыши крестики носили и ладанки. Вот и думай, что хочешь, что твориться в этом Лукоморье.
То, что водяник обосновался в омуте, Лиска не верила, ибо знала достоверно, что обитает он со своей Марысей аккурат у Тёмного озераБывшее болото говорят, тоже вот языки без костей, что озеро может заболотится, понятно, а вот как болото озером стать?
Говорят, стоит там терем-теремок уж незнамо, сколько лет, и что жила, когда-то в том тереме царевна, от ворогов пряталась да своего царевича дожидалась. Дождалась его царевна, усадил её добрый молодец на коня впереди себя и повез в Стольный град. Где стала она царицею, мудрой да справедливой, мужу помогала, детей ростила. От них-то и дальше нынешняя династия царская идет.
Ах, языки! Ах, сплетни да бывальщины! Сколько сказок в Лукоморье, сколько в них правды…
Много разных сказов о царской династии ходит, и, меж тем говорят, чтотот царевич,не первый себе невесту на болоте нашёл, а ещё прапрадед его сподобился там царицу отыскать! Зачарованная в лягушку царевна стрелу его поймала. Да украл ее, царевну, злой колдун Кощей, а царевич освободил и женой сделал. Или наоборот, сначала женой, а потом умыкнул её колдун?
Ой, да чего только не было в Лукоморье. И каждой сказке тут подтвержденье есть: и дуб зачарованный огромный, с цепью, говорят из чистого золота, к которому без малого на век был отец всех ветров прикован, пока не освободили его три богатыря. И кота, того ученого, тоже люди видали, но о коте говорят разное и не всегда хорошее. Вроде как есть тот кот нраву сволочного да вредного. И то, что плохо лежит, завсегда стащит. А вообще и что-то дельное подсказать может, если ты сам не дурак и коту ученому интересно с тобой будет.
Бабу Ягу можно в лесу сыскать, коль надобность сильную иметь. И смелость. Потому как, несмотря на года своине малые, бьётся Яга любым оружием, и почище витязя иного – не все богатыри с достоинством из тех поединков выходили.
Но туда, в заповедные места, ходу нет, почитай никому, а вот у омута можно водяника дозваться иль хозяйку Марысю, если надобность есть и коль гостинцы хороши будут. Сегодня Лиска притащила двух гусей, да не просто щипаных, а запеченных с яблоками, с прошлого урожая сохраненными. Как могла, старалась! И звала. Уж очень у ней надобность была
Но с омута никто не вынырнул. Шаги послышались совсем с другой стороны. Сам не пришел. Жена его, кикимора Марыся пожаловала. Лиска видала её пару раз, с виду то она баба бабой – ладная, черноволосая, глаза молодые, зеленые в тину болотную, телом пышная, одета нарядно завсегда, подол до земли – это, как поговаривали, чтобы лапы скрыть утячьи.
Девушка поклонилась низко:
–– Здравствовать тебе, хозяйка Марыся! Прими гостинцы, не побрезгуй!
–– Ишь ты! Гостинцы! Давай, чего тут брезговать. –– Марыся издалека принюхалась к гусям. ––Ну, благодарствую, Лисавета, что стряслось-то? Кто-то из ваших лопухов товар утопил? И теперь второй час ходят по берегу и чешут задницы? Думают, он сам им всплывет? Недотепы-бездельники, а ты, значит, решила братьям подсобить?
–– Знать я ничего не знаю об утопленных шкурах. Наши мужики, сами разумеют, что хотят, а что именно, мол, не бабского ума дело. Но ты подсоби, хозяйка, подсоби, будь ласкова, а я уж отблагодарю, если мои умные братья не догадаются.
Марыся покивала головой, пожала плечами и руки в стороны развела типа, мол, помогу. Про благодарность, как знаешь, а от умников твоих много ждать не придется.
Лисавета вздохнула и посетовала:
–– Я за советом пришла. Не знаю, у кого совета в деле моем поспрашивать, дома не могу – отец разгневается, мать опечалится. Нет, любят оне меня, но привыкли, чтобы всё порядком было, как заедено издревна. Хотела к Ягой пойти, но Лешак наш сказал, сначала сюда, на омут, нечего, мол, по пустякам бабку тревожить, Что по бабским делам с тобой лучше посудачить. А у меня не пустяк, у меня жизнь…
–– А спрашивай, я конечно не Ягая, мне до еёной мудрости, как и до годов, далеко, помогу, но чем смогу. Так-то ко мне-то больше деток просить бегают, тебе это, как я понимаю, пока без надобности. В крайний случай, сама тебя к Моревне сведу, к Ягой то бишь. Говори свою правду, слушаю.
Марыся много повидала на том месте и баб, и молодок, и девок вовсе. Чаще топиться бегали, а потом слава пошла, что можно прийти на то место бабе аль девке, излить своё горе, и враз горе не таким горьким станет, а то и вовсе, как темная вода его смоет.
Вот и тут, ясно дело, что не столько совета нужно девке, сколь поплакаться, на судьбу посетовать, видать совсем выслушать некому.
Лиска и рассказала, и про семью, про братьев, про Агафью– каргу вредную.
Семья у Лиски справная и для перевёртышей большая. Хоть и в роду, но своей усадьбой живут. Родилась Лисавета последней дочерью и единственной. Четыре брата старших и она самая младшенькая.
Росла, как все перевёртыши: по лесу зверем бегала, на ярмарку с отцом ездила в людском обличье, девчонкой. Родители её любили шибко, баловали, ни в чем отказа не знала, ни в чём воли её не запирали.
Но постарел отец, привели братья жён, постепенно сами во главу семьи встали. И тут кончилась Лискина сладкая жизнь, сравнялось ей пять лет, и стали братья её сговаривать с женихами ручкаться. Конечно, саму девицу никто не спрашивал.
Лиска аж пять раз, будучи просватанной, оборачивалась и сбегала, это значит, мол, не будет толку от такой невесты, отступались женихи. Но вот беда, не отстают родственники, так и хотят ее «покровителю» какому спроворить, что, мол, невместно девице одной жить. Вот непременно надо её к каким-то штанам привязать! Особенно Агафья, старая карга, в роду одна баба в совете старших, но такая, что двух мужиков стоит.
Что она к Лисавете прицепилась? Кто её знает. Отец как-то сказал, что из-за матери. Баба в роду славится не только хваткой и умом, но и потомством, а у Лискиной матери их пятеро, небывало так ещё, во всяком разе не помнили. У Агафьи четверо деток: два сына и три дочери. И мудра Лискина мать, и нраву спокойного, звали её уж в совет, но та не желала пока. А Агафье не по нраву такой расклад. Некие вопросы, особенно которые бабского племени касаемо, она почитай единолично решала, мужики в то не совались, а там много чего: и договора родовые, и вено за невест. В общем, Лисавета всего не уразумела, но поняла главное – Агафья не угомонится, пока со свету её не сживёт.
Горевала Лисавета е долго, нрав не тот, ежели, что не так идёт, надо иль сладить, иль исправлять. Но не кручиниться.
Подслушивать у лис непотребством не считается, а старшие, ой как много полезного говорят, особенно когда лаются.
–– Первое то, что узнала я, что по Правде могу и одна жить, от рода отделяясь. Уйти хочу. Вестимо, иль сама уйду, или выгонят, я ж, как бельмо на глазу, что братьям своим, что золовкам. Живу мол, как знаю, указки ничьей не спрашиваю.
–– Вот и второе моё дело: надобно где то избушку поставить, хотела бы я, аккурат на границе леса заветного, поближе к Шуйце, там, где заводь, а Лешак говорит, ваша земля там.
–– Ну, мож и прав Лешак, кому пустяк, а кому целая жизнь. По-разному время течет. Про избушку, на Шуйце не дозволит хозяин, заповедно место там. Почему? Не твоего ума дело, туда и перевёртыши лишний раз не шастают, а ты – поселиться! Селись на Полисти, там, где берег круто обрывается, как ножом обрезан. Да-да, там, где река заворачивает, и дубравушка рядом. Лес прозрачный, хороший, чуть правее от течения в лес возьмешь, там и усадьбу поставить можно не то, что избу, с дороги не углядеть. На четыре версты вверх по реке пятеро парней богатырских живут, тож, недавно отстроились. Хорошие парни, тоже разрешения у Вадика выспрашивали, дары приносили… глядишь, и за тобой присмотрят. Так и быть. Ставь там свою избушку! А там глядишь, и терем с милым будет. Детки пойдут…
Марыся хитро улыбнулась. А Лисавета фыркнула:
–– Вот ещё! Больно надо!
–– Хм. – Марыся расправила сарафан, и покосилась на укутанного в полотенце гуся, вот Вадик гостинцу порадуется… – Смотрю на тебя, и в правду, не дозрелая ты еще, в голове и мыслей о женихах нет. Как так? Сколько лет-то? Уж осьмнадцать минуло?
–– Два лета как минуло… матушка Марыся! Ну, вот и ты туда же! Ну не люба мне бабска жизнь! Ну, не мил мне никто, ни как муж, ни как полюбовник! Воля мне по сердцу, сама себе хозяйка.
–– Сама себе хозяйка, эээ… так даже у богов не бывает, все мы и люди и нелюди обязательства имеем, только юродивый никому не чиниться долгом…
–– Я не про то. Понимаю, что совесть иметь надобно и перед родом, и перед людьми, но посмотрю я, как братья мои невесткам указывают, а те с них сапоги снимают… тфу!
Маруся рассмеялась:
–– Ну, это как посмотреть, девка. Вот мой Вадик по суше не особо ходить любит, а в сапогах и подавно, находится, умается, так мне за радость и сапоги с него снять, и спинку помять. Дак люблю его, сердешного. А так-то да, кто гонором да властью кичиться – не дело, особенно перед бабой. Но постой, ведь у вас, слыхала, бабе вместно не то, чтоб мужа иметь, а покровителя просто?
–– Можно. Вот теперь, после того последнего разу, как от жениха сбежала, родня мне его, покровителя и навязывает, мол замуж никто уж не возьмет, да хоть так.
–– Вот таки не пойму, а что сама не найдёшь?
–– Покровителя?
–– Ну да… что такого-то? Присмотрись, там, сям… Человека там, аль перевёртыша. Покровитель, я так понимаю, нигде обычаем не заповедано и не просказано, что «покровитель» вашего роду, племени перевёртышей может быть? То есть Лисьего? И не указано нигде, что с ним, покровителем вашим, постель делить надо?
–– Да, нет такого, и волкам отдают, и медведям. И человечек берут в жены.
–– Нууу?
Марыся выразительно соболиную бровь выгнула.
–– То есть, ты говоришь, что я сама могу… хоть старого, хоть малого… лишь бы покровителем значился, да ко мне не лез? В мои дела не мешался?. .
–– Вот, сами-то вертят, как хотят… а девке нельзя как будто. Ты смотри, в Правде написано, что у перевёртышей, как и у прочих кромешников, по укладу все равны, а если кого сомнение возьмет, ты не стесняйся, до Морозовой заимки сбегай, у него та Правда писанною, в книге есть. Если кто там у вас из ума выжил, да обычаев не помнит, так старший брат Мороз, которого вы Велесом зовете, растолкует. – Марыся резко примолкла и гусей поближе подтащила. – Пора мне, Лисавета, Вадик кличет. Небось, опять девки озоруют, совсем ляди распоясались! Ты захаживай, и гостинцев приноси. Особенно кренделей да булок. Не любит Вадик, когда я печь топлю, а булки да блины очень

Кот Яков и лиса Лисавета

Яков слыл котом умным. Он так считал. Все же прочие, считали его хитрым, а некоторые, очень безмозглые особы, даже наглым.

Да какая наглость?! Помилуйте! Да, у кота есть собственное достоинство, не просто так, между прочим, от папеньки с маменькой приобретенное, а честно отвоеванное в нешуточных поединках, причем не только с соседскими представителями его племени, но и с дворовыми псами лавочника Докукина! Хороша сметанка у лавочника! Да и псы тоже ничего так. С лиходеем справятся запросто. А вот с Яшкой шишь. Потому как Яков кот умный, сильный и красивый. Хозяйка говорила…

–– Яшка! Ах ты, паршивый кот! Ах ты, исчадие зла! Ах ты, чёрножопый дармоед!!! Кто сметанку всю с молока слизал??!

Яков вопросительно посмотрел на хозяйку. Сверху вниз. Благо забор позволял.

–– Что пялишься? Что, спрашиваю, пялишься, злыдень?! Вот приедет зять? Где сметанки взять? Ну, погоди у меня! Ужо познаешь, как сливки слизывать!

Хозяйка еще долго причитала по загубленном молоке, которое теперь прокиснет непременно, так как Яшка свой нос туда «сувал». Делать ему больше нечего! Носом в молоко! Аккуратно язычком подобрал вершки сливок и был таков! Даже кринки на узкой полке не потревожил!

Вот так вот. Стараешься, для них, стараешься. Посуду бережёшь, мышей отлавливаешь… погоду предсказываешь… а они тебя куском попрекают! Дармоедом зовут!

Вот теперь злыдня неделю молочка не даст. Да еще тряпкой с кухни погонит… кот прикручинился, огляделся, вяло сполз по калиточному столбу с забора, намереваясь обход владений своих сделать.

И тут его накрыло корзиной, той самой, в которой куриц на ярмарку возили.

Яша задергался, завопил, но корзина была крепкая, а хозяйка злая.

Всё приговаривала, что вот теперь-то Яков попляшет, теперь-то он узнает на своей «серой» шкуре, почем фунт лиха, что в лесу его запросто так кормить никто не будет, а на мышей там и других охотников навалом, которые и Яшкой не побрезгуют…

Э?. . Это в каком смысле не побрезгуют?. .

Каждая девушка хочет выйти замуж. Вот прям мечтает, прям сызмальства, что мочи нет – так замуж охота.

А если не мечтает? А если даже напротив? Неохота замуж, аж до ломоты зубовной…

Лисавета повертела головой в разные стороны – красота-то какая! Простор бескрайний! Река широкая течёт, леском да кустарником смороды дикой перемежается, а с другой стороны вверх по реке бор дремучий, лес заповедный. А вниз ближе к устью идут заплатки полей крестьянских… Гречиха цветет, овес заколосился – он сейчас сладкий, твердого зернышка еще нет, только сладкое молочко. А следи колосьев, васильки синие да колокольчики лазоревые.

Запахи, запахи голову кружат… в зверином облике все запахи четче, зрение лучше, тело выносливей. И красивше.

Лисавета провела языком по шелковистой шёрстке. Рыжая лиса-огневка­, её вторая ипостась.

Лисавета и в людском облике красива, только глаза больно лукавые. Но это пока. Старшая золовка говорит, что как замуж отдадут, так всё лукавство выйдет. Не до озорства будет. Любят золовки настроение Лиске испортить, словно завидуют тому, что вольно ей по лесу да полям побегать.

Нет, вот они специально это, что ль? Вот не было бы у Лиски четырех старших братовьев, да не приведи они в дом золовок… может быть и по-другому бы Лиска смотрела на жизнь замужем.

Но золовки давно уж отвадили от Лиски весь романтический настрой, и замуж она не хотела искренне, как и первой женой, так и меньшицей.

У меньшицы, как известно, прав то поменьше, но и обязательств тож не много. Главное обязательство постель мужу греть. А так, оборачивайся сколько хочешь, бегай себе. Даже за детьми твоими большуха присмотрит, так как в первую очередь это не твои дети, а мужа, и растить будет их большуха. А то чаще деток может и не быть, если возьмет перевёртыш другого рода, волк, например, или мёд-ведь. Это первой женой своего рода жену берут, а люди то не берут меньшиц вовсе.

Но Лисавета, как уж говорилось, не хотела замуж никак, ни большухой, ни меньшицой. Ни первой и единственной женой к человеку пойти. Вот так вот!

Тропинка, едва заметная, к бору ведет, и по бору, промеж деревьев не теряется. Дельно присоветовала Марыся– место тут укромное, тихое, и красивое очень!

Опять же, на Полисти гуси часто садятся да уточки. В отвесном песчаном берегу в норах стрижи живут, а понизу в невысокой траве зайцы пасутся да перепёлки. Гнезда у них, перепелок приметные: трава бубликом скручена, и норка с боку. Лиска за гнездами только наблюдала, там, есть-то нечего, мелковаты.

Тут, чуть поталь от берега, у самой чащи и обустроилась Лисавета. Сложили братья небольшую, но пятистенную избу, даже печь поставили. Отец на приданое не поскупился, и рухляди мехов дал, и посуды, гривен тоже отсыпал.

И стала Лисавета обживаться.

***

Хозяйка пыхтела от натуги, потела, но корзину с охрипшим котом, перла всё дальше и дальше. Яков уже не орал, первое – голос надорвал, что даже шипеть больно, второе– обиду затаил на хозяйку ужасную.

Хозяйка тоже на кота обиду имела. Как будто отказ ему в чем был? И молочко парное! И сливочки снятые, и когда убоину иль рыбину разделывает, аккурат коту первый кусок всегда! Но, видать, природу не переделаешь, и вороватые замашки за Яковым всегда водились. Явно ему краденый кусь слаще!

Но тут вот в конец он хозяйку разозлил, и решила та его проучить. Чтоб знал, значит.

Отволокла корзину с котом на саму приграничну кромку, что меж людскими владеньями и оборотнями идетк заповедному лесу. На чужую сторону заходить не стала. Хоть прямого запрета нет, но всяк знает, что у перевёртышей на своей земле своя Правда. А откуда честному человеку её, оборотную Правду знать? Вот то-то. Убоялась-таки за кота по самой посередке оставила. Но так, чтоб не выбрался кот сразу, да следом не увязался. Пусть знает! Потом всё равно выберется и дорогу найдёт.

Щассс. Собака я те, что ль? По пятам бегать? Яков выбрался из корзины быстро, и теперь тщательно приводил себя в порядок, мало ли что, али кто, а кот-то не вылизан.

Перевёртыш Лисавета

В избушку Лисавета перебралась после огромной склоки промеж родными. Да, из-за нее, конечно. Как-то в раз объявилось, что женихи на Лискин век перевелись все. Все разом, первое, от того, что молодая поросль девок подросла, а второе – женихи, женихами недолго оставались, как в возраст парень войдет, так ему хомут и оденут, чтоб не шлялся больно-то.

Ну, а третье, много стало последнее поколение перевёртышей кровь с людями мешать. Особенно девок людских брали охотно в семьи. Вона, из четырех Лискиных золовок две человечки. Старшие не против вовсетакого дела, так как людские девки тихие да покорные.

А самое оглавное в том списке– нрав Лискин. «С таким нравом тяжко жениха найти будет»–сказала старая карга Анисья, и не седой ещёголовой так покачала.

Лиска фыркнула. Вот еще! Она перевёртыш! Сама проживет!

Старшие так не считали. Мнили себя, как все лисы, больно-то хитрыми да ловкими в блазнях всяких. И хотя в избушку жить отпустили, чуяла Лиска тут уговор промеж перевёртышами: об том, что покоя ей не дадут и вынудят хоть меньшицей, пусть не в лисью, так хоть в медвежью семью войти. А поглаже, так и в волчью.

Но волколаки – они однолюбы. Даже после потери большухи бобылями кукуют. У лис, пусть не так упрямо, но там большуха сгнобит. Мало кто из лисиц меньшицу потерпит, даже если отдельно поселится и жить будет. Остаются только медведи – простые, прямые умом, честные и добрые, зазря не обидят.

Так считали братья. А золовки, лупоглазые человечки, им подтявкивали. Лисицы постарше помалкивали. И на том спасибо, хоть права голоса у них на совете пока нет.

А карга старая, Анисья, что в совете в красном углу сидит, только улыбалась загадочно да глаза свои узкие щурила. Шкура. Не иначе ни одну прелесть Лиске придумала чтоб, значит, норову еёному окорот дать.

Вот бежала Лиска в зверином обличье и думу думала, как бы остаться ей в этом прекрасном мире одной одинешенькой, чтоб никто ей не докучал ни играми весенними, ни хозяйством большим, ни храпом ночным. А то известно дело, пока парнем гуляет, так всё ладно, а как оженится, так и в зверином обличье начинает храпеть так, что стены в тереме трясутся.

Земля мелко задрожала. Слыхать всадники. Рысью едут.

Лиска в кустах спряталась.

Мимо протрусило малое войско, числом пять душ. Красивые по людским меркам парни, при оружии знатном, луки справные. Видать на уток поохотиться решили, не на людей сей раз. Про людей Лиска так, к слову подумала. Насколько известно было, братья не душегубствовали. Так слыхала Лиска разговор своих сродственников, что вот если беспредел какой, или бесчестье, или впрямь разбойники заведутся, как в прошлой зимой было, так тут лучше пятерых богатырей помощников не сыщешь: и от люта избавят, и цены не скажут. Тут уж сам благодари, как сможешь.

Младшему из них едва пятнадцать лет сравнялось. Старшему за тридцать лет перевалило. В прошлу зиму оне в здешний лес перебрались. Откуда взялись, то не сказывали, но лес заповедный их принял. Может, корни людские здесь были, может, просто душой к месту пришлись.

Терем зараз отстроили, забор в две сажени огородили, да и поживают, чай с соседями не бесчинствуют. А зверья, его на всех хватит, главное лишку не брать.

А последний всадник обернулся в сторону кустов и подмигнул. Окаянно так.

Поживши полтора года в Лукоморье, как-то наметились разделять братья перевёртышей в звериной шкуре и зверей лесных.

–– Ах ты, бесстыдник! –Протявкала ему в след Лиска, совсем позабыв, что в шкуре она, не в сарафане, – еще молоко на губах не обсохло! А он уже в кусты заманивает!

Смех нахального отрока резко оборвался, видать получил подзатыльник от старшего брата…

Шуршат иголки да листва под лапами, нет, Лиска и бесшумно бежать может, просто настроение такое, попридуриваться, пошуршать, поиграться! Лес сосновый прозрачный, играют всеми красками капли росы в паутине, продёрнулась сиреневыми с белым цветущая черника, брусничные листы отливают тёмно-зеленым глянцем, большой тут ягодник, богатый, пройдет месяц, два, и покатится по лесу песня девичья, пойдут деревенские девки по ягоды, песней будут перекликаться, чтоб от своих не отбиться, да и веселее так.

Вдруг со всего маху чуть не налетела на такую же нахалку игручую, только бурую, ни капельки рыжины нет, другого рода она, из-за реки, из земель западных.

Невестка. Старшая. Анфиса.

Баба разлапистая, никакого окороту не знает, как будто Макош перепутала что-то, и вложила в душу Анфиски чуточку мужского начала. Охоту хорошо знает золовка, и в первой и во второй ипостаси, с луком управляется ловко, дротики метать умеет и зайца догонит, не так быстротой как ловкостью. А вот Лиска только с пращей управляется, и в зверином облике не столь ловка, как вёрткая Фиса.

Да и не только в охотничьих уменьях дело. Фиса мало уважения питает к старейшинам рода, да и к старшим в семье, и даже, кажется, к собственному мужу, который как в городище уехал на службу, так и носа почитай в род не показывает, обновками тоже, жену не балует, видать, как и она его лаской.

Лиска слышала как-то, что пыталась мать её уму разуму поучить, на что Фиска отлаялась, мол, надо было сына не на верёвочке жениться волочь, а научить, что баба, то не сума, что выкупил да пошёл, что, мол, даже с кобылой вначале знакомятся, а потом деньги платят, да на двор ведут.

А её, Фиску, тогда никто не спрашивал, облапошили по малолетству, в чужой край, спроворив, а те и рады, невесту старшенькому нашли, так вот и теперь, мол, спросу с нее, Фиски с Гулькин нос. Вообще она другое слово сказать хотела, но видно всё ж свекровки-то постеснялась.

Лисица быстро кувырнулась через голову, обернулась молодкой чернобровой, приглашая Лисавету тоже самое сделать. Вот ведь… всё веселье испортила. Неужто, побегать было нельзя? На перегонки? Шишками позабавиться, лучики ярила половить…

Вроде как её годов золовка, но такая… скучная? Ни разу не видела девушка, чтоб та беззаботно бегала или по траве каталась. А уж о такой глупости, как зайчики, и думать нечего, если только они не в меху или не в сметане.

Яков в лесу

Что мышь лесная и мышь домовая– это две породы совсем разные, Яков понял, так сказать, по всей правде жизни. То есть остался без обеда. И с большой долей вероятности понимал, что ужин от него тоже прячется. А тот, что не прячется, заяц, например, ужином быть не может, в виду того, что размером он почти с Яшу.

Запах-то знакомый, хозяйка частенько зайчиков свежевала, и печенку заячью Яша очень уваживал, но не задумывался как-то о размерах ее носителя. Да, а еще баранину. А барашек то чай, самый маленький, как два Яши будет!

И как жить?

С расстройства кот поймал и съел какую-то пичугу вместе с перьями. Теперь изжогой мучился. Эх… молочка бы… оно, молочко, от изжоги самое то!

Сгустились сумерки, Яков терпеливо выжидал мыша у выхода из норки. Мышь по ощущениям был жирный, нажористый и с запахом кошачьим не знаком был. Сидел мышь у самого края норки и раздумывал, как бы проскочить половчее.

Чего-чего, а терпения Якову хватало, так бы и сидели они каждый по свою сторону. И Яков бы точно высидел, но тут накрыло и норку, и Якова тенью зловещей с крылами большими да клювом мощным.

Филин.

Тварь эта ночная, в отличие от мыша, запах кошачий знала, по всему ясно, но растерялась, видать, от отваги такой. Где это видано, что кошак ночью в лесу по буеракам шастает, не таясь почти? Любопытство обуяло птицу. Приземлился хищник носатый на пенёк, да на Якова уставилсяглазищами круглыми.

Яша же с перепугу, не иначе, заместо того, чтоб на дерево сигануть, спинку выгнул, распушился и, поминая все победы свои в деревенских боях, завопил во всю глотку.

Лиска аккурат гуся ощипывать закончила, когда ударил по ушам вопль жуткий, неслыханный! Да единовременно внутренний слух другой вопль уловил, жалобный, как ребятенок малой кричит с перепугу. Но как может детеныш перевёртышей один в такое время вдали от дома очутиться? У перевёртышей детеныши – дело то не частое, и берегут их как зеницу ока! А тут дитя, считай, орет! Помощи просит, «забрать его поскорее отсюда, пока это чудовище не сожрало»!

Не иначе потерялся как-то, не видано дело! А тут эта страхолюдина, чей вопль в ушах звенит, на дитенка напало!

–– Сейчас, маленький, бегу уже, – крикнула Лиска со всей мочи внутренним голосом, на ходу перекидываясь в лисью ипостась.

Филин аж осоловел слегка, а может и оглох, но нападать не спешил, отступать, впрочем тоже. Кот поднатужился, и еще один вопль, краше прежнего, потряс ночной лес.

У мыша в норе сердечный спазм случился, а кот неожиданно уловил нутром отклик человеческий. Мол, сейчас, бежит со всех ног человечишка, чтоб его, кота спасать. Так и надо. Правильно.

Однако филин никуда не подевался, паразит. И боевую форму рано отпускать пока. Стоим. Пыжимся. Орём.

Вот и полянка небольшая, луною освещенная, Лиска вылетела на полянку рыжей молнией и оторопела: на пне, нахохлившись и намертво вцепившись когтями в опору, сидел филин. Взлететь не мог, по-видимому, как пришибленный сидел и пялился на…

Существо достаточно небольшое, чуть помельче самой Лиски будет: голова треугольником, клыки для такой головы огромные – белке шею нараз перекусят. Шорстка блестящая, черная, гладкая. Ушки маленькие, как у Лиски формой. Хвост длинный и не пушистый.

Лиска промеж делом вспомнила, что видала такое существо на картинках в книгах мудреных. «Ягуаром» оно зазывалось и чтилось хищником сильным и опасным! Но Лиска почему-то думала, что оно, он, ягуар, покрупнее Лиски раза этак в три! А этот мелкий. Дитеныш? Да нет, орет по-взрослому!

А тут еще внутренним слухом слышится, как малыш аж криком зашёлся, что, мол, еще и лиса пожаловала! Теперь ему, дитенышу, точно конец!

–– А ну заткнись! – Мысленно шуганула Лиска, – заткнись! И скажи, где ты? И в какой ипостаси? А то я тебя слышу, а видеть не вижу».

–– Здесь я, – уже почти спокойно ответил невидимый, – и в обычной своей ипостаси, а тебя я тоже, кстати, не вижу. Спасительница.

«Спасительница» было сказано как бы с издевкой даже, и не по-детски так.

Лиса обвела взглядом полянку, посмотрела на филина. Филин бочком потихоньку пытался удалиться. Пешком. Взлететь видно уж не чаял.

«Ягуар» сверлил Лиску горящими красным светом глазищами. Вот точно хищник! Царь зверей!

–– Ты где прячешься, не бойся, вылезай, я его отвлеку на себя! – Лиска сделала два шага к «ягуару».

Ягуар разом распрямил спинку, потянулся изящно, и глянул искоса:

–– Кого ты отвлекать собралась, дурная лисица. Он и так вон, меня испугался. Шею ему свернуть? Но жесковат, наверное. Не вкусный. Вон там, в норе мышь валяется бесчувственный, надо его выковырять и съесть. Жирный.

Лиска аж на задние лапы села:

––Ты перевёртыш?

–– Кто? Я? Оборотень? Ты что, сдурела, лисица? Я кот!

–– А как же ты нашу речь разумеешь?

–– Я кот! Пустая твоя рыжая башка! А котам от веку дано понимать речь человеческую и говорить на ней мысленно, иначе как мы им, человекам, донесем, что нам надобно? Да и не только человеческую, но и любого существа, что общаться умеет. А вот ты, лиса, откуда человеческую речь знаешь?

–– Я не лиса. Я перевёртыш, – Лиска быстро обернулась девицей.

Кот смущенным вовсене глянулся, хоть Лиска весьма крупнее стала, в человечьей то ипостаси. Спокойно и уверенно обошел кругом, понюхал, даже край сарафана потрогал лапкой.

–– А оборотень, значит. Поняяятно. – Яков зевнул, – а я кот. И я хочу жрать. Давай, вытащи из норы эту мышь, и мы… тоесть я её съем.

–– У меня есть гусь. Свежий. Только что поймала.

Зачем-то призналась Лиска, опешив от удивления.

–– Только что? А ощипать успела? Ладно, пусть будет гусь. –Милостиво согласился кот, –– но мыша всё равно достань. На завтрак. А молочка у тебя нет? Эх, ленивая ты девка, перевёртыш. Да ладно, что с тобой делать, пошли уж, –и безошибочно направился в сторону Лискиной избушки.

–– А печка у тебя имеется? – кот по-хозяйски обошёл маленькую горницу, проверил все углы: дыр, грызенных мышами не было. Плохо. Что есть-то?

Хозяйка Якова (июнь начало)

Деревенька Трегорье – самая дальняя от Новой Крепости после Греческой стороны посада, ближе всех стоит к лесу, а, следовательно, и к лесу заповедному.

Дом хозяйки Якова самый первый от околицы, огород почти в лес упирается. Хозяйка, по имени крещёному Настасья, в миру была больше известна как баба Махля. От чего ей досталось такое прозвище, уж никто и не помнил. Давно привязалось, ещё в ту пору, когда муж жив был, а прожил он с молодою женой недолго, годика три всего.

Служивый человек был. С малых лет на царской службе, много где побывал, а достиг средних лет, взял себе жену из державы иноземной, земель западных, осел в Крепости Новой, тож в царском приказе. Жили, поживали, добра наживали. Терем ладный в городище поставили… да вот, как говорится все под богом ходим, упал по зиме в прорубь, да так и не оправился.

Погоревала вдова, поплакала, да как быть? Жить надо, дитё растить. Сначала отправилась она в Стольный град, как уж вышло, говорят, чуть ли не до самого царя дошла баба, но дали ей виру за мужнюю службу.

Вернувшись, перевезла вдова весь свой скраб да хозяйство в деревню, в дом у самого края леса, поменяв на него свой терем. Видать, гривен ей ещё отсыпали щедро, а распорядилась она ими мудро. Земли то на краю деревни много: хошь паши, хошь огород сажай, аль скотину паси. Пахать да сеять Настасья не стала, но коров держала ажно двоих. Огородницей слыла знатной.

Как она одна, да с малой дочкою, как она жила, да дочь растила, то, пожалуй, большим секретом для деревни было. Не местная, по первости даже говорила не понятно, языка не знала толком. Сейчас то выучилась, от местных чуть говорок отличает, иль слово не так скажет, но люди уж привыкли и пришлой не считали вовсе.

Нелюдимая, прясть да кудель трепать на посиделки не ходила, к себе не звала, женихов да примаков метлой со двора гнала, не надо ей, видишь ли.

Так вот и закрепилась за ней слава ведовки.

Справным хозяйством, кубышкой, что от терема да от виры осталась. Видать, и приданое дочери богатое скопила, замуж порядком отдала, посватался человек хороший с города, молодой да хозяйственный. Только что не близко, два дня пути. Но погостить дочь с зятем бывали и внуков привозили.

Зять то от родителей не отделился, сыном последним был. Вот Махля за дочкой и не поехала, осталась одна на краю деревни, с котом только.

А теперь вот и кота нет. Сколько слез пролила, да раскаивалась баба, только домовой и видал, а что теперь поделаешь? Нету кота.

Она и в лес ходила, туда, где кота оставила, уж звала его и аукала, да всё без толку, как в воду канул, даже косточек не нашла. К слову, как и корзину, в которой тащила его в лес.

Но тут повеселела последнее время баба Махля, приметила, что кто-то повадился опять сметанку с крынок слизывать. Легонько, так, как Яша всегда делал. Вот баба и окно на ночь не притворяла, а однажды даже, как надоумил кто, взяла небольшой горшочек топленой сметаны, обвязала чистой тряпочкой и на то самое место отнесла, где кота оставила.

На другой день вернулась – ни сметаны, ни горшка. Чудно. Но на душе потеплело. Жив, стало быть,Яшенька…

Как жить? (конец июня)

– Яшенька, ну до чего же ты пригожий! Шёрстка шёлковистая, лапки мягонькие…

– Лиска, ну, хватит меня тискать! Я не котенок тебе! Я взрослый са…

Яков попытался вывернуться из ласковых рук оборотицы.

– Животик, а животик то у нас не черненький! А бурый, как шкура у Натальи Михалны! А тепленький какой! Яшенька, свет ты мой, зайка…

– Я не зайка! Я взрослый, самостоятельный кот! У меня уж котят третий помет намечается! Лиска пусти меня, хватит приглаживать! Говорю, я не маленький! Облапала всего понимаешь, чистится теперь! Пусти, а не то укушу!

Яша, наконец, ловко вывернулся, и устроился на лавке поодаль, шубку чистить.

– Деньги то ведь нужны, особенно, когда одна живешь, ведь в том, что так-то твой мужик в хозяйстве подправит, бабе денюшку надо дать. Или шкалик. Шкалик то поглаже будет, но его тоже купить надобно.

Яков оторвался от вылизывания задней лапы и выразительно посмотрел на Лиску.

– Да знаю я, у нас в роду всегда мужиков зовут, людских, коли что поделать надо. Наши то больше языком трепать гораздиль на охоту. А мастерить, нет, не любят…

Лисавета, чтоб без дела не сидеть, разложила на столе корешки мытые, что получше сушить можно повесить, что похуже в похлебку завтра кинуть.

– Вот и я о том же, кума. Нужны денежки. Вот, как бы ты без меня, бестолковая. Ни о чем то не подумаешь… Вот, сметанку то забрала ночью?

– Забрала, аккурат на том месте, что тебя нашла.

– Пффф! Нашла она! Я что тебе, башмак потерянный? Это я тебя там повстречал. А откуда сметанка взялась, не твоего ума дело. Пока. Ты, девка, о деле думай, а не баранках. Поелику о денежках.

– В где ж их взять-то? Вот ведь задача… только если рухлядь меховую? Наши всегда мехом торгуют и за то денежки получают.

– А когда, торгуют ваши мехом? В какое время года?

– Да почитай круглый год, лавки у нас на торгу, и так приезжают, как кому надобно. Я тож, бывало, и с отцом ездила, и с братьями…

– Значится, сложной задачи нет, на торгу встать? Кто угодно может?

– Ну, да, для того и торг.

– А если вотбаба станет торговать? Не погонят?

– Да нет, видала, что и бабы торгуют. Но они всё ж с мужиком приезжают.

– С мужиком, то понятно, куда без мужика то. А мехом-то торгуют с размахом, я понимаю…

Яков повернулся и принялся за другую лапу, при этом поглядывая на хозяйку внимательно так.

– Да, наши говорят, что и за хороший мех, цены не возьмешь. Много больно мехов то…и охотники привозят, и наши. Хоть и спрос большой, но привоз тоже, чай не мал.

– Аль с чего цена берется?

– Ну… это… – Лиска лоб наморщила и рукой потерла, чтоб, значит, мысль попроворнее в памяти нашлась, и заученно сказала, – с изнутри шкурка должна быть ровненькой да мягонькой, без дырочек, аки бархат. Шерсть же должна блеск иметь франтоватый, пушистость, но так, чтоб подшёрсток не светил больно. Чем ярче окрас в шкурке, тем она богаче и дороже. А еще по величине разная цена. Кто как нахвалит.

Торг (июль)

Эх, люди… кабы знали вы, как управлять вами легко… особенно коту.

На торгу в пятничный, базарный день шумно, страсть. Все кричат, горлопанят, кто торгуется, кто товар нахваливает, кто скандалит в три горла. Неприятно коту, но что поделаешь. Не пускать же девку одну было? А так вон всё, как по писаному складывается.

Торг в Новой стоит со стороны причала на реке Полисти. Кипит торг, людское море волнуется, соперничая с волнами речными. Что дивно, каждую пятницу так, словно речной хозяин о себе напоминает.

Вот товары заморские: шелка, бархаты, даже гобелены тканые. Вот парча в ручную золотой да серебряной нитью расшитая. Вот кожи яловые да сафьяновые. Следом седлами торгуют, упряжью. Стоит зверь огромный, на лошадь чуть похож, только уродливую, с горбом да шерстью жёлтой заросший. Местные того зверя уже знают, стороной обходят. Чуть зазеваешься, он в тебя и плюнет. Хозяин зверя, верблюдом тот зовется, шелками торгует заморскими, а на торгу покупает диковины чудные.

Дорогие ряды с теми диковинами стоят обособлено. Народу тут поменьше. Простой люд сюда не ходит, здесь народ богатый.

Тут всё вперемешку: и птицы говорящие, и самоцветы-яхонты, и оружие стали булатной и золотой чеканки.

Вот идут по тем рядам два мужа важных. Одеты нарядно: шапки красного сукна соболиной опушкой, кафтаны с пуговицами серебро с чеканкою, из под кафтана рукава рубахи виднеются, перехваченные расшитыми бисером наручами. А поверх кафтана охабень, у одного цвета василькового, у другого алого. Рукава охабней позади завязаны. Сразу видно, мужи не бедные, о чём и кошели тяжелые у пояса говорят.

Один постарше, который с едва заметной сединой в бороде, приостановился, пояс расшитый поправляет, обратил взор на младшего, а тот аж степенность позабыл, видно, что сказать что-то хочет, торопится.

Купец заморский, подле которого случайно остановился старший, уши навострил да товарищей за полу придержал, прислушиваются.

Тем временем промеж мужей такой разговор идет:

– Да верно тебе говорю, Герасим! Мех – золото! Такого блеска да щёлка, отродясь не видал! Там такое дело… батька то их померши… а то самому царю… а детки-то… а тут старшой в корчму… да … там… а девка-то не знает ничего, видать только крайнюю цену запомнила… дороговато, но на стольном граде, на торгу … цены возьмешь… да с того краю третья стоит. Рыжуха такая, голосу не подает, говорю, совсем торговать не умеет, считает цену, что гуртом можно взять, делит на штуки и ту цену говорит!

Тот, кого назвали Герасимом, почесал бороду

– Ну, не полная дура, счет знает…

– И грамоту, брат ей там берёсту оставил, постоянно глядит туда, да что толку, если в торговле не разумит? Мы у нее сейчас гуртом всю рухлядь заберем, еще цену скинем, она и рада будет! А нам прибыток какой!

– Вот ввалит ей потом братец по первое число!

– Не наша то забота! Надо поменьше по кабакам ходить!

– А то и верно! Давай-ка быстро к Михалычу, ссудимся у него деньгой, да к той рыжухе за товаром!.

Расторговалась Лиска справно все, как Яков и полагал, быстро и прибыльно. Даже зазывать никого не пришлось, всё благодаря хитрости и находчивости кота, да помощи богатырей лесных, что купцами представились. Ещё даже торг с заморскими гостями устроили. Лиска даже испугалась на миг, вдруг те отступятся, но нет, всё ладно вышло.

Дальнейшие планы (июль)

С торга возвращались по реке Полисти на небольшой лодии. В хозяйстве у соседей и такое водилось.

Добрались, дальше каждый к себе отправился, условившись, что вечёр братья за расчетом честным явятся.

В избушке, после ужина, Лиска кашей с маслом да потрошками, кот ножкой утиной. Яков велел сначала на четыре кучки деньги разложить.

Кот кивнул головой на три кучки по очереди:

– Это та цена, за которую бы ты на хорошем торгу за рухлядь выручила, а четверть братьям разбойникам пойдет. Без них мы бы с такою выгодой не расторговались. Теперь оставшиеся смешай и снова на четыре подели. Так и этого опять тоже четверть выдели, тоже не след жадничать. Тоже братьям, ибо без них мы бы, как знать, ушли бы с базара с такой выручкой? Вооот. А теперь, что осталось опять на четыре кучки: первая на хозяйство пойдет, вторая – на обустройство, третья и четвертая, чтоб, значит, мужикам платить. Терем будем ставить.

Лиска воззрилась на Якова с удивлением, так ловко даже большуха не управлялась с деньгами! Да так ладно всё разложил! Только вот больно щедро денежки делит. Чего это братьев привечать деньгами?

– Эх, дурная ты девка! Верно люди говорят: баба – дура не потому, что дура, а потому что баба…

Вот, гляди-ко, ты денежки сегодня отдашь, что скажут?

– Что дура. Насыпала много.

– А от чего мало аль много считается? Пррально, от общего весу. Значит, что? Решат, что ты хорошую цену взяла, да на базаре долго не стояла. Значит, что?

– Что?

– Значит, ты умна. Как будто. А это что значит? Умных, оно что?

– Уважают да привечают… а мне то что их уваженье?

– Уваженье, девка – это и монеты, и глухаря тушка, и меда боченок… да мало ли чего?

– А чем я им пособить-то могу?

– Ты, ты ни чем. А вот я могу. А ты скажешь. Есть у меня мысль умная. И не одна, но мы их потихоньку выпускать будем. Вот, к примеру, могут они своё воинское уменье с пользой пустить, как?

– Обоз охранять. Только от кого? У нас то и разбойников нету. И лихих людей тоже. Еще волкодаки всех… извели.

– Это у нас, в Лукоморье, а по всей Росс еще не перевелись худые люди. А вот ежели товар везут от Лукоморья да до стольного града?

– Да там тоже летом по реке везут. Ну, зимой санным обозом идут с охраною. Так там охранников хватает, даи братьев всего семеро, на охрану обоза всяк больше народу надо.

– Мы, девка, про зиму пока не думаем. Мы про лето мыслим. Что летом опасность для купцов являет?

– Вестимо, что Полисть да речной хозяин. То потехи ради, то от обиды какой, но дань свою он берет. Вот, не так давно, братья мои непутевые, что-то не так поделали или не то молвили вслух, лодия перевернулась, и товару до беса утопили. Спасибо водянику батюшке, пожалел, да отдал всё до последней шкурки, даже не порченное. Потом благо ему дарствовали. Да и я требы носила.