Ковен заблудших ведьм

Пролог

В лесу пахло сыростью, дубовой корой и инеем, что светился на верхушках гор, обнимаемых солнцем. Лоснящаяся трава щекотала лодыжки, мокрая, холодная и отрезвляющая. Только раз в год ей было дозволено покидать пределы башни – подарок на день рождения, который она не обменяла бы ни на какие драгоценности и игрушки. В такие моменты воздух казался слаще сахарной ваты. Она упивалась им, пыталась вобрать в себя весь, ничего не оставив.

Несмотря на то, что каждый ее день рождения был гнетущим в ожидания вечера, она ворочалась на постели всю ночь вовсе не от ужаса, а от трепета. Лежала с открытыми глазами, отсчитывая минуты до того, как щелкнет дверной замок, и няня позовет ее выйти. Этот день заслуживал лучшего наряда: нежное бирюзовое платье напоминало об атласе неба над головой, а перья, вплетенные в волосы, о свободе, которой у нее никогда не было.

Прошло так мало времени с тех пор, как она узнала, насколько необъятен этот мир. По сравнению с ним ее маленькая комнатка казалась спичечным коробком. Там, танцуя в тенях музыкального торшера, она часто представляла себе, какого это – сбежать. На нее никогда не накладывали ни чары, ни путы: отец твердо знал, что она не решится, слишком преданная ему и семье, чтобы оставить их прозябать. К сожалению, так оно и было.

Теперь же она кружилась под ветвями сосен, наконец-то счастливая, но во рту все равно пересохло, когда хворост надломился под его поступью.

– С днем рождения, девочка!

Марк вышел из чащи, и Ферн замерла, позволяя ему накрыть ладонью ее затылок. Волосы струились сквозь пальцы, как жидкий мед. Ободок с трудом сдерживал это вьющиеся безобразие. Марк подвел ее к алтарю и мягко усадил перед разгорающимся кострищем. Подол платья послужил ей покрывалом, и Ферн сложила руки на коленях, как в утренней молитве.

Няня вынесла инструменты на серебряном подносе, на котором обычно таскала эклеры с кремом, и послушно разложила их рядом. 

Неизбежная жертва и неотвратимая судьба, которую она не выбирала.

– Ты уже распаковала подарки ковена? Как они тебе? – завел непринужденную беседу Марк, осторожно собирая ее волосы в хвост, чтобы ничего не мешало его работе.  – Карандаши, книги, шкатулки, туфли и еще куча всякой дребедени, которую ты любишь. А еще Мишель испекла для тебя шоколадный торт! Принести его после?

– Да, было бы неплохо, – ответила вполголоса Ферн, поворачиваясь к нему спиной и развязывая шелковый пояс. Она стянула платье через голову, чтобы не запачкать его кровью, как в прошлый раз.

Ветер щипал ее, почти голую, унимая тревогу и жар. Марк подбросил в костер пучок сухих трав, чтобы вдохнуть любимый аромат сандала и амброзии, а после занялся приготовлениями. 

В языках пламени Ферн видела его отражение, как в зеркале. Сухой и бледный, с пепельными глазами и серебром в волосах, Марк походил на призрака, пришедшего терзать ее душу. Медальон в форме скарабея, болтающийся на шеи, бил ее по голому плечу, когда он наклонялся.

Надавив Ферн на макушку, Марк заставил ее опустить голову вниз и выгнуть спину дугой. Но даже в таком положении она все равно нашла возможность любоваться изумрудным лесом, скосив глаза в бок. Ферн мысленно прощалась с ним до следующего года. Вот-вот все вокруг накроет тьма: она придет следом за болью, когда сделается совсем невыносимо, и подарит Ферн долгожданное забытье. Но сначала... Сначала надо вытерпеть. Ради ковена. Ради папы.

– Что же, – промычал Марк, раскалив острие скальпеля над огнем, а затем щедро сдобрив его толченной солью. – Пора петь, дочка.

Ферн зажмурилась, выдавливая из себя вместо крика дивную песню:

– Ты дверь открой туда, где в темноте мой сад цветет – пусть ему рассвет споет. Это место только для двоих, но мороз здесь все убил. Розы гибнут на ветру – тебе я силу отдаю.

Багровая змейка, пустившаяся в пляс по молочной коже. Ровный голос, чудом не выдающий рыданий, сотрясающих грудную клетку. Марк с хирургической точностью вырезал маленький лоскут под ее лопаткой, отогнул его, как обертку, а затем протолкнул скальпель в глубину, разделывая, как кроличью тушку. У Ферн закатились глаза. Другой рукой Марк держал ее за шею, но та даже не пыталась вырваться. Худые пальцы раздирали влажную землю, как собственный отец раздирал ее.

– Пусть плоть болит, пусть кровь бежит – песнь все заворожит. Сиянию сердце отвори, дай моей любви в тебя войти. Она наполнит чашу до краев – ты выпьешь и цветущий сад спасешь.

Марк сделал последний надрез и отложил скальпель. Крови набежало достаточно: если бы няня, суетящаяся рядом, то и дело не прикладывала к ее спине целебные припарки, Ферн бы уже давно потеряла сознание. Но запах сандала и неразборчивый шепот Марка держали ее на грани, не позволяя все испортить и прервать священное таинство.

Голос сорвался, но Ферн все равно допела:

–Твой век моя магия продлит, и розы расцветут в прекрасный миг.

Марк взял в руки щипцы и осторожно снял вырезанный кусочек плоти, перекладывая его на свой медальон и позволяя Ферн завалиться на бок, чтобы найти утешение в холоде и беспамятстве.

Песнь сделала свое дело. Кровь, залившая руки Марка, светилась: он никогда не надевал перчатки, чтобы вобрать в себя ее магию до последней капли. Скарабей засиял тоже: впитав в себя боль Ферн и силу, живущую в каждой клеточке тела истинной Верховной, он раскалился в руках Маркуса, переполненный могуществом. Оттуда, как из кувшина, магию можно было черпать еще целую декаду, но едва ли Марку хватит ее и на год.

Теперь рядом с двенадцатью одинаковыми шрамами заживал еще один – рваный, безобразный, как и этот ритуал. Скоро на спине Ферн не останется живого места, и тогда Марк перейдет на ее плечи, затем на руки, а после на грудь и живот. Она была рождена, чтобы страдать во имя ковена, и отлично справлялась со своей задачей.

Это был ее тринадцатый день рождения, и ей предстояло провести так еще сто двадцать лет.

1. Неприкаянный

Сегодня был последний день, когда я кромсал деревянный манекен, а не живую плоть. Он вложил мне в ладонь навахон. Палисандровая рукоять обеспечивала идеальный контакт с кожей. Меч будто становился продолжением руки. Я навсегда запомнил ту сокрушительную тяжесть, которую мог обрушить на любого и в любой момент. А еще я запомнил его слова, потому что от них меня замутило.

«Теперь ты будешь делать то же самое, но только с живыми ведьмами, сынок. Ты быстро втянешься. Это в твоей крови».

Если я несу в своей крови жажду смерти, то не порча ли это? Я был осквернён еще до рождения? Что такого страшного способна сотворить их магия, чего еще не творили мы? Не уверен, что меня перестанет тошнить к завтрашнему закату, когда Киллиан поведет охоту. Ходят слухи, что часть колумбийского ковена уцелела и теперь прячется в Гринвилле. Ведьм пять или шесть, не больше, и ровно половина из них дети.

Смогу ли я сделать это? Смогу. Но смогу ли жить с этим после, как ни в чем не бывало?

После обеда ко мне подошла Лисса. От нее всегда пахнет овсяным печеньем. В этот раз она тоже протянула мне пару штук. Говорит, что разделяет мою тоску по дому: она тоже скучает по ферме в Тарберте. У нас с ней много общего. Лиссе дали короткий танто из дамаска. Я спросил ее, почему мы обязаны делать это? Она ответила, что это не правда: мы вовсе не обязаны на самом-то деле. Дэрил напротив сделал вид, что не услышал этого, но лучше ей впредь не говорить такое. По крайней мере, пока мы не останемся наедине.

Завтра меня ждет ужасный день, но, если все пройдет хорошо («хорошо» в том смысле, что я вернусь в Орден со всеми конечностями), вечером я поцелую ее. Я наконец-то сделаю это, клянусь! Надеюсь отделаться пощечиной, а не сломанной челюстью, но как повезет. Киллиан говорит, я нравлюсь Лиссе, но, по-моему, ей нравится только печенье. Я не должен думать об этом сейчас, но... Легче думать об этом, чем о завтрашнем дне.

Благослови Господь наши души. И души ведьм тоже, если они у них есть.

***

Я перелистнула страницу и, вложив бархатную закладку, закрыла дневник. В кожаной обложке, сшитой вручную, он выглядел потрепанным, повидавший многое на своем веку. Первая запись была сделана еще за десять лет до моего рождения, и местами чернила расплылись – кое-что прочесть было уже невозможно. Но куда тяжелее читать дневник было все-таки не физически, а морально.

– Уверен, что нам не стоит отложить это на лучшие времена? – осторожно спросила я, повернув голову и сощурившись от ветра, кусающего за щеки.

– На лучшие – это на воскресенье, когда закажем пиццу? – на удивление беззаботно ответил Коул, поглаживая мои ноги, растянувшиеся на его коленях. – Только если ты этого хочешь. Я даже представить себе не могу, какого это – читать о геноциде своего племени. Поэтому, если не хочешь, могу попросить Гидеона...

– Все нормально, Коул, – возразила я, выдавив улыбку. – Мои глаза – твои глаза. Я буду читать тебе столько, сколько захочешь, даже если это будут сказки про Питера Пэна. Только попроси. К тому же, мне и самой любопытно. Кажется, твой отец был неплохим парнем. Лисса – твоя мама, да?

Коул кивнул, вдумчиво разглядывая далекие серые волны, бьющиеся о песчаный берег, будто и впрямь мог их видеть. Его глаза успели зажить за эти месяцы, но карие зрачки окончательно засеребрились. Больше не было видно кофе, плескающегося в его взгляде – только снежная пелена, из-за которой он перестал быть на себя похожим. В остальном мы с Гидеоном всеми силами помогали сохранять ему прежний вид.

Темные кудри, подстриженные нашими совместными усилиями неделю назад, запутались от рьяного бриза. Коул охотно подставлял ему лицо: в последнее время он редко покидал пределы дома, из-за чего его кожа выцвела, утратив жизнерадостный румянец и львиную долю веснушек. Он похудел, часто отказываясь от пищи из отсутствия аппетита, точно тигр, томящийся взаперти и медленно чахнущий в неволе. Скулы заострились, безукоризненно гладкие: никогда бы не подумала, что смогу достичь таких высот в мужском бритье, но после того, как из-за меня Коул обклеился пластырями, пришлось научиться. У Гидеона все еще выходило лучше, но я тоже старалась.

Прохладные пальцы Коула очертили линию моей челюсти, возвращая в реальность, и я придвинулась ближе, сминая плед, которым была укрыта холодная скамья из кедра.

– Где вы сейчас? – спросил он.

Я вздохнула и, свесив ноги на землю, прислонилась к его плечу, охотно принимая медвежьи объятия.

– На пути в Филадельфию. Зои уже должна быть в часе езды от города. Видение снова направляет ее.

– Значит, чистка наконец помогла?

– Ну, после пятнадцати попыток... – протянула я, вспоминая и ванны под светом луны, и очищение воском, и даже заговоренных пиявок. – Судя по всему, да. Не знаю, что именно сработало, но чары Ферн спали. Надеюсь, чуйка Зои окажется эффективнее, чем мои руны.

Коул ласково забрал рукой мои волосы,  чтобы они, колыхающиеся на ветру, не лезли ему в рот, и наклонился, вслепую ища поцелуя. Обрамленные черными ресницами, его глаза по привычке бегали из стороны в сторону за звуком моего голоса. Я приложила ладонь Коула к своей щеке, позволяя ему почувствовать, если уж не увидеть, и потянулась на встречу.

– А что потом? – спросил он, вдруг передумав целовать меня и сведя брови на переносице. – Ты вернешься домой?

– Ну, если этот колдун согласится...

– Так это колдун? Не ведьма?

– Зои утверждает, что колдун. Так вот если он примкнет к ковену... Нас будет трое.

– И что с того?

– И я смогу воспроизвести ритуал Авроры, войти в Нью-Йорк и отобрать Вестники назад.

Коул переменился в лице. Слепота будто лишила контроля над собственной мимикой: теперь он невольно выражал даже те эмоции, которые уповал спрятать в глубине. Например, страх и гнев, когда я снова заговорила об этом.

– Отобрать Вестники у целого ковена враждебных ведьм?! Ты ведь понимаешь, как это опасно! Даже если у тебя и получится снять барьер, это все равно не...