Краснозобая казарка

Краснозобая казарка

Редактор отправил меня на поиски приключений, заявив, что моя писательская душа настолько иссохла, что я теперь больше вампир, чем персонажи моих романов. С его слов выходило, будто я питаюсь последними каплями вдохновения, высасывая их из чёрной коробки своего внутреннего мира, где уже давно поселилась творческая дряхлость. «Если так будет продолжаться, Саша, — сказал он, — можно хоронить тебя прямо сейчас, обернув в тысячи страниц непроданных романов». Он даже рукой махнул, словно отгоняя назойливую муху, хотя я подозревала: мухе он бы уделил больше уважения.

Но за жестокостью его реплик скрывались истинные мотивы — он боялся за продажи, за тренды, за то, что мои золотые драконы и магическая нечисть больше не зажигают массового читателя. Мир изменился. Людям неинтересно бродить по вымышленным средневековым замкам и дарить вздохи восторга европейским лесам, в которых прячутся эльфы. Всё это теперь кажется им пресным, как вчерашний несладкий чай. Они ищут новых существ, новые декорации, другое небо, другую землю.

А я ума не приложу, как найти это «другое». Капризные читатели…

В поисках вдохновения я бродила по осенним столичным улицам, где серость нависала настолько низко, что казалось, стоит лишь подпрыгнуть, и лбом проткнёшь облако. Воздух был влажным, колючим, пах чем-то металлическим, будто в каждом вдохе растворена невысказанная тоска. Машины лениво ползли по мокрому асфальту, пешеходы сутулились против холодного ветра. Осенью Москва становится городом, который как будто неторопливо стирают ластиком. Писательское вдохновение от этого не пробуждалось. Вместо этого у меня появился насморк и полное отсутствие желания вообще что-либо делать. Я сливалась с тоской вокруг.

И всё же мне посчастливилось — так я решила потом — встретить парня. Я зашла в бар, такой же унылый, как и вся моя жизнь на тот момент: низкий потолок, тусклые лампы, мерцающие так, будто внутри каждой жил маленький нервный демон; запах жареного масла, пропитывающий одежду; редкие посетители с телефонами в руках.

Мы разговорились с этим случайным человеком, который сидел за соседним столиком — сначала о погоде, как это всегда бывает между двумя незнакомцами, застрявшими в одном пространстве. Я, не стесняясь, расписала все недостатки московской осени: бесконечную сырость, вечную хмарь, отсутствие золотой листвы, которую в этот год как будто кто-то украл. Пожаловалась, что вдохновение унесло промёрзлым ветром вместе с последними сухими листьями, и теперь я труха.

Он рассмеялся — неожиданно искренне, тепло, будто от его смеха мог нагреться заледеневший чайник. И заявил, что мы — москвичи — избалованы прекрасной погодой.

Я заморгала. Прищурилась. Открыла рот, закрыла.

Он точно был зрячим?

Прекрасной погодой? ЭТА серость?

Я уже была готова вступить в спор, как он, всё ещё улыбаясь, рассказал, что родом из Заполярья. И в его голосе вдруг появилась такая нежная, почти священная интонация, будто он говорил не о суровом краю, а о мифическом городе на краю света — месте, где холод был постоянным спутником, где сугробы зимой превышают рост человека, а летом солнце забывает садиться. И в тот момент мне впервые за долгое время стало интересно слушать.

Оказалось, мой новый знакомый был не просто парнем из далёкого города, а представителем небольшого этнического народа — одного из тех, о существовании которых большинство жителей столицы догадывается только смутно: из школьных учебников или случайных документалок.

Он рассказывал, что оказался в Москве почти случайно, словно по воле странного северного ветра. Но его близкие до сих пор живут в маленьком северном городке, где дома стоят, прижимаясь друг к другу, чтобы не замёрзнуть в долгие полярные ночи. Там люди разводят оленей — не как экзотику или аттракцион для туристов, а как основу своей жизни. Он говорил об этом буднично, спокойно, без тени хвастовства.

Но больше всего меня поразило другое.

Есть среди его народа такие, кто до сих пор живут в глубине тундры — в чумах, конических жилищах, собранных из оленьих шкур и деревянных шестов. Шалаши, которые кажутся чужакам чем-то хрупким и ненадёжным, но на самом деле выдерживают такие ветра, что московским многоэтажкам и не снилось. Там люди охотятся и рыбачат. Погоду они узнают не по телеку, а по направлению снега, по поведению стада, по тому, как скрипит наст под ногами. Поклоняются духам — не в виде экзотической диковинки, а искренне, всем сердцем.

Таких становится всё меньше. Каждый год ещё кто-то переезжает в город. Уходит целая культура… медленно, но уходит.

Меня его слова поразили глубже, чем я ожидала. История о людях, словно наших собственных индейцах, только северных, молчаливых и скованных стужей, внезапно зацепила ту часть моей души, которую редактор объявил мёртвой.

Во мне что-то дрогнуло.

Щёлкнуло.

Проснулось.

И я приняла решение почти мгновенно. Надо лететь в Заполярье. Своими глазами увидеть этот дикий народ, эти миры, живущие на грани исчезновения. Убедиться, что они существуют — или, возможно, доказать себе, что вдохновение ещё живо.

***

Мой энтузиазм растаял быстрее, чем первый снег на московской слякоти, когда я увидела стоимость билетов из столицы в Норильск. Цена вспыхнула на экране, будто издевательский неоновый знак: «Ты уверена, что хочешь вдохновения?» Сначала я решила, что это ошибка, временный скачок цен, сбой в системе. Но нет. Видимо, добраться до края света стоит примерно столько же, сколько и само вдохновение — дорого или даже бесценно.

И было бы прекрасно, если бы это оказалось последней неприятной новостью в моей экспедиции. Но нет. Север, как и любая сильная стихия, не ограничивается мелочами. Он проверяет на прочность с первого же шага.

Когда самолёт приземлился, и я наконец-то вышла по трапу на улицу, меня ударило дыхание зимы — не той московской, ленивой и влажной, а настоящей северной, острой как нож. Оно вошло мне в лёгкие резко. На секунду мне показалось, что нос действительно собирается отвалиться. Я судорожно уткнулась лицом в ворот куртки, зарываясь в неё, будто в нору. Старалась дышать осторожно, больше выдыхая, чем вдыхая, чтобы хоть немного согреть воздух внутри моего жалкого кокона одежды.