Крест бессмертных

Часть первая. На рубеже. Пролог.

О Русская земля! Уже ты за холмом!

«Слово о полку Игореве»

Моему другу Николаю Дубровину, который подарил идею этой книги, посвящается.

Часть первая. На рубеже.

Пролог

- Я уже стар, Чан-чунь.

- Шестьдесят две зимы ты называешь старостью?

- Шестьдесят три, если считать луны, проведенные в утробе матери.

- Хорошо, пусть так. Это возраст мудрости, не старости.

- Мне трудно сесть на коня, сабля всё чаще скучает в ножнах, жены не радуют, как раньше, и кумыс потерял вкус.

- Ты перечислил плотские удовольствия. Мудрецу они не слишком интересны.

- Я не мудрец.

- Да, ты не мудрец. Ты владыка мира, подобных которому не рождалось на земле. Чтобы идти этим путём, нужна жизненная сила, которая выше иной мудрости. Поэтому я здесь - поучиться у тебя. Хотя тебе шестьдесят два, а мне семьдесят шесть. Или семьдесят семь, если учитывать луны в утробе матери. Да, семьдесят семь, мне нравится это число. Оно состоит из двух семерок, что делает его вдвойне магическим, - Чан-чунь тихо засмеялся, показывая крепкие желтоватые зубы, и Чингисхан почувствовал укол зависти – у даосского монаха зубов было явно больше.

Кажется, этот разговор был вчера. Но на самом деле прошло почти три года с тех пор, как Чингисхан отправил Чан-чуня домой, в Китай.

Они общались недолго, но Темучин (Великий Каган всегда помнил имя, данное ему отцом при рождении) часто вспоминал часы и дни их бесед.

Особенно теперь, когда стремительный водоворот времени ещё сузился и ускорился. Хотя, казалось бы, куда уж быстрее?

- Время похоже на воронку, водоворот, - говорил мудрый Чан-чунь и чертил палкой на песке перевернутый треугольник. - В начале жизни человек скользит по великому кругу, и движение кажется ему медленным, едва заметным. Но с годами круги сужаются, и скорость вращения возрастает. Быстрее, быстрее, ещё быстрее! До тех пор, пока воронка не переходит в узкую горловину, куда человек стремительно падает. Эта горловина и есть то, что мы называем смертью.

- И что потом?

- Опять воронка. Только перевернутая, - монах чертил под первым треугольником второй – так, что изображённая фигура напоминала песочные часы. Сначала быстро, потом всё медленнее и медленнее. До тех пор, пока круг не станет таким широким, что движение по нему будет занимать вечность.

- Это и есть бессмертие?

- Да. Это и есть бессмертие.

- Красиво. Но меня интересует эта жизнь, - Чингисхан забрал палку у собеседника и ткнул в верхнюю часть двойной воронки. – Здесь. Есть способ избежать падения в горловину?

Монах подумал, вздохнул, поднял глаза на владыку мира.

- Есть, но тебе он не подходит. Хотя учитель моего учителя, старейший из Восьми Бессмертных, великий Чжунли Цюань, прежде чем познать дао, научиться искусству врачевания и воскрешения мертвых, был боевым генералом и выиграл много сражений…

Тот путь, который предложил даос, не устроил Чингисхана. Он был слишком длинным, даже сам Чан-чунь не успевал им пройти. А главное – не соответствовал целям, которые ставил перед собой Темучин. Владение миром было для него важнее бессмертия. Последнее рассматривалось только как инструмент для достижения первого.

Мечта, - в ней было все дело.

Человек должен делать всё возможное, чтобы осуществить свою мечту. А иначе зачем жизнь и даже бессмертие?

Его империя уже превосходила по величине империю Александра Великого и даже ту, что веками строили римляне.

Но этого было мало.

Чингисхан мечтал о землях, лежащих далеко-далеко на Западе, за Русью. Только победив кичливых европейских правителей, которые мнили себя прямыми наследниками римских цезарей, создав империю, раскинувшуюся на сотни и сотни конных дневных переходов от океана до океана, можно считать, что мечта сбылась.

Но ему не хватало времени.

Человеческая жизнь слишком коротка для осуществления подобной мечты. Значит, её следует удлинить. Но как? Он перепробовал всё, до чего только может дотянуться человек, облечённый его властью и его упорством.

Безуспешно.

Эликсира вечной молодости и бессмертия не существовало, а те, кто его обещал, оказывались либо мошенниками (таковых было подавляющее большинство), либо людьми, полностью оторванными от реальности.

Первых Темучин казнил, вторых оставлял жить – пусть, в конце концов, без чудаков скучно.

Даосский монах и мудрец Чан-чунь был его последней надеждой.

- Что ж, - сказал Чан-чунь. – Есть ещё один способ, но он тоже не даёт гарантий. Для того, чтобы им воспользоваться, нужно отыскать то, что очень хорошо спрятано.

- Говори, - кивнул Чингисхан. – Если это действительно существует на земле, мои разведчики его отыщут.

В последующие дни и месяцы Темучин не раз задумывался о том, зачем монах рассказал ему о камне Чинтамани, называемом «Сокровище мира».

Боялся, что Великий Каган подвергнет его пыткам, чтобы добыть секрет бессмертия?

Вряд ли.

Чан-чунь слишком хорошо умел читать в сердцах человеческих и понимал, что Чингисхан не причинит ему зла.

Хотел поскорее отвязаться от внимания Великого Кагана и вернуться домой?

Тоже вряд ли. Желание встречи было обоюдным. Да, Чингисхану нужен был этот монах, но и монаху нужен был Чингисхан. Иначе Чан-чунь не отправился бы в свои семьдесят два в путешествие, которое продлилось четыре года. Через Китай в Монголию, а затем сквозь непроходимые леса Сибири, горы Алтая и Тянь-Шаня, - до Самарканда и далее, через афганскую землю к границам Индии, где Темучин окончательно разгромил войска неистового Джедал-ад-Дина – сына шаха Хорезма.

Четыре года – не шутки. Монах мог сказаться больным, сослаться на старость и дряхлость и никуда не поехать. Но ему было важно распространить влияние даосизма на владыку мира. Чингисхан читал это в его сердце точно так же, как монах читал желание бессмертия в сердце Великого Кагана. Собственно, даос этого и не скрывал.

Глава первая.

Сжимая в руках биту, Лёшка прикинул расположение «противника».

Трое друзей-приятелей замерли в десяти-двенадцати шагах. Босые ноги полусогнуты, руки в цыпках и царапинах расставлены, глаза прищурены.

Лёшка положил биту на плечо.

- Давай уже, бей! – крикнул Акимка по прозвищу Тороп – самый младший и маленький из всех.

Лёшка быстро опустил биту к «гнезду» и сделал движение, как будто подбрасывает «чижа». Но не подбросил – бита прошла выше, «чиж» остался лежать поперёк «гнезда».

Акимка и Милован дёрнулись. Ждан остался на месте. Он хорошо знал друга и не поддался на уловку. Акимка и Милован знали его не хуже, но им не хватало терпения и хладнокровия. Ждану хватало.

Ну ничего.

Следующим движением Лёшка легко подбросил «чижа» в воздух.

- Лови птичку! – крикнул он и резким ударом биты послал короткую деревянную палочку, заострённую с обеих концов, в сторону троих друзей.

«Чиж», крутясь, взмыл в летнее рязанское небо.

Из проулка за игровым полем вышли шестеро.

Лёшка сразу их узнал – Завид, сын купца Сбыни, с компанией.

Завид был старше Лёшки на два года, выше на голову и славился тем, что любил обижать младших. Просто так, чтобы показать, что он это может. Но то бы ладно, дело обычное, на то и старшие, чтобы помыкать младшими. Хуже другое. Поговаривали, что Завид живодёр и ему поймать и замучить до смерти чужого котенка – всё равно, что иному сладкий пряник умять. Желанное удовольствие. Таких не любили. А Завида ещё и боялись, потому что был он сильный и наглый.

К тому же не ходил один – всегда его окружала ватага прихлебателей.

Завид остановился.

«Чиж» уже миновал высшую точку и опускался к земле.

Лёшка видел, что Милован и Ждан не успевают его поймать. А вот Акимка мог. Он с самого начала стоял дальше и в нужном направлении, и теперь бежал, повернув светло-русую голову и не отводя глаз от «чижа». Ещё чуть-чуть, каких-то два шага…

Завид мог отступить в сторону, но вместо этого поднял руку, поймал «чижа» и одновременно выставил перед собой другую руку.

Не ладонью – кулаком.

Лёшка, Ждан и Милован прекрасно всё видели. Не видел только Акимка, который в следующий миг налетел на кулак лицом.

Глухой удар, вскрик, и вот уже Акимка сидит в пыли и держится за щёку. Ватага хохочет, Завид откровенно и нагло ухмыляется.

- Ты что? – Акимка поднялся. Он ещё не плачет, но Лёшка по голосу слышит, что тот держится из последних сил. Ему не столько больно (и не такое случается в лихих мальчишеских играх), сколько обидно. – За что?

- Чуть не врезался в меня, недоносок, - пренебрежительно ответил Завид. –Гляделки дома забыл? В следующий раз будешь смотреть, куда прёшь. Ещё и спасибо скажешь за науку. Ну-ка, скажи.

Акимка упрямо сжал задрожавшие было губы. Все знали, что родился он недоношенным и едва выжил. Отсюда Тороп – торопился на этот свет, а имя Аким дано ему было при крещении.

Не выпуская из рук биты, Лёшка уже шёл к Завиду.

Милован со Жданом переглянулись. Они тоже всё поняли и одновременно шагнули ближе к Акимке. Четверо против шестерых. Даже три с половиной, если учесть, что Акимке только восемь лет. Лёшке, Ждану и Миловану – по десять. Завиду – двенадцать. Его дружкам-прихлебателям – от девяти до одиннадцати.

Силы явно неравны.

До сего дня им как-то удавалось избежать прямого столкновения с Завидом и его ватагой, но любое везение когда-нибудь заканчивается.

- Спасибо, - пояснил Завид. – Скажи: «Спасибо, дяденька Завид. Буду теперь смотреть, куда пру». Повтори.

Сейчас Акимка точно заплачет, подумал Лёшка. И тогда всё станет ещё хуже.

- Эй, Завид, - сказал он, подходя. – Отдай-ка мне «чижа». Он не твой.

- Ой, Завид, - передразнил Завид. – Отдай-ка мне «чижа». А то что, Попович? Что будет, коли не отдам?

Прозвище Попович прилипло к Лёшке с тех времён, когда его мать, Любава, была замужем за его отцом – рязанским попом Леонтием. Два с лишним года назад, весной, Леонтий провалился под лёд на Оке, возвращаясь домой из ближайшего большого села, куда его позвали на отпевание, поскольку местный поп, накануне перебрав хмельного, свалился с лестницы, ведущей на колокольню, шибко ударился головой и не мог самостоятельно подняться с лавки.

На берег Леонтию выбраться удалось, но застудился батюшка крепко и умер от горячки через полторы седьмицы – не помогли ни молитвы, ни медвежье сало, ни горячее молоко с мёдом.

С тех пор Лёшка и две его младшие сестры – Иванка и Богдана росли без отца.

Семья особо не бедствовала – поп Леонтий, хоть и служил Богу исправно и заповедь «Возлюбиши искренняго твоего, яко сам себе» не забывал, но и пословицу «на Бога надейся, а сам не плошай» тоже помнил, а посему после его смерти нашлось вдове чем детей прокормить.

Да и сама она была искусной вышивальщицей, без дела не сидела, понёвы, рубахи и пояса с её вышивкой раскупались влёт на городском торжище не только в Рязани, но и на ярмарках в Муроме, Владимире, Суздале. Рассказывали даже, что видели их в набирающей людей, силу и славу Москве.

Ну и огород, понятно, выручал, как выручал он всегда и всех русских людей. Про речку с рыбой и леса с летними грибами-ягодами и речи нет.

Не бедствовала-то не бедствовала, но мужской руки и мужского веского слова в доме не хватало. С дочерьми мать ещё как-то управлялась, да и были они по характеру спокойными, удобными в воспитании. Не то – Лёшка. Нравом, статью и повадкой, как говорили, пошёл он в покойного прадеда по матери, носившего имя Незван – человека горячего, ловкого и заводного.

«За словом в карман не полезу, охочую до ласки девку не пропущу и всегда готов на веселое дело и чашу с мёдом» - так, по рассказам матери, любил хвастаться Незван (особенно подвыпив), и хвастался не зря, хоть и было ему уже хорошо за семь десятков лет!

- Больно будет, - сказал Лёшка. – Он принял решение и теперь прислушивался как начинает бурлить в крови весёлая бесшабашная отвага – всегдашняя спутница его мальчишеских выходок, забав и драк.

Глава вторая

Ближе к опушке Алёша натянул поводья, остановил коня и поднял руку. До ноздрей долетел запах гари.

- Что? – спросил Милован, останавливаясь рядом справа.

Кобыла Ждана молча встала слева.

Сзади недовольно фыркнул старый конь Акимки Торопа.

Лошадь Ждана мотнула головой, отгоняя налетевшего слепня. Звякнула узда.

Лето високосного шесть тысяч семьсот девятнадцатого года от сотворения мира, оно же одна тысяча двести двенадцатое от Рождества Христова, выдалось жарким и в меру влажным – чистое раздолье для мух, комаров и слепней.

Впрочем, на то оно и лето. Как без комаров? Без мух – это зима. Но зимой на Руси только белые мухи, - те самые, от которых сугробы в рост человека, и такие морозы, что только дома на печи спасение. Нет уж, пусть лучше живые мухи да слепни.

Вместо ответа Алёша втянул носом воздух.

- Гарью тянет, - подал сзади голос Акимка. – И это не костёр.

- Точно, - подтвердил Милован. – Где-то впереди пожар. Был.

- Кажись, у кого-то изба сгорела, - сказал Акимка. – А то и весь двор.

Алёша помалкивал, ждал, пока выскажутся друзья. С самого детства они единодушно считали его главным, а главному не к лицу суета и многословие. Хотя поговорить-побалагурить Алёша любил и за словом в карман не лез.

Ага, умолкли. Ждут его решения.

Он снова понюхал воздух. Запах гари был свежий, с дымком, и, судя по направлению ветра, пожарище находилось довольно близко. Пол поприща, навряд ли больше.

Оставить ребят и коней здесь, а самому сбегать на разведку? Нет, глупо. На дорогах во владимирской земле нынче более-менее спокойно, о половцах или какой иной напасти давно никто не слыхал. Чего бояться? Оно, конечно, бережёного бог бережёт, но, если каждого шороха в кустах опасаться, далеко не уедешь. А им надо далеко – аж в сам Владимир.

- Едем дальше, - решил он. Достал лук из притороченного к седлу налучья, накинул тетиву, сунул обратно. – Не спешим, по сторонам глядим зорко, оружие держим под рукой. Я - первый, Ждан и Милован по сторонам и чуть сзади, Акимка замыкает. – Тронулись.

В Юрьеве семья Алёши прожила три года. Малый срок для взрослого и огромный для мальчишки. С двенадцати и до шестнадцати - время, когда человек мужает, окончательно обретает и укрепляет качества характера, которые будут сопровождать его всю оставшуюся жизнь.

На счастье, и несчастье.

Характер у Лёшки (так звал его отчим Горазд, мать и сёстры чаще всего называли Алёшей) вырисовывался тот ещё. Вспыльчивый, страстный, упрямый. Если что в голову втемяшится – обязательно сделает. Пусть и жалеть будет потом, а сделает. Про таких говорят – бедовый парень.

Ещё в те времена, когда был жив отец, поп Леонтий, он видел в сыне ростки будущего непокорного и буйного нрава. Весьма они его беспокоили, много неприятностей предвидел он для Алёшки в будущем, а потому старался воспитать в нём хоть какое-то смирение и страх Божий. Который есть не страх наказания, а страх уйти мимо Царствия Небесного.

- Все грехи человеческие от страстей проистекают, - учил он сына. – И в то же время, без страсти хорошо дело не сделать. Но страсть, любую страсть, в узде держать нужно. А отпустишь узду, бесы её подхватят и с помощью этой страсти такого с человеком натворят, что долго отмаливать придётся. Опять же, тот, кто к страсти привыкает, уже без неё жить не может. А в Царствии Небесном души не страстями живут, а любовью и разумом. Тем, что со страстями, - в другую сторону.

- Куда это – в другую? – спрашивал Алёшка.

- В ад, - коротко отвечал поп Леонтий. – Ты думаешь, в ад отправляют за злые дела? Нет, душа неправедная, страстями одолеваемая, сама туда стремиться, потому как в раю, в Царствии Небесном, ей не место…

Царствие Небесное было для семилетнего, полного буйной жизни мальчишки, чем-то настолько далёким и туманным, что страх туда не попасть, если и возникал, то был весьма слабым и малодейственным. А вот вспыльчивости своей бездумной Алёшка опасался с самого раннего детства.

- А как держать страсти в узде, батюшка? – спрашивал он у отца.

- Богородице молись каждое утро. Она, заступница наша, оградит и поможет. Повторяй за мной. Пресвятая Владычице моя Богородице, святыми Твоими и всесильными мольбами отжени от мене, смиреннаго и окаяннаго раба Твоего уныние, забвение, неразумие, нерадение, и вся скверная, лукавая и хульная помышления от окаяннаго моего сердца и от помраченнаго ума моего; и погаси пламень страстей моих, яко нищ есмь и окаянен…

Алёшка быстро выучил молитву наизусть и с тех пор старался молиться Пресвятой Деве не только каждое утро, но и в случаях, когда чувствовал, что его горячий нрав вот-вот вырвется наружу и натворит дел.

Иногда помогало.

Иногда – нет.

А иногда, когда не было никакого удержу, он сознательно опускал молитву Богородице, а просто шептал про себя: «Господи, спаси и сохрани раба твоего многогрешного», и кидался в драку или какую иную опасную затею.

И ведь тоже помогало выйти невредимым или с малыми потерями. Чаще всего.

Ехали недолго. Сразу за опушкой дорога пошла под уклон и вскоре вывернула к речушке, неторопливо струившейся между разросшихся по берегам ив.

Через темную воду, шириной в несколько саженей, был переброшен бревенчатый мост, по которому вполне могли пройти-проехать и пеший, и конный, и груженая телега.

За мостом дорога поднималась на левый пологий берег. Там, на отвоеванном у леса углу, образованном речушкой и впадающим в неё ручьём, виднелась деревня.

Алёша остановил коня. Остальные тоже.

- Крепкая весь, однако, - со знанием дела промолвил Милован. – Аж целых пять дворов.

Семья Милована пришла из новгородской земли, где этим словом – «весь» называли деревню. Или вервь, как обычно говорили в земле владимирской и суздальской. Хотя новомодное «деревня» звучало всё чаще.

- Теперь аж целых четыре, - сказал Ждан.

Алёша молчал.

Смотрел.

Предположение Акимки подтвердилось. Дальний крайний двор справа, за которым через полосу неширокой пашни опять начинался лес, сгорел.

Глава третья

Ворота по ночному времени оказались заперты. Алёша толкнул калитку рядом, и та легко отворилась. Словно ждала.

- Хорошему лазутчику и месяц солнышко, - учил его Горазд. – А дружинник, которого нельзя послать в разведку со сторожевым отрядом, плох и место ему не в княжьей дружине, а в дворне. Но и у врага лазутчики имеются. Значит – что? Правильно. Ты должен видеть всё, а тебя – никто. Даже самой темной ночью можно видеть, если знать, как смотреть. Слушай внимательно и запоминай, повторять не стану. Первое – не торопись, дай глазу к темноте привыкнуть. Если нет времени, закрой глаза и резко кивни несколько раз, чтобы кровь к голове прилила.

- Зачем? – удивлялся Алёша.

- Затем, что всякий член у человека лучше работает, когда кровью хорошо снабжается. Хоть рука, хоть нога, хоть… ну, это тебе пока рано… хоть глаз. Если человек много крови потеряет, что будет?

- Человек умрёт.

- То-то. Кровь – это жизнь, в ней вся сила. Потому молодым и старым двигаться полезно, что движение кровь по телу разгоняет. Второе. Смотри не в упор, а как бы боком, краем глаза. Ночью боковое зрение лучше работает. Не спрашивай, почему, не знаю. Третье. Умей различать игру света и тени. Когда она от ветра, а когда от движения человека.

- А если животное, зверь?

- Что – зверь?

- Как отличить движение зверя от движения человека?

- Ты в лесу медведя от человека, не глядя, можешь отличить?

- Когда как… Медведь пахнет крепко, особливо ежели с наветренной стороны к нему стоять, и сквозь лес крадётся тихонько. Шумит нарочно, только когда хочет, чтобы ты ушёл. Человек обычно громче ходит. Если не охотник, знамо.

- Вот сам на свой вопрос и ответил. Ночью на слух и обоняние больше полагайся, они подскажут то, чего глаз не заметит. Дальше идём. Как самому незаметным стать?

- Двигаться тихо?

- Это само собой. Тихо и плавно. Как вода течёт. Резкое шевеление сразу заметно. Ещё?

- Тёмное, - догадался Алёша, подумав. – Нужно одеваться в тёмное, чёрное.

- Правильно, молодец. Не только одеваться. Хорошо перстатицы черные на руки надеть и лицо тёмной тканью обмотать, где можно. Нет такой возможности – куколь [1] поглубже. Но куколь обзору мешает, поэтому ткань лучше… Ещё грязью можно лицо вымазать. Но не сплошь – полосами.

- Как это?

Горазд брал печную сажу, показывал – как, потом рычал, изображая свирепость. Алёша хохотал.

Горазд учил хорошо, Алёша впитывал его учение легко, с охоткой, а потому надеялся, что прошёл ко двору Надёжи незаметно. Даже собаки не залаяли, которых в деревне было несколько. Правда, лицо мазать сажей не стал – не тот случай.

Он мог бы и не решиться, кабы сама Надёжа не подала ясный знак глазами, когда все уже вставали из-за стола и собирались по домам. И улыбнулась быстро. Да так, что сердце Алёши ухнуло куда-то вниз, затем вернулось на место, но уже не успокаивалось – так и трепыхалось взволнованно до самых заветных ворот.

Алёша оглянулся через плечо, окинул быстрым взглядом ночную тихую даль, ясный, в первую четверть, месяц, и проскользнул во двор.

Его тут же взяли за руку, прижались горячим телом.

- Пришёл, - довольно шепнула Надёжа, нашла жадными губами его губы, и дальше Алёша себе уже не принадлежал.

Они лежали поверх широкого покрывала, которым предусмотрительно было застлано сено. Голова Надёжи покоилась на груди Алёши, пальцы поглаживали его щёку.

- Что? – спросил он.

- Ничего, - ответила она. Было темно, но Алёша почему-то знал, что она улыбается. – Просто так. Мальчик ты ещё совсем. Кожа гладенькая, нежная. Борода почти не растёт. И хорошо. Не люблю колючих.

Алёша хотел было обидеться, но не успел, - рука Надёжи скользнула к его животу, потом ниже…

- Ох, какой, - прошептали горячие губы ему на ухо. – Беру свои слова назад. Не мальчик. Муж. Иди ко мне, любый, иди…

Летние ночи короткие. Вот уже и месяц нырнул с неба за ближайший лес, и первый петух проорал где-то на краю деревни свою бодрую песню. Этот предрассветный час кажется самым тёмным. Но он недолог, и тот, кто проявит терпение, обязательно увидит, как очень скоро на востоке разгорится заря.

- Пора, милый, - сказала Надёжа. – Не нужно, чтобы тебя видели. Бабы, конечно, и так догадаются, но это совсем другое. Не видел – не знаешь. Моё дело.

- Как же они догадаются?

- Бабы они такие… догадливые, - тихо засмеялась Надёжа. – Ведают то, что и не видели. Оно ведь как? Ум без догадки векши [2] не стоит.

- А лишние догадки на худое падки, - тоже пословицей ответил

Алёша, чья мама знала их великое множество.

- И это верно, - вздохнула Надёжа.

- Значит, правду бают, что все бабы – ведьмы?

- Конечно.

- Но это же… неправильно это. Батюшка мой говорил, что ведовство – грех великий.

- А кто твой батюшка?

- Поп. Был.

- Был?

- Умер он.

- Царствие Небесное, - Надёжа перекрестилась. – Правильно твой батюшка говорил. Грех. Но что делать? Мы вот сейчас с тобой чем занимались? То-то. Не переживай сильно, бог простит. На то он и всеблагой.

Алёша промолчал. Вступать в богословский спор не хотелось. Хотелось совсем другого. Совсем. Но он понимал, что Надёжа права. Пора идти.

Он поднялся, оделся. Рядом быстро оделась Надёжа.

Дверь сеновала открылась бесшумно.

- Будешь меня ждать? – обернулся на пороге Алёша.

- Незачем это, - ответила женщина. – Поверь. Вспомнишь меня хоть иногда – и то хорошо. А всё остальное… незачем. Но…

- Что?

- Если вернёшься, не прогоню. Всё, иди.

Алёша скользнул за дверь. Ещё долго на его губах таял вкус последнего сладкого поцелуя. И даже утром, когда солнце поднялось над лесом, все проснулись и собирались в путь (пару часов поспать всё же удалось), он чувствовал на своих губах губы Надёжи. Только что ставший настоящим воином и мужчиной, он даже не мог представить, сколько жарких поцелуев и убитых врагов его ждёт впереди, но точно знал, что прошедшие ночь и день он запомнит на всю жизнь.

Глава четвёртая

Октябрь одна тысяча двести первого года от Рождества Христова радовал Палермо ясными днями и долгим теплом. Как всегда, впрочем. Жители Сицилии привыкли, что лето у них длится вплоть до декабря, а холода наступают не ранее февраля, когда на неделю-другую достаются из кладовок зимние шерстяные куртки и шерстяные же чулки, а наиболее чувствительные даже натягивают перчатки. Особенно при северном ветре. Да что там говорить! Старики рассказывают, что в былые времена случались в январе-феврале особо холодные ночи, когда с неба падала замерзшая вода – снег, который покрывал улицы Палермо к утру ровным белым искристым покрывалом. К полудню снег обычно таял, но старики, которые были тогда мальчишками, по их словам, успевали затеять игру в снежки.

Кто-то даже хвастался, что катался по снегу с окрестных склонов на старых овечьих шкурах или привязав к башмакам особым образом оструганные клёпки из-под винных бочек. Но этим уже не верили. Сочиняют деды, понятное дело. Снежки, шкуры - ещё куда ни шло. Но клёпки на башмаки! Дураком нужно быть, чтобы в такое поверить.

Особенно сейчас, в октябре, когда тёплый воздух кристально ясен, и только солнце, значительно укоротившее свой дневной путь по небу, да убранные вокруг города поля, напоминают о том, что уже осень.

Самое время для войны.

С трёх сторон Палермо был окружён солдатами Маркварда фон Аннвайлера, немецкого рыцаря и герцога Равенны.

С моря город стерегли боевые галеры герцога. Было их всего три. Но каждая обладала сифонами для метания греческого огня, что и демонстрировала время от времени.

Вот и сейчас с носа головного корабля, стоящего на якоре ближе остальных, словно из пасти сказочного дракона, вырвался длинный огненный язык и угас, поглощённый морем.

- Ух ты, - сказал Фридрих. – Красиво. Зачем они это делают, учитель, если на них никто не нападает, и никто не пытается проскользнуть мимо? Тратят дорогой огневой ресурс.

Последние слова прозвучали рассудительно, совсем по-взрослому, так, что его спутник с интересом покосился на мальчика.

Фридрих Штауфен, сын Генриха VI и внук Фридриха I Барбароссы, вместе со своим учителем, magister regis Вильгельмом Французиусом, стоял на вершине главной башни крепости Кастелло-а-Маре и смотрел вниз, на акваторию порта Палермо. Отсюда открывался красивый вид на море, порт, город и его окрестности. Фридрих, которому через два месяца должно было исполниться семь лет, часто забирался сюда, чтобы полюбоваться своими формальными владениями и помечтать о настоящей власти.

Уж что-что, а мечтать королю Сицилии и законному наследнику Священной Римской империи никто запретить не мог.

Даже любимый учитель Вильгельм и сам Папа Иннокентий Третий, которого мальчик никогда не видел, но уважал и боялся.

Или не боялся?

Однажды Фридрих поделился своими сомнениями по данному вопросу с учителем, и тот объяснил ему, что бояться главу всесильной римской католической Церкви – это нормально. Но и взращивать в себе это чувство не стоит.

- Как это – взращивать?

- Питать его, поддерживать и всячески усиливать.

- Почему? – на самом деле Фридрих всё понял, но ему было интересно, что ответит учитель.

- Потому что страх перед Папой сродни страху божьему, - назидательно поднял палец Вильгельм. – Почему мы боимся Бога?

- Потому что Он велик и всемогущ, и человек полностью находится в его власти, - без запинки ответил мальчик.

- То есть, ключевое слово – власть. Так?

Фридрих задумался. Учитель ждал.

- Пожалуй, так и есть, - наконец ответил юный король Сицилии. – Но есть ещё любовь. Мы не только боимся Бога, но и любим его. Или хотя бы стараемся любить.

- Верно. Но и Папу мы стараемся любить. Как всякий христианин всякого христианина. Однако Папа при всем своем могуществе и непогрешимости – человек. Следовательно – что?

- Что? – спросил Фридрих. Ему показалось, что любимый учитель слегка запутался в своих рассуждениях.

- Всегда следует помнить, Ваше величество, что власть Папы, как и власть императора или короля – от Бога, - как ни в чем ни бывало продолжил Вильгельм. - А значит, они, как минимум, равнозначны. Но только я вам этого не говорил.

- Почему?

- Потому что, вы – король, а Папа – ваш опекун и его опека заключается не только в вашей защите, воспитании и образовании, но и в сохранении ему вашей безусловной верности. Если Папа узнает о нашем разговоре, вы можете лишиться своего учителя. Ни одна власть на свете не любит, когда ей противопоставляют другую. Но ни одна власть на свете, не должна слишком сильно бояться другую, такую же по силе. Если, конечно, она хочет остаться властью.

- Хорошо, - серьёзно ответил Фридрих. – Я запомню и никому об этом не скажу.

Мальчик сдержал слово, но понял для себя многое. Он вообще был сообразителен не по годам.

Вот и сейчас, не дожидаясь ответа учителя, он сделал верный вывод сам:

- Я знаю. Чтобы нас напугать. Всё тот же страх, как всегда. Страх, который правит миром.

- Да, мой король, - ответил Вильгельм. – Именно так, миром правит страх, вы быстро учитесь. Но мы не боимся, верно?

- Если не боишься ты, не боюсь и я, - ответил Фридрих.

Послышался стук сапог, и на крышу, тяжело дыша, выбрался граф Джентиле Манупелло. Изрядный лишний вес графа, кольчуга, шлем и длинный меч в ножнах, висящий на боку, мешали ему двигаться так же легко и непринуждённо, как ещё какой-то десяток лет назад.

- Прошу спуститься вниз, мой король, - преклонил он колено. – Чёртов Марквард фон Аннвайлер пошёл на приступ, и я боюсь, как бы шальной арбалетный болт или стрела… Не приведи Господь, - граф мелко перекрестился и поднялся, упираясь руками в колено.

- Благодарю за заботу, граф, - сказал Фридрих. – Пожалуй, вы правы. Делать мне здесь совершенно нечего, поскольку руководить обороной крепости я всё равно не могу.

- Разрешите напомнить, мой король, что крепостной ров вокруг Кастелло-а-Маре был вырыт по вашему приказу, а ведь вам тогда едва минуло четыре года! - склонил голову Манупелло.

Глава пятая

Великому князю не спалось. В открытое окно опочивальни вливался ночной летний воздух, полный луговых и лесных запахов. К ним примешивалась едва заметная струя от выгребной ямы, расположенной на заднем дворе.

Так вот ты какая, ложка дёгтя в бочке мёда, подумал князь. Надо бы утром не забыть вставить дворне, чтобы мух ловить перестали, а говно вовремя вычерпывали, как положено. Кому расскажи, что на заднем дворе великого князя воняет, – засмеют. Интересно, у Константина тоже дворня нерадивая?

При мысли о старшем брате настроение привычно испортилось. Константин был учёней Юрия, свободно владел многими языками, и Юрий знал, что кое-кто считает первенца Всеволода Большое Гнездо умнее его. Умнее и достойнее быть великим князем.

А я и не напрашивался, сердито подумал Юрий. Отец так решил. Кто мы такие, чтобы противиться его воле? Так что хрен тебе, брат Костян, а не стол во Владимире. Любишь свой Ростов и сиди там.

Он пошевелился, меняя позу.

- Да пошли ты к нему соглядатаев и успокойся, - сонно пробормотала жена Агафья, сладко посапывавшая до этого на груди князя.

Они обвенчались год назад. Здесь, во Владимире, в Успенском соборе. Дочь Всеволода Святославича Чермного, князя черниговского и великого князя киевского стала Юрию Всеволодовичу хорошей женой. Иногда ему казалось, что жена читает его мысли. Даже шутил по этому поводу, уж не ведьма ли она.

- У нас в Киеве все бабы ведьмы, - отвечала Агафья неизменно. – Али не знал? А уж коли они наполовину польки, как я, то, считай, пропал муженёк с головой и всем прочим.

- Разве польки ведьмы?

- Нет, просто мы красивые, - смеялась жена. – Это ещё хуже. Или лучше. Как сказать.

Вот и сейчас. Она же спала!

- Каких соглядатаев? – промолвил он. – К кому?

- Ой, а то не знаешь, - Агафья открыла глаза, погладила его по щеке. – К брату твоему, Константину, в Ростов. Пусть разведают, о чём думает и чего замышляет.

- Кого ж я пошлю? – совет был хорош, но уж больно внезапен. Как ошалевший заяц в лесу из-за куста.

- Да вот мальчишек этих и пошли, которые к тебе намедни явились в дружину проситься, в лазутчики. Соглядатай – тот же лазутчик. Только умнее и хитрее. Видела я этого Алёшку, вожака их. Ловок, ловок. Глаз яр, язык востёр, смекалист, быстр, на ходу подмётки рвёт. Должен справиться. А не справится – туда и дорога, другие найдутся, на княжью службу всяк рвётся устроиться… - речь Агафьи замедлилась и в следующую секунду она уже спала. Сладко посапывая.

С толком жениться – большая удача, подумал князь. Эх, во всём бы так.

Он обнял жену, смежил веки и очень скоро уплыл в сон вслед за Агафьей.

- Кто? – Князь Константин недовольно оторвался от рукописи.

Всем иным занятиям старший сын Всеволода Большое Гнездо предпочитал занятия книжные, черпая в них знания, мудрость и удовольствие. Слава о библиотеке, которая имелась у князя, шла по всей Руси. Среди тех, кто понимал в этом толк, знамо дело. Баяли, что одних греческих книг Константин Всеволодович собрал целую тысячу. Привирали. Всего-то девять сотен без малого. Но зато какие! Были среди них даже труды самого Платона и его великого ученика Аристотеля. Не говоря уже о бесценных сочинениях древних византийцев: Иоанна Златоуста, Василия Великого, Григория Богослова, преподобных Максима Исповедника, Иоанна Дамаскина и других.

Вот и сейчас перед ним лежал труд Иоанна Златоуста «Против иудеев», открытый на Слове третьем.

«Что, кажется, могущественнее государства, у которого есть и денежные доходы, и оружие, и стены, и крепости, и огромное войско, и конница, и бесчисленное множество других средств, увеличивающих его силу? Однако же, если в нем возникнет междоусобие, вся эта сила сокрушается: ибо ничто так не ослабляет, как ссоры и распри, и напротив, ничто столько не усиливает и не укрепляет, как любовь и согласие. Сознавая это, и Соломон говорил: «Брат от брата вспомоществуемый – как город крепкий и высокий, и силен, как прочное царство» - прочитал князь по-гречески и уставился невидящим взглядом в книгу.

Ах, как верно. Верно! Как будто оттуда, из восьмисотлетней глубины, заглянул святитель на теперешнюю Русь и написал эти слова. Да не просто на Русь, а прямо в сердца каждому из князей русских. А в его, Константина сердце, в особенности.

Он и брат Юрий. Брат Юрий на великокняжеском столе во Владимире. И он, Константин, на столе в Ростове. Просто княжеском. «Брат от брата вспомоществуемый», как же. Видит Бог, он не желает войны с братом, но тот не уступает Владимир, который по праву принадлежит ему, Константину! Ладно, уступает, был разговор. Но хочет взамен Ростов. Его любимый Ростов! Обойдётся. Предлагал же ему Суздаль – отличный город. Торговый, богатый. В конце концов, старший сын - он, Константин и право имеет на всё великое княжество. Отец же, когда звал его к себе перед смертью, а он не поехал…

В дверь библиотеки постучали. Не очень громко, но уверенно и даже настойчиво.

- Это я, Игнат! – отозвался из-за дверей густой хриплый голос.

- Входи, - Константин закрыл книгу. Знал по опыту – воевода впустую беспокоить не станет. Раз пришёл, значит, вернуться к Иоанну Златоусту скоро не получится.

В библиотеку вошёл Игнат Горбатый – воевода князя. Мужчина лет сорока пяти с густой сединой в чёрных волосах, усах и бороде. Его можно было назвать привлекательным, если бы не горб, из-за которого фигура воеводы казалась уродливой. Но князь хорошо знал своего воеводу. Голова у него была – дай Бог каждому, а сила такая, что однажды, рассказывают, он в одиночку поднял на плечи завязшего в грязи быка и перетащил на сухое место.

- Что тебе, Игнат?

Воевода поклонился.

- Там, во дворе, четверо юнцов. Говорят, к тебе. От князя Юрия.

- Послы, что ли? – нахмурился Константин.

- Не послы. Темнят. Говорят, дело к тебе важное.

- Сам не мог решить? Что мне с юнцами какими-то говорить?

Воевода почесал бороду.

Глава шестая

Шаги на тропинке, ведущей к капищу, послышались, когда полная луна поднялась над лесом, залила чащу и поляну зыбким светом.

Ну, здравствуй, солнышко мёртвых, подумал Алёша и подобрался. Не прячься за тучки, прошу, нам свет нужен. Твой – в самый раз. Он устроился на удобной развилке в густой листве самого мощного вяза, росшего в полночной вершине треугольника, который образовывала поляна-капище, - как раз напротив группы камней с большим синим посередине. Ровно семнадцать шагов до ствола, он измерял. До земли – сажень с дюжиной вершков. Перед глазами всё, как на ладони, и спрыгнуть легко в случае нужды.

На поляну вышла процессия из нескольких человек. Во главе – седобородый и седогривый старик в длинной тёмной холщовой рубахе до пят и посохом в деснице. За ним – две фигуры, закутанные в тёмные же накидки так, что лиц не видно. Судя по росту и мелкой походке – женщины. Каждая держит за руку ребёнка. Мальчика и девочку. Светловолосые, лет четырёх-пяти, не больше. Оба в одинаковых рубашках до колен, босые. Идут молча рядом со взрослыми. За ними – трое вооружённых рогатинами мужчин. Луков за спинами не видать. Как и сабель, мечей и топоров. Однако на поясах – немаленькие прямые ножи. Такими кабанов режут и свиней. Для человека тоже подойдут.

Итого – четверо, не считая женщин детей. Из них один старик, а остальные трое явно не воины – обычные мерянские крестьяне. Ну, может, охотники ещё. В том смысле, что по своей охоте здесь. Или не по своей? Ладно, по ходу дела разберёмся. А дело тут явно затевается недоброе. Вон, детишек, к самому камню синему уже подвели, ставят рядом. Старик вздымает посох к луне, бормочет что-то по-ихнему, по-мерянски, кланяется на три стороны – ей-богу, вязам кланяется, не иначе! – разгибается, снова бормочет. По всему видать, не зря князь нас сюда направил вызнать, что происходит. Ох, не зря. Да и Савелий Фокич не соврал… Так. Мужики с рогатинами окружают камень с трёх сторон. Женщины крепко держат за руки детишек. Те не вырываются, не плачут, стоят молча, смирно. Опоены чем-то? Очень может быть.

Осторожно, стараясь не делать резких движений, Алёша достал лук с уже наброшенной тетивой, наложил стрелу. Луна-помощница светила на редкость удачно - прямо в центр поляны. Так, что ему было видно всё, а для того, чтобы разглядеть за ветвями и листвой его самого, нужно было подойти чуть ли не вплотную к вязу и при этом знать, куда смотреть.

Старик что-то крикнул, переложил посох из десницы в шуйцу, отвёл десницу назад.

Зрение Алёши обострилось. Луна луной, но видел он всё чётко, словно в не очень пасмурный день. Подобное с ним случалось и раньше в минуту полной сосредоточенности – тоньше становились слух и обоняние, зорче глаза. И не только это. Он двигался быстрее и успевал заметить то, на что в обычном состоянии вряд ли обратил бы внимание.

- Ты прирождённый лазутчик, Алёшка, - говорил ему по этому поводу Горазд. – Талант у тебя от бога. Редкий. Осталось только развить и будешь лучшим среди лучших. Но, гляди, не возгордись.

- Потому что гордыня – грех?

- Потому что гордые да заносчивые первыми гибнут. Им гордость разум застит, края видеть перестают.

Один из мужиков шагнул вперёд, вложил в ладонь старика нож. Одновременно с этим женщина, закутанная в тёмное, втолкнула на камень девочку, затем ловким движением уложила её на спину и тут же отступила. Девочка осталась лежать на камне, безучастно повернув к луне бледное личико с широко распахнутыми глазами.

Старик вскарабкался на камень, опустился на колени перед девочкой. Тускло блеснуло лезвие ножа для колки свиней…

Пора!

Залихватский свист прорезал тишину ночи. Тут же с трёх кресал внизу посыпались искры, вспыхнул трут, а за ним и три, заранее приготовленных, хорошо просмоленных факела.

Мягко, словно рысь, Алёша спрыгнул с дерева. Пять быстрых скользящих шагов, и вот он уже на виду у всех, под луной. Тетива натянута, наконечник стрелы целит в старика.

- Эй, ты! – крикнул. – Сивобородый! А ну бросил нож и отошёл от дитя! Быстро! И не вздумай дёрнуться. Моргнуть не успеешь – сдохнешь на месте!

Старик поднял голову, уставился на Алёшу. Затем его глаза метнулись к краям поляны, откуда, словно сами по себе, выплыли три факела, воткнулись в землю, а затем три неясных силуэта с луками в руках заслонили от старика их пляшущий свет.

- Бросай нож! – снова крикнул Алёша. – Считаю до трёх. Раз, два…

Пропела тетива. Стрела неуловимой тенью скользнула сквозь лунный свет и вонзилась в плечо одного из мужиков, который сделал попытку сдвинуться в сторону и одновременно приблизиться к Алёше.

- А! – заорал язвлёный, хватаясь за плечо и выпуская рогатину. – Сука!

- Ага, - удовлетворённо заметил Алёша, быстро доставая вторую стрелу и накладывая её на тетиву. – Русский язык знаешь. Это хорошо. Скажи старому дурню, пусть нож бросит. А то я ему стрелу в горло пущу. Богом клянусь, хоть это и грех. Богом клясться, я имею в виду.

Мужик сказал что-то по-мерянски. Старик кивнул, показал Алёше нож и положил его на камень, рядом с девочкой. После чего опёрся руками о колено, поднялся и начал что-то выкрикивать, стоя к Алёше лицом.

- Кончай орать, - поморщился Алёша и опустил лук, чуть ослабив тетиву. – Один хрен ничего не понимаю. Ждан, Милован, держите всех на прицеле. Акимка…

Закончить приказ он не успел. За спиной раздался треск и сразу же вслед за ним Акимка закричал:

- Сзади!

Не оборачиваясь, Алёша метнулся к синему камню, на ходу перебрасывая лук в левую руку и правой выхватывая саблю.

То, что сзади, чем или кем бы оно ни было, подождёт. А вот мерянский колдун – нет.

Единственное, что успел сделать старик – выставить для защиты посох. Но это ему не помогло. Свистнула острая сталь, и верхняя часть посоха улетела в траву.

Вторым ударом Алёша рассёк колдуну лицо. Сверху-вниз. Удар был не смертельный, но очень болезненный, уродующий. Хлынула кровь из длинной раны, пересекшей правую бровь, нос и щёку колдуна.

Глава седьмая

Дорога шла через лес.

Лошадь устала, и он пустил её шагом, давая отдохнуть.

Скоро Киев, торопиться особо некуда. Те новости, которые он везёт князю Мстиславу Романовичу, хоть и важные, но ничего доброго в них нет. А посему можно спокойно обдумать, как лучше их преподнести. Всем хорош великий князь киевский Мстислав Романович Старый, да уж больно кичлив, своенравен и плохие новости не любит. Оно, ясное дело, никто не любит, но Мстислав Романович в особенности. Ни новости плохие, ни чужих советов. Одно слово – русский великий князь.

Алёша хорошо помнит тот день, пять лет назад, когда вместе с другими храбрами, собранными им отовсюду, явился к нему на службу в Киев.

Он тогда искренне верил, что это поможет объединить Русь, защитить её от нового страшного врага, слухи о котором всё чаще доходили с восхода и полдня. Татары – так их называли.

Служить надо одному князю, уговаривал он товарищей. Самому главному, старшему. Тем самым мы будем служить всей русской земле…

Наивный.

Князь Мстислав Романович с удовольствием принял на службу и самого Алёшу и остальных храбров, но только ещё больше уверился в своей исключительности и мощи киевского княжества. Он даже думать не желал о том, что нужно умерить свою гордыню ради объединения с другими князьями.

- Пока я в Киеве, то по Яик, море Понтийское и реку Дунай, чужой сабле не махать, - высокомерно заявил он Алёше, когда тот попытался донести до князя свои мысли и чаянья. – Служите мне честно - будете сыты, одеты, обуты и всем довольны. Нужен конь? Бери коня из моих конюшен. Нужен меч новый или сабля, доспех, копьё, боевой лук, крепкий щит, надёжный шелом? Оружейная полна. Приходи – выдадут. Остальное не ваша забота. Князю – княжить, дружине – дань собирать, крепко воевать да за моим столом пировать. Надо будет – спрошу совета. А когда и по какому поводу его спрашивать, только я решаю. Это ясно?

- Ясно, великий князь, - склонил Алёша голову.

Что ж, он сделал, что мог. Он и теперь сделает, что может. А там, как Бог даст.

Лошадь неспешно шагала по лесной дороге. Слева дремал в седле верный Акимка Тороп. Заводные лошади привычно перебирали копытами сзади. Зимобор, первый месяц весны, выдался холодным. Снежный наст на дороге был ещё довольно крепок, - лучи солнца хоть и ощутимо грели щёку, но справиться с ним не могли.

Ночные морозы закрепляли временный успех зимы. Путникам это было только на руку, - тащиться по непролазной весенней грязи то ещё удовольствие. Алёша слышал от купцов и читал, что на заходе солнца – там, где тысячу лет назад держала врагов в страхе и трепете великая империя римлян, до сих пор сохранились и служат людям римские дороги, мощёные камнем.

- Отчего же мы такие дороги не делаем? - помнится спросил он у знающих мастеров – тех, кто ладил деревянные мостовые во Владимире, Ростове и Киеве.

- Дай нам камень – сделаем, - ответили ему. – Да только где его взять? Мало у нас камня на Руси, пригодного для дорог. Из других краёв везти? Слишком дорого. Зато леса – полно. Вот поэтому и княжьи палаты у нас деревянные, и стены детинцев, и церкви, и избы, и мостовые.

- Во Владимире, Суздале, Ростове – каменные соборы, - возражал Алёша. – Да и обе Софии - что киевская, что новгородская не из леса рублены.

Мастера усмехались, качали головами, переглядывались. Однако смеяться откровенно над княжьим дружинником не решались – объясняли.

- Храмы владимирские да суздальские из чего построены? Из белого камня известняка. Для дорог он не гож. Опять же, дорого. Святая София киевская – тоже из камня известняка с плинфой [1], слоями. Предлагаешь плинфой дороги мостить? Все леса на обжиг изведёшь, не из чего будет избу сложить. Понял, нет? Думай, дружинник, думай. Головой думать – не саблей махать.

Он и думал. И если б только об этом… По всему выходило, что все беды Руси – от княжьих междоусобиц. Не будь их, совсем другая жизнь могла бы начаться. Он и раньше это знал, но теперь, повзрослев и послужив разным князьям на ближних и дальних заставах; пособирав дань; помахав саблей в сшибках с половцами и такими же русичами как и сам; поглядев, как и чем живут люди на Руси – от простого раба и холопа до боярина и князя – понял окончательно.

Понял и другое.

Даже если бы судьба каким-то чудесным образом посадила его на самый могучий княжеский стол – хоть в том же Киеве, Владимире или Великом Новгороде, не смог бы он объединить Русь. И не потому, что силы воинской не хватит, казны, мудрости, хитрости или умении договариваться с другими. Время – вот что главное. Не пришло ещё время. А когда придёт, один Бог знает. Значит, что? Правильно. Делай, что должен и будь, что будет. Лучшего ещё никто не придумал.

Свистнула поблизости синица, ей ответила другая. Впереди и справа, с вершины могучей ели, вспорхнула вечная балаболка и переполошница – сорока: перелетела, руля длинным хвостом, на другую сторону дороги, уселась на такую же ель, коротко прокашляла что-то недовольное.

Алёша придержал лошадь (Акимка, хоть и казался дремлющим, тут же последовал его примеру и поднял голову) огляделся, прислушался, втянул ноздрями холодный воздух. Всё тихо, опасности нет.

- Синицы весну кличут, - сказал Акимка. - А сорока нас заметила и всполошилась, дурёха.

- Бережёного бог бережёт, - сказал Алёша. – Или я уже, как эта сорока стал? - он кивнул в сторону птицы. – Как думаешь?

- Думаю, отдохнуть тебе надо, - ответил Акимка. – Баня, мёд, бабёнка горячая, сон. Всё как рукой снимет. Мне тоже лишним не будет, кстати.

- Годное предложение, - кивнул Алёша. – Принимается.

Тронули коней. Акимка опустил голову на грудь, задрёмывая. Память Алёши снова унесла его в пошлое.

Скоро будет одиннадцать лет, как он, Акимка, Ждан и Милован покинули Рязань и отправились в путь – искать себе чести на княжьей службе.

Много всего случилось с тех пор.

Как известно, кто ищет, тот всегда находит. Они свели знакомство с сыновьями Всеволода Большое Гнездо – князьями Юрием и Константином.

Глава восьмая

По Днепру катилась бурная весна шесть тысяч семьсот двадцать восьмого года от сотворения мира. Она же одна тысяча двести двадцать первого от Рождества Христова.

Ах, весна в Киеве! Когда над Днепром начинают цвести вишнёвые и яблочные сады, даже у стариков и старух распрямляются спины и легче шагают ноги. А уж о тех, кто помоложе, и речи нет.

Двадцатипятилетний Алёша, полный удали и молодой силы, только что вернулся вместе с княжьим посольством из Новгорода, на столе которого в ту пору сидел сын Мстислава Старого – Всеволод.

Посольство вышло ни так, ни сяк.

Новгородцы были недовольны Всеволодом, но явно бузить ленились, а потому и дружинному отряду делать было особо нечего. В новгородских корчмах – тех, что почище – посидели, мёду-квасу попили, ухи похлебали; пару раз с местными ушкуйниками девок не поделили (до крови, но без смертоубийства) и отправились восвояси.

Хороши девки в Новгороде, хороши и в Ростове. А в Киеве всё одно краше!

Чёрные брови вразлёт и синие бездонные глаза, заглянувшие Алёше прямо в душу – такой была его первая встреча с Алёной.

Чем-то она напомнила ему Надёжу – красивую вдову из деревни Липники, где он впервые познал женскую ласку и убил врага. Только намного моложе.

Если Надёжа была старше Алёши лет на шесть, а то и все семь, то Алёне едва минуло шестнадцать.

Но это он узнал потом, а тогда их встреча на крутой тропке правого берега Днепра была внезапна, словно порыв ветра, срывающий с доброго молодца надетую набекрень шапку.

Словно жбан крепкого мёда в жаркий день, поднесённый к губам по ошибке вместо воды и выпитый наполовину.

Словно гром с ясного неба.

Словно солнечный луч, прорвавшийся сквозь грозовые тучи и вмиг сделавший мир из серого золотым.

Словно…

Хотя, если посмотреть трезвым взглядом, то ничего необычного в их встречи не было. Даже наоборот.

Нет, скажите, что необычного во встрече молодого дружинника, ведущего поить коня и юной девушки, идущей навстречу по тропинке с коромыслом и вёдрами с водой на плече?

Таких встреч ежедневно по всей Руси – не счесть. Но эта всё равно была особенной. Потому что для всех влюблённых их первая встреча особенная и запоминается на всю жизнь.

Они чуть не столкнулись на повороте.

Девушка ойкнула, поскользнулась и грохнула бы вёдра на тропку, разлив воду, но Алёша успел шагнуть вплотную, обнял за талию, удержал.

Вот тогда синий взгляд из-под чёрных бровей и обжёг его. Да так, что дыхание на миг перехватило.

- Ты чья, красавица? - спросил Алёша.

- Руку убери, - ответила она. – Ишь, разлетелся, ухарь.

- Уберу, если скажешь, как звать.

Девушка резко крутнулась на месте. Он убрал руку и отскочил назад. Деревянное ведро на коромысле въехало ему в плечо, щедро плеснуло холодной водой.

- Эй, - негодующе воскликнул он. – Намочила!

- А не лезь без спроса, - усмехнулась она.

- Ладно, больше не буду. Прости. Случайно вышло. Меня Алёшей зовут, - приложил руку к сердцу, опустил. – Прозвище – Попович.

- Дружинник княжий, что ли?

- Он. Откуда ведаешь?

- Братья как-то упоминали.

- Вот как. И кто у нас братья?

- Збродовичи. Слыхал о таких? А я сестра их младшая, Алёной звать.

Так они и познакомились.

Братьев Збродовичей – Миловита и Жиряту – Алёша знал. Киевские бояре из старшей дружины– знатные, богатые и кичливые. Князь Мстислав Романович их привечал за прежние боевые заслуги, держал близко. Они этим пользовались беззастенчиво, головы высоко задирали, не упускали случая похвастаться – новым ли кафтаном с золотым шитьём, отменным ли булатным мечом, быстрым, как ветер, заморским скакуном вороной масти. Да мало ли чем.

Вот и тогда, на княжьем пиру, захотелось им похвастать.

Надо сказать, и мёда крепкого было в избытке, и сам пир пошёл такой крутой горой, что не всякий себя на склоне той горы удерживал. Многие, упившись, валились лицами на стол, а то и под стол. После чего их утаскивали в соседние палаты – отоспаться. Бывает такое. Вроде бы и пир был не велик, по какому-то пустяковому случаю, а поди ж ты.

Ударил хмель в головы и пошло-поехало.

Сначала устроили борьбу на руках.

После того, как вытолкали взашей заезжих гусляров, не попадавших в лад и настроение пирующих.

- А ну, - старший Збродович Жирята осушил двумя глотками ковш-скопкарь с остатками мёда, убрал его в сторону вместе с блюдом, на котором ещё недавно красовался жареный поросёнок и водрузил на стол локоть толстой, как хорошая дубина, десницы. – Кого завалить? Подходи по одному!

Алёша какое-то время наблюдал, как Жирята припечатывает к липким от пролитого мёда доскам стола руки дружинников. Наконец, не выдержал, поднялся с места.

- Ты куда? - потянул его за полу кафтана верный Акимка, сидящий рядом. – Жирята тяжелее тебя в два раза, не сдюжишь против него.

- Не бзди, Акимка, - подмигнул ему Алёша и вышел из-за стола.

Хорош ставленый мёд у князя. Ох, хорош.

Хмель бродил по жилам, тянул на приключения и безрассудства. А главное, Жирята был старшим братом Алёнушки, которая ещё третьего дня сказала ему на тайном свидании горькие и трудные слова:

- Люб ты мне, Алёшенька, да только сватов засылать не надо.

- Это почему ещё? – нахмурился он.

- Меня за другого отдадут, братья уже решили. Какой-то боярин новгородский, из золотых поясов. Ты для них кто? Никто. Поповский сын. Не примут сватов от тебя, даже и не мечтай. Будь отец жив, может и уговорила бы я его, любил он меня сильно. А братья… - она безнадёжно махнула рукой. – С ними разговаривать бесполезно. Даже слушать не станут.

Жирята прижал руку очередного дружинника, решившего померяться с ним силой, к столу и захохотал:

- Шестой готов! Кто ещё желает?

- С тобой, Жирята, только Илье Муромцу тягаться, - льстиво сказал кто-то.

- Илья помер давно, а я - вот он, - Жирята потянулся, ухватил очередной ковш с мёдом, глотнул, утёрся рукавом. – Да и был ли он на свете, Илья Муромец? Что-то я не верю. Люди сказки любят. Где это видано, чтобы стрелами маковки с церкви сбивать? Как есть брехня.

Глава девятая

Через Калку переправились на рассвете последнего дня весны.

Потеплело, дороги высохли, степь, логи и перелески кипели молодой зеленью, птичьей и звериной жизнью.

Заяц-русак с разгона выскочил на обрыв у реки, остановился испуганно прижав уши к спине. Внизу, под ним, всегда спокойная и пустая река была черна от лодок и плотов, полных вооружёнными людьми. Все это скрипело вёслами и шестами, гомонило, бряцало доспехами и оружием, неумолимо двигалось к другому берегу. Выше по течению – там, где через реку пролегал брод, переправлялась конница. Всадники, облачённые в тяжёлые кольчуги и шлемы, уже полностью вооружённые и готовые после переправы, с ходу вступить в бой, не слезали с лошадей, и те шагали, погружённые в воду по самые спины, - так, что над водной рябью торчали только головы. Было их много. Так много, что заяц, даже умей он считать, сбился бы на третьей или четвёртой сотне.

Однако считать молодой русак не умел. Поэтому развернулся, прыгнул и исчез в высоком густом разнотравье, пока кто-нибудь из двуногих не заметил добычу и не пустил меткую стрелу в его сторону.

Алёша с товарищами перешёл реку в числе последних, уже догоняя припозднившихся черниговцев.

Накануне он был свидетелем того, как не поделили будущую славу двое, казалось бы, до этого вполне сговорчивых между собой князей – киевский Мстислав Старый и галицкий Мстислав Удатный.

Словно злая колдовская муха их укусила.

- Враг отступает, - рубил кулаком воздух Мстислав Удатный. – Мы разбили его за Днепром и восемь дён преследовали не для того, чтобы сейчас остановиться. Догнать татар и уничтожить в открытом бою одним махом! Сразу всех! Нас больше, и мы сильнее.

- Нет, - покачал головой Мстислав Старый. - Надо укрепиться здесь, на правом берегу Калки, и ждать. - Татары – степняки, наскоком воюют. Укусил больно – отскочил. Опять же, заманивать любят. Мы за ними сунемся, а там засада. Нет уж, пусть сами к нам придут. Тут-то мы их и встретим. У них за спинами река окажется – погоним и перетопим, как котят.

- Уже пришли однажды, - буркнул Удатный. – Чем кончилось?

- Ты о чём? – киевский князь умело сделал вид, что не понял, о чём говорит Удатный.

- Да всё о том же. Какого хера, спрашивается, вы послов татарских жизни лишили? Кто так делает?

Тут Мстислав Удатный, по мнению Алёши, был прав. Послов убивать не следовало.

Тогда, в конце месяца цветня [1], русские полки великого киевского князя Мстислава Романовича Старого, черниговского Мстислава Святославовича и других князей, помельче, встретились у Зарубского брода и перешли на левый берег Днепра. Здесь к ним присоединились конные сотни половцев хана Котяна Сутоевича – тестя галицкого князя. Однако зятя хан Котян не застал, тот со своими людьми ушёл ниже по течению Днепра, чтобы первым добыть славу в бою с новым врагом.

Это было ошибкой. Останься Мстислав Удатный вместе со всеми, - глядишь, и не дал бы зарубить татарских послов, остановил бы вовремя своего тестя. Горяч был галицкий князь, но честь воинскую ставил превыше всего.

А вот хан Котян Сутоевич не выдержал.

Послов от военачальников двух татарских туменов – Джэбэ-нойона и Субэдея-Багатура принимали в большом походном шатре Мстислава Старого. Присутствовал сам киевский князь, князь черниговский Мстислав Святославович, хан Котян Сутоевич с двумя телохранителями, неотступно следовавшими за ним, куда бы он ни шёл, молодой волынский князь Даниил Романович.

Был там и Алёша.

- Ты мой лучший лазутчик и самый быстрый из всех, кого я знаю, - приказал ему Мстислав Романович. – Стой за моей спиной, слушай, смотри. Если что, на тебя надеюсь.

- Если… что? – спросил Алёша.

Князь отвёл глаза.

Боится, догадался Алёша.

– Давай, князь, отберём у послов оружие, так всем спокойней будет, - предложил он.

- Думаешь?

- Уверен. Нечего татарским послам с саблями в шатре великого князя делать. Их оружие – слово. Вот пусть и говорят.

Послы и сказали.

Оружие перед этим у них забрали половцы из личной охраны хана Котяна.

Всего послов было трое. Один - главный, толстый, в возрасте, и двое с ним помоложе – воины, сразу видно. Сабли отдали спокойно. Алёша ещё подумал, что, видать, опытные, не впервые на переговорах.

Но то ли он ошибся, то ли послам было строго наказано, что именно и как именно говорить.

- Наш великий народ не собирается нападать на Русь, - заявил их главный. – Одного хотим – покарать половцев, которые есть наши вечные рабы. А рабов следует наказывать, если они выходят из повиновения. Иначе не будет порядка на земле. Слышали мы, что эти шакалы и вам сделали много зла, не единожды вас предавали и били в спину. Поэтому давайте заключим мир, а половцев, своих рабов, мы так и быть, накажем сами, без вашего участия.

Расколоть хотят нас с половцами, догадался Алёша. Умно. Я бы и сам попытался так сделать. Divide et impera, - так, кажется, говорили древние римские императоры. Разделяй и властвуй. Однако…

Додумать мысль не успел.

- Врёшь! – яростно вскричал хан Котян, выхватывая саблю. – Шакал и сын шакала! Никогда и никому половцы не были рабами. Смерть вам!

Хан - умелый и ещё не старый воин годами под пятьдесят, сделал быстрый шаг вперёд и с нанёс сильный косой удар.

Будь на месте Котяна его телохранитель, Алёша, пожалуй, вмешался бы. Но Котян Сутоевич был ханом. То есть, равным великим князьям. Кто такой Алёша, чтобы ему мешать? Поэтому единственное, что он сделал, - выдвинулся из-за спины киевского князя.

Как оказалось, вовремя.

Сабля Котяна, разрубила шею посла, почти отделив голову от тела.

Кровь фонтаном ударила вверх и в стороны, забрызгала искажённое яростью лицо Котяна.

Телохранители половецкого хана выхватили сабли вслед за своим господином.

И тут двое татарских послов доказали, что они не лыком шиты.

Левая рука того, что стоял чуть сзади и справа от своего начальника, нырнула за богатый, широкий, расшитый золотом пояс и вынырнула обратно с тонким, похожим на жало, стилетом. Этим оружием он, ловко увернувшись от сабли одного из телохранителей, попытался ударить хана Котяна, но был встречен вторым телохранителем.