Крики солнца

Часть первая

Есть существа, которые глядят

На солнце прямо, глаз не закрывая;

Другие, только к ночи оживая,

От света дня оберегают взгляд.

И есть ещё такие, что летят

В огонь, от блеска обезумевая:

Несчастных страсть погубит роковая,

Себя недаром ставлю с ними в ряд.

Красою этой дамы ослеплённый,

Я в тень не прячусь, лишь её замечу,

Не жажду, чтоб скорее ночь пришла.

Слезится взор, однако ей навстречу

Я устремляюсь, как заворожённый,

Чтобы в лучах её сгореть дотла.

Франческо Петрарка. Канцоньере (XIX).

Пер. Е. Солоновича

НЕАПОЛЬ – СИБИРЬ

1

Дорога пестрела солнечными пятнами – круглыми и угловатыми, будто кто-то рассыпал в тени содержимое кошелька. Ветер нёс с моря солёную свежесть, но не спасал от жары.

Неаполь. Про себя она считала шаги, вслушиваясь в мелодию звуков, в изысканный ряд слогов. Не-а-поль.

Нет, не так, конечно же. Napoli.

– Ciao, bella! Dove vai?[1]

Она не стала оборачиваться, почти уверенная, что обращаются не к ней.

Napoli. Красиво, как море и небо полоумно-синего цвета – с чайками наперевес. Как молочная пенка, остающаяся на стенках чашки от капучино. Как этот ленивый день.

Как вообще вся Италия.

– Ciao, bella! – настойчивее, с местным гортанным мурлыканьем в говоре. – Bella giornata, vero?[2]

Она немного ускорила шаги. До чего жарко.

Африканец, продававший шейные платки и палки для селфи у входа в кафе, белозубо ей улыбнулся. Мальчишки гоняли по парковке мяч – конечно же, с малопонятными диалектными воплями. Кривоносый мужчина, не отставая, шёл сбоку от неё.

– Dove vai? Come ti chiami?[3]

Хороший вопрос. Удивительно, что за последние дни собственное имя не пропало из памяти – не растаяло, как тает дивно сливочное мороженое со вкусом нутеллы или нежнейший закат над Везувием.

Чуть скривив губы, она качнула головой и почти побежала.

– Scusi[4]…

– Perché? – искренне удивился мужчина. В ухе у него качалась серьга, а глаза из-за синяков казались чуть подведёнными. Лет сорок, не меньше. Второй итальянец, пытающийся с ней познакомиться. Не так уж плохо, наверное, – если не впадать в панику. – Dimmi “scusa”! Posso parlare?[5]

– No.

– Perché?

Ей не понравилась такая настойчивость. Солнце палило беспощадно, а до ближайшего людного места – до Пьяццы Плебисчито – было ещё довольно далеко.

Сказать: sono fidanzata[6]? Выдумать, будто у Пенелопы есть свой Одиссей? Здесь ведь лучшее место, чтобы выдумывать.

Себя, например.

Она снова воспроизвела глуповато-извиняющуюся, типично туристскую улыбку.

– Scusi, no.

И ринулась в толпу – туда, где розовели стены Палаццо Реале, обросшие строительными лесами. Мужчина засмеялся, продолжая шагать за ней.

Ну что ж, сходить с ума – так лучше по-итальянски, до конца, верно?..

– Урания, – сказала она, кусая губы от смеха. Подведённые глаза обеспокоенно сузились. – Mi chiamo Urania. Piacere.[7]

2

Теперь трудно было сказать, с чего всё началось.

Её исследование, посвящённое странной и немного смешной для постороннего уха, истинно по-филологически высоколобой проблеме, двигалось рвано, но стремительно. Когда-то, в начале, ей искренне нравилось – а затем врождённая графомания просто напоминала о себе вежливым стуком в дверь, как бедная родственница.

Письмо доставляло ей странное, почти физическое удовольствие. От детских сказок со словами, разделёнными тире (зачем тире – чтобы не скатиться в вязь, подобно арабам?..), кривая тропинка привела к фэнтези, которое филфак сдобрил порочными красками модернизма, психоанализа и потока сознания. Безумное сочетание, иногда напоминала она себе. Безумное и безвкусное.

Безумное.

Трудно было сказать, с чего всё началось – и как продвигалось, росло раковой опухолью, неприметное для близких и дальних. Её тексты, даже научные, оказались бредом шизофренички. Вопреки соционическим тестам, результаты которых давали ей слишком гордое имя Достоевского, она из автора превратилась в героя. В Голядкина с раздвоившейся личностью? В юродивую Марью Лебядкину?

Часть вторая

НЕАПОЛЬ. УВЕРТЮРА

Первый вечер в Неаполе прошёл бурей и воплощённым хаосом (тогда она ещё не знала, что так происходит всё в Италии). Вылет из Москвы задержали почти на час, а погода менялась так же часто, как настроение летевшей с ней вместе дамы-профессора. Или, пожалуй, всё-таки чуть-чуть реже.

– Ah, mia poveri-i-ina![1] – взвизгнула при виде дамы хозяйка квартиры, в которой их разместили, – взвизгнула и всплеснула смуглыми жилистыми руками. Она была типичнейшей итальянкой – от жгучих, отливающих матовой чернью глаз до домашней одежды, которая напоминала наряды старых хиппи. Она говорила с космической скоростью, однако, слава римским богам, хотя бы не на диалекте. Секунд за двадцать она успела наречь даму-профессора «дорогушей», «котёночком» и даже «пончиком» или «кексом» (убитый суточным перелётом мозг долго отказывался нащупывать слово ciambella).

Хозяйка была великолепна, но усталость мешала оценить колорит мгновения.

Она помнила, как упала на стул, тупо глядя в тарелку с дымящейся пастой. Часы на кухонной стене мерно оттикали одиннадцать вечера. Хотя перекусывали они часов семь назад, есть уже не хотелось. Не хотелось вообще ничего – только принять горизонтальное положение и ни о чём не думать.

– Здесь посуда на каждый день, здесь фарфор, – тараторила хозяйка, ловко перемещаясь по кухне; рукава её бесформенного балахона трепетали, как крылья хиппующей бабочки. – В комоде вилки и ложки; по телефону, ragazze[2], можете звонить мне даже ночью, и номер записан вот здесь – видно хорошо? Если нет, я обведу – дай мне ручку, carissima[3]; нет, вот эту, спасибо. Мусор – под столешницей с телефоном; ах, кстати, сортировка мусора!.. – тревожный визг, изданный хозяйкой, смутно напоминал об опере, о красно-золотых переполненных залах театра Сан-Карло.

Следующие несколько минут они, в компании дамы-профессора с потускневшими от измотанности глазами и двух красивых студенток с факультета журналистики (программа курсов, по которой они оказались здесь, по сути совпадала с её, хотя имела более извилистое и бойкое, по-журналистски, название) выслушивали лекцию о сортировке мусора, графике его выноса и защите окружающей среды.

Ей стало интересно, является такая озабоченность персональной чертой хозяйки или присуща всем итальянцам. По дороге с вокзала им встретилось с дюжину маленьких, будто игрушечных, автомобилей, работавших без бензина; на упаковке хлеба для тостов гордо краснели надписи «без глютена» и «без консервантов». В подобные моменты она всегда испытывала жгучий стыд – наверное, потому, что извела в жизни столько бумаги, что без неё выжил бы приличных размеров лес… Или потому, что игнорировала призывы выключать воду во время чистки зубов. Когда-то у неё была подруга, которая собирала пластиковых насекомых, состояла в обществе защиты животных и тщетно пыталась стать (по её выражению) «радикальной вегетарианкой». Она гениально решала судоку и вдобавок играла на флейте. Но талантливее всего – на нервах.

Возможно, поэтому потерялась где-то на обочине жизни, как много других людей. Оставив внутри неё рубец вины. Иногда ей казалось, что эта вина и тащит её на дно – давит невыносимым грузом, заставляя не видеть смысла ни в чём вокруг.

Даже в Т. От него рубцов было больше, чем от остальных. И стыда, и страха, и памяти о мгновениях, полных того самого злосчастного смысла.

Вдоль уютной кухни повеяло холодом. Она отложила вилку, осознав, что в ближайшие пару часов не способна доесть даже свою («Совсем немножко, per favore[4]!») «сокращённую» (по неаполитанским меркам) порцию.

– Как это чудесно, – вздохнула одна из студенток-журналисток, Вика, мило подперев руками подбородок. Пока в ней удалось уловить только красное пальто, довольно приятный парфюм и очень беглый – до белой зависти – итальянский. – И почему в России мы так редко заботимся о природе?

– О, carissima, это же естественно! И потом, сортировки мало, переработки мало, – зачастила хозяйка, разливая по кружкам травяной чай. – Мало того, что делает правительство, пока люди вокруг такие безответственные! Вот вы видели мусор на улицах? Во что превратили наш дивный город, mamma mia: никакого уважения к себе и другим!

– Но ваши продукты… – пробормотала Вика.

– И национальная политика, – серьёзно добавила Нарине. – В Италии немало делают для очистки воздуха и воды. Сектор сельского хозяйства сильнее, чем промышленный. И потом, количество больных раком лёгких…

Армянка с внушительным тихим голосом и потёртыми очками; в самолёте Нарине читала какой-то английский роман. На обложке белела томная, печальная дама. Отчего-то создавалось впечатление, что они с Нарине могли бы неплохо поладить.

Могли бы, если бы ей хоть чуть-чуть, хоть чего-нибудь хотелось так же сильно, как исчезнуть, слившись с первой попавшейся стеной.

– О, здоровье в Италии – это отдельная тема, девочки, – улыбнулась дама-профессор, подавляя зевок. – Лауретта вот всерьёз считает, что её батюшка умер от того, что любил капучино.

Комментарий был сделан на русском, но хозяйка, услышав последнее слово, непритворно содрогнулась.

– Капучино! – сдавленно вскрикнула она, возведя очи горе. – Молоко! Mamma mia, нет на этой земле ничего более ядовитого! Carissime, я надеюсь, никто из вас не пьёт молоко? – с опаской Лауретта смерила взглядом Нарине, потом Вику и, наконец, её – не оставив без внимания тарелку с непозволительным объёмом пасты. – Ведь правда?..