Кровавая клятва императрицы

Пролог

Площадь Правосудия гудела, как растревоженный улей. Холодный ветер бросал в лицо ледяную крупу, но тысячи людей, казалось, не замечали этого. Они жаждали зрелища. Они пришли увидеть, как оборвется жизнь той, что должна была стать их императрицей.
Наследный принц Арант стоял на балконе дворца, глядя на эшафот в центре площади. Каждая мышца в его теле была натянута до предела. На нём был тёмный, почти чёрный военный мундир без единого украшения. Он был принцем, наследником, будущим повелителем, но в этот миг он был никем. Его власть, его армия, его воля — всё обратилось в прах перед лицом лжи, сплетенной так искусно, что удушила саму истину.
Он выиграл битву за трон. Его отец, старый император, наконец уступил ему власть. Но свою главную войну — войну за любовь — он проиграл.
Внизу, на другом почетном возвышении, среди прочей знати, он видел её. Валерия. Та, что проиграла в отборе невест. Её иссиня-чёрные волосы были уложены в строгую, царственную прическу, а тёмно-карие глаза, в которых при определённом свете вспыхивали красные искры, холодно и внимательно следили за происходящим. Она проиграла Лианне, но сейчас на её лице не было и тени поражения. Лишь ледяное, терпеливое ожидание. Он знал, чьих рук это дело. Он не мог доказать. Но он знал.
Толпа взревела, когда на эшафот вывели Лианну.
Её признали победительницей отбора, самой достойной невестой для наследника. Её доброе сердце и острый ум покорили и двор, и народ. Она должна была стоять сейчас рядом с ним, на этом балконе, а не в рваной рубахе смертницы внизу. Её каштановые волосы спутались, на лице остались следы побоев, но она шла с гордо поднятой головой.
Её взгляд нашёл его. Всего на мгновение их миры снова сошлись. В её зелёных глазах не было страха или упрёка. Лишь бездонная печаль и немое «прощай». Он едва заметно кивнул, вкладывая в этот жест всю свою любовь, всю свою ярость и всё своё бессилие.
«Государственная измена», — безразлично бубнил глашатай, зачитывая свиток. «Сговор с целью отравления Его Величества Императора». Абсурд. Лианна скорее бы отдала свою жизнь за старого дракона, чем причинила ему вред. Но яд был найден в её покоях. Свидетели под присягой подтвердили её вину. Ловушка захлопнулась.
Когда Лианна опустила голову на плаху, Арант заставил себя смотреть. Он не отведёт взгляд. Он будет с ней до самого конца.
Лезвие топора блеснуло в сером свете.
Глухой удар.
Рёв толпы.
Мир для Аранта потерял все краски, став чёрно-белым. Он стоял, превратившись в камень, и чувствовал, как что-то живое и тёплое внутри него умирает, обращаясь в лед. Любовь, милосердие, надежда — всё сгорело в погребальном костре его несостоявшейся невесты. Осталась лишь выжженная пустошь, на которой отныне будут расти только долг и месть.
Его взгляд, холодный и мёртвый, скользнул по площади и нашёл её. Валерию.
Их глаза встретились.
Она не улыбалась. Нет, это было бы слишком просто, слишком вульгарно. Она лишь едва заметно, одним уголком губ, показала тень улыбки. И в её тёмных глазах с красными искрами он увидел всё: торжество, презрение и обещание.
Она победила. Лианна мертва. Путь к трону рядом с ним был свободен.
В этот момент наследный принц Арант понял, что его личный ад только начинается. Он женится на этой женщине. Он посадит убийцу своей любви рядом с собой на трон. И каждый день до конца своей жизни он будет смотреть в её глаза, вспоминая этот миг. Миг, когда она отняла у него всё, ещё не получив ничего.

Валерия

Глава 1. Диагноз

Боль.

Первое, что пробилось сквозь вязкую, глухую пустоту небытия. И это была неправильная, чужая боль. Не моя. Не привычная, честно заработанная, ноющая в спине после двенадцатичасовой лапароскопии, и не фантомные уколы в кончиках пальцев, где перенапряженные от удержания скальпеля нервные окончания еще долго помнят холод стали.

Эта боль была симптомом травмы. Острой, рвущей, патологической. Гнездилась она в двух четко локализованных точках.

Первая — правый висок. Тугой, пульсирующий обруч, словно череп треснул, и беззащитный мозг ударяется о кость в такт сердцу. Диагноз: черепно-мозговая травма, закрытая. Вероятно, сильное сотрясение.

Вторая — левое запястье. Каждый удар пульса отдавался в нем резким, простреливающим разрядом. Картина, характерная для сложного перелома лучевой кости со смещением.

Вместе с болью, как второй симптом, пришли звуки. Тихий, сдавленный, всхлипывающий. Я слушала его несколько ударов сердца, прежде чем с ужасом осознала — звук исходил из моей собственной груди. Жалкий скулёж, как у сбитой собаки, не понимающей, почему мир взорвался огнем и агонией.
А затем — запахи. И они тоже были абсолютно неправильными. Воздух в лёгких ощущался тяжёлым, вязким, словно я дышала не кислородом, а сиропом. Одуряюще-сладкий аромат, будто в закрытой комнате медленно умирает огромный букет гардений, смешанный с запахом старой пыли.

И под этой парфюмерной завесой — знакомый до тошноты, профессиональный запах. Тонкий, чуть солоноватый дух свежей, ещё тёплой крови. Запах гемоглобина, вступающего в реакцию с кислородом.

Цветы и кровь. Запах роскошного увядания и жестокой травмы. Этот диссонанс ударил по сознанию сильнее, чем боль в проломленной голове.

Anamnesis morbi, история болезни. Сознание спутано, тошнота подкатывает к горлу. Классическая клиника сотрясения. Я — врач на ночном дежурстве. Вышла в магазин за кофе. Скользкая дорога, удар, темнота... ДТП. Единственное логичное объяснение. Значит, я должна быть в реанимации. Но там пахнет озоном после кварцевания, спиртом и безнадёжностью. А здесь… здесь воздух был пропитан насилием, которое пытались замаскировать богатством.

Я заставила себя разлепить веки. Свинцовые шторки нехотя поднялись. Свет ударил по глазным яблокам, и боль в виске взорвалась ослепительной вспышкой, заставив снова зажмуриться.
Вторая попытка была медленнее. Мир расплывался в дрожащем пятне света. Не стерильная лампа операционной. Не тусклый плафон больничной палаты. Надо мной, в головокружительной высоте, висела гигантская хрустальная люстра. Тысячи подвесок, похожих на застывшие слезы, дробили и умножали живой, неровный свет сотен свечей.

Комната медленно выплывала из тумана. Мой взгляд, привыкший выхватывать показания мониторов и цвет кожных покровов, жадно сканировал пространство в поисках хоть одной знакомой детали. Тщетно. Стены были затянуты тёмно-бордовым шёлком, на котором золотые нити сплетались в замысловатые, чуждые узоры. Громоздкая, чудовищно дорогая мебель из чёрного дерева, инкрустированная перламутром, казалась тенями доисторических чудовищ. Высокое, узкое, как бойница, окно было наглухо задрапировано бархатом, поглощающим и свет, и звук.

И только потом я осознала, где нахожусь.

Не на кровати. Не на каталке. Я сидела на полу. Ледяной холод идеально гладкого мрамора уже пробрался сквозь ткань тяжелого, незнакомого платья и полз вверх по позвоночнику. А левая рука, источник второй, стреляющей боли, лежала на этом мраморе в липкой, быстро остывающей лужице чего-то тёмного. Моей крови.

Холодный мрамор, липкая кровь… и тепло. Живое, трепещущее тепло в моей левой руке. Я была не одна.

Мой взгляд медленно сместился, фокусируясь на точке этого тепла. Левая рука — которую мозг по инерции продолжал считать своей — сжимала тонкую детскую ручку с хищной, собственнической силой, от которой побелели костяшки.

Я смотрела на эту кисть, и во мне поднимался ледяной ужас отчуждения. Чужеродный объект, белый паук, вцепившийся в добычу. Длинные, аристократически-изящные пальцы. Ногти идеальной миндалевидной формы, покрытые лаком цвета запекшейся крови. На безымянном пальце — огромный, давящий своей тяжестью перстень с дымчатым, мертвенно мерцающим камнем.
Это была не рука хирурга. Мои руки — инструмент. Рабочий, откалиброванный, с коротко остриженными ногтями, с сетью едва заметных шрамов на подушечках пальцев от иглы или соскользнувшего скальпеля. Руки, которые знали, как не навредить.

Кисть, впившаяся в детское запястье, не была моей. Мозг кричал об этом, но нервные окончания предательски передавали каждое ощущение: хрупкость костей под пальцами, отчаянно бьющийся пульс жертвы.

Тихий всхлип заставил меня поднять взгляд.

Взгляд проследил по чужой руке, как по мосту, к тому, кого она держала. Передо мной на коленях стоял мальчик лет пяти-шести, застывший в позе острого стресса. Ребенок дрожал — не крупной дрожью от холода, а мелким, высокочастотным тремором ужаса. На мертвенно-бледном лице густые тёмные волосы прилипли к мокрому от слёз лбу. На белоснежной шёлковой рубашке, в том месте, где мои пальцы впивались в его запястье, расползалось тёмное пятно.

Вторая ручка малыша была прижата ко рту. И сквозь стиснутые пальцы на белоснежный воротник капала кровь. Ярко-алая. Свежая.

Клятва Гиппократа, вбитая в подкорку за годы учебы и практики, сработала как разряд дефибриллятора. Primum non nocere. Прежде всего — не навреди.

Осознание, что я — источник этой боли, этой крови, этого ужаса, было подобно ампутации без наркоза.

Я не просто разжала пальцы — я отдернула руку с такой силой, будто коснулась раскаленного металла. Запястье взорвалось новой вспышкой агонии, которую я почти не заметила.

Освободившись, мальчик буквально отлетел назад, ударившись спиной о ножку массивного кресла. Он тут же съёжился, вжался в резное дерево, используя его как щит, и закрыл голову руками — рефлекторный жест жертвы, знающей, куда будут бить. Малыш не плакал, не кричал. Лишь беззвучно трясся, издавая тот самый скулящий звук, который я приняла за свой собственный.

Глава 2. Анамнез

Время — странная субстанция. В операционной оно сжимается, превращаясь в скальпель, рассекающий ткань реальности. В ожидании результатов биопсии — мучительно растягивается, словно капельница, отмеряющая яд неизвестности. Сейчас, в этих роскошных, пахнущих чужой жизнью покоях, время замерло. Застыло, как тишина в палате перед оглашением смертельного диагноза.

Остался час до ужина. Шестьдесят минут на срочную, высокорисковую операцию по превращению Арины Вольской, хирурга-травматолога, в ненавистную императрицу Валерию.

Первый шаг любого протокола — стабилизация. Мой взгляд был обращен к пациенту. Не к себе. К нему.

Мальчик — принц — все еще сидел в углу, прижимая к разбитой губе влажную салфетку. Он был не просто пациентом, а эпицентром катастрофы, главным симптомом болезни этого места и моим самым уязвимым звеном.

Я позволила себе рассмотреть его по-настоящему, с профессиональным вниманием. Хрупкое, астеничное телосложение. Кожа, от природы, видимо, бледная, сейчас приобрела мертвенный, почти меловой оттенок — явный признак шока. И в этом испуганном лице я с леденящим душу уколом узнала черты женщины из зеркала. Те же иссиня-чёрные волосы, тот же тонкий, аристократический рисунок бровей.

И глаза. Огромные, тёмные, почти чёрные. Такие же, как у неё, но без тех вишнёвых, злых искр. В его взгляде застыл только выученный ужас. Зеркальное отражение хищницы, но без самой хищницы внутри.

Этот ребенок — моя главная улика. Явиться на ужин с мальчиком, на лице которого свежие следы побоев, было бы равносильно подписанному признанию.

Нужно умыть его. И привести в порядок себя.

Я подошла к витому шелковому шнуру у стены. Чужие, длинные пальцы неуверенно легли на холодную ткань, и я дернула. Звук колокольчика где-то в отдалении прозвучал в напряженной тишине вызывающе громко.

Не прошло и минуты, как в дверь бесшумно проскользнула та же пожилая служанка. Её взгляд был прикован к полу, плечи опущены, вся фигура — воплощение покорности и страха. Женщина ждала приказа, как подсудимый — приговора.

Нужно было действовать. План был прост: устранить улики и собрать информацию.

— Приготовьте ванну для наследного принца. — Мой чужой голос звучал с трудом, словно я заставляла говорить манекен, преодолевая сопротивление чужих голосовых связок. Это была первая настоящая команда. — И позовите моих камеристок.

В глазах служанки на долю секунды мелькнуло изумление. Видимо, забота о ребенке не входила в перечень обычных занятий императрицы. Это была первая крупица ценной информации. Не проронив ни слова, женщина молча поклонилась и растворилась в коридоре.

Теперь — самая деликатная часть процедуры. Я вернулась к мальчику. Он напрягся всем своим маленьким телом, готовый к новому удару. Действовать, как с диким, напуганным животным: без резких движений, без прямого зрительного контакта.

— Пойдем, — сказала я так мягко, как только позволял этот чужой, холодный голос. — Тебя умоют.

Я не протянула ему руку. Инстинкт хирурга, знающего все о травмах — физических и душевных — подсказывал: физический контакт сейчас не поддержка, а агрессия. Рефлекс заставит его отпрянуть. Я просто развернулась и медленно пошла в сторону смежной комнаты, откуда уже доносился тихий плеск воды.

Не оборачиваясь, я всем своим существом слушала тишину за спиной. И через несколько бесконечных секунд услышала — тихое, нерешительное шарканье маленьких ног по мрамору. Он шёл за мной. Этот звук был маленьким, робким актом доверия, и мое сердце, которое я считала окаменевшим, пропустило удар.

Ванная комната была размером с мою старую трехкомнатную квартиру. Не утилитарное помещение для гигиены, а храм чистоты, возведенный с безумной роскошью из оникса и позолоты. Две молодые служанки, похожие на испуганных мышек, уже наполняли небольшую ванну в центре зала теплой водой. Увидев нас, девушки замерли и побледнели, превратившись в соляные столпы.

Я заставила себя проигнорировать их страх. У меня не было ресурсов на эмпатию к прислуге. Все внимание было сосредоточено на главной задаче.

— Умойте его, — голос прозвучал ровно и властно, отсекая любые вопросы. — И смените рубашку.

Эта испачкана кровью и слезами.

Девушки бросились исполнять приказ с суетливой, испуганной поспешностью, словно от этого зависели их жизни. Возможно, так и было.

Я совершила тактический маневр: отвернулась, сделав вид, что с глубоким интересом разглядываю флаконы из граненого хрусталя на туалетном столике. Это давало им возможность работать, не чувствуя мой взгляд на спинах. Я не видела, но слышала. И анализировала. Осторожный плеск воды. Сдавленные, короткие всхлипы мальчика — не от боли, а от унижения и страха. И быстрый, испуганный шепот служанок, похожий на шелест сухих листьев. Мое присутствие, даже молчаливое, создавало вокруг поле высокого напряжения.

Когда я снова обернулась, улики были устранены. Почти. Мальчик стоял в чистой шелковой рубашке, его иссиня-черные волосы были влажными и аккуратно причесаны. Теперь, когда кровь смыли, припухшая, с рваными краями ранка на бледной коже губы выглядела как обвинительный акт. Он стоял, опустив плечи, маленький и потерянный посреди всей этой роскоши.
В этот момент в главные покои вошли ещё две девушки в такой же строгой форме — очевидно, мои камеристки. Они замерли у порога и синхронно присели в глубоком, отточенном реверансе.

— Ваше Величество.

Начался следующий этап диагностики — проверка когнитивных функций: памяти и личных предпочтений. Мне, последние десять лет носившей только джинсы и хирургическую форму, предстояло выбрать наряд для императрицы. Этот гардероб был для меня минным полем.

Я подошла к огромному резному шкафу и распахнула створки. Шелк, бархат, парча, десятки платьев всевозможных цветов и фасонов. Не просто вещи, а символы власти и статуса — язык, которого я не знала. Любой неверный выбор, — предпочесть цвет, который Валерия ненавидела, или фасон, который считала вульгарным, — мог стать фатальной ошибкой.

Глава 3. Клятва

Я вернулась в свои покои одна. Служанки бесшумно исчезли, не смея нарушить уединение госпожи.

Тишина, еще утром казавшаяся спасением, теперь давила своей вязкой, звенящей пустотой. Я прошла через огромную гостиную, и каждый шаг отдавался гулким эхом от расписных потолков. Дворец больше не был просто чужим домом. Теперь у него было лицо моего мужа. Это место было его территорией, а я — патогеном, вирусом, который иммунная система в лице императора уже обнаружила и теперь будет изучать под микроскопом, пока не найдет способ вырезать и уничтожить.

Первым делом — создание стерильной зоны. Я подошла к массивной двустворчатой двери и впервые обратила внимание на тяжелый бронзовый засов. Движением, потребовавшим всех моих сил, я опустила его. Сухой щелчок металла показался оглушительным. Иллюзия безопасности, я знала. Если император захочет войти, эта щеколда его не остановит. Но для меня этот звук стал демаркационной линией, хирургическим зажимом, пережимающим артерию страха. Я отвоевала себе ночь.

И тут же, словно по команде, начался откат. Адреналин, державший меня в тисках последние часы, отступил, и на его место хлынула ледяная, тошнотворная слабость. Ноги подогнулись, и я едва успела опереться о стену.

Теперь, когда никто не наблюдал, можно было снять «броню». Корсет, этот символ чужой жизни, безбожно давил на ребра, мешая дышать. Я неуклюже, действуя одной здоровой рукой, попыталась распустить сложную шнуровку на спине. Сломанное запястье горело огнем, а пальцы путались в шелковых шнурках, не в силах развязать тугой узел.

После нескольких тщетных попыток меня захлестнула бессильная, животная ярость. С глухим рычанием, которого сама от себя не ожидала, я просто схватилась за ткань на груди и дернула изо всех сил.

Раздался сухой, рвущийся звук. Дорогой синий бархат, еще полчаса назад бывший моей защитой, разошелся по шву. Мне было все равно. Скинув изуродованное платье на пол, я осталась в одной тонкой сорочке.

На полу, грудой дорогого бархата, лежала императрица Валерия. Её броня. А я, Арина, стояла посреди комнаты, дрожащая и живая. Воздух ворвался в легкие, обжигая их. Я согнулась пополам, упираясь руками в колени, и жадно глотала его, как утопающий, наконец добравшийся до поверхности.

Дыхание немного выровнялось. Паника отступила, уступая место холодной, привычной логике врача.

В приемном покое нет времени на эмоции, есть только сортировка. И следующий пациент — я сама.
Я села на край кровати, превращая его в импровизированный операционный стол, и при свете единственной лампы провела осмотр левого запястья. Выраженный отек, нарастающая гематома синюшного оттенка. Осторожная пальпация выявила резкую болезненность и крепитацию в области лучевой кости. Без рентгена точный диагноз невозможен, но рабочая версия была очевидна: перелом лучевой кости в типичном месте, возможно, со смещением отломков. Требовалась немедленная иммобилизация.

Я оглядела комнату в поисках материалов. Рвать шёлковые простыни — значит оставить улику, кричащую о панике и нестабильности. Недопустимо. Взгляд упал на нижние юбки из тонкого, но прочного батиста, брошенные служанками на кресло, — идеальный перевязочный материал. Взяв с письменного стола длинный, острый нож для вскрытия писем — мой импровизированный скальпель — я нарезала несколько широких лент.

Теперь шина. Что-то твердое, прямое, достаточно длинное, чтобы зафиксировать сустав. Ящик комода? Слишком громоздко. Взгляд сканировал комнату и остановился на книгах у кровати. Одна из них, в тонком кожаном переплёте, имела обложку из очень плотного, почти деревянного картона. В другой жизни я содрогнулась бы от такого варварства. Сейчас это был просто расходный материал. Я вырвала несколько страниц вместе с обложкой и, сложив её в несколько слоев, получила прочную, легкую пластину.

Самое сложное — процедура фиксации. Без ассистента, без нормальных инструментов, с одной рабочей рукой. Я приложила картонную шину к предплечью, зажала один конец тканевой ленты зубами и начала медленно, морщась от боли при каждом движении, обматывать руку. Нужно было создать правильное натяжение, чтобы зафиксировать сустав, но не пережать сосуды. Пот стекал по вискам. Грубая, уродливая пародия на то, что я делала сотни раз в своей прошлой жизни.

Я откинулась на подушки, тяжело дыша. Это было первое осмысленное, профессиональное действие, совершенное в этом мире. Я не была просто жертвой в теле императрицы. Я все еще была врачом. И это, возможно, был мой единственный шанс выжить.

И в этот момент хрупкое, искусственное спокойствие рухнуло.

Словно прорвало плотину. Первым, что хлынуло в пролом, было лицо Кейрена. Его огромные, темные глаза, полные выученного ужаса. Воспоминание о том, как мои — не мои — пальцы сжимают тонкое запястье, как на рубашку капает его кровь... Поднялась волна острой, физической тошноты. Я, врач, давшая клятву «не навреди», стала мучителем ребенка. Я — монстр, запертый в теле монстра.

Я сползла с кровати на холодный мраморный пол, обхватила себя руками и зажала рот, чтобы не закричать. За тошнотой пришло горе. Сокрушительное, всепоглощающее осознание потери. Не просто дом, не работа. Я потеряла свое лицо, виденное в зеркале тридцать два года. Потеряла свои руки — короткопалые, со шрамами, но такие родные. Потеряла имя, жизнь, прошлое и будущее. Я — призрак. Призрак по имени Арина в чужой, роскошной гробнице. Слёзы текли по щекам, но это было лицо чужой женщины, и плакала тоже будто не я.

А потом горе сменилось липким, ледяным страхом. Я одна. В запертой комнате, внезапно переставшей казаться безопасной. Сколько врагов у этой Валерии? Кто этот император? Муж? Тюремщик? Палач? Каждый треск остывающего в камине полена заставлял вздрагивать. Каждая тень в углу казалась затаившимся убийцей. Сон невозможен. Расслабиться — равносильно смерти.

Не знаю, сколько я так сидела на полу, дрожа и задыхаясь. Но в какой-то момент сквозь панику снова пробился голос врача. Холодный и безжалостный.

Глава 4. Первый урок

Ночь не принесла облегчения. Сон был не отдыхом, а продолжением пытки, кошмаром, сотканным из чувства вины и расколотой личности.

Я стою в своей привычной операционной. Свет хирургических ламп кажется знакомым и успокаивающим. Я в стерильной одежде, на руках — привычные латексные перчатки. На столе лежит пациент, его лицо скрыто простынёй, но я вижу только маленькую детскую руку с кровоточащей ранкой. Знаю, что должна это исправить. Это моя работа. Это то, кто я есть.

Беру в руки скальпель, но в ладони он становится неестественно тяжёлым и холодным. Опускаю взгляд и с ужасом вижу, что это не скальпель, а богато украшенный кинжал с рубинами на рукояти. Пытаюсь его бросить, но он будто прирос к руке.

Сердечный монитор начинает пищать, но звук искажается, превращаясь в холодную, мелодичную музыку клавесина. Я поднимаю глаза и понимаю, что стены операционной растворились. Теперь я стою посреди огромного, холодного зала с мраморным полом и десятками зеркал на стенах. Моя хирургическая форма превратилась в тяжёлое, сковывающее движения тёмно-синее платье императрицы.

Мальчик, лежавший на столе, теперь стоит в нескольких шагах от меня. Не плачет, а просто смотрит с ледяным, недетским презрением, молча протягивая раненую руку.

Я хочу подойти, сказать, что я врач и помогу, но ноги не слушаются, а вместо перчаток на пальцах — холодные перстни с острыми гранями. Смотрю на свои отражения, и из каждого зеркала на меня смотрит не моё лицо, а лицо надменной, жестокой Валерии. Отражения начинают смеяться беззвучным, леденящим смехом.

Я кричу, но звука нет.

Внезапно все отражения одновременно поднимают руку с кинжалом и указывают сначала на мальчика. А затем — на меня.

В этот момент острая, пронзительная боль простреливает моё собственное запястье. Боль настолько реальна, что вырывает меня из сна.

Я проснулась с беззвучным криком, жадно хватая ртом воздух. Тахикардия. Холодный пот стекал по спине. Первым, что я осознала в реальности, была ноющая, тупая боль в зафиксированном запястье. Этот физический симптом стал якорем, который вытащил меня из кошмара, но одновременно и жестоким подтверждением того, что самый страшный сон — это моя новая жизнь.

Мягкость шёлковых простыней, тяжёлый бархат балдахина над головой, тишина… А потом реальность обрушилась на меня, холодная и тяжёлая, как могильная плита.

Я — Валерия. И мне нужно прожить ещё один день.

Я не стала звать служанок. Пока нет. Сначала — разведка. Заставила себя подняться, игнорируя ноющую боль в запястье. Огромная спальня тонула в утреннем полумраке. Воздух был душным, пропитанным вчерашним запахом цветов и моего собственного страха. Тяжелая, почти гробовая мебель из черного дерева отбрасывала уродливые тени. Гобелены на стенах изображали сцены охоты и битв, где люди и звери были запечатлены в момент предсмертной агонии. Эта комната была не местом для отдыха. Это был мавзолей, воздвигнутый в честь жестокости и власти.

Я бесшумно, как вор, подкралась к окну и осторожно, всего на сантиметр, отодвинула край тяжелой бархатной портьеры.

Рассвет только занимался, окрашивая небо в нежные, акварельные тона. Внизу, во внутреннем дворе, мощеном грубым камнем, уже кипела жизнь. Я видела стражников в стальных кирасах, тускло блестевших в утреннем свете; их смена поста была отточенным, безличным ритуалом. Видела слуг, скользивших вдоль стен, как тени, спеша по своим бесконечным делам. Слаженный, работающий механизм. Огромный, безразличный муравейник, в котором я была чужой королевой-маткой, запертой в своих покоях.

Мой взгляд скользнул дальше, за пределы двора. С этой высоты открывался вид на весь дворцовый комплекс. Он был огромен. За внутренним двором простирался безупречный, геометрически выверенный сад, где дорожки, словно рассеченные скальпелем линии, вели к мраморным фонтанам, а кусты были подстрижены в виде идеальных сфер. Ни единого дикого цветка, ни одной непокорной ветки — холодная, стерильная красота.

За садом виднелись другие здания из того же серого гранита: длинное, приземистое строение, похожее на казармы, и высокая башня с узкими окнами-бойницами — возможно, арсенал или тюрьма. Весь этот город-крепость был обнесен высокой зубчатой стеной с дозорными башнями по углам. А за стеной, до самого горизонта, начиналась темная, непроницаемая стена дикого, первобытного леса.
Каждый камень здесь говорил о силе, порядке и безжалостности. И никто в этом отлаженном механизме не знал, что в самом его сердце, в покоях императрицы, произошла катастрофа.

Кейрен не вернулся. Я заглянула в смежную с моей спальней детскую. Постель была пуста. Более того — идеально, холодно заправлена, словно в ней и не спали.

И тут же в голове возник вопрос, который я в шоке вчерашнего дня упустила: почему его комната вообще здесь, соединена с покоями женщины, которая его истязает?

Возникло несколько гипотез, одна тревожнее другой.

Первая: Валерия держала его при себе, как ценного заложника? Как рычаг давления на мужа, которого ненавидела? Это многое бы объяснило о ней как о стратеге.
Вторая: или император был настолько слаб или безразличен, что не мог защитить собственного сына и позволял этому происходить? Этот вариант не вязался с образом холодного, властного воина, которого я видела за ужином.
Третья, самая вероятная: а может... он здесь и не спит? Может, эта комната — лишь формальность, декорация «счастливой» императорской семьи для посторонних глаз, а на самом деле мальчика давно забирает к себе отец, подальше от матери?

Желание войти, осмотреть комнату, найти следы реальной жизни — или её отсутствия — боролось с инстинктом самосохранения. Я не решилась. Любой слуга, увидевший меня в детской, мог доложить об этом. Мой интерес к ребенку уже вызвал удивление.

Я отступила от двери. Но теперь к моим чувствам добавилась новая переменная. Облегчение от его отсутствия осталось, но тревога приобрела иную окраску. Он с отцом. С человеком, который открыто меня ненавидит.
Пора. Пора было начинать представление. Я глубоко вдохнула, снова надевая на себя маску холодной отстраненности, которую вчера подсмотрела в зеркале. Подошла к шнуру и решительно дернула.

Глава 5. Скрытый диагноз

Ключ лежал на моей ладони — маленький, холодный и невероятно тяжелый. Это был ответ. Решение уравнения. Он жег мне кожу, и все мое существо стремилось только к одному — вернуться в спальню и вскрыть шкатулку.

Но тут же, вслед за триумфом, пришла ледяная волна паники.

Я не знала дороги обратно.

Я нашла кабинет по наитию, по логике, двигаясь от зала совета. Но дворец был огромным лабиринтом из одинаковых коридоров, и я понятия не имела, как найти путь к жилому крылу, не заблудившись и не выдав себя растерянным видом. Спросить дорогу у слуги? Равносильно признанию в собственной некомпетентности. Признанию, которое Валерия никогда бы не сделала.

Я заставила себя дышать ровно, спрятала ключ в потайной карман платья и подошла к двери кабинета. За ней стояли два гвардейца. Мои гвардейцы. Решение было рискованным, но единственно верным.

Я открыла дверь. Гвардейцы тут же вытянулись в струну. Я окинула их холодным, оценивающим взглядом, выбрав того, что стоял слева.

«Скажи, что у тебя закружилась голова от бумаг. Скажи, что ты плохо себя чувствуешь после падения», — шептал мой внутренний голос, голос Арины, привыкший объяснять и быть понятым. —

«Оправдайся, дай им причину».

«Замолчи», — приказала я сама себе голосом Валерии. — «Императрица не оправдывается. Она приказывает».

Я посмотрела на гвардейца, не видя его, а глядя сквозь него.

— Проводите меня в мои покои, — приказала я тоном, не терпящим возражений.

Ни один мускул не дрогнул на лице гвардейца.

— Слушаюсь, Ваше Величество.

Он сделал знак второму, и они перестроились: один пошел впереди, в нескольких шагах, указывая путь, второй — сзади, замыкая наше короткое шествие. Я шла между ними, прямая, как струна, с высоко поднятой головой, изображая холодное величие.

А внутри все кричало от унижения и страха. Я не была хозяйкой этого дворца. Я была заключенной под конвоем, которую ведут обратно в камеру. Каждый шаг по гулким коридорам был пыткой. Я чувствовала, как ключ в кармане давит на бедро, напоминая о цели, и это единственное, что не давало мне сорваться.

Наконец, впереди показалась знакомая резная дверь моей спальни. Перед ней гвардеец-проводник остановился и молча посторонился, уступая мне дорогу.

— Можете быть свободны, — бросила я, не глядя на них, и вошла в комнату, плотно притворив за собой дверь.

Я была на месте. И теперь ничто не мешало мне провести вскрытие.
Не стала медлить. Убедившись, что засов на двери на месте, я достала из-под кровати палисандровую шкатулку. Сердце стучало где-то в горле, глухо и тревожно. Я опустилась на ковер прямо перед камином, поставив шкатулку перед собой. Вставила ключ в замочную скважину. Он повернулся с тихим, мягким щелчком.

Крышка поддалась.

Я ожидала увидеть арсенал стратега: шифры, яд, компрометирующие документы. Но то, что лежало внутри, было страннее и страшнее. Не арсенал. Это был чей-то мавзолей.
Шкатулка была почти пуста. На дне, на подкладке из тёмно-бордового бархата, лежали всего три предмета. Три улики из чужой жизни.

Первым была тонкая атласная лента каштанового цвета. Я взяла её в пальцы. Шелк был ветхим, выцветшим, пахнущим пылью и едва уловимым, сладковатым ароматом незнакомых духов. Я знала такие вещи — девушки дарят их рыцарям на турнирах как знак благосклонности. Интимная, личная вещь.

Вторым предметом был засушенный белый цветок, хрупкий, как пепел. Маленький, со звездообразными лепестками, похожими на войлок. Кажется, в моем мире его называли эдельвейсом и он рос высоко в горах, на голых скалах. Какое значение он имел здесь, в этой империи, я не знала. Но то, с какой бережностью его засушили и хранили, говорило о его огромной ценности для владельца.

А третьим... третьим был маленький клочок дорогого, плотного пергамента, сложенный вчетверо. Линии сгиба были глубокими, въевшимися — его часто открывали и закрывали. Мои пальцы, слегка дрожа, развернули его.

Это была записка, написанная торопливым, уверенным мужским почерком. Всего одна фраза:«Навеки твой. А.»

А.

Буква повисла в воздухе, заряженная смыслом. Первое, что пришло в голову, было очевидным и чудовищным.

Арант.

Мог ли этот холодный, ненавидящий меня монстр писать такие слова? И если да, то кому?

Я снова посмотрела на три предмета, лежащие передо мной. Лента для волос цвета лесного ореха. Горный цветок. Записка от мужчины на букву «А». Три реликвии, которые холодная и жестокая императрица Валерия хранила под замком в своей спальне.

И тут меня накрыла новая, еще более страшная догадка. Волосы Валерии были иссиня-черными. А лента — каштановой.

Это были не её вещи.

Не шкатулка с её тайнами. Это была шкатулка с трофеями. Коллекция, собранная хищником. Коллекция, посвященная другой женщине.

Я рухнула в кресло, чувствуя, как ноги перестают меня держать. Шкатулка — не просто хранилище тайн. Это коллекция трофеев. Чьих? Кому Арант — если «А» это он — мог писать «Навеки твой»?

В голове замелькали гипотезы, одна другой страшнее. Его тайная любовница, которую Валерия раскрыла и уничтожила? Первая жена, стертая из всех хроник? Девушка, которую он любил до брака, и чью память Валерия осквернила, украв самое сокровенное?

Вне зависимости от ответа, вывод был один. Как серийный убийца, хранящий вещи своих жертв, Валерия не просто устранила соперницу. Она украла её память, её любовь, заперла её в эту коробку и держала у себя под носом все эти годы. Каждый раз, открывая шкатулку, она, должно быть, заново переживала свой триумф.

Это было не просто жестоко. Это была патология. Диагноз, который я не знала, как классифицировать. Глубокое, злокачественное расстройство личности, замешанное на одержимости и садизме.

И я была заперта в теле этого монстра.

Холод, начавшийся в животе, расползся по всему телу. Я сидела в кресле, сжимая подлокотники, и смотрела на три маленьких предмета на бархате, как на смертельный приговор. Шок отступил, уступая место ледяной, убийственной ясности.

Глава 6. Протокол

Следующее утро началось иначе.

Пробуждение пришло не от боли или кошмара, а с ясным, холодным ощущением цели. Вчерашнее открытие в архиве и ритуал с сожжением вещей Лианны не сломили меня. Наоборот, дали то, чего не хватало: ясный диагноз и новый протокол лечения. Я знала природу болезни, поразившей эту семью.

А знание, даже самое страшное, — уже половина победы.

Я подошла к зеркалу. Та же бледная, надменная красавица смотрела на меня. Но если вчера это лицо вызывало лишь ужас и отчуждение, то сегодня на него смотрелось иначе. Как на инструмент. На маску.

В отражении был не монстр, а моя роль. За этим холодным лицом пряталась я, Арина, хирург, готовый к самой сложной операции в своей жизни.

Решительно дернув за шнур, я вызвала служанок. В этом жесте была не вчерашняя бравада, а холодная решимость режиссера, начинающего пьесу.

Дверь отворилась, и в покои вошла Элара, старшая камеристка. Она присела в реверансе, бледная от страха и готовая к обычному утреннему ритуалу холодного молчания.

Но вместо этого императрица, обычно не удостаивавшая прислугу взглядом, медленно повернула голову и тихо, но отчетливо произнесла:

— Доброе утро, Элара.

Это было подобно взрыву в оглушающей тишине.

Служанка замерла, её глаза на мгновение расширились от шока. Имя. Императрица никогда не называла её по имени. И уж тем более не желала доброго утра.

Продолжая ломать шаблон, я медленно поднялась с кровати, намеренно морщась и придерживая забинтованное запястье.

— Нет. Не это, — сказала я, когда вторая девушка, Анна, направилась к гардеробу, где висело тяжелое парадное платье. — Дай мне что-нибудь простое. Голова все еще болит, и от этого великолепия мне дурно.

Я выбрала самое скромное из имеющихся платьев — из гладкой, темно-серой шерсти. Говорила тихо, двигалась медленно, все время касаясь перевязанного запястья, будто оно причиняет сильную боль.

Моя травма была моим щитом и алиби.

К тому моменту, как я покинула покои, по всему дворцу уже наверняка поползли шепотки. Слуги, стражники, фрейлины — все передавали друг другу невероятную новость: с императрицей что-то случилось. Она не в себе. Назвала служанку по имени.

Мое утро не было спокойным. Это был первый ход в войне за собственную жизнь. Я не знала, сработает ли мой план, но впервые за эти дни я перестала быть жертвой и стала игроком. Игроком, на кону у которого стояло абсолютно всё.

Завтрак, съеденный в одиночестве, был короткой передышкой. Теперь пора было идти в кабинет. Вчерашняя импровизация с гвардейцами сработала, но повторять ее в точности было бы ошибкой. Нужна была не только дорога, но и информация.

Я вышла из покоев. Два гвардейца в черном с серебром тут же вытянулись в струну. Я снова обратилась к тому же высокому воину, что и вчера.

— Мне нужно в мой кабинет, — сказала я, но на этот раз мой голос был не властным, а тихим и немного усталым. Приложила пальцы к виску. — Голова все еще кружится. Ведите медленно. И другим путем, не тем, что вчера. Лестницы утомляют.

Это был рискованный, но выверенный ход. Я давала им причину своего «незнания» маршрута,

одновременно получая возможность увидеть и запомнить новую часть дворца.
Гвардеец на мгновение замер, обрабатывая непривычный приказ. В его глазах не было подозрения, скорее легкое замешательство. Императрица объясняет свои действия? Неслыханно.

— Слушаюсь, Ваше Величество, — наконец произнес он.

Они снова выстроили свой «конвой», но на этот раз шли медленнее. Мы двинулись по другим коридорам, через галереи, залитые утренним светом, мимо внутренних садиков, о существовании которых я и не подозревала. Мой мозг, как губка, впитывал новую информацию, достраивая карту моей тюрьмы.

Я шла, слегка покачиваясь, играя роль слабой, травмированной женщины, но за этой маской скрывался холодный, сосредоточенный разум хирурга, планирующего операцию. Каждый шаг был частью этого плана.

Когда Каэль снова пришёл с докладом, я была готова.

Я сидела за столом в своём кабинете, облачённая в то самое простое темно-серое платье. Мой «больничный» вид должен был работать на меня. На столе передо мной лежали вчерашние бумаги. Но это больше не была хаотичная груда. За ночь я превратила их в подобие хорошо организованного архива пациента: документы были разложены на стопки, сгруппированы, снабжены закладками из обрывков пергамента.

Я не пыталась понять всю имперскую экономику за одну ночь — это было бы невозможно. Искала другое. Искала прецеденты. Почерк Валерии в ее собственных прошлых решениях, которые нашла в архиве кабинета.

— Ваше Величество, — начал Каэль свой обычный доклад, но я его прервала, подняв руку.

— По прошению Гильдии Ткачей, — я подняла нужный документ, — откажите.

Каэль на мгновение замер. Ожидал, что я снова отложу решение.

— В архиве есть почти идентичное дело трехлетней давности, — холодно пояснила я, глядя не на него, а на документ. — Тогда императрица постановила, что «Казна — не нянька для гильдий. Пусть решают свои споры через Судебную палату, как того требует закон». Её позиция не изменилась.

Я не выдумывала. Просто процитировала ее собственное решение. Следовала уже написанному протоколу.

В глазах Каэля промелькнуло удивление. Он не мог оспорить логику.

— По дамбе в Южных провинциях, — я взяла следующий документ. — Здесь прецедента не было. Но была логика хирурга. Когда данные анализов сомнительны, ты не ставишь диагноз. Назначаешь дополнительное обследование. — Смета выглядит завышенной, особенно в части поставок камня. Отправьте её на проверку в Счётную палату. Пусть представят подробный отчёт по каждому пункту расходов. Финансирование одобрю только после их заключения.

Я говорила чётко, отстранённо, оперируя не глубокими знаниями, а здравым смыслом и найденными прецедентами. Не выказывала эмоций. Была механизмом, обрабатывающим информацию.
Когда дверь за Каэлем закрылась, я позволила себе на мгновение откинуться на спинку кресла. Не ликование. Это было тихое, глубокое удовлетворение хирурга после сложной операции, когда пациент, лежавший на столе, стабилизирован. Пациентом была я, и я только что избежала фатальной ошибки.

Глава 7. Карантин

План изменился. Но цель осталась прежней.

Медленно поднявшись из-за кресла, я дала мальчику понять, что не собираюсь делать резких движений.

— Здравствуй, Кейрен, — сказала я так тихо, как только мог позволить этот чужой голос.

Мои слова повисли в оглушительной тишине кабинета, не находя отклика. Они были настолько чужеродны в этих стенах, в этих отношениях, что, казалось, мальчик их даже не сразу понял. Он смотрел на меня, как смотрят на знакомый предмет, который внезапно изменил свою форму.

Передо мной был больше не затравленный зверёк, а крошечный оловянный солдатик, оставленный своим генералом на вражеской территории. Он ждал. Приказа? Крика? Удара? Я стояла перед ним, как хирург перед пациентом, чья история болезни была написана на незнакомом языке. Любое действие могло как помочь, так и убить.

Медленно обойдя стол, я остановилась на почтительном расстоянии, чтобы не вторгаться в его личное пространство.

— Там, за той дверью, твои покои, — голос прозвучал ровно, почти безразлично. Эмоции были роскошью, которую нельзя было себе позволить. Сделав едва заметный жест в сторону двери, ведущей в спальню, я коснулась виска, напоминая о своей «слабости». — Можешь идти.

Мальчик не двинулся с места, лишь смотрел на меня своими большими тёмными глазами. Ужас в них уступил место напряженной, анализирующей настороженности. Кейрен изучал меня так же, как и его отец.

И я поняла. Он ждал подвоха. Ждал, что за этой спокойной фразой последует вспышка ярости, как гроза после затишья.

Не дождавшись, ребёнок неуверенно шагнул назад, потом ещё один. Он пятился, не сводя с меня глаз, готовый в любой момент отскочить. Лишь у самой двери он наконец развернулся и, не оборачиваясь, быстро скрылся в коридоре, ведущем в жилые комнаты.

Дверь тихо закрылась. Операция началась. Без анестезии. И для него, и для меня.

Воздух вышел из моих лёгких с долгим, дрожащим шипением. Мышцы спины, сведенные в камень, начали медленно отпускать. Первый контакт состоялся. Пациент не пострадал. Врач — тоже. Пока.

Так начался наш карантин.

Мы оба были изолированы в этих роскошных покоях, как в боксе для особо опасных инфекций. Он — носитель страха, который оставила после себя Валерия. Я — носитель ее лица, ее голоса, ее угрозы. И моя первая задача как врача — не допустить новой вспышки.

Будучи доктором, я знала, что для пациента с тяжелейшей психотравмой главное — создать безопасную, предсказуемую среду. Мой прежний протокол выживания был разрушен, и пришлось на ходу строить новый, гораздо более сложный — протокол лечения. Травмированный мозг ненавидит сюрпризы. Ему нужна рутина, ритуал. Предсказуемость — это лекарство.

Правило №1: Границы.

В его комнату я никогда не входила без стука. Тихий, формальный стук, после которого выжидала несколько секунд, прежде чем приоткрыть дверь. Это было его право — знать, что я приближаюсь.
Дальше порога я никогда не заходила, если мальчик сам не давал на то разрешения, чего, конечно, не случалось. Дверной проем стал демаркационной линией между нашими территориями. Я не пересекала ее, демонстрируя, что его комната — его убежище, куда монстр не войдет.

И, самое главное, никакого физического контакта. Для ребенка, чье тело помнило боль от этих рук, любое прикосновение было бы не жестом заботы, а актом агрессии, новым нападением.
Со стороны, для любого наблюдателя, это выглядело бы как крайняя степень холодности и пренебрежения. Но для меня это было единственно верной терапией. Я создавала стерильную зону, в которой вирус страха мог бы постепенно погибнуть, не находя новой подпитки.

Правило №2: Предсказуемость.

Травмированная душа, как и сломанная конечность, нуждается не в свободе, а в жесткой фиксации. Ей нужен каркас, который будет ее поддерживать, пока она не срастется. Этим каркасом стала рутина.
Наш день был расписан по минутам, и этот график соблюдался с маниакальной, хирургической точностью. Завтрак ровно в восемь. С девяти до полудня — занятия с наставниками. Обед в час. После обеда — тихий час, который Кейрен проводил в своей комнате. Затем снова занятия. Ужин в семь. Отбой ровно в девять.

Приходилось присутствовать на всех его занятиях. Не вмешиваясь, не помогая, не поощряя. Сидя в кресле в углу комнаты, я разбирала бумаги или читала книгу, будучи просто частью обстановки. Постоянной, неподвижной, предсказуемой. Я наблюдала за наставниками — седым, строгим учителем каллиграфии; молодой, нервной преподавательницей истории; грузным, добродушным мастером арифметики. Оценивала их страх передо мной и их отношение к мальчику.
Наши совместные трапезы проходили в том же напряженном молчании. Но это было предсказуемое молчание. Не затишье перед бурей, а просто тишина.

И я видела, как это работает. День за днем, видя, что завтрак всегда в восемь, а учитель истории всегда уходит ровно в полдень, и что женщина, сидящая в углу, никогда не срывается на крик, его плечи начали понемногу расслабляться. Он перестал вздрагивать каждый раз, когда я брала в руки нож.

Я не пыталась стать ему матерью. Я была его врачом-реабилитологом. И моей задачей было доказать его измученной нервной системе одно: мир может быть безопасным. Хотя бы в пределах этих стен.

Правило №3: Ненавязчивое присутствие (Безопасная экспозиция).

После создания безопасных границ и предсказуемой рутины, начался самый сложный этап терапии. Нужно было приучить его к моему присутствию. Перепрограммировать его рефлексы. Превратить себя из острого, болезненного триггера в нейтральный фон.

Поэтому я не пыталась с ним разговаривать. Не пыталась играть. Просто была.
Когда приходили наставники, кабинет превращался в нашу общую палату. Кейрен занимался за своим маленьким столиком в углу. Я садилась за свой массивный стол и с головой уходила в бумаги.
Мы существовали в одном пространстве, разделённые невидимой стеной. Воздух в комнате был плотным от сдержанного дыхания и невысказанных слов. Длинные, тягучие часы проходили в почти полной тишине, нарушаемой лишь шелестом моих страниц и отчаянным, сосредоточенным скрипом его пера. Скрипом пера ребенка, который до смерти боится совершить ошибку.

Глава 8. Осмотр

Прошло ещё три недели.
Мой режим «карантина» стал привычной, изматывающей рутиной. Покои превратились в подобие исследовательского центра, где я была одновременно и главным лаборантом, и подопытным. Дни были заполнены безмолвными уроками Кейрена и методичным вскрытием имперской бюрократии. Ночи — тренировкой чужого почерка и кошмарами, в которых смешивались лица из моей прошлой жизни и преступления, совершенные моими новыми руками. Роль въедалась в кожу.
Новая тактика — «сломленной, но не злобной» императрицы — принесла свои плоды. По дворцу поползли шепотки, разделив придворных на два лагеря. Старая гвардия, друзья Валерии, смотрели на меня с презрением, считая, что я повредилась рассудком после падения. Они ждали момента, чтобы воспользоваться моей «слабостью». Но были и другие — униженные когда-то вельможи, слуги, опальные семьи. В их глазах виднелась робкая, испуганная надежда. Я стала для них непредсказуемым фактором, загадкой. И эта аура непредсказуемости была моим главным оружием.
Самым опасным фронтом оставались наши обязательные ужины втроем. Они превратились в молчаливые поединки. Арант больше не игнорировал меня. Он наблюдал. Проверял. Однажды вечером он как бы невзначай упомянул турнир в Белых горах пятилетней давности — событие, о котором я не имела ни малейшего понятия. Он ожидал увидеть триумф или злобу в моих глазах. Я лишь медленно отпила вино, чувствуя, как холодеет спина, и ответила: «Плохо помню тот день. Голова болит, когда пытаюсь вспоминать прошлое». Я использовала свою травму как щит, и видела, как его уверенность колеблется. Его прямая, понятная ненависть сменилась настороженным, хищным любопытством. Он больше не был уверен, что знает монстра, сидящего напротив.
Но главной моей победой и единственной отдушиной стали отношения с Кейреном. Я следовала своему врачебному протоколу. Каждый день, под предлогом проверки его здоровья, обрабатывала ссадины на его руках. Сначала он сжимался в камень от любого моего движения. Но я действовала, как в операционной — отстраненно, эффективно, комментируя каждое свое действие тихим, ровным голосом: «Сейчас будет немного щипать. Это мазь, она поможет заживлению». Через неделю он перестал отдергивать руку. Через две — перестал задерживать дыхание. А вчера, когда я меняла ему повязку, он впервые посмотрел не на мою руку, а мне в глаза. В этом мире, полном ненависти и интриг, доверие ребенка стало моей единственной настоящей наградой.
Я выстроила хрупкую, искусственную систему, где каждый элемент зависел от других. Думала, что контролирую ситуацию. Я ошибалась.
Этот хрупкий, искусственно созданный мир рухнул в одно утро.
Каэль, как обычно, пришёл с докладом. Но после обсуждения текущих дел советник не ушёл.
— Ваше Величество, — сказал он, выдержав паузу. — Позвольте напомнить, что послезавтра состоится ежегодный Праздник Урожая. Протокол требует вашего присутствия на утренней службе в Храме Богини-Матери, а затем — на торжественном приёме во дворце.
Перо в моей руке дрогнуло, оставив на документе жирную кляксу.
Когда дверь за Каэлем закрылась, ледяное спокойствие, которое я так тщательно поддерживала, рухнуло.
Перо выпало из онемевших пальцев. Я вскочила, зажав виски руками, и начала мерить шагами кабинет. Дыхание стало частым и поверхностным. В сознании билась одна мысль: «Это конец. Это провал. Они все поймут».
Но паника не продлилась долго. Годы практики в реанимации научили мой мозг быстро переключаться из режима «страх» в режим «решение проблемы». Я заставила себя остановиться посреди комнаты. Глубокий вдох. Выдох. Диагностика.
Проблема: Массовое публичное мероприятие через 48 часов.
Риски: Разоблачение из-за незнания имен, ритуалов, придворного этикета. Любая ошибка будет замечена.
Осложнения: Моя новая репутация «изменившейся императрицы» будет подвергнута первому серьезному испытанию. Невозможно угодить всем.
У меня было менее двух суток на подготовку к самой важной операции в моей жизни.
Шаг 1: Изучение анамнеза.
Папка, оставленная Каэлем, стала моим спасательным кругом. Я заперлась в кабинете. Список гостей. Не просто читала имена. Я заставила Элару принести «Альманах знатных родов» с портретами и создавала в уме «карточки пациентов» на самых важных персон. Графиня д'Орсе. Союзница Валерии, соучастница интриг. Тактика: держать на расстоянии.
И тут я увидела его. Герцог Лоренс, глава дома Эшворт. Брат леди Лианны.
Кровь застыла в жилах. Он будет там. Брат женщины, которую Валерия убила. Я смотрела на его портрет — молодое, красивое, но жесткое лицо, глаза, в которых застыла холодная ярость. Он был не просто врагом. Он был мстителем. И я должна была встретиться с ним лицом к лицу.
Я зубрила имена, лица, титулы, пока они не начали отпечатываться на внутренней стороне век. Выучила наизусть порядок службы в храме — где стоять, когда преклонять колени, кому кланяться. Я должна была стать безупречной, невидимой, чтобы не дать ему ни единого повода. Ни единой зацепки.
Шаг 2: Допрос.
Сухих бумаг было недостаточно. Нужен был живой источник информации. Вечером я вызвала Элару.
Пожилая служанка вошла и замерла в ожидании.
— Элара, — начала я холодно, не отрывая взгляда от списка гостей. — Завтра прием. Голова после падения все еще болит, и у меня нет ни времени, ни желания лично вспоминать все эти мелкие ссоры и союзы. Ты сделаешь это за меня.
Это был не просто приказ. Я не признавалась в амнезии. Я демонстрировала высокомерное нежелание утруждать себя мелочами.
— Доложи мне по каждому важному гостю, — я ткнула пальцем в начало списка. — Кратко. Статус, лояльность. Начнем. Герцог Лоренс.
Элара вздрогнула.
— Брат леди Лианны, Ваше Величество. После… событий он удалился в свои северные владения. Его первое появление при дворе за пять лет. Считается вашим злейшим, хотя и молчаливым, врагом.
Я лишь молча кивнула, делая пометку на листе.
— Далее.
Так, под видом властного допроса, я провела часовую консультацию, требуя отчет. И пожилая женщина, боясь моего гнева, выкладывала всю подноготную придворных интриг.
Шаг 3: Хирургический план.
К рассвету второго дня, среди разложенных на столе бумаг, мой план был готов.
Для храма: Образ «Кающейся Императрицы». Мое молчание и отрешенность двор истолкует как раскаяние, что идеально впишется в новую легенду. Главным инструментом будет одежда. Я отвергла все яркие наряды и выбрала платье из тяжелого, матового, почти черного императорского шелка. Его ценность была не в блеске камней, а в безупречном крое. Наряд, который говорил не о богатстве, а о статусе и скорби.
Для приема: Стратегия «Королевский Риф». Блуждать по залу означало рисковать. Поэтому я стану рифом. Неприступным, неподвижным. Я займу статичную позицию у трона и позволю людям самим подходить ко мне. Это даст мне контроль. Тактика разговора: говорить меньше, слушать больше.
Главный инструмент: Кейрен. Мальчик должен был быть со мной. Жестоко — использовать ребенка как живой щит. Но сейчас действовал другой протокол: спасти пациента. А главным пациентом была я. Его присутствие рядом станет демонстрацией моих «перемен» и поводом прервать любой неудобный разговор.
Когда утро Праздника Урожая наступило, я была истощена. Но готова.
В голове была четкая карта действий. Я шла на этот праздник не как императрица, а как хирург в операционную: с холодным рассудком, выверенным планом и полным осознанием того, что малейшая ошибка будет стоить пациенту — то есть мне самой — жизни.
Напряжение в покоях было почти осязаемым. Элара и Анна одевали меня в полном, испуганном молчании. В зеркале отражалась высокая, бледная фигура в том самом платье из почти черного матового шелка. По протоколу требовались драгоценности. Я выбрала самые холодные и строгие — тяжелую алмазную диадему, которая ледяным обручем сжимала голову, и ожерелье, похожее на ошейник. Я выглядела как королева из страшной сказки, идущая вершить суд.
Когда привели Кейрена, я увидела в его глазах отражение собственного страха. Его маленькое лицо было почти прозрачным, а руки в тугих белых перчатках мелко дрожали. Он тоже шел на свою казнь, и его палачом была толпа.
— Держись рядом, — тихо сказала я, когда мы вышли в коридор. Это был первый прямой приказ, который я ему дала за все это время. Он лишь молча кивнул.
У главного выхода, где уже чувствовался холодный утренний воздух, нас ждал Арант.
Он был в парадном военном мундире, расшитом серебром. На его груди сверкали ордена, как осколки льда, а у пояса на тяжелой портупее висел меч. Он был воплощением имперской мощи, воином, идущим на парад.
Его взгляд скользнул по мне, холодно и оценивающе, а затем остановился на Кейрене. Вся жесткость на его лице на мгновение исчезла. Он опустился на одно колено.
— Держись рядом со мной, — сказал Арант, и в его голосе впервые прозвучали тёплые, отцовские нотки. Он поправил воротник на детском мундирчике и протянул мальчику руку.
Кейрен с явным, нескрываемым облегчением вцепился в его пальцы.
Затем Арант поднялся и посмотрел на меня. В его глазах не было ненависти. Лишь холодное, деловое предупреждение. Он кивнул в сторону распахнутых дверей, за которыми нас ждала императорская карета. Протокол требовал нашего совместного появления. Не более.
Карета, запряжённая шестёркой белоснежных лошадей, казалась холодной, как склеп. Арант сел напротив, усадив Кейрена рядом с собой. Я села одна. Нас разделяло непреодолимое расстояние.
Мы тронулись. Я смотрела в окно, но не видела ликующих толп, выстроившихся вдоль улицы. Я видела лишь своё отражение в стекле. Холодное, чужое лицо, увенчанное ледяной диадемой.
Служба в Храме прошла как в тумане.
Это была сложнейшая операция на открытом сердце чужой веры, где я не знала ни анатомии ритуала, ни протокола. Густой, дурманящий запах ладана, монотонное пение хора, мерцание сотен свечей — все это смешивалось в сюрреалистическую картину.
Арант был моим единственным ориентиром. Я стала его идеальным, безмолвным отражением, сливаясь с ритуалом, чтобы стать невидимой.
Но я чувствовала на себе их взгляды. Сотни глаз, как сотни скальпелей, препарировали каждое мое движение. Я была аномалией, пациентом под наблюдением. Любой неверный жест будет немедленно замечен и занесен в историю болезни.
Я не молилась их богине. Я молилась про себя, повторяя как мантру одно слово: «Не ошибись».
Приём во дворце был экстренной реанимацией после массовой катастрофы.
Тронный зал был забит до отказа. Море света, какофония сотен голосов, смеха и музыки. Воздух был тяжелым, пропитанным запахом духов, вина и разгоряченных человеческих тел.
Протокол требовал, чтобы мы вошли вместе. Перед самыми дверями Арант молча протянул мне руку. Медленно, чувствуя, как по спине течет капля холодного пота, я вложила свои пальцы в его ладонь. Его рука была твердой и холодной, как камень.
Когда наши руки соприкоснулись, его губы едва шевельнулись. Голос был тихим, ядовитым шепотом, предназначенным только для меня.
— Скромное платье кающейся грешницы... Интересный выбор, Валерия. Посмотрим, будет ли спектакль таким же убедительным.
Прежде чем я успела что-либо ответить, двери распахнулись.
Нас ослепил свет и обрушился гул голосов.
Мы заняли свои места на возвышении. И началось.
Один за другим подходили самые знатные вельможи. Они говорили витиеватые комплименты, а я, следуя своей стратегии «Королевского рифа», отвечала односложно, холодно, не позволяя втянуть себя в разговор. Я была скалой, о которую разбивались волны их лести.
Но сквозь эту череду масок я чувствовала один-единственный взгляд. Тяжелый, пронзительный, полный ненависти.
Герцог Лоренс. Брат Лианны.
Он был молод, как и на портрете. Красив той хищной, аристократической красотой, что, видимо, была свойственна этому роду. Одет в строгий черный бархат без единого украшения. Он стоял в стороне, не принимая участия в общей беседе. Просто смотрел. Изучал. Ждал.
Словно услышав мои мысли, рядом тихо произнёс Арант:
— Герцог Лоренс.
Его голос был ровным, как кардиограмма мертвеца. Это было не помощью. Это было злорадным предвкушением. Он подталкивал меня на арену с самым опасным львом.
Лоренс медленно, с неумолимостью ледника, двинулся к нам. Двор расступался перед ним. Он подошёл и поклонился — ровно настолько, насколько требовал этикет, ни на дюйм ниже.
— Ваше Величество, — обратился он ко мне, демонстративно проигнорировав Аранта. Его голос был тихим, но отточенным, как лезвие. — Вы сегодня ослепительны. Почти так же, как в тот день, когда вершилось правосудие на площади.
Удар.
Смех и разговоры вокруг умерли. Все ждали реакции. Ждали вспышки ярости, уничижительного ответа — всего того, чего ожидали от императрицы Валерии.
Я выдержала паузу. Длинную, как разрез скальпеля. Медленно наклонила голову, не как провинившаяся, а как врач, выслушивающий бред больного.
— Вы очень любезны, герцог, — мой голос был тихим, спокойным, как поверхность замёрзшего озера. — Память — это ценный дар. Она не позволяет нам забывать ни о справедливости, ни о цене, которую за неё иногда приходится платить.
Я вернула ему его же оружие. Говорила о Лианне, не называя ее имени. Говорила о его боли, облекая ее в холодную философскую максиму.
На его лице впервые отразилось что-то, кроме ледяной ненависти. Замешательство. Он пришел с мечом, а я встретила его скальпелем, вскрыв его собственную рану.
Он молча поклонился еще раз и отступил, растворившись в толпе.
Я рискнула на долю секунды взглянуть на Аранта. Он смотрел на меня в упор. И в его глазах цвета грозовой тучи к вечной ненависти и недавнему недоумению добавилось нечто новое. Неохотное... уважение?
Я не просто выжила. Я выиграла этот поединок.
Я выдержала его взгляд, а затем спокойно перевела его на следующего в очереди придворного, демонстрируя, что разговор окончен. Проверка была пройдена.
Но когда спустя несколько часов приём наконец закончился, и мы вернулись в свои покои, я чувствовала себя совершенно опустошённой. Адреналин отступил, оставив после себя лишь токсичную усталость. Я рухнула в кресло в малой гостиной, даже не дожидаясь камеристок, чтобы снять тяжелое, давящее платье и ледяную диадему.
В дверях, ведущих в спальню, бесшумно показался Кейрен.
Мальчик не ушёл с отцом, как я ожидала. Он стоял и смотрел на меня. В его больших темных глазах было то же выражение, что и у Аранта на приеме. Недоумение.
Он, несомненно, слышал выпад герцога. Ждал крика, ярости, унижения — привычной реакции его матери. А вместо этого увидел ледяное спокойствие и услышал слова, которых не понял, но которые заставили врага отступить. Ничто из этого не вписывалось в образ монстра.
Я создавала новую Валерию. И эта новая, непонятная женщина, похоже, пугала и интриговала их обоих — отца и сына — гораздо сильнее, чем прежняя, предсказуемая в своей жестокости, тиранша.

Глава 9. Симптом

В дверях, ведущих в спальню, бесшумно показался Кейрен.
Мальчик не ушёл с отцом, как я ожидала. Он стоял и смотрел на меня, сгорбившуюся в кресле, — опустошенную, беззащитную, со снятой маской. В его больших темных глазах было то же выражение, что и у Аранта на приеме. Недоумение.
Он, несомненно, слышал выпад герцога. Ждал крика, ярости, унижения — привычной реакции его матери. А вместо этого увидел ледяное спокойствие и услышал слова, которых не понял, но которые заставили врага отступить. Ничто из этого не вписывалось в образ монстра.
Тишина в комнате была тяжелой, наполненной невысказанными вопросами. Я была слишком измотана, чтобы снова надеть броню. Просто сидела, глядя на него, и ждала.
И тогда он сделал то, чего я никак не могла ожидать.
Он медленно, не сводя с меня глаз, прошел через комнату к небольшому, обитому бархатом пуфику для ног у камина. С усилием, которого стоило его маленькому телу, он подтолкнул его по толстому ковру. Дюйм за дюймом. Подкатил его к моим ногам, остановив примерно в футе от края моего платья.
Затем он так же медленно отступил обратно к двери.
Это не было детским порывом. Это был осознанный, обдуманный жест. Ответ. Накануне я дала ему твердый фундамент для его башни. Сегодня он, видя мою усталость, предложил мне опору.
Он говорил со мной на единственном языке, который мы создали, — языке безмолвных действий.
В горле встал тугой, болезненный комок. Впервые за все это бесконечное время кто-то в этом мире сделал что-то для меня. Не из страха, не по протоколу. А просто так.
Я медленно, чувствуя, как горит сломанное запястье, подняла ноги и поставила их на пуфик. Это было мое «спасибо».
Мальчик смотрел на меня еще секунду. В его взгляде не было ничего, кроме серьезной, детской сосредоточенности. Он увидел, что его дар принят. Затем молча развернулся и исчез в коридоре, тихо притворив за собой дверь.
Я осталась одна, поставив ноги на маленький, подставленный им пуфик. И впервые за долгое время почувствовала не только ужас своего положения, но и крошечную, почти невозможную искорку… надежды.
Надежда. Я почти забыла это слово. Врач не оперирует надеждами, он оперирует фактами. Но сейчас, в этой тишине, я позволила себе этот непрофессиональный, иррациональный симптом. Симптом возможного выздоровления.
Эхо Праздника Урожая витало в воздухе дворца ещё несколько дней. Не просто ощущение. Это были обрывки шепота в коридорах, которые мгновенно стихали при моем приближении; взгляды слуг, в которых к привычному страху добавилось трепетное любопытство. Элара теперь иногда осмеливалась поднять на меня глаза — всего на долю секунды, но в них, я видела, был вопрос.
Моя реакция на выпад герцога Лоренса была аномалией, которую их мозг не мог обработать. Предсказуемый монстр исчез, а на его месте появилось нечто новое. Прежняя Валерия устроила бы скандал, унизила бы его, возможно, пролилась бы кровь. Эта же — просто победила. Тихо, холодно и окончательно.
Мой внутренний карантин продолжался, но его стены, казалось, стали тоньше, проницаемыми, как мембрана. Я больше не чувствовала себя узницей, загнанной в угол.
Я была эпидемиологом в очаге неизвестной болезни. Исследователем в чужой, враждебной среде, который медленно, шаг за шагом, наносил эту среду на карту. Каждый изученный документ, каждый подслушанный разговор, каждый взгляд слуги или гвардейца был ценнейшим мазком в этой картине.
Узница превращалась во врача. А дворец — в мою личную, самую сложную, клинику.
Встреча с Каэлем на следующее утро подтвердила мои ощущения.
Советник был, как всегда, безупречен и невозмутим. Но после доклада о поставках зерна и споре о лесных угодьях, он выдержал едва заметную паузу.
— Двор всё ещё обсуждает ваш диалог с герцогом Лоренсом, Ваше Величество, — произнёс Каэль своим ровным, бесцветным, как дистиллированная вода, голосом. — Некоторые находят ваши слова о цене справедливости… поучительными. Позиции герцога при дворе несколько ослабли.
Сухая констатация факта. Но я услышала в ней скрытое сообщение. Он не просто передавал слухи. Он докладывал о результатах моей «операции», давая понять, что видел мой ход, оценил его и зафиксировал результат. Признавал мою победу.
Я лишь молча кивнула, не давая ему ни капли эмоциональной реакции для анализа.
— Советник, — сменила я тему, беря со стола один из вчерашних отчётов, — меня беспокоят санитарные условия в нижнем городе. Был ли эффект от технической промывки акведука, которую я приказывала провести?
Мой взгляд был взглядом главного врача, спрашивающего у заведующего отделением о состоянии пациентов. Требовательный, деловой, обеспокоенный лишь технической стороной дела.
— Весьма ощутимый, Ваше Величество, — ответил Каэль, сверяясь со своими записями, словно зачитывал данные о налоговых поступлениях. — Городской лекарь доложил о резком, статистически значимом снижении случаев кишечного мора в Квартале кожевников. Почти на восемьдесят процентов. Он называет это «чудесным вмешательством Богини».
Внутри что-то вспыхнуло. Чувство, которое я почти забыла. Не имеющее ничего общего с выживанием, интригами или властью. Это была чистая, дистиллированная радость врача, чье лечение сработало. Я спасла их. Десятки жизней. Одним росчерком пера. И никто никогда не узнает, что это был акт медицины, а не бюрократии.
Мне потребовалось все самообладание, чтобы сохранить на лице маску ледяного безразличия.
— Чудеса — это удел жрецов, советник, — холодно заметила я. — Наша с вами задача — обеспечивать исправную работу систем. Проследите, чтобы подобные «технические промывки» стали регулярными. Раз в сезон.
Он снова склонил голову. И я знала, что в его аналитическом мозгу только что открылась новая папка с моим именем. Папка, в которой вопросов было гораздо больше, чем ответов.
— Слушаюсь, Ваше Величество.
Когда советник ушёл, я еще долго сидела неподвижно, сохраняя на лице бесстрастное выражение. Но внутри разливалось тихое, теплое чувство. Не триумф завоевателя, а радость врача, чья терапия начала давать результаты. Маленькая, тайная победа, придавшая мне больше сил, чем всё остальное.
Позже, во время занятий Кейрена каллиграфией, произошёл следующий, едва заметный сдвиг.
В комнате стояла привычная рабочая тишина. Я мельком взглянула на молодую наставницу. Отметила про себя, что в первые дни она буквально тряслась от страха, стоило мне поднять голову. Сейчас она привыкла к моему присутствию, и дрожь прошла. Но страх остался — жил в ее прямой, как палка, спине и бледных щеках.
В какой-то момент у Кейрена закончились чернила. Он замер, держа в руке бесполезное перо.
Наставница, заметив это, тут же испуганно подорвалась с места, готовая метнуться за новой чернильницей. Любая заминка наследника могла вызвать гнев императрицы.
Но прежде чем она успела сделать шаг, Кейрен поднял руку.
Невысоко, всего на пару дюймов от стола. Маленький, но властный жест.
Наставница замерла, словно наткнувшись на невидимую стену, ее лицо выражало полное замешательство.
Мальчик, остановив ее, медленно повернул голову и посмотрел прямо на меня. Сначала на свою пустую чернильницу, а потом в мои глаза.
Это был следующий шаг после его робкого жеста с пуфиком. Тогда он предложил мне утешение. Сейчас он, пусть и безмолвно, просил о помощи и утверждал новый порядок. Он не просто попросил чернил. Он остановил старую, суетливую рутину, основанную на страхе, и апеллировал к новому, холодному порядку, который установила я. Он выбрал сторону.
Я не улыбнулась. Не сказала ни слова. Лишь едва заметно кивнула стоявшей у стены служанке. Девушка тут же подскочила, бесшумно сменила чернильницу на полную и так же тихо удалилась.
Кейрен опустил глаза, обмакнул перо и продолжил писать.
Стена из страха и недоверия между нами не рухнула. Но в ней появилась еще одна крошечная, почти невидимая трещина. Мальчик начинал понимать, что я — не источник хаоса, а гарант порядка. Для ребенка, жившего в вечном ожидании непредсказуемой жестокости, это было синонимом безопасности.
Вечер принёс тишину и усталость. Кейрен уже спал в своей комнате, слуги были отпущены, дверь заперта на засов. Я разбирала последнюю стопку корреспонденции.
Мысли снова и снова возвращались к дневной сцене с чернильницей. К тому, как взрослая, образованная наставница замерла по едва заметному жесту пятилетнего ребенка. И как естественно это вышло у мальчика. В его действии не было детского каприза. В нем была спокойная, почти врожденная уверенность в своем праве устанавливать порядок. Он учился быть императором.
Я задумалась о том, что эта холодная, жестокая среда, которая могла бы его сломать, вместо этого выковывала из него правителя. И в этот момент, погруженная в анализ чужой власти, я и допустила ошибку.
Вскрывая очередной свиток, скрепленный тяжелой печатью из бордового воска, лезвие моего верного ножа для бумаг, моего «скальпеля», соскользнуло с твёрдого, неподатливого воска. Я почувствовала острую, жгучую боль.
Маска императрицы слетела. В кресле сидела просто Арина, врач, получивший нелепую, но очень неприятную травму.
Первая реакция — профессиональная оценка. Глубокое рассечение, около трёх сантиметров. Повреждена мышца, приводящая большой палец. Без швов останется уродливый шрам и, что хуже, возможно ограничение подвижности. Для хирурга — катастрофа.
Нужно было звать дворцового лекаря. А это — вопросы, внимание, суета. Это означало бы впустить в свою крепость чужого разведчика, который будет изучать мою реакцию на боль, мои знания в местной медицине, а потом доложит обо всем Каэлю или Аранту. Недопустимый риск.
Я инстинктивно зажала рану левой, забинтованной рукой, пытаясь остановить кровотечение, и, морщась, пошла к умывальнику.
И тут я почувствовала это.
Странное, необъяснимое тепло.
Оно родилось в ладони здоровой левой руки и полилось в раненую правую. Не похоже на обычное тепло тела. Это была концентрированная, живая, пульсирующая теплота, словно я прикоснулась к чему-то солнечному. Мой мозг, привыкший к законам физики и биологии, отчаянно пытался найти объяснение: нервный шок? Тактильная галлюцинация?
Я замерла, прислушиваясь к этому новому, невозможному ощущению. Оно не обжигало. Оно убаюкивало, проникая глубоко под кожу, в ткани, успокаивая разорванные нервные окончания. Легкая, едва ощутимая вибрация прошла по руке.
Это длилось не больше десяти секунд. А потом тепло внезапно исчезло.
С опаской и недоверием я отняла левую руку. Ожидала увидеть кровь, зияющие края раны.
Но раны не было.
Зияющие края, которые секунду назад я мысленно готовилась сшивать, стянулись. Прямо на моих глазах багровая линия превратилась в тонкую розовую полоску новой, молодой кожи, а затем и она побледнела, сливаясь с остальным кожным покровом.
Я недоверчиво провела пальцем по тому месту, где только что был глубокий порез. Ни боли. Ни шрама. Ни малейшего следа. Согнула и разогнула большой палец. Идеальная, полная подвижность.
Я смотрела на свою абсолютно целую, здоровую руку. И понимала, что самая страшная тайна этого мира скрыта не в шкатулках и архивах.
Она скрыта в моей собственной крови.
Поднеся ладонь ближе к свету лампы, я провела тщательный осмотр. Искала следы шва, микроскопические изменения в текстуре кожи. Ничего. Словно пореза не было вовсе. Лишь несколько засохших капель крови на документах на столе были неопровержимой уликой, что это мне не привиделось.
Я опустилась на стул, чувствуя, как холодеют кончики пальцев.
Это. Было. Невозможно.
Гемостаз, воспаление, пролиферация, ремоделирование — все стадии заживления, занимающие недели, — были пройдены за десять секунд. Это противоречило всем законам биологии, которые я изучала. Это было за гранью науки.
Если это не наука, тогда что? Магия? Слово казалось диким, средневековым. Мой разум отказывался его принимать.
Нужен был эксперимент. Повторяемый, контролируемый.
Дрожащей рукой я взяла со столика для рукоделия тонкую швейную иголку. Моя импровизированная игла для биопсии. Зажмурилась и быстро, резко уколола себя в подушечку указательного пальца левой, забинтованной руки.
Выступила яркая капелька крови.
Я тут же накрыла её ладонью здоровой правой руки, замыкая цепь.
И снова это ощущение. Тепло. На этот раз я была к нему готова, анализировала его. Легкая вибрация, ощущение энергии, перетекающей из одной руки в другую.
Я отняла руку.
Кровь исчезла. На коже не осталось даже точки от укола.
Гипотеза подтвердилась. Это свойство не мира. Это свойство тела.

Глава 10. Этиология

Я сидела в абсолютной тишине, глядя на свою идеальную, невредимую руку. Восковая печать на свитке, с которой всё началось, казалась злой насмешкой. Время остановилось. Я, врач, человек науки, посвятившая жизнь изучению материального, доказуемого мира, законов физиологии и биохимии, только что стала свидетелем чуда, которое перечеркнуло всё, во что я верила.
Первая реакция моего разума — отрицание. Этого не было.
Стресс-индуцированный психоз? Острая тактильная галлюцинация? Мой мозг лихорадочно перебирал диагнозы, пытаясь найти рациональное, клиническое объяснение. Но я знала, что обманываю себя. Доказательства были неоспоримы. Объективные, материальные. Засохшая кровь на столе и на манжете — это не галлюцинация.
И тогда пришла вторая реакция. Ярость.
Не горячая, не истеричная, а холодная, интеллектуальная ярость ученого, чью безупречную формулу испортили, вписав в нее невозможное число. Я только-только начала выстраивать систему, протокол выживания, основанный на анализе и контроле, на аксиомах этого мира: люди смертны, раны заживают медленно, магии не существует.
И тут оказалось, что в основе всей системы лежит переменная «Икс» — чудо, безумие, — которая сводит на нет все мои расчеты. Это было нечестно. Это было ненаучно.
Что это?
Божественное вмешательство? Я, хирург, видевшая слишком много бессмысленной детской смерти, чтобы верить в добрых богов, отбросила эту мысль сразу.
Оставалось два варианта.
Свойство этого тела? Или магия, как фундаментальный закон этого мира?
Оба были одинаково безумны. И мой разум ученого должен был теперь принять эти антинаучные концепции как рабочие гипотезы, требующие немедленной проверки.
Мой взгляд упал на вазу с цветами на каминной полке. Роскошный букет из белых лилий, который слуги меняли каждые два дня. Одна из лилий, стоявшая с краю, слегка подвяла — её стебель, видимо, повредили, когда ставили в вазу. Она склонила свою тяжёлую восковую голову, лепестки начали терять упругость.
Идеальный пациент. Простой, наглядный случай. Травма без осложнений.
Я подошла к камину. Сердце колотилось от смеси страха и исследовательского азарта. Чувствовала себя ученым на пороге открытия, которое может либо принести ему славу, либо взорвать лабораторию. Осторожно, двумя пальцами, я взяла увядающий цветок.
Закрыв глаза, я попыталась воссоздать то ощущение. Отбросила слова «магия» и «чудо». Сосредоточилась на том, что знала: на физиологии. Я представляла себе клеточную структуру стебля, поврежденные сосуды ксилемы, нарушение тургора в клетках лепестков. Диагноз: нарушение транспорта воды и питательных веществ.
А затем я «вмешалась». Мысленно «прошила» поврежденные сосуды, «восстановила» клеточные мембраны, «запустила» насос осмотического давления, заставляя жизненную силу снова бежать по сломанным капиллярам стебля.
И я почувствовала его. Тепло. На этот раз оно было слабее, более рассеянным, но оно было. Управляемое. Текло из моих пальцев в растение, как энергия, как физраствор, вливающийся по вене.
Когда я открыла глаза, результат был мгновенным и неоспоримым.
Тяжелая восковая голова цветка, еще минуту назад безвольно поникшая, теперь стояла на стебле абсолютно прямо. Лепестки, до этого мягкие, налились силой, их края разгладились, став упругими и белоснежными.
Моя гипотеза была неверна. Или, вернее, неполна. Это была не просто ауторегенерация — способность тела чинить само себя. Это было нечто большее.
Способность воздействовать на другую живую ткань. Восстанавливать ее.
Это было… исцеление.
Дар? Проклятие? Я не знала. Но знала одно: инструмент, оказавшийся в моих руках, был неизмеримо более мощным и опасным, чем я могла себе представить.
Всю ночь я не спала. Сидела в кресле, глядя на свои руки. На оружие, которое не просила. На дар, который пугал меня до смерти.
Откуда он? Если это врождённая способность тела Валерии, почему она ей не пользовалась? Женщина, которая упивалась властью, не стала бы пренебрегать таким мощным инструментом. Значит, она о нём не знала? Или он появился только сейчас, вместе со мной? Вопросы роились в голове, не давая покоя.
С первыми лучами солнца я приняла решение. Если ответ не в биохимии этого тела, он должен быть в истории. В книгах.
Не дожидаясь Каэля или утреннего ритуала, я вызвала старшую камеристку.
— Разбудите главного библиотекаря, — приказала я своим самым ледяным тоном. — Мне нужен немедленный доступ в Большую библиотеку. И проследите, чтобы меня никто не беспокоил.
Страх в глазах Элары был смешан с глубочайшим изумлением. Императрица, требующая открыть библиотеку на рассвете, была еще одним нарушением всех известных ей протоколов. Но она не посмела возразить.
Через полчаса, когда сонный, испуганный старичок в пыльной мантии был доставлен к моим покоям, я уже была одета в простое серое платье.
Но на этот раз я не просила меня проводить. Сама уверенно пошла вперед по гулким коридорам. За эти недели постоянных «прогулок» я составила в уме подробную карту центрального крыла дворца. Библиотекарь, семеня сзади со связкой ключей, едва за мной поспевал.
По пути нам встретилась группа служанок со свечами. Они все так же замерли и низко поклонились. Но я заметила разницу. В их опущенных взглядах больше не было одного лишь животного ужаса. Теперь там было любопытство. Они украдкой пытались разглядеть меня, мою прическу, мое платье. Страх — сильная, но нестабильная эмоция. Любопытство, интерес — гораздо более сложные симптомы. Я перестала быть для них предсказуемым монстром. Я стала загадкой.
Наконец мы дошли до крыла знаний. Массивные резные двери Большой библиотеки были покрыты слоем пыли. Старичок-библиотекарь долго возился с огромным железным ключом, пока замок наконец не поддался с протяжным скрежетом.
Запах старой бумаги, кожи и воска окутал меня, принося странное, болезненное успокоение. Это была территория знаний, единственная знакомая мне стихия в этом чужом, иррациональном мире.
Отпустив библиотекаря, я осталась одна. Огромный, трёхэтажный зал тонул в предрассветном полумраке, пронзаемом лишь тонкими лучами восходящего солнца. Пылинки танцевали в этих лучах, как мириады древних спор. Это был склеп знаний. Мозг империи.
С чего начать? Я была врачом в мире без микроскопов. Их медицинские трактаты, которые я уже успела просмотреть, были смесью травничества и суеверий. Там ответа быть не могло.
Моя гипотеза была другой. Если это не патология, значит, это свойство системы. Врождённое. Генетическое. А значит, искать нужно в генеалогическом анамнезе. В династических хрониках Великих Домов.
Я провела несколько часов в этом холодном, тихом склепе, перетаскивая тяжелые, неподъемные тома на стол для чтения. Это была почти археологическая работа. Хрупкий пергамент, выцветшие чернила, забытые имена.
Я начала с рода самой Валерии. Дом Валмиер. Их хроники пахли деньгами и морем. Книги были заполнены брачными контрактами, торговыми сделками и тщательно задокументированными предательствами. Их дар, если он и был, заключался в змеиной хитрости и таланте делать золото из ничего. Ни единого слова о чудесах. Тупик.
Затем — правящая династия. Дом Аскарион.
Когда я открыла тяжелый том в переплете из черной кожи, со страниц пахнуло сталью, кровью и морозом. Это была история, написанная мечом.
Их род брал начало на диком, гранитном севере. «Драконы Севера» — так их называли. Их дар был в их крови, но это был дар иного рода. Генетика, отточенная веками жизни в суровых землях: высокий рост, несгибаемое упрямство и врожденный тактический гений. Их хроники были полны описаний ран, полученных в бою, но исцеление всегда было связано со скальпелем полевого хирурга или выносливостью самого воина. Ни единого намека на чудеса.
Аскарионы ломали своих врагов, ломали судьбы, ломали сами себя своей же яростью. Они не лечили. Созидание, восстановление, тихое чудо регенерации — всё это было абсолютно чуждо их природе.
Я с разочарованием закрыла том. Еще один тупик. Ни в роду хитрых купцов Валмиер, ни в роду несгибаемых воинов Аскарион не было и следа того дара, что проснулся в моих руках.
Я была в тупике. Солнце уже поднялось, заливая верхние галереи библиотеки золотым светом. Сидела в отчаянии, окружённая горами бесполезных книг. Власть. Сила. Хитрость. Ничего из этого не имело отношения к тихому, созидательному чуду, которое произошло в моих руках. Моя гипотеза о генетике была ошибочной?
И тут меня осенило.
Что, если дар не был свойством победителей? Что, если он принадлежал... жертве?
Я искала не в той истории болезни.
Подойдя к другой секции — «Малые, но древние дома», — я нашла нужный том, гораздо более тонкий и скромный, чем императорские хроники. От него пахло землей, травами и увядшими цветами. Я пролистала его до буквы «Э».
Дом Эшворт.
Описание было коротким. Древний, уважаемый род, владеющий плодородными землями на западе. Верные вассалы короны, известные своими агрономическими талантами и тем, что поставляли ко двору лучших целителей и травников.
Казалось бы, ничего особенного. Но в самом конце, в сноске, набранной мелким, почти нечитаемым шрифтом, я нашла то, что искала.
«…в роду Эшвортов изредка, раз в несколько поколений, проявляется редчайший наследственный дар, в народе именуемый «Прикосновением Солнца». Носители этого дара, по слухам, способны ускорять рост растений и исцелять болезни и раны одним лишь наложением рук. Последней, о ком ходили подобные легенды, была леди…»
Имя было стёрто.
Кто-то — Каэль? Или сама Валерия? — выскоблил его со страницы ножом так тщательно, что пергамент в этом месте истончился почти до дыры, пытаясь стереть ее имя даже из истории.
Но мне и не нужно было имя. Я и так его знала.
Лианна.
Я отшатнулась от книги, тяжело оперевшись о стеллаж. Все встало на свои места. Дар исцеления. Он принадлежал не Валерии. Он принадлежал казненной невесте императора. И теперь, каким-то непостижимым, чудовищным образом, он проснулся во мне.
Теперь я знала, чем была больна Валерия. Не просто ревностью или жаждой власти. А черной, всепожирающей завистью к тому, чего у нее никогда не могло быть. К свету.
И она потушила этот свет.
Ледяная волна поднялась от живота к горлу. Я нашла этиологию своего «симптома». Этот дар, эта целительная сила… она не принадлежала Валерии. Она текла в крови женщины, которую Валерия убила. Этот дар был как чужой орган, пересаженный в это тело. Орган, который прижился и теперь начал функционировать.
Я стояла посреди огромной, тихой библиотеки, и в моей голове с оглушительным скрежетом сходились части чудовищного пазла.
Почему этот дар проявился во мне? Почему именно сейчас? Что, чёрт возьми, на самом деле сделала Валерия в тот день на площади? Это была не просто казнь. Это был какой-то кощунственный ритуал.
Я думала, что оказалась в теле убийцы. Но всё было бесконечно, невообразимо хуже.
Оказалось, я в теле убийцы, которая каким-то непостижимым образом похитила не только трон и мужа своей жертвы, но и саму её суть. Её свет.
И теперь эта суть прорастала во мне.

Глава 11. Пересадка

Я сидела в абсолютной тишине, глядя на свою идеальную, невредимую руку. Восковая печать на свитке, с которой всё началось, казалась злой насмешкой. Время остановилось. Для меня, врача, человека науки, посвятившей жизнь изучению материального, доказуемого мира, это чудо перечеркнуло всё, во что я верила.
Первая реакция моего разума — отрицание. Этого не было.
Стресс-индуцированный психоз? Острая тактильная галлюцинация? Мозг лихорадочно перебирал диагнозы, пытаясь найти рациональное, клиническое объяснение. Но я знала, что обманываю себя. Доказательства были неоспоримы. Объективные, материальные. Засохшая кровь на столе и на манжете — это не галлюцинация.
И тогда пришла вторая реакция. Ярость.
Не горячая, не истеричная, а холодная, интеллектуальная ярость ученого, чью безупречную формулу испортили, вписав в нее невозможное число. Я только-только начала выстраивать систему, протокол выживания, основанный на анализе и контроле. Но оказалось, что в основе всей системы лежит переменная «Икс» — чудо, безумие, — которая сводит на нет все мои расчеты. Это было нечестно. Это было ненаучно.
Что это? Божественное вмешательство? Я, хирург, видевшая слишком много бессмысленной смерти, чтобы верить в добрых богов, отбросила эту мысль сразу.
Оставалось два варианта: свойство этого тела или магия, как фундаментальный закон этого мира. Оба были одинаково безумны. И мой разум ученого должен был теперь принять эти антинаучные концепции как рабочие гипотезы.
Моя гипотеза была биомагической. Если существует дар, передающийся по наследству, значит, он закодирован. В крови? В генах? Что могло вызвать его перенос из одного тела в другое?
Трансплантология. Моя область.
Для пересадки органа нужны условия: подавление иммунной системы реципиента, гистосовместимость и хирургическое вмешательство для создания анастомозов — соединения сосудов.
Что было здесь?
Донор — Лианна. Реципиент — Валерия.
Гистосовместимость? Были ли они родственницами? Хроники об этом молчали. Маловероятно.
Подавление иммунитета? Неким ритуалом? Алхимическим препаратом? Возможно.
Хирургическое вмешательство. Казнь. Вмешательство, доведенное до абсолюта.
Анастомоз. Соединение. Единственной субстанцией, которая могла стать мостом между двумя телами в момент насильственной смерти, была…
Кровь.
Холодный ужас сжал мое сердце. Мысль была настолько омерзительной, что к горлу подступила тошнота. Но с точки зрения моей извращенной, новой логики, она была единственной, что объясняла все.
Картинка, возникшая в голове, была чудовищной. Эшафот. Толпа. И Валерия, стоящая у самого помоста. Не скорбящая победительница, а… жрица на кровавом ритуале. С чашей в руках?
Но почему дар не работал у Валерии? Почему проявился только сейчас, во мне?
И тут же, с холодной ясностью, пришел ответ из моей врачебной практики.
Иммунная система. Отторжение.
Это была классическая реакция отторжения трансплантата. Дар исцеления, «Прикосновение Солнца», был органом, обладающим собственной моральной полярностью. Душа Валерии, её суть, были идеальной средой для опухоли ненависти, но абсолютно токсичной для органа, сотканного из света. Дар не просто спал. Он был в состоянии анабиоза, подавленный иммунной системой тьмы, которая была сутью Валерии.
А потом появилась я. Арина. Врач.
Мое сознание хирурга, чья клятва — «не навреди», стало для этой тьмы идеальным иммунодепрессантом. Я подавила «иммунитет» Валерии, и похищенный орган не просто прижился — он начал активно функционировать, узнав во мне «своего». Моя клятва Гиппократа стала последним, недостающим компонентом в этом кощунственном ритуале, завершив его спустя годы.
От этой мысли по спине пробежал ледяной ужас. Я была не просто носителем чужого дара. Я была живым доказательством самого страшного преступления.
Не просто самозванкой. Я была химерой. Убийца и жертва, слитые в одном теле. Тьма Валерии и украденный свет Лианны. А между ними — я, Арина, врач, который должен был как-то сшить эту чудовищную, кровоточащую рану мироздания.
Дорога из библиотеки в покои стерлась из памяти. Я не замечала ни коридоров, ни испуганных взглядов слуг. Пройдя в спальню, я механически заперла за собой дверь.
Подошла к зеркалу. Раньше я видела в нем врага, тюремщика. Теперь я видела осквернённую могилу. Могилу, в которой были погребены кости Лианны, а над ними — хозяйничала тень Валерии. И мое сознание было осквернителем, который потревожил этот страшный покой.
Я медленно подняла руки. Руки Валерии. Но сила, дремавшая в них, принадлежала другой.
Это была не просто метафора. Как хирург-трансплантолог, я знала это чувство чужеродного органа, который живет в тебе своей, отдельной жизнью. Сердце Лианны. Ее дар. И оно билось в грудной клетке, принадлежавшей Валерии. А я, мое сознание, была лишь иммунодепрессантом, который не давал одному убить другое.
Ответственность, которую я ощутила, была почти физически невыносимой.
Этот дар — не мой. Я не имела на него права.
Использовать его — значило бы завершить то, что начала Валерия. Воспользоваться плодами ее чудовищного преступления. Стать соучастницей.
Но не использовать его — было бы самоубийством. В этой войне, где у Аранта был меч, а у Каэля — ум, этот дар был моим единственным скальпелем.
И что еще хуже… отказаться от него — значило бы предать саму себя. Предать кляту Гиппократа. Иметь в руках абсолютное лекарство — и позволить пациентам умирать? Позволить Кейрену страдать?
Я стояла перед зеркалом, и во мне боролись два врача. Один кричал об этике. Другой — о долге перед пациентом.
Убийца, святая и врач, запертые в одном теле.
Какая из них победит?
И в этот момент, когда я стояла, парализованная этим неразрешимым выбором, раздался тихий шорох.
Дверь из комнаты Кейрена была приоткрыта. Мальчик стоял на пороге, в длинной ночной рубашке, босой, с растрепанными волосами, и тёр глаза кулачком. Видимо, проснулся и, не найдя никого из слуг, пошел искать взрослых.
Он посмотрел на меня. В его сонном, затуманенном взгляде не было ни страха, ни недоумения. Лишь простое детское доверие к тому, что взрослый мир решит его проблему. Он был просто маленький мальчик, который проснулся один в темноте.
И когда я посмотрела на него в ответ, вся моя сложная, мучительная дилемма рассыпалась в прах. Передо мной было единственное, что осталось от любви Аранта и Лианны. Их неслучившийся, невозможный ребенок, рожденный от другой женщины.
И вопрос, мучивший меня, «имею ли я право пользоваться даром Лианны», сменился другим, единственно верным: «Имею ли я право не пользоваться им, чтобы защитить его?»
Ответ был очевиден.
— Иди сюда, — сказала я. Голос прозвучал тихо, но на удивление твёрдо. Это был не голос Валерии. И не испуганный голос Арины. Это был голос врача, принимающего решение.
Кейрен помедлил, а затем нерешительно шагнул ко мне. Остановился в паре шагов, глядя на меня снизу вверх.
Я опустилась на колени, чтобы быть с ним на одном уровне. Не пыталась его коснуться, помня о границах. Просто посмотрела ему в глаза.
— Ты голоден? — спросила я.
Он молча кивнул. Первый прямой, утвердительный ответ за все время.
— Хорошо, — сказала я, мягко улыбнувшись в первый раз за эту вечность. — Я прикажу подать завтрак.
Пройдя мимо него, я дёрнула шнур сонетки. Когда обернулась, он всё ещё стоял на том же месте. Но смотрел он не на меня. А на мои руки. На ту, что была перевязана, и на ту, что вчера получила глубокий порез и исцелила сама себя.
Он не мог знать. Но его взгляд был долгим, внимательным и полным недетской серьезности. Словно он интуитивно чувствовал, что в этих руках — одной сломанной, другой волшебной — теперь заключена его судьба. И моя.
И глядя на него, на этого маленького, серьезного судью, я поняла, что мой путь в этом мире определился окончательно.
Я должна была найти правду. Моя врачебная интуиция кричала, что казнь Лианны и наложение Клятвы не были двумя отдельными симптомами. Они были частями одного патологического процесса, одного кощунственного ритуала. Я должна была узнать всё о том дне на эшафоте, чтобы понять природу той болезни, что отравляла всех вокруг.
И я должна была использовать этот украденный дар. Вопрос, мучивший меня, разрешился. Я не могла не пользоваться этим даром, потому что он был не моим. Он был наследием Лианны. И мой долг, как случайного и единственного его хранителя, — использовать его так, как использовала бы она. Чтобы лечить. Чтобы защищать.
Чтобы искупить грех, который я не совершала.
И первым шагом на этом пути было исцеление ребёнка, стоявшего передо мной. Физические раны заживают. Но раны души, нанесенные в детстве, гноятся всю жизнь.
Моя первая настоящая операция в этом мире. Исцеление его души. И я знала, что она будет самой длинной и самой сложной в моей жизни.

Глава 12. Консилиум

Ночь после этого открытия была не похожа на предыдущие. Не ночь страха или стратегического планирования. Это была ночь самобичевания и неразрешимой моральной дилеммы.
Оставшись одна в густой, бархатной тишине спальни, я протянула правую руку в темноту. Нужно было убедиться, что это не сон. Я сосредоточилась, вспоминая то ощущение тепла, ту вибрацию жизни.
И оно пришло.
Ладонь наполнилась мягким, золотистым светом, который разогнал тени вокруг. Он был прекрасен. И я не почувствовала ничего, кроме отвращения. Резко отдернув руку, будто меня укусила змея, я погасила свет. Это был свет Лианны. И он горел на руке ее убийцы. Это было кощунством.
Весь остаток ночи я провела в кресле, погруженная в мучительный внутренний диалог.
«Я не могу это использовать», — думала я. — «Это не моё. Это кровавый трофей. Использовать этот дар — значит признать правомерность его кражи, каждый раз осквернять память той, у кого его отняли. Я не имею на это права».
«Я не могу это НЕ использовать», — отвечал хирург внутри меня. — «Что, если кто-то будет умирать? Кейрен? Слуга? Если я смогу спасти жизнь, но откажусь из-за принципов, не стану ли я сама убийцей? Позволить умереть, имея возможность спасти — тоже преступление. Нарушение моей клятвы».
Этот парадокс разрывал меня на части. Дар, так близкий к моей сути врача, стал моим проклятием.
Ответа я не нашла. Но, движимая подсознательным порывом, я нашла остатки батиста, которые использовала для шины. Села на пол и туго, до боли, забинтовала свои руки. Обе. Иррациональный жест. Как хирург, я привыкла накладывать шину, чтобы зафиксировать и исцелить. Сейчас я делала обратное: накладывала повязку, чтобы запереть, изолировать, усмирить то, что считала новой, страшной болезнью.
Я встретила рассвет, сидя в кресле и глядя на свои забинтованные, бесполезные руки. Ночь не принесла решения. Но она принесла новую, страшную клятву.
Я больше не просто выживаю. Теперь я — хранительница украденного чуда. И моя миссия — не просто искупить вину Валерии, а каким-то образом почтить память девушки, чей дар теперь живёт во мне, как вечный, безмолвный укор.
С первыми лучами солнца ночная агония начала отступать, уступая место холодной логике хирурга.
Я посмотрела на свои забинтованные руки. Ночью это казалось решением, символическим актом усмирения. При свете дня это выглядело как улика душевной нестабильности, которую я не могла себе позволить. Глупость, которая вызовет вопросы.
Скрипнув зубами от досады на собственную ночную слабость, я быстро размотала полосы батиста. Руки были свободны. Одна — со шрамом от сломанного запястья. Другая — с идеальной кожей там, где вчера была глубокая рана. Обе — одинаково опасные. Я спрятала их под стол, когда Элара вошла, чтобы помочь мне подготовиться к завтраку.
Утренний ритуал — завтрак с Кейреном — прошёл в привычной тишине, но что-то изменилось. Мой взгляд.
Раньше я наблюдала за ним, как психотерапевт, оценивая психологическое состояние. Теперь я всматривалась в него, как генетик, отчаянно ищущий в пациенте проявление наследственного заболевания. Или дара.
Я искала признаки. Симптомы «Прикосновения Солнца». Малейший намёк на то, что сила, текущая в крови его предков по линии Эшворт, могла хоть как-то проявиться в нём. Отмечала каждую мелочь: как быстро зажила царапина на пальце; как цветы в вазе на его столике казались свежее, чем в остальной комнате.
Скорее всего, это была лишь паранойя уставшего разума, но я не могла остановиться. Мой диагностический взгляд стал подозрительным.
Кейрен, казалось, чувствовал это. Он был тише обычного и несколько раз украдкой бросал на меня недоумённые взгляды. Моя новая, странная, почти хищная внимательность пугала его иначе, чем прежняя жестокость. Не угрозой боли, а непонятной интенсивностью.
Я поняла, что самокопание и наблюдение за ребёнком не дадут ответов. Я вела себя как исследователь, а не как врач. Нужно было сменить тактику. Мне нужен был консилиум. Срочная консультация со «специалистами» этого мира. Но я не могла задать им ни одного прямого вопроса. Мой консилиум должен был стать тайной операцией, серией тонких, как надрез скальпеля, провокаций.
Первым в списке был советник Каэль. Главный специалист по «историям болезни» этой империи.
Когда он вошёл в мой импровизированный кабинет для утреннего доклада, я уже ждала его. Представление было готово. Стопки бумаг были аккуратно разложены, но одна, самая толстая книга — «История Династии Аскарион» — лежала открытой перед мной, словно я только что оторвалась от чтения.
— Советник, — начала я, не дожидаясь его отчёта, заставляя голос звучать лениво и надменно. — Я тут изучала хроники наших великих предков. Сплошные войны, указы, брачные союзы. Скучно. Меня интересуют более… нетрадиционные аспекты их правления.
Я закинула наживку. Осторожно. Не прямой вопрос о магии, а лишь намек, исследование границ дозволенного.
Каэль замер. Его лицо, как всегда, было непроницаемым. Но я была врачом. Я видела то, что скрыто. Легкое, почти незаметное расширение зрачков. Задержка дыхания на долю секунды. Это были симптомы. Не страха. Не удивления. А внезапного, тотального внимания.
Мои слова попали в цель. Я затронула тему, которую он считал важной. И опасной.
Он поправил очки на носу — жест, призванный выиграть долю секунды.
— Что именно вас интересует, Ваше Величество? — его голос был абсолютно ровным.
— Династическая безопасность, — небрежно перевернула я страницу толстого фолианта. — Чрезвычайные меры. Ритуалы для защиты императорской крови. Древние клятвы. Что-то, что выходит за рамки обыденных указов. Я хочу изучить исторические прецеденты. Предоставьте мне доступ к соответствующим архивам.
Я наблюдала за ним поверх книги, как за пациентом, которому ввели экспериментальный препарат. И я увидела реакцию. На его тонкой, жилистой шее едва заметно дрогнул мускул, выдавая напряжение.
— Подобные записи, если они существуют, Ваше Величество, хранятся в Личном Архиве Императора, — произнёс тот абсолютно ровным тоном. — Доступ к нему регламентируется лично Его Величеством. Архив не является частью общей дворцовой библиотеки.
Бинго. Я нашла то, что искала. Существует закрытый архив. И ключ от него — у Аранта. Каэль не солгал, но чётко очертил границу, за которую мне нельзя.
— Неужели в открытых источниках нет даже упоминаний о таких… традициях? — надавила я ещё немного. — Кровные пакты, защитные обряды? Не верю, что наши предки были столь прагматичны.
— Народные сказки полны подобных суеверий, Ваше Величество, — ответил советник, и в его голосе прозвучала нотка холодной стали. — В них говорится о магии крови, о нерушимых узах и проклятиях. Однако официальные хроники предпочитают оперировать проверенными фактами.
Это был вежливый, но твёрдый отказ. Он предупредил меня. Он провел черту между «официальной» реальностью, которую контролировал, и «суевериями», в которые мне, императрице, лезть не подобает.
И этим он подтвердил, что эти «суеверия» — реальны.
— Благодарю за разъяснение, советник, — сказала я, закрывая книгу. — Можете продолжать отчет.
Консультация закончилась. Диагноз: информация засекречена на высшем уровне, и мой главный враг — её единственный хранитель.
Второго «специалиста» я нашла позже днём, когда из окна кабинета донеслись звуки лязгающей стали.
Я подошла к окну, скрываясь за тяжёлой портьерой. Внизу, на тренировочном плацу, Арант проводил спарринг со своей личной гвардией.
Он сражался. Не с одним противником, а с тремя одновременно.
В его движениях не было ни грамма лишнего. Каждый выпад — точный, как разрез скальпеля, нацеленный на уязвимую точку. Каждый блок — жесткий, экономный, ломающий чужую атаку в самом ее зародыше. В его действиях не было злобы или садизма, лишь ледяная эффективность машины для убийства.
Я смотрела на него, и впервые увидела не просто своего мужа-тюремщика. Я увидела человека, который каждый день жил в состоянии войны. Этот бой для него был не тренировкой. Это была его форма медитации. Способ направить свою вечную, кипящую внутри ярость в единственное русло, где она была полезна и контролируема.
Его ненависть ко мне была не просто эмоцией. Это была его дисциплина. Броня. Щит, который он держал перед своим разбитым сердцем. Стена, которую он возвел вокруг памяти о Лианне, чтобы никто, и в первую очередь я, не мог к ней прикоснуться.
И я поняла, что пробиться через эту броню с вопросами о магии, о ритуалах, о дне казни — невозможно. Это было все равно что просить хирурга провести операцию голыми руками посреди пожара. Безумие. Он воспримет мои вопросы не как поиск правды, а как очередное глумление над своей святыней.
Вечером, сидя одна в тишине своего кабинета, я подводила итоги провального консилиума. Каэль меня заблокировал. Арант был неприступен. Я была в тупике.
Я машинально потёрла ладонью ладонь. Ту самую, что исцелила сама себя. И внезапно меня пронзила новая, холодная как лёд, мысль.
Я всё это время искала этиологию своего дара. Но ни разу не задумалась о его фармакокинетике. Как он работает? Что является источником энергии для этого чуда?
В моём мире, в медицине, любой процесс требует энергии. Ничто не берётся из ниоткуда. В операционной мы восполняем кровопотерю, вливая плазму. Чем я «заплатила» за мгновенную регенерацию? Откуда моё тело взяло колоссальный объем энергии?
Я вспомнила строчки из той пыльной книги в архиве. «…в народе именуемый «Прикосновением Солнца», ибо дарует жизнь…»
«Дарует жизнь». Но медицина учит, что в природе нет чистых даров. Любое мощное лекарство имеет побочные эффекты. Даруя жизнь, ты должен что-то отдать.
И тут же, с холодной, безжалостной логикой, пришел самый страшный из возможных ответов. Источником энергии была я сама. Моя собственная жизненная сила.
А что, если платой за восстановление одной жизни является… часть другой? Моей собственной? Что, если каждое такое исцеление — это сжигание моего здоровья? Исцелить царапину — как пропустить обед. Затянуть глубокий порез — как не спать трое суток. А что, если потребуется спасти кого-то от смертельной раны? Что это будет стоить? Год жизни? Десять? Всё, что осталось?
Эта гипотеза была страшнее всего, с чем я сталкивалась до сих пор.
Я обладала божественной способностью. Но у неё не было инструкции. Не было списка побочных эффектов с дозировками. Я была врачом, в чьих руках оказалось самое мощное лекарство в мире. Но я понятия не имела, какова его правильная доза.
И не является ли оно на самом деле — смертельным ядом.

Глава 13. Клиническое испытание

Гипотеза о цене дара не отпускала меня. Она стала навязчивой идеей, фоновым шумом, который отравлял любую мысль. Но худшим были ночи. Мой разум врача пытался смоделировать «побочные эффекты», и эти модели превращались в кошмары.
Последний сон был самым тихим. И самым страшным.
Я нахожусь в залитом солнцем саду. Все цветет, воздух наполнен ароматом роз. У фонтана лежит маленький олененок со неестественно вывернутой задней ногой. Я подхожу, и он не боится. Кладу руку на сломанную кость, и свет исцеления, уже знакомый, теплый и золотистый, окутывает ногу. Кость срастается. Олененок вскакивает и одним прыжком исчезает в листве. Я чувствую мимолетную, чистую радость.
Но я не чувствую усталости. Боли. Ничего.
Оборачиваюсь и вижу, что в тени под платаном стоит она. Полупрозрачный, мерцающий силуэт Лианны. Она выглядит еще более блеклой, чем в моих видениях раньше, ее фигура почти растворяется в солнечном свете. Она с невыносимой печалью смотрит на свои руки. Они почти прозрачны.
Она поднимает на меня глаза, и в них нет укора. Только тихая, вселенская скорбь.
— Ты тратишь то, что от меня осталось... — шепчет она голосом, похожим на шелест сухих листьев. — Скоро не останется ничего.
Я проснулась в холодном поту, с беззвучным криком в горле и мокрыми от слез щеками.
До меня дошла самая страшная правда, которую только мог породить мой разум. Цена дара — не моя собственная жизнь. Цена — это окончательное и полное уничтожение души девушки, чей дар я ношу. Каждое исцеление стирает ее из бытия.
Раньше я боялась, что плачу за исцеление своей жизнью. В этом была логика мученика, жертвы. Новая правда была бесконечно омерзительнее. Она превращала меня не в мученицу, а в осквернительницу могил, в пожирателя душ.
Этот кошмар парализовал мою волю.
За завтраком с Кейреном я сидела как каменное изваяние. Больше не всматривалась в него, как генетик. Я боялась на него смотреть. Боялась увидеть новую царапину, заметить, что он кашляет, — боялась любого повода, который поставил бы передо мной этот невыносимый выбор.
Спасти его, убивая ее?
Кейрен, почувствовав перемену, снова замкнулся. Наша хрупкая, едва наметившаяся связь оборвалась. За завтраком он снова отодвинул свой стул на пару дюймов дальше. Он видел перед собой ледяную, отстраненную статую, и его инстинкт самосохранения кричал ему об опасности.
Каждый его испуганный взгляд был для меня укором. Я не могла прикоснуться к нему. Не могла использовать дар. И не знала, как долго смогу выдерживать эту пытку бездействием. Это незнание было ядом, который парализовал меня.
Я должна была провести эксперимент. Клиническое испытание.
Мысль об этом была столь же отвратительной, сколь и необходимой. Для чистоты эксперимента был нужен пациент. Живой. Не растение, а существо со сложной физиологией. Причинять вред живому существу, чтобы потом его исцелить, было противно всей моей натуре. Это было чем-то из арсенала Валерии, не Арины.
Но я убеждала себя, что это — не садизм. Это — вивисекция. Жестокая, но необходимая процедура для понимания фундаментальных законов жизни и смерти. Диагностика, жизненно важная для выживания главного пациента — меня самой, Кейрена, и, возможно, Лианны. Чтобы не стать монстром, как Валерия, я должна была совершить поступок, достойный ее.
Я начала ждать. Нельзя было просто приказать принести раненого зверя, это вызвало бы вопросы. Случай должен был представиться сам.
Следующие два дня я провела в состоянии напряженного, хищного ожидания, сканируя дворец в поисках подходящего объекта. Эксперимент требовал полной стерильности. И уединения.
И он представился на исходе второго дня.
Я позволила себе редкую роскошь — выйти на один из уединённых балконов, выходивших во внутренний сад. Воздух был прохладным и влажным, пах мокрой землёй и увядающими розами. Я прислонилась к холодному камню перил, пытаясь почувствовать себя живой, а не функцией в императорском платье. И тут я увидела его.
Маленький дрозд бился на мраморных плитах террасы под балконом. Видимо, налетел на стекло галереи и теперь лежал, беспомощно трепыхая одним крылом. Второе было вывернуто под неестественным, сломанным углом.
Моё сердце сжалось от врачебной жалости. Но поверх неё тут же легла холодная, хищная решимость исследователя.
Вот он. Мой пациент.
Жалость была роскошью. А у меня была работа.
Оглядевшись и убедившись, что в саду никого нет, я быстро спустилась по винтовой лестнице для слуг. Каждый шаг был риском. Дрозд затих, когда я приблизилась, его маленькое чёрное сердечко отчаянно колотилось под моими пальцами. Я взяла его в руки с привычной осторожностью хирурга. Маленькое тельце было горячим от страха и почти невесомым.
Вернувшись в покои, я заперлась в ванной — моей импровизированной стерильной операционной. Положила птицу на сложенное белое полотенце. Мои пальцы, натренированные на сотнях переломов, аккуратно прощупали крошечное крыло. Я почувствовала смещение костных отломков и легкую крепитацию. Диагноз: закрытый перелом плечевой кости со смещением. В моём мире это потребовало бы сложнейшей микрохирургии. Здесь… у меня был другой инструмент.
На мгновение перед глазами встал образ из кошмара: полупрозрачный силуэт Лианны, шепчущий: «Ты тратишь то, что от меня осталось...».
Я отогнала этот образ. Мне нужны были факты, а не призраки. Мне нужно было знать цену.
Глубоко вздохнув, я накрыла сломанное крыло своей правой ладонью, стараясь не касаться перьев. Закрыв глаза, я сосредоточилась. Я видела не перья и кость. Я видела рентгеновский снимок, который мой мозг достроил сам.
Задача: идеальная репозиция отломков. Стимуляция остеобластов. Форсированный ангиогенез.
Я не просила чуда. Я, как хирург, отдавала приказ телу — моему новому инструменту — выполнить знакомую мне работу.
И тепло пришло.
Оно было похоже на мощный, но беззвучный гул, исходящий из глубины груди и текущий по руке. Это было усилие. Реальное, физическое, словно я мысленно поднимала что-то невероятно тяжёлое. Я чувствовала, как под моими пальцами вибрируют и срастаются крошечные косточки — процесс, который должен занимать недели, происходил в реальном времени.
Процесс занял около минуты. Я прервала поток силы, и тепло исчезло.
И тут же я почувствовала последствия.
Мир качнулся. Силы внезапно оставили меня, к горлу подступила лёгкая тошнота, по телу пробежал озноб. Но главным было ощущение глубокой, всепоглощающей усталости, словно я только что пробежала марафон, не сходя с места.
Но прежде чем я успела проанализировать свое состояние, я посмотрела на дрозда.
Птица спокойно сидела на полотенце. Маленькие, блестящие черные бусинки глаз смотрели на меня без страха. Дрозд шевельнулся, неуверенно повел крылом, которое минуту назад было сломано. А затем взмахнул им, раз, другой, и легко вспорхнул на край мраморной раковины.
Пациент был здоров.
И только тогда я позволила себе тяжело опереться о стену, переводя дыхание.
Эксперимент завершился. Гипотеза подтвердилась.
Это была не душа Лианны. Расплачивалась я. Мое тело. Моя энергия. Моя жизненная сила.
Дар был самым мощным лекарством в мире. Но теперь я знала его главный побочный эффект. Медленный, сладкий яд, который истощал самого врача.
Итак, первый закон местной биомагии был сформулирован. Закон сохранения жизненной энергии. Ничто не дается даром.
Я попыталась откалибровать шкалу.
Исцеление перелома у крошечной птицы вызвало головокружение и слабость на час.
Заживление глубокого пореза на моей руке стоило бессонной ночи и упадка сил на полдня.
А что дальше? Исцелить ножевую рану в живот? Остановить внутреннее кровотечение?
Сколько моей жизни это будет стоить? Год? Десять? Всё, что осталось?
Эта гипотеза была страшнее всего, с чем я сталкивалась до сих пор.
Каждый раз, когда я увижу раненого, передо мной будут не просто пациент. Передо мной будут весы. На одной чаше — его жизнь. На другой — моя. И я, врач, должна буду решать, чья жизнь ценнее.
Клятва Гиппократа не готовила меня к такой бухгалтерии.
Этот дар нужно было изучить. Препарировать. Понять его границы. Научиться дозировать.
Я добралась до кресла в спальне, чувствуя себя выжатой до капли. Прикрыла глаза, пытаясь восстановить дыхание.
Тихий скрип двери заставил меня открыть их.
В комнату вошёл Кейрен. Он должен был быть на занятиях.
Он замер на пороге, увидев меня — бледную, осунувшуюся, с бисеринками пота на лбу. Впервые он видел эту женщину не просто спокойной, а слабой. Уязвимой. Он не испугался. Просто смотрел. Его взгляд скользнул от моего лица к приоткрытому окну, потом снова на меня.
В его глазах не было ни страха, ни подозрения. Там было… понимание. И что-то ещё. Что-то, похожее на робкую, серьезную заботу.
Мальчик молча вошёл в комнату. Подошёл к столику, где я работала. Во время моего эксперимента я случайно смахнула на пол тяжелый свиток. Кейрен нагнулся, с усилием поднял его и, встав на цыпочки, аккуратно положил обратно на стол.
Это был второй жест. Первый — пуфик. Этот был другим. Он наводил порядок в моём пространстве, признавая его. Возвращал на место то, что я уронила в момент слабости.
Он видел? Он догадался? Или просто увидел мою усталость и впервые в жизни не испугался, а почувствовал… что-то другое?
Затем, не сказав ни слова, он развернулся и так же тихо ушёл обратно в свою комнату.
Дверь за Кейреном тихо щелкнула. Я осталась одна, но одиночество больше не было таким абсолютным. Оно было наполнено эхом его безмолвного жеста.
Я сидела в оглушительной тишине, разрываясь между двумя открытиями.
Первое: яд. Мое самое мощное оружие было смертельно опасным для меня самой. Его использование было актом саморазрушения.
Второе: лекарство. Не сам дар. А его последствия. Моя слабость, моя уязвимость после его использования — именно это заставило Кейрена сделать шаг мне навстречу. Он увидел не всесильного монстра, а уставшее, страдающее существо. И его детская душа, еще не до конца убитая жестокостью, откликнулась.
Я столкнулась с жесточайшим парадоксом.
Лекарство, способное исцелить наши отношения, было ядом для меня.
И теперь передо мной стоял новый, невыносимо сложный вопрос. Не «Какова цена?», а «Когда эта цена может быть оправдана?».
Я поняла, что моя жизнь перестала быть просто моей. Она стала ресурсом. Медицинским препаратом. И я, как врач, должна была научиться его дозировать, выписывая рецепт самой себе, взвешивая на невидимых весах чужую боль и собственное будущее.