Кровавый бархат. Грех и покорность

Глава 1.1

Полина

В горле пересохло так, будто я всю ночь дышала пылью. Я провела языком по губам — сухим, обветренным, почти потрескавшимся — и снова, будто бы во второй попытке удастся извлечь из воздуха хоть каплю влаги. Где-то рядом играла музыка, старая, царапающая слух, как будто записанная с пленки. Скрип пластинки, неточный темп, дрожащие нотки — я знала этот звук. Бабушкин проигрыватель. Бог ты мой… я у нее его включала в детстве, когда пряталась от родителей в зале, свернувшись в кресле. То же дрожание мелодии, как у старого вальса. Музыка для пыльных гостиных и душ, покрытых трещинами.

Темно. Чертова темнота. Она дышала мне в лицо, казалась живой. Я попыталась дотронуться до глаз — может, я просто ничего не вижу? Но руки не слушались. Я дернулась. Связаны. Туго, без права даже повернуть кисти. Ноги тоже. Я ощутила под собой деревянную жесткость — не пол, нет, скорее спинка и сидение… стул. Старый, крепкий, без обивки. Меня посадили.

— Кажется, проснулась.

Голос прорезал музыку, как нож по стеклу, и прежде чем я успела среагировать, мешок с моей головы резко сдернули. Свет ударил в лицо. Я зажмурилась, вздохнула с хрипом, и на мгновение все вокруг рассыпалось на пятна и ослепленные контуры. Помещение было… странным. Просторным, с высокими потолками и ощущением пустоты, будто это не жилая комната, а сцена. Или сцена, переодетая в салон из веков, когда мужчины носили трости и перчатки, а женщины падали в обморок от крепкого взгляда.

Напротив — люди. Силуэты. Четверо, нет, пятеро. Три мужчины, один чуть впереди, двое чуть поодаль, и женщина — она как раз выходила из комнаты, держа в руках серебряный поднос, теперь уже пустой. Юбка черная, строгая, блузка застегнута до горла, а сверху — белоснежный фартук, словно она из тех служанок из старых французских фильмов. И все бы ничего, но лица. Я не видела лиц.

На всех были маски. Не масочки на половину лица, как на балу, а настоящие, цельные, закрывающие лоб, скулы, подбородок. Только глаза — и те в полумраке скрыты за бликами. Один был в барочной маске с длинным, изогнутым, почти карикатурным носом, второй — в гладкой черной, без прорезей для рта, словно тень. Третий — в маске, расписанной белыми слезами, с крошечной трещиной возле левого глаза. Эта трещина почему-то напугала меня сильнее всего. Словно маска жила, и когда-то кричала.

Я сглотнула, но слюны все еще не было. Губы снова сухие, как наждачка.

— Я хочу пить, — прошептала. Голос прозвучал хрипло, жалко, и это только разозлило меня. Я не должна быть жалкой. Но черт, я действительно умирала от жажды.

— Добро пожаловать домой, — сказал кто-то. Мужчина. Его голос был слишком близко, слишком четко. Знающий, спокойный. И только тогда он снял маску.

Пьерро.

Разумеется. Как же иначе.

Улыбка на его губах была без намека на тепло. Ни удовлетворения, ни злобы. Только холодная, почти безразличная ирония. Его лицо, как маска — гладкое, собранное, красивое и ненастоящее.

Мир в голове затрещал. Он вытащил с меня чип. Он… вырубил меня. Меня похитили. Снова.

— Ты ведь скучала, — проговорил он, сделав шаг ближе. — Не лги.

Я смотрела на него. Ненавидела так сильно, что грудь сжималась, как от жесткого пояса.

Я дернулась. Стул подо мной скрипнул. Тугие веревки впились в запястья, оставляя в коже огненные следы. Словно я уже была марионеткой, которую кто-то подвесил за нитки.

— Тебе не нужно бояться, Полина. Все самое интересное еще впереди.

Он наклонился ко мне, так близко, что я услышала запах — что-то горькое, древесное, табак и немного крови. Или это у меня кровь. Черт его знает.

— Я хочу пить, — повторила я, глядя в его глаза, как в пропасть.

Он улыбнулся. Подал знак той женщине. Она подошла бесшумно, как призрак, поставила поднос на тумбу сбоку. Принесла воду. Но не протянула. Просто держала. Смотрела на меня из-за маски, и ее глаза были — пустые. Даже не человеческие.

— Я рад, что Анжело подготовил тебя точно по инструкции, — сказал он с кривой ухмылкой, и его голос прозвучал так, будто он только что закрыл за мной клетку и повесил ключ себе на грудь.

Он поднял стакан с водой и поднес его к моим губам. Медленно. Почти с нежностью, которая казалась особенно гадкой. Несколько капель скользнули по языку. Не достаточно, чтобы напиться. Достаточно, чтобы ощутить вкус надежды. Он отставил стакан, даже не дав мне проглотить как следует.

— Но он, — продолжил спокойно, как будто говорит о погоде, — прогадал с нижним бельем. Я не люблю красное. Красное — для тех, кто играет. А я не играю. Мне нравится черное.

Его взгляд опустился чуть ниже моего лица. Я задержала дыхание, проследила за его глазами — и увидела. Вздрогнула. Нет. Нет. Я была в нижнем белье. В черном. Меня переодели. Кто-то. Где-то. Без моего ведома. Без моего согласия. Эти кружевные черные бретели были не моими. Это тело — больше не было моим. Что-то холодное побежало по позвоночнику. Паника начала собираться под кожей, как поднимающийся ртутный столб.

Он смотрел на меня все еще с этой ленивой, самодовольной полуулыбкой, как человек, уверенный в своей власти настолько, что насилие для него — не акт, а стиль общения.

— Хочу видеть тебя только в этом нижнем белье, — произнес он, и мне стало физически плохо.

Тошнота подступила к горлу. Не столько от страха, сколько от отвращения. От чувства беспомощности. От ярости, которая грызла изнутри, но не имела выхода.

— Ты никогда не засунешь в меня свой старый, гнилой член, ублюдок, — выдохнула я ему в лицо, низким, тихим голосом, таким, каким говорят, когда внутри только ледяной яд.

Его зрачки сузились. Челюсти напряглись. Все его лицо стало резким, будто кто-то натянул невидимую струну внутри него.

Пощечина прилетела мгновенно. Глухо, с силой. Голову отбросило в сторону, боль вспыхнула в скуле, и я услышала звон в ушах — как будто мир на секунду отозвался эхом моей боли. Я зажмурилась. И не дала себе заплакать.

Глава 1.2

Полина

— Почему я здесь? — спросила я, тихо, почти шепотом. Я не хотела услышать ответ. И все же спросила. Слова будто вывалились изо рта сами, обессиленные, сухие, как мои потрескавшиеся губы.

Он не ответил сразу. Сделал вид, что размышляет, но я видела: он смакует момент. Пьет его, как вино. Густое, терпкое, с привкусом власти.

— Как это почему? — он приподнял брови. — Ты же сама сказала, что хочешь узнать, какой я. Сама согласилась приехать...

Я покачала головой, все еще не веря, что он вот так может повернуть реальность. Слова. Действительность. Будто он вправе переписывать прошлое, пока оно не ляжет под его сценарий.

— Все… все было не так, — выдавила я.

— Конечно не так, — процедил он, и его лицо наклонилось ближе, в его голосе была мягкая, омерзительная издевка. — Просто кое-кто подумал, что знает меня. Что умнее. Что может обхитрить. А потом снова падает лицом в дерьмо. Потому что не обхитрил.

Он выпрямился. Говорил не торопясь, как будто читал монолог в театре перед залом, где зритель — я, связанная и трезво осознающая, что занавес не закроется, пока он не решит.

— Считай, он просто отдал тебя мне. Бесплатно. Подумать только, — он усмехнулся. — Ты мне понравилась, девочка. Сразу. Есть в тебе что-то… не такое. Холодное. Твердое. Настоящее. Я сразу захотел тебя забрать. Снова. У него. А он… даже помог мне. Цель у него была своя, конечно. Но результат одинаковый.

Он подошел ближе, так что я чувствовала его дыхание. Смотрел прямо в глаза, не мигая. Наслаждался.

— Ты моя.

Внутри меня что-то сжалось, как будто холодный металл обхватил сердце. Эти два слова отозвались во мне такой отвратительной вибрацией, что меня почти стошнило. "Ты моя" — не как признание. Как метка. Как приговор.

Он говорил это с такой уверенностью, будто все уже решено. Как будто мир — это он, и мое "нет" не имеет веса. Не считается. Будто воля — не врожденное право, а подарок, который он может либо дать, либо забрать.

Мое отвращение было тотальным, всеобъемлющим. Оно заполнило рот, горло, легкие, кожу. Я чувствовала его во всем. В его голосе. В том, как говорит о себе в третьем лице, как будто он и есть бог, автор этой безумной книги, в которой я — просто строчка.

Но я не строчка. И я не его.

Даже если мне придется разорвать себя изнутри — я вырвусь.

Руки онемели от долгого бездействия, и когда веревки срезали с запястий, пальцы еще долго оставались чужими. Впились в кожу тонкие следы, будто браслеты, как напоминание: свобода здесь — не награда, а форма пытки.

Мне открыли дверь.

— Бежать бессмысленно, — сказал человек в черном, провел ладонью по лицу, не снимая маски. Голос у него был ровный, почти вежливый. — Эта комната твоя. Обживайся.

Он открыл дверь, и я переступила порог. Внутри пахло сандалом, холодом и чужим телом. Стены — выкрашенные в теплый серый, словно специально, чтобы не раздражать глаз. Все выглядело слишком аккуратно. Почти уютно. Почти — если бы не... маска на стене. Она была огромной, нарисованной прямо на штукатурке — белая, с тонкой черной улыбкой, искаженной, вытянутой, как у клоуна в последний день ярмарки. От нее хотелось отвернуться. Но она смотрела, следила, смеялась без звука.

В комнате стояло большое зеркало в человеческий рост, в резной раме — слишком роскошное, чтобы быть уместным. Я подошла ближе, словно проверяя, действительно ли я это — бледная, с растрепанными волосами, глаза в синяках от бессонницы, губы потрескавшиеся. Кто бы ни смотрел из зеркала — это уже не была я.

Шкаф скрипнул, как в плохом сне. Я медленно открыла его. И стояла так — молча, ничего не трогая, пока по телу не побежали мурашки.

Костюмы. Десятки. Нет — сотни, развешенные по цветам и тематикам. Белые — ангел, нимб, почти прозрачная ткань, как из сна. Красные — демон, лак, кожа, нижнее белье, которое едва можно назвать одеждой. Сказочные — корсеты, юбки, перья.

А на столе у зеркала — три маски. Каждая смотрела в душу.

Первая — бархатная, с гладкими черными рогами и золотыми вкраплениями, как будто украдена у дьявольской аристократии. Вторая — красная, глянцевая, с вырезом только под губы, а на месте глаз — темные стекла. Третья — белая, гладкая, с нарисованными слезами и трещиной по щеке. Как фарфоровая кукла, которую разбили и склеили. Все они были пугающе безмолвны. Но будто бы говорили: «Выбирай, девочка. Каждая из нас — шаг к тому, кем ты станешь».

Меня передернуло. Я отступила назад, чуть не опрокинув табурет. Горло сжалось. Все казалось игрой, затеянной без моего участия, но с моим телом в главной роли.

— Что за чертовщина?.. — выдохнула я, не ожидая ответа.

И, конечно, его не было.

По словам Анжело, этот человек любил необычных женщин. Но что это вообще значит? Необычных — насколько? До какой степени отклонения от нормы? До границы между «восхищением» и «одержимостью»? Или он просто выдумал себе эту историю, чтобы оправдать свою тягу к театральности, к выверенной до абсурда эстетике, к марионеткам с пульсом? Все здесь выглядело неестественно — каждый предмет, каждый луч света, даже воздух казался поставленным, будто кто-то долго репетировал, выстраивал кадр, подбирал реквизит, готовился к сцене, в которой я внезапно стала героиней. Или жертвой.

Я не понимала, что за игру он начал. Не знала, правила ли это или капкан. Все вокруг казалось чужим — от мягкого скрипа половиц до запаха слишком сладких духов, смешанных с тонким дымом. Стены будто смотрели, впитывали, шептали. Кто-то уже все знал, кроме меня. Я была в этом месте единственным не информированным участником, заброшенным сюда, как в лабиринт, где нет ни карты, ни выхода, ни даже намека на то, в какую сторону идти. Только чувство, что каждый шаг — ошибка, каждый вдох — на грани фальши.

Все, на что я могу надеяться, — что Анжело не бросил меня. Что он идет. найдет. Потому что если нет — мне не справиться. Не здесь, где тишина давит, будто стены умеют дышать и наблюдать, где каждый звук будто предвестник чего-то страшного, а не спасительного. Это место пропитывает страхом медленно, как яд — сначала ничего, а потом уже поздно. Я цепляюсь за мысль о нем, потому что больше ни за что. Он не обещал, не клялся, но в его взгляде было что-то, что заставило поверить. Просто поверить. И теперь мне остается только ждать. Надеяться, что он появится, что не оставит. Потому что с каждой минутой становится все тяжелее дышать, и если он не придет… если он оставил меня здесь — меня больше не будет. Надежда — единственное, что не отняли. Пока.

Глава 2

Анжело

Прошел час. За этот гребаный час я выкурил целую пачку сигарет, разнес нахрен свою коллекцию виски — коллекцию, мать его, за которую я мог бы убить кого-нибудь — и чуть не прикончил Миккеля, потому что он слишком громко дышал, пока я ломал себе голову, где, блядь, искать ее. Ничего. Ни одной новой наводки. Ноль. Только мигающая точка на мониторе, привязанная к чипу, который был у нее.

Мы летели по трассе, фургон несся, как угорелый, я не чувствовал ни пальцев, ни времени — только гул в ушах и бешенство, стекающее по позвоночнику, как ледяная вода. Слева — лесополоса. Справа — ни души. Асфальт казался черной рекой, и вот мы подруливаем к точке, где маячит сигнал. Сука. Это не город, отсюда только развилка: один путь ведет к северным складским зонам, другой — в промзону на границе с другим регионом. Обе локации хер пойми какие. Я уже хотел сказать, чтоб свернули, как услышал голос Ника с заднего сиденья. Он жевал сигарету, недокуренную, как обычно, и развалился, будто мы на пикнике.

— В любом случае, мы не особо в минусе. То есть, ты потратил время, чтобы подготовить Полину для Пьерро, но… можно считать, что это просто не сработало. Как проваленный вариант.

Он не успел закончить, я уже развернулся и, не повышая голоса, спокойно сказал:
— Повтори.
Он застыл. Не от страха, нет — от инстинкта. Я тянул время специально. Как медленно заводится гильотина.

— Давай уточним, — продолжил я спокойно, но ледяным голосом, — ты хочешь сказать, что я потратил месяцы, ресурсы, людей, риски, нервы и — внимание — свою репутацию, чтобы "экспериментально" отдать ее в руки этому гребаному ублюдку?

Я метнулся к нему, схватил за ворот, дернул — не резко, а с таким контролем, что это даже пугало больше. Он оказался почти лицом к лицу со мной, и я видел, как он проглотил слюну.

— Слушай внимательно, Ник. Когда ты в моей машине, при моих людях и при моей проблеме — ты не высказываешь догадки, ты не философствуешь, и, уж тем более, не оцениваешь мои решения, как будто ты аналитик, блядь, в кресле. Если ты решил, что можешь охладить жопу, пока я ищу ее — ты ошибся. Ты участвуешь в этом до конца. До крови, если понадобится.

— Это не вариант. Это мой выбор. И если я его потеряю — я снесу тех, кто это допустил. Включая тебя.

Я резко отпустил его, и он чуть не грохнулся обратно на сиденье. Сердце колотилось как у бешеного зверя. Мне хотелось придушить его. Поджечь фургон к хуям. Оставить Миккеля на трассе и вернуться в город, вырезать всех, кто хоть раз говорил имя Пьерро. Я хотел сорвать с него кожу, сантиметр за сантиметром, и смотреть, как он визжит. Я ненавидел всех и вся в эту секунду. И себя. Больше всего себя. Потому что где-то глубоко я знал — я ее отдал. Сам. И если я не найду ее живой, я не знаю, что сделаю с этим миром. Но точно знаю, он больше не будет прежним.

— Нам сейчас нужно найти как можно больше информации о Пьерро и хакнуть камеры на всех дорогах. — спокойно сказал Ксавье, не поднимая глаз от запасного ноутбука. Его старый теперь мертв — с дырой от пули посреди экрана, которую я лично обеспечил в припадке ярости. Все вокруг раздражало: дрожащий свет фар, еле слышный гул двигателя, запах пластика и табака в салоне. И главное — этот долбаный чип, сигнал которого мигал где-то в пределах этой лесополосы, а дальше развилка, уходящая в два совершенно разных города. Никакой конкретики. Только пустота. Только догадки.

— Думаешь, если я не смог вытащить его, когда искал дядю, то сейчас вдруг найду эту мразь? Его гребаное логово в жопе мира, куда он утащил ее? Ты правда в это веришь?

Он повернул ко мне голову. Медленно. Слишком спокойно для этой ситуации. Мы ехали по трассе, за окнами все та же серая пустота — обочина, редкие фуры, и GPS, показывающий, что чип Полины был где-то рядом. Я ощущал, как меня трясет, изнутри. Но снаружи был спокоен. Почти. Только в голосе глухо вибрировала ненависть.

Ксавье посмотрел в глаза. Долго, внимательно. Потом кивнул.
— Да. Думаю, да. — сказал он тихо, почти по-братски.
Этот ублюдок знал меня лучше всех. Читал как книгу, страницы которой я думал давно вырвал.

Я отвернулся и снова уставился в ветровое стекло. Холод прокусывал ребра, как будто я с каждой секундой терял кого-то живого. Я понял одну простую вещь. Когда искал дядю, я делал это потому что должен. Потому что долг. Потому что правильно. А сейчас… Сейчас я хочу разнести этот гребаный мир в щепки. Плевать на “правильно”. Плевать на правила. Плевать на все. Потому что если Пьерро ее забрал — и я это приму — то я ничто. Очередной хер с оружием, у которого в жизни не осталось ничего, кроме мести и сигарет.

Нет, блядь. Она не станет еще одной, кого он у меня отнял. Не будет. Она — последняя. И если ради этого надо спалить дом Пьерро, сжечь его архивы, подкупить половину МВД и вырезать тех, кто прячет его — я сделаю это. С удовольствием. С расчетом. Хладнокровно. А когда доберусь до него — он будет умолять, чтобы я просто застрелил его. Но я не дам ему такой роскоши. Потому что я Анжело Дель Сорро. И я пришел за своим.

Пальцы Ксавье били по клавишам с дикой скоростью, будто он пытался вломиться в ад, пока тот еще не успел захлопнуть дверь. Я стоял над ним, сжав кулаки до хруста. Запах дешевого кофе, перегретой техники и сигаретной вони наполнял фургон, и это добивало сильнее, чем ожидание. Один проклятый фрагмент — и все. Или ничего.

— Нам сейчас нужно вытащить максимум с камер по периметру, особенно на пересечении северной трассы с шоссе двенадцать, — спокойно сказал Ксавье, не отрывая взгляда от экрана. — Я отсканировал сегмент за последние три часа. Система слабая, муниципальная, но ее никто не обновлял лет десять. Это нам на руку.

— Какого хрена так долго? — Я сорвался. — Мы проехали это место уже час назад. Хочешь сказать, ты только сейчас начал тянуть фид?

Он не ответил сразу, просто дернул плечом, как пес, которому наступили на хвост, но все же продолжил.

Глава 3.1

Полина

Он вошел бесшумно, как будто растворился в воздухе и снова собрался в теле человека, когда я уже потеряла ощущение времени. Красная маска — алый, как кровь, цвет, с тонкой, вычурной золотой линией, будто надрез вдоль глаза, — сразу забрала все внимание. Ни тени лица, только силуэт, высокий, в черном. Я инстинктивно вжалась в спинку дивана, словно это могло защитить. Его голос был низким, отстраненным, почти равнодушным.

— Пришло время выбирать маску.

Я не спросила зачем. Горло будто сжало холодными пальцами. Просто кивнула — быстро, резко — и поднялась, чувствуя, как подкашиваются ноги. Передо мной стоял стол, на нем — десятки масок. Черные, золотые, серебристые, даже одна из бархата. Они выглядели как украденные из театрального реквизита, словно каждая принадлежала чужой судьбе. Моя рука потянулась к белой. Не чисто-белой, а с почти невидимыми серебряными завитками, будто инеем обрисованными по краям. Узоры были странные, асимметричные, одна сторона — будто расплывшаяся под дождем, другая — четкая, острая. Она выглядела как маска, которую носит не персонаж — а пленница, которой дали роль. Я не знала, почему выбрала именно ее. Может быть, потому что она была пустой.

— Хороший выбор, — сказал он, без нотки интереса в голосе. Подошел к шкафу, не глядя на меня, как будто все происходящее — просто шаг в рутине.

Он достал платье. Белое, странно пышное, будто его сшили по заказу для куклы из балетной шкатулки. Юбка держала форму, как у пачки, а тонкие бретели казались настолько хрупкими, что могли порваться от одного резкого движения. Оно было нежным. И безмолвно угрожающим.

— Надевай платье. Обувь снимай. Выйдешь готовой через пять минут. Без маски — не выходи.

Он вышел, оставив за собой ощущение холода, как сквозняк после закрытой двери. Я осталась одна. С платьем. С маской. С вопросами, на которые никто не собирался отвечать. В груди сдавило, как перед криком, но я не издала ни звука. Мне казалось, что даже стены слушают. Я переоделась молча, медленно, двигаясь так, будто примеряю не одежду, а свою участь. Платье липло к коже, ощущалось чужим, как форма, которую надевают перед казнью. Я сняла обувь, ступни коснулись холодного пола — и только тогда ощутила, насколько мне страшно. Страшно быть в этом теле, в этом месте, в этой роли, которую мне кто-то выбрал.

Когда я надела маску и подошла к зеркалу, сердце сжалось. Я не узнала себя. Белая кожа. Белая ткань. Белая маска. Лишь зеленые глаза — мои — смотрели в отражение и не узнавали меня. Я выглядела так, как будто меня больше не существует. Только оболочка. Только форма. Только то, что от меня нужно.

И все, что оставалось — ждать. Пять минут. Или вечность. И надеяться, что маска скроет хоть часть страха.

Когда я вышла, он не произнес ни слова. Просто развернулся и пошел вперед, будто знал, что я пойду за ним. И я пошла. Потому что не идти означало остаться наедине с мыслями, а они были страшнее любого коридора. Шаг за шагом, босиком по холодному полу, я чувствовала, как внутри нарастает дрожь — не от холода, от чего-то другого, от неизвестности. Мужчина в красной маске с золотой полосой по глазу шагал молча, словно обреченно, и я пыталась угадать: он провожает меня на что-то важное... или на что-то ужасное?

Он открыл дверь. Комната — темная, с серым светом, что выхватывал из мрака только несколько предметов. Зеркало. Стул. Что-то между гардеробной и комнатой допроса. Я стояла, не зная, чего он ждет, пока он не протянул мне карточку. Просто вложил в руку, не прикасаясь к коже. На карточке был клоун — нарисованный от руки, с вывернутой в кривой ухмылке пастью, с глазами, как черные дыры, которые будто смотрели прямо в душу. Я сглотнула, пальцы дрожали. Я перевернула карточку. Одно слово. "Боль".

Что?

Он не объяснил. Просто достал из кармана какие-то черные кружки, похожие на странные украшения или элементы устройства, и начал крепить их ко мне. Одну — к предплечью. Вторую — на талию, поверх платья. Третью — к бедру. Его руки двигались четко, бесстрастно, как у врача... или палача. Я хотела спросить: что это? зачем? — но язык прилип к небу. Страх сжал горло, и слова остались внутри. Он вышел, не обернувшись.

Я осталась одна. С клоуном, с карточкой, с этими странными кружками, с пышным белым платьем, в котором чувствовала себя не как балерина, а как кукла в руках чьего-то извращенного воображения. Подошла к зеркалу. Отражение смотрело на меня как чужое. Глаза — мои, но в них не было ни одного знакомого чувства. Только пустота. И тревога. И... унижение от того, что я понятия не имела, что происходит.

Внезапно — пронзительный звук, как сигнал тревоги. Я вздрогнула, подскочила, сердце застучало в ушах. Ширма передо мной раздвинулась, и все встало с ног на голову. Это была сцена. Настоящая, театральная сцена, огромная, с трибунами, с прожекторами. Свет был тусклым, но я сразу заметила трех мужчин в первом ряду. Их лица были закрыты масками. Они не двигались, не говорили, просто смотрели. Оценивающе. Как будто я не человек, а объект. Или — кусок мяса на витрине.