Кровавый экстаз

Пролог: Картина из плоти

Дождь, начавшийся под утро, не хотел смывать грехи этого города. Он лишь размазывал их, превращая в грязные, жирные разводы на асфальте и кирпиче заброшенных фабрик. Офицер Дэнни Мэллон, двадцать лет отходивший смену в этом районе, чувствовал кожей эту липкую, непромокаемую грязь. Она просачивалась под непромокаемый плащ, въедалась в поры, становилась частью тебя.

Его напарник, юнец Картер, щурился от ветра, прикрывая лицо поднятым воротником кожаной куртки.
— Чёртова ночь, — проворчал он, сплевывая мокрую жвачку в лужу. — И кто вообще вызывает копов на склад в пять утра? Бомжи, опять костры разводят.
— Аноним, — коротко бросил Мэллон, выламывая ржавый замок на боковой двери склада, что раньше был лофт-студией. Пахло пылью, затхлостью и чем-то сладковатым, едким, что Дэнни не мог опознать, и от этого становилось тревожно. — Будь наготове.

Дверь с скрипом поддалась, открыв черную пасть пустоты. Фонари выхватили из мрака груды ящиков, обрубки каких-то механизмов, свисающие с потолка провода. И тишину. Глухую, давящую, словно в гробу.

— Ничего, — обернулся Картер, водя лучом по углам. — Ложный вызов.

Мэллон не ответил. Он стоял, втянув носом воздух, и смотрел вглубь зала. Оттуда, из-за груды мусора, пробивался странный, призрачный свет. Не желтый, как у их фонарей, и не белый, как у люминесцентных ламп. Он был синим. Холодным, фосфоресцирующим.

— Иди за мной, — приказал Дэнни, и его голос прозвучал неестественно громко в гробовой тишине.

Они двинулись вперед, обходя груды хлама. Чем ближе они подходили, тем сильнее становился тот сладковатый запах. Теперь в нем угадывались нотки дорогого парфюма, меди и чего-то органического, гниющего.

И вот они обогнули последнюю преграду.

И мир перевернулся.

Картер издал звук, средний между стоном и лаем, и его фонарь выронил из ослабевших пальцев. Луч, ударившись о бетонный пол, прыгал в панике, выхватывая обрывки кошмара.

Мэллон замер. Его мозг, заточённый под двадцатилетний опыт уличных драк, двойных убийств и передозировок, отказывался обрабатывать информацию. Он видел, но не мог осмыслить.

Просторное помещение бывшей студии было пустым. Голый бетонный пол, высокие окна, заклеенные пыльной пленкой, через которую пробивался тусклый рассвет. И в центре — сцена.

Тело.

Молодой мужчина. Совсем юный, на вид не больше двадцати. Совершенно голый. Его кожа была фарфорово-бледной, почти сияющей в том самом синем, неоновом свете, что лился от лампы, установленной на штативе прямо напротив.

Но это был не просто труп.

Это была композиция.

Он не был брошен или свален. Он был вознесен. Поза его была неестественной, вычурной, выверенной до миллиметра. Он полусидел, полулежал на груде бархатных, когда-то роскошных, а ныне истлевших подушек алого цвета. Его торс был изогнут в дуге, напоминающей спазм наслаждения, голова запрокинута назад, так что взгляд его широко раскрытых, остекленевших глаз был устремлен в черноту потолка. Рот был приоткрыт, и в его темноте застыл беззвучный крик. Или стон.

Руки были раскинуты в стороны, ладони раскрыты, пальцы изогнуты в изящном, почти танцевальном жесте. Но самое жуткое было в ногах. Они были скрещены в сложной, запутанной позе, напоминающей позы буддийских божеств или персонажей кабаре. Словно он замер в середине какого-то извращенного танца.

И повсюду была кровь.

Но и она была частью картины. Она не была размазана, не была хаотичной. Тонкие, алые струйки стекали по его груди, бедрам, рукам, создавая сложный, витиеватый узор. Словно неизвестный художник работал не кистью, а скальпелем, используя плоть как холст, а кровь как краску. На его коже виднелись следы — тонкие, точные порезы, складывающиеся в странные, эзотерические символы вокруг сосков, на внутренней стороне бедер. Следы укусов, синяки, которые на этой бледной коже выглядели как размытые фиолетовые тени. Следы и наслаждения, и насилия, слившиеся воедино.

От тела тянулись тонкие, почти невидимые шелковые шнуры, привязанные к балкам на потолке, удерживающие его в этой невозможной позе. Казалось, он парит в нескольких сантиметрах от земли, застывший в вечном падении или вечном полете.

— Господи... — прошептал Картер, поднимая фонарь и снова направляя его дрожащей рукой на эту сцену. — Что... что это? Что он с ним сделал?

Мэллон молчал. Его взгляд скользил по деталям, собирая этот пазл ужаса. Он видел изящество линий, страшную, противоестественную красоту этой композиции. Видел, что каждая рана, каждая капля крови была на своем месте. Это не было актом слепой ярости. Это был ритуал. Тщательно спланированный, выверенный акт творения.

И тогда его взгляд упал на стену за телом.

На кирпичной стене, в обрамлении отслаивающейся краски и граффити, кто-то вывел фразу. Не краской. Кровью. Той самой, что струилась по телу юноши. Буквы были крупными, размашистыми, написанными с какой-то истеричной торжественностью.

«ЭКСТАЗ – ЭТО ТИШИНА ПОСЛЕ КРИКА».

Фраза висела в воздухе, пульсируя в синем свете неона. Она была ключом. Разгадкой. Она связывала воедино этот немой крик, эту позу сладострастной агонии, эту эстетизированную жестокость.

Картер отвернулся и его вырвало. Звук рвоты, грубый, животный, резко контрастировал с немой, застывшей пантомимой на сцене.

Мэллон не двигался. Он смотрел на эту картину из плоти и крови, и в его душе, выжженной годами цинизма, что-то шевельнулось. Не просто ужас. Не просто отвращение. Нечто большее. Понимание. Понимание того, что он стал свидетелем не просто убийства. Он стоял в храме. На месте, где граница между болью и наслаждением была не просто стерта — она была возведена в абсолют. Где смерть стала финальным, кульминационным аккордом какого-то извращенного экстаза.

Он смотрел на застывшее лицо юноши, на его открытый рот, и ему почудилось, что он слышит этот крик. Не крик ужаса. Крик освобождения. Крик, переходящий в тишину. В ту самую тишину, что теперь заполнила собой все пространство студии, давящая, абсолютная, звонкая.

Утро с демонами

Кошмар всегда был одним и тем же. Не образы, не сюжет — ощущение. Ощущение падения в бездну, где стены были из влажной, живой плоти, а внизу, в кромешной тьме, ждало нечто. Нечто, чье присутствие заставляло вибрировать каждую клетку, смесь животного ужаса и порочного, запретного влечения. Она падала, и с губ срывался стон — не от страха, а от предвкушения того удара, который должен был положить конец этому мучительному полету.

Но удар не приходил. Вместо него раздавался звонок.

Резкий, пронзительный, он впивался в мозг, как раскаленная спица. Ева Штерн дернулась, вырываясь из объятий сна, и мир с грохотом обрушился на нее. Не бездна, а потолок ее спальни, заляпанный тенями от проезжавших машин. Не стон, а ее собственное хриплое дыхание.

Тишина.

Звонок смолк. Секунда обманчивого спокойствия, и тогда на него накатила волна. Не боль, не тоска — физиологическая расплата. Тремор, мелкий, противный, будто под кожей запустили моторчик. Сухость во рту, как после поедания песка. Голова — тяжелый, раскаленный шар, начиненный битым стеклом. И за всем этим — гулкая, набатная пустота в груди, которую она знала лучше всего. Ее старый, верный спутник.

Она медленно села на кровати. Пружины жалобно скрипнули. Простыня, скомканная, влажная от пота, сползла на пол. Она сидела, обхватив колени, и смотрела в предрассветные сумерки, заползавшие в комнату через щели в жалюзи. Квартира была пуста. Не просто пуста — вымерла. Воздух стоял спертый, пахнущий пылью, одиночеством и вчерашним виски.

На тумбочке, рядом с выключенным телефоном, стояла почти пустая бутылка «Джек Дэниэлс». Рядом — пузырек с ксанаксом, крышка не закручена, несколько белых таблеток рассыпались по деревянной поверхности, как ядовитые конфетти.

Звонок повторился. На этот раз это был не будильник. Это был телефон. Служебный.

Ева зажмурилась. Казалось, если не шевелиться, не дышать, мир оставит ее в покое. Но мир никогда не оставлял ее в покое. Он всегда находил ее, вытаскивал за волосы из той или иной ямы, в которую она забивалась.

Она потянулась к телефону. Рука дрожала. На экране мигало имя: «КАПИТАН ВАРГАС».

— Штерн, — ее голос прозвучал как скрип ржавой двери.

— Ева, ты еще жива? — Голос Варгаса был ровным, без эмоций. Он давно перестал тратить на нее нервы.

— Пока что, — она провела языком по шершавым губам.

— Нужно тебя на месте. Нортон-стрит, 440. Заброшенная фабрика «Кронос». Приведи себя в порядок. Это... это не похоже на все, что мы видели раньше.

В его голосе промелькнула какая-то нота. Не тревога. Не ужас. Что-то вроде... ошеломленного уважения. Это зацепило ее сильнее, чем приказ.

— Что там? — спросила она, уже зная, что не хочет слышать ответ.

— Искусство, — коротко бросил Варгас и положил трубку.

Ева медленно опустила телефон. Слово повисло в воздухе. «Искусство». Оно било точно в больное место, в ту самую пустоту, которую она годами пыталась заполнить алкоголем, работой, случайными, ничего не значащими связями. Оно било в ее прошлое, в те годы, когда она еще верила, что красота может спасти мир. Мир не спасешь. Его можно только пережить. Или не пережить.

Она поднялась с кровати. Ноги подкосились, и она ухватилась за спинку стула, чтобы не упасть. В зеркале на противоположной стене на нее смотрело незнакомое существо. Бледное, осунувшееся лицо. Темные, запекшиеся волосы, слипшиеся и жирные. Глубокие тени под глазами, в которых застыло выражение хронической усталости и цинизма. Губы, тонкие, сжатые в жесткую линию. На ней была только простая белая майка и трусы. Тело, когда-то сильное и подтянутое, теперь казалось изможденным, кожа тусклой, мышцы дряблыми.

Она отвернулась от зеркала. Не время для самосожаления. Никогда не время.

Ритуал начался.

Первым делом — таблетка. Она подобрала с тумбочки одну из рассыпанных пилюль, сунула под язык и ждала, пока та не растает, оставляя горьковато-химическое послевкусие. Это была первая линия обороны. Она не убирала тремор и не проясняла сознание. Она просто отодвигала его, создавая тонкую, невидимую стену между ней и реальностью. Стену, за которой ужас и боль становились чуть менее острыми, чуть более терпимыми.

Потом — вода. Она прошла на кухню, открыла холодильник. Внутри — пустота. Бутылка с кетчупом, пачка сливочного масла с засохшими краями, несколько банок энергетика. Она взяла одну, отпила большой глоток. Холодная, сладковатая жидкость обожгла горло, но не смыла горечь.

Она вернулась в спальню, подошла к окну, раздвинула жалюзи. Город просыпался. Первые лучи солнца пробивались сквозь смог, окрашивая серые крыши в розовато-золотистые тона. Где-то внизу гудели машины, спешащие по своим бессмысленным делам. Люди. Обычные люди с их обычными проблемами. Они не знали, что такое просыпаться с ощущением, что тебя похоронили заживо. Они не знали, что такое заливать внутрь себя яд, лишь бы не чувствовать эту зияющую пустоту.

«Искусство», — снова пронеслось в голове.

Она повернулась и направилась в ванную. Это была самая тяжелая часть ритуала.

Она включила душ. Холодная вода. Ледяная. Она не регулировала температуру. Ей было нужно не очищение. Ей было нужно шок. Наказание. Возмездие за очередную ночь, прожитую впустую.

Она стянула с себя майку и трусы и шагнула под ледяные струи. Вода ударила по коже, как тысячи иголок. Она вскрикнула — коротко, подавленно — и уперлась ладонями в кафельную стену, стараясь устоять на ногах. Дыхание перехватило. Сердце заколотилось в груди, пытаясь вырваться наружу. Она стояла так, возможно, минуту, возможно, пять, пока тело не онемело, пока дрожь не сменилась странным, болезненным оцепенением.

Только тогда она выключила воду.

Вытерлась грубым, жестким полотенцем, не испытывая никаких ощущений, кроме физического дискомфорта. Завернулась в халат, повешенный на крючке. Халат был когда-то белым, теперь серым, с пятнами, происхождение которых она не помнила и не хотела помнить.

Галерея ужаса

Служебная «Тойота» Евы с шинами, визжащими по влажному асфальту, врезалась в зону, оцепленную желтой лентой. Здесь уже пахло спектаклем. Пахло представлением. Запах стоял в воздухе — едкая смесь выхлопных газов от машин технической службы, крепкого кофе из термосов и того неуловимого, сладковатого электричества, которое всегда витает вокруг настоящей трагедии. Это был запах чумного города, выворачивающего на всеобщее обозрение свои очередные внутренности.

Ева заглушила двигатель, секунду сидела, глядя на фасад заброшенной фабрики «Кронос». Он был похож на череп гигантского зверя — пустые глазницы окон, облупленная штукатурка, ржавые балки, торчащие, как сломанные ребра. Место, где время остановилось, чтобы уступить дорогу чему-то вечному и безвременному. Ужасу.

Она вышла из машины. Холодный утренний воздух обжег легкие, но внутри все еще горел тот ледяной огонь, что разожгли таблетка и душ. Она была пустой скорлупой, готовой к наполнению. Наполнению чужим кошмаром.

К участковому у входа, молодому парню с бледным, как творог, лицом, она даже не стала подходить. Просто показала ксиву и шагнула под ленту. Ее взгляд скользнул по его рукам — они мелко дрожали. Слабак. Еще не привык.

— Штерн! — из группы криминалистов, копошащихся у входа, отделилась коренастая фигура в белом комбинезоне. Это был Олег, начальник бригады. Его лицо, обычно невозмутимое, как у бульдога, сейчас было искажено гримасой глубокой, почти физиологической неприязни. — Предупреждаю, там... там цирк.

— А я что, люблю цирк, — бросила Ева, не сбавляя шага.

— Это не смешно, — Олег понизил голос, поравнявшись с ней. — Я за двадцать лет ни разу... Там не труп, Штерн. Там инсталляция. Какая-то хуйня из современного искусства, только... из человека.

Слово «искусство», вылетевшее из его уст, прозвучало как кощунство. Ева ничего не ответила. Она уже чувствовала это. Не запах разложения — его еще не было. Другой запах. Сладковатый, терпкий. Парфюм. И что-то еще... Медь. Кровь.

Она прошла через разваленный проем, и мрак поглотил ее. Лязг ее каблуков по бетону отдавался эхом в гробовой тишине зала. Лучи фонарей криминалистов выхватывали из тьмы островки хаоса: груды мусора, обрывки проводов, призрачные очертания старого оборудования. Но все это было лишь обрамлением.

И тогда она увидела Свет.

Холодный, синий, фосфоресцирующий. Он лился из центра зала, создавая неестественное, сюрреалистическое пятно в серой утробе склада. И в этом пятне...

Она остановилась. Не потому, что ноги отказали. Нет. Она остановилась, как останавливаешься перед картиной великого мастера в музее. Тот инстинктивный, почтительный шаг назад, чтобы охватить взглядом всю композицию. Чтобы позволить ей проникнуть в тебя.

Тело юноши. Застывшее в немом крике экстаза и агонии. Поза, выверенная до миллиметра. Бархатные подушки. Шелковые шнуры. Кровь, стекающая не хаотичными потоками, а изящными, витиеватыми линиями, словно художник-каллиграф работал на живом холсте.

И тишина. Та самая, о которой кричала надпись на стене. Она была громче любого звука.

Ева стояла, и внутри нее ничего не шелохнулось. Ни отвращения, ни страха, ни даже профессионального азарта. Был только холодный, кристально чистый, аналитический интерес. Она смотрела на это, и ее мозг, отточенный годами расследований и саморазрушения, начал работать. Не как у следователя, ищущего улики, а как у искусствоведа, пытающегося разгадать замысел автора.

Она услышала сзади рвотные позывы. Один из молодых оперативников, не выдержав, отвернулся и побежал к выходу. Олег что-то ругался себе под нос. Камеры щелкали, но звук был приглушенным, почти стыдливым.

Ева сделала шаг вперед. Еще один. Она обходила «композицию» по кругу, ее взгляд скользил по деталям, выхватывая то, что другие, ослепленные ужасом, не видели.

— Штерн, не ходи туда! — крикнул Олег. — Мы еще не все следы обработали!

Она проигнорировала его. Ее внимание привлекли руки юноши. Ладони были раскрыты, пальцы изящно изогнуты. Но на запястьях, в тех местах, где их удерживали шелковые шнуры, не было ни ссадин, ни кровоподтеков. Ни малейших следов борьбы.

— Он не сопротивлялся, — тихо, почти про себя, произнесла она.

— Что? — Олег подошел ближе, хмурясь.

— Смотри, — Ева указала на запястья. — Шнуры держат его, но нет следов насилия. Кожа не порвана, нет ссадин. Его либо удерживали до того, как подвесили, либо... он сам позволил это сделать.

Олег молча кивнул, его лицо стало еще мрачнее.

Ева перевела взгляд на лицо жертвы. Запрокинутая голова, открытый рот, застывший крик. Но что это был за крик? Ужаса? Боли? Она пригляделась к мышцам шеи. Они были напряжены, но не в спазме паники. Напряжены, как у оперного певца, берущего высокую ноту. Как у человека в момент оргазма.

Она опустила взгляд ниже, на торс. Тонкие, точные порезы. Они не были хаотичными. Они образовывали узор. Символы. Она не сразу их узнала, но что-то щелкнуло в памяти. Алхимические знаки? Руны? Символы, связанные с каббалой? Они были вырезаны аккуратно, почти с хирургической точностью. И расположены они были в самых эрогенных зонах: вокруг сосков, по низу живота, на внутренней стороне бедер.

— Он был в сознании, — снова сказала Ева, и на этот раз ее голос прозвучал тверже. — Когда это делали. Он все чувствовал.

— Как ты можешь это знать? — прошептал Олег.

— Кровь, — она указала на один из порезов. — Видишь? Края разреза слегка воспалены, есть легкий отек. Это реакция живых тканей. Если бы резали труп, края были бы чище. Бледнее. И смотри на направление струек. Они стекают вниз, подчиняясь гравитации, но есть и брызги. Небольшие. Как от... тремора. От мышечных спазмов. Он дергался. Он был жив.

Она подошла еще ближе, игнорируя предостерегающий взгляд криминалистов. Ее взгляд упал на ноги жертвы, скрещенные в сложной, почти йогической позе. И тут она заметила то, что не видно было с первого взгляда. Между пальцами ног были проложены тонкие, серебристые провода, подключенные к маленькой, почти незаметной коробочке, спрятанной в складках бархатной подушки. Электростимулятор.

Первая нить

Офис шестого участка напоминал растревоженный улей. Телефоны звонили без перерыва, сливаясь в один нервирующий трезвон. Воздух был густым от запаха старого кофе, пота и нервного напряжения. Бумаги, фотографии, схемы — все покрывало столы, превращая их в подобие рабочих карт генералов, готовящихся к битве с невидимым врагом. Но здесь пахло не порохом, а страхом. Страхом перед тем, что не укладывалось в привычные рамки.

Ева стояла у своего рабочего стола, заваленного папками, и смотрела на фотографии, сделанные на месте преступления. Они были разложены в строгом порядке, как пасьянс. Общий план «композиции». Крупные планы ран. Макроснимки узлов на шелковых шнурах. Снимки кровавой надписи на стене. Она пила свой третий кофе за последние два часа — горький, обжигающий, без сахара и молока. Он не бодрил, а лишь подпитывал то неестественное, холодное возбуждение, что поселилось в ней с момента ухода с фабрики «Кронос».

Ее коллеги, детективы Мартинес и Фуллер, сидели напротив, перебирая ворох распечаток — списки пропавших без вести, отчеты о стычках с мелкими преступниками в том районе, базы данных пациентов психоневрологических диспансеров. Стандартная, рутинная работа. Муторная и, как Ева уже понимала, абсолютно бесполезная.

— Ничего, — Мартинес, коренастый детектив с уставшими глазами, швырнул пачку бумаг на стол. — Ни одного подходящего пропавшего. Ни одной зацепки по местным отбросам. Как будто этот... этот тип материализовался из воздуха, сделал свое дело и испарился.

— Может, это ритуал какого-то культа? — предположил Фуллер, молодой и все еще полный наивного рвения. — Символы эти... алхимия, что ли?

— Алхимики искали философский камень, а не выставляли напоказ вспоротые кишки, — бросила Ева, не отрывая взгляда от фотографии запястья жертвы. — Это не ритуал в религиозном смысле. Это эстетический акт.

— То есть? — не понял Фуллер.

— Ему было важно, как это выглядит, — холодно объяснила Ева. — А не какому богу или дьяволу это посвящено.

Дверь в отдел распахнулась, и в комнату вошел капитан Варгас. Его лицо было мрачным, как грозовая туча. За ним семенил невысокий, щеголеватый мужчина в очках в тонкой металлической оправе и в идеально отглаженном костюме. Он нес кожаную папку и смотрел на окружающий хаус с выражением легкого, академического любопытства.

— Внимание, все! — голос Варгаса перекрыл гул голосов. — Знакомьтесь, доктор Алан Рид, специалист по поведенческому анализу из академии ФБР. Будет помогать нам с профилем.

Рид кивнул собравшимся вежливым, безразличным кивком. Его взгляд скользнул по Еве, задержался на фотографиях на ее столе, и в его глазах мелькнул интерес, похожий на интерес энтомолога, нашедшего редкий экземпляр жука.

— Капитан, детективы, — его голос был ровным, хорошо поставленным, как у лектора. — Я уже ознакомился с материалами дела. Безусловно, уникальный случай.

— «Уникальный» — не то слово, доктор, — проворчал Мартинес.

— С точки зрения криминальной психологии — именно так, — парировал Рид. — Организованный, ритуализированный, несексуальный, хотя и с выраженным эротическим подтекстом, почерк. Субъект, очевидно, обладает высоким интеллектом, чувством превосходства. Он не просто убивает. Он самовыражается.

Ева медленно отпила кофе, изучая Рида через пар над кружкой. Он был чистеньким, отутюженным, пахнущим дорогим лосьоном после бритья. Он говорил правильные, умные слова, но они были пустыми. Слова из учебников. Он не чувствовал той леденящей тишины, что витала вокруг тела. Не видел того извращенного изящества в застывшей агонии.

— Доктор Рид, — начала она, и все взгляды обратились к ней. — Вы сказали «несексуальный». Почему?

Рид повернулся к ней, его взгляд стал оценивающим.
— Детектив Штерн, верно? На фотографиях нет признаков сексуального насилия в традиционном понимании. Нет проникновения, нет...

— А вы считаете, что секс — это только проникновение? — перебила его Ева. Ее голос был тихим, но он резал воздух, как лезвие. — Вы смотрели на позу? На расположение ран? На выражение его лица? Это был акт насильственной, извращенной интимности. Глубочайшего проникновения в саму суть жертвы. Не в тело, а в душу. Или в то, что от нее осталось. Это был секс, доктор. Просто орудием был не член, а нож. А кульминацией — смерть.

В кабинете повисла тишина. Фуллер покраснел. Мартинес смотрел в пол. Варгас тяжело вздохнул.

Доктор Рид на секунду смутился, но тут же восстановил свое академическое спокойствие.
— Интересная трактовка, детектив. Однако, с профессиональной точки зрения, мы не можем...

— Забудьте, — резко оборвала его Ева. — Ваш «субъект» оставил нам послание. Не в виде букв на стене. Во всей этой сцене. Он художник. И он требует зрителей.

— Именно! — лицо Рида просияло, как будто он нашел единомышленника. — Он требует признания. Публичности. И мы должны быть готовы, что...

В этот момент в отдел вбежала офицер по связям с общественностью, миссис Гловер, с лицом, поминавшим цвет простокваши.
— Капитан! Пресса... они уже здесь. Конференция начинается через пятнадцать минут.

Варгас мрачно кивнул.
— Хорошо. Доктор Рид, вы со мной. Штерн, Мартинес — вы тоже. Остальные — продолжайте работу.

Пресс-центр участка был забит до отказа. Вспышки камер ослепляли, создавая в душном воздухе ощущение истеричного праздника. Ева стояла в стороне от капитанского стола, прислонившись к стене, и курила электронную сигарету, игнорируя запреты. Она смотрела на эту толпу, на их жадные, похотливые лица, и чувствовала тошноту. Они были такими же зрителями. Такими же частью спектакля.

Варгас вышел к микрофонам, доктор Рид скромно расположился позади него.
— Дамы и господа, — начал Варгас, его голос был напряженным. — Мы расследуем жестокое убийство, совершенное на территории заброшенной фабрики «Кронос». Мы прилагаем все усилия...

— Капитан! — крикнул репортер с первого ряда. — Правда ли, что тело было выставлено напоказ, как произведение искусства? Что убийца оставил на стене надпись кровью?