Кровь нового расссвета

Глава 1

Жизнь — это петля. Туго затянутая, молчаливая, бесконечная. Серая, как застывшая зима в промышленной зоне, где даже воздух кажется усталым. День сменяет день, и каждый следующий словно сделан по кальке с предыдущего. Нет света в этом круговороте. Нет смысла. Нет движения — только тягучее, безрадостное повторение. Один шаг. Второй. Третий. И так — пока ты не растворишься в этом сером мареве, как дыхание на морозе, исчезающее прежде, чем его успевают заметить.

Я давно поняла: если ты — никто, жизнь не церемонится. Она не шепчет. Не уговаривает. Она просто топчет. Хрустит по костям, словно сапог по льду. Отмеряет твои жалкие сутки скрежетом будильника и глухим скрипом подъёмного лифта. Царапает волосы, тянет за них не со злобой, а с равнодушием — тем же, с каким дождь льётся на спящего на скамейке. Без причины. Без вины. Просто потому, что может.

Меня зовут Виктория Андреева. Тридцать лет. И я — никто.

Не трагедия. Не героиня. Даже не жертва. Просто — присутствие. Функция. Плавно доживающий механизм, скрипящий на последних остатках ресурса. Меня можно не заметить. Меня легко заменить. А ещё легче — забыть.

С шестнадцати я живу с диабетом. Это как быть заточённой в клетку с невидимым зверем. Он всегда рядом, всегда наблюдает. Ты не слышишь его шагов, не чувствуешь дыхания. Но оступись — и он впивается в тебя, как пиявка. Чуть лишний сахар — и ты дрожишь на кафеле, цепляясь за раковину, как за последний остров в бушующем море. Забыла укол — и сердце начинает колотиться, как загнанный зверёк. Быстро. Судорожно. На грани.

Нет семьи. Нет детей. Друзей больше не осталось. Всё, что у меня есть, — комната с запахом затхлой древесины и работа, которую я тихо ненавижу. Остальное либо ушло, либо выцвело. Либо просто умерло, не оставив ни следа.

Но самое страшное — не болезнь. Не одиночество. И не бедность.

Самое страшное — это просыпаться утром.

Открывать глаза и знать: ты всё ещё здесь. Всё ещё живёшь. Без цели. Без желания. Без ответа на единственный вопрос — зачем.

Будильник звенел каждое утро, как приговор. 6:45. Без отклонений. Не потому, что мне так было удобно. А потому, что опоздание стоило мне слишком дорого. Проспать — значит не успеть уколоть инсулин, не съесть завтрак вовремя, не удержать уровень. А потеря уровня — это потеря всего. Власти. Контроля. Себя.

Я просыпалась не как человек, готовый к дню, а как заключённая, которой объявили новый срок.

Комната хранила тепло сна, но сами сны — мутные, рваные. В последние недели ночи приносили только кошмары. Я просыпалась от собственного дыхания — тяжёлого, хриплого. Иногда — с привкусом крови на губах. Будто я не спала, а охотилась.

Пол под ногами был ледяным, как мрамор надгробия. Я ставила ступни на ламинат и замирала. Не от холода. От нежелания возвращаться. Потому что в эту короткую секунду между сном и пробуждением я могла представить, что меня нет.

В ванной — зеркало. И я в нём. Лицо — как фантом. Под глазами — тень, осевшая навсегда. Волосы спутаны, кожа бледна, почти прозрачна. Я была слишком худой, чтобы выглядеть взрослой. И слишком уставшей, чтобы быть молодой.

На кухне — те же детали: ржавый чайник с облупленной ручкой, сковорода с отпавшим дном, холодильник, где больше пустоты, чем продуктов. Я давно не готовила. Завтрак — не еда, а ритуал выживания: банан с пятнами, пара сухарей, таблетки, укол. Еда — это не вкус. Это дисциплина.

Я садилась у окна, смотрела во двор: бетон, лужи, скамейки без людей, деревья без ветра. Всё было как я — неподвижное, забытое, чужое. Иногда мне казалось, что я — сбой. Ошибка. Царапина на плёнке этого мира, которую никто не хочет чинить.

По выходным я не выходила. Шаталась по квартире, как призрак. Перетекала из комнаты в комнату. Смотрела сериалы, которые не оставляли следа. Читала заголовки, которые ничего не значили. Лежала и представляла, как с потолка капает вода — и каждая капля прожигает мне лоб. Ритмично. Больно. Вечностью.

Мне не было страшно. Мне было пусто.

Люди боятся смерти.

А я боялась жизни.

Жизни без смысла. Без тепла. Без взгляда, обращённого именно к тебе. Без слов, произнесённых для тебя, а не сквозь. Я существовала, как старая мебель в заброшенной квартире — стояла, потому что никто не удосужился вынести. Не потому что полезная, не потому что красивая, не потому что хоть кому-то дорога. Просто забытая. Обросшая пылью. Приросшая к углу реальности, как ненужный предмет, на который больше не обращают внимания.

Я двигалась по инерции. Как механический будильник на руке давно умершего человека. Он ещё тикает — но уже не к завтраку, не к встрече, не к пробуждению. Просто потому что так устроен.

Иногда я представляла себя ячейкой в Excel — строкой с функцией. Без цвета. Без имени. Она работает исправно, пока кто-нибудь не решит: удалить. И тогда остаётся только пустота. Ноль в таблице. Молчание. Ни последствий, ни воспоминаний. Только пробел между значениями.

Моя работа была из той же породы. Не для живых — для притворяющихся. Я работала в «Сигма-Финанс» — название, придумавшее себе важность. В действительности — офис с облупленными стенами, пыльным ковролином и потолками, в которых лампы мигали так, будто страдали депрессией. Пятый этаж. Кабинет без окон. Воздух стоял, как застоявшаяся вода в болоте — густой, душный, враждебный. Столы тянулись рядами, как плиты на кладбище. Кофе пах не бодростью, а капитуляцией.

Здесь не разговаривали. Обменивались командами. Командами-функциями: «отчёт скинь», «заполни», «согласуй». Как будто мы были программой, в которой человеческий голос — сбой. Если кто-то выходил из строя — его «чинили». А чаще — заменяли.

Моё место — у стены. Между раздутым шкафом с архивом и принтером, который с надрывом жаловался на жизнь каждый раз, когда кто-то нажимал «печать». Мой стол — заваленный бумагами, отчётами, цифрами, чужими делами. Монитор — только Excel. Только цифры. Только алгоритм. Ни одного цвета. Ни одного случайного пикселя. Ни одного «я».

Глава 2

Сначала — тьма. Не просто отсутствие света, а густая, вязкая субстанция, будто чёрный мёд, забытый в треснувшей лампе старого храма. Она не обнимала — она поглощала. Я не спала в ней. Я исчезала. Растворялась, как капля чернил в воде, лишённой дна.

В этом молчании не было боли, не было времени. Тело перестало существовать. Осталось только смутное ощущение — что я когда-то дышала, чувствовала, думала. Теперь всё это было далёким эхом, пеплом памяти, утонувшим в безмерной, неведомой глубине.

Мысли не имели формы. Они текли, как сорвавшиеся листья по чёрной реке. Без направления. Без содержания. И только на краю этой вязкой бесконечности, где не было ни «я», ни «ты», звучал голос. Шёпот. Сквозной. Проникающий.

— Ты вернёшься. Но ты уже не та.

Этот голос не принадлежал ни мужчине, ни женщине. Он был древним, как ржавчина на клинке, что пролежал столетия в могиле. Он не сулил утешения. Он констатировал.

А затем — вспышка. Как лезвие, вонзившееся между глаз. Свет — ослепительный, резкий, беспощадный. Он не открывал путь. Он вырезал меня обратно в реальность.

И вместе со светом — боль.

Не физическая. Не эмоциональная. Первобытная. Она пришла волной, залив меня с головы до пят. Каждая кость — как трещащая стеклянная палочка. Каждый волос — как раскалённая проволока, ввинченная в кожу. Это была не просто боль — это был язык, на котором говорил со мной мир, возвращая обратно то, что он же отнял.

И первым звуком, что я услышала, был...

...будильник.

Он не звал. Он не предупреждал. Он рвал ткань тишины визгом, хриплым, искажённым, будто сломанный механизм пытался из последних сил достучаться до того, чего уже не должно было быть. Звук резал воздух, как нож — плоть. Он возвращал меня в форму, которую я, возможно, больше не хотела носить.

Я попыталась пошевелиться. И тут же пожалела. Мышцы скрутились в узлы. Позвоночник треснул внутри себя. Казалось, я лежала в каменной оболочке, чьё единственное предназначение — сдерживать боль.

Боль пришла первой.

Как старшая сестра жизни. Она вошла в меня, как страж, проверяющий пульс узника. Острая. Леденящая. Живая. Каждая клетка проснулась не для жизни — для страдания. Как будто я воскресла в теле, которое горит изнутри, но не даёт крика.

Я не поняла сразу, что жива. Или, точнее, что меня вытолкнули обратно. Словно нечто решило за меня: пора.

Веки — свинцовые, словно на них положили надгробные плиты. Грудная клетка — тугая, как панцирь. В ушах — стеклянный звон, будто кто-то лупит по хрустальной чаше. А за этим всем — скрежет будильника, всё громче, всё ближе, всё... противоестественнее.

Я с трудом подняла руку. Она двигалась не как часть меня, а как отдельная вещь. Кукольная. Неподконтрольная. Как будто кто-то вёл её за ниточки из другого измерения. Я нащупала телефон. Смахнула сигнал. Звон стих. Но не ушёл.

Он остался во мне. Не просто эхом — частью.

Он вибрировал в костях. В крови. В мозгу. Я слышала звон, даже когда он замолчал.

И тогда, собрав всё, что осталось от воли, я открыла глаза.

В этот момент мир ударил по мне. Свет, пробивающийся сквозь мутный абажур, был как клинок, вонзающийся в сетчатку. Потолок — трещина в штукатурке, знакомая, как родимое пятно, но будто нарисованная не теми руками.

Я была дома. В своей квартире.

Но всё... было иначе.

Вещи стояли на своих местах. Зеркало на месте. Пыль в воздухе. Потрескавшаяся плитка в углу. Всё как было. Но всё... не дышало. Словно я оказалась в музее мёртвых и забытых вещей.

Тело болело так, словно его забрали, выжгли и вернули пустым. Горло сухое, будто я глотала пепел и пыль. Дыхание — хриплое, как у человека, только что вынырнувшего из подземного озера.

И жажда.

Такая, что невозможно описать. Она не имела отношения к воде или к голоду. Это была жажда существования. Но не того, прежнего. Это было... желание наполниться. Не воздухом. Не влагой. А чем-то живым. Тёплым. Пульсирующим.

Я пошатнулась. Мир накренился. Я опёрлась о стену, пытаясь найти точку. Хоть какую-то. Дошаркала до ванной, включила воду. Ледяная струя брызнула в лицо — и не принесла ни облегчения, ни трезвости.

Я стояла мокрая, с дрожащими руками, прислушиваясь к дыханию, которое не было моим. Оно было чужим. Рваным. Звериным. Глубже, ниже, злее.

— Присниться же такое... — прошептала я в темноту. Мой голос вернулся ко мне другим. Хриплым, как будто прошёл сквозь дым и щебень.

Я провела рукой по лицу, нащупала скулы, веко, лоб. Всё вроде бы было на месте. Но не было ощущения, что это моё.

И тогда... я открыла глаза шире.

Мир был тусклым. Но слишком чётким. До невозможности. Как будто кто-то стер вуаль с моих глаз и оставил их голыми, обнажёнными, обречёнными видеть. Я сразу заметила всё — не просто взглядом, а каким-то новым ощущением, глубоким, почти болезненным. Пыль на подоконнике — как снег на мёртвом теле. Пятно на потолке — будто призрачный глаз, наблюдающий за мной. След от старой мухи на стекле — застывшее доказательство смерти, которой никто не придал значения. Всё стало слишком видно. Словно мои глаза... перестали быть человеческими.

Я медленно приподнялась. Простыня соскользнула с плеч, как старая кожа. Касание воздуха к обнажённой коже обожгло. Он был не просто холодным — враждебным, как дыхание могилы. Пот выступил на лбу, как роса на камне. А на шее — липкая влага. Сердце билось неуверенно, сбивчиво, словно сомневалось, стоит ли ему продолжать этот спектакль.

Что это было?

В горле жгло. Но не от сухости. Это была жажда. Не простое «хочу пить». Нет. Это было требование. Инстинкт, рвущийся изнутри, как волк, заточённый в клетке. Я сглотнула — и язык прилип к нёбу. Во рту — привкус пепла. Металла. Пустоты.

Я встала. Ноги подкосились, будто не верили, что я — это я. Я шла как на автопилоте, будто не управляла телом, а следовала его собственной памяти. Пальцы скользили по стене, цеплялись за углы, как слепой ищет выход из подземелья. Это тело было моим — и нет. Я — гость в собственных костях.