Крысолов

Присказка

КРЫСОЛОВ
Сказка о проданной душе

Не ходи на зов, не гаси огня.
Береги свой свет
от меня.*

Присказка

На почтовой станции в пригороде Корре к маджену Питиво, в полностью выкупленный им экипаж, вломилась отчаянная девица. Отчаянная, напуганная и очень решительная.

Пи едва успел сдернуть с сиденья совершенно новые, но уже милые его черному сердцу шляпу и трость.

– Леди?

У севшей напротив молодой темноволосой дамы был лишь небольшой, но туго набитый саквояж. Нарочито простые строгое платье, суконное пальто в бисеринках мороси и ботинки за версту вопили о дороговизне. Небрежно наброшенная на плечи простецкая шерстяная шаль это лишь подчеркивала.

– Позволите, маджен? – с запозданием спросила нежданная гостья, поправив сбившуюся набок шляпку. – Я вижу, здесь свободно.

– Да, – ухмыльнулся Пи. – А я вижу, что вы нуждаетесь в помощи.

Ему было любопытно, и он ничего не имел против того, чтобы скрасить остаток пути в такой очаровательной компании.

Девушка была красива. На язык, в добавление к красоте, просилось слово “порочная” или “роковая”.

Чистая светлая кожа, темные глаза, пронзительный взгляд, яркие, немного по-детски пухлые губы. Но Пи не обольщался. Он достаточно навидался ведьм, чтобы опознать одну из них, несмотря на налет благородного воспитания. С одной недавно даже… кхм…

– Скрываетесь? – поинтересовался Пи.

Лошади в экипаже были обычные, живые, им и вознице требовался небольшой отдых, потому и остановка. По станции Питиво уже погулял и успел заскучать, раздумывая по кругу об одной деликатной проблеме. А тут решение само собой буквально напрашивается.

– О, мне не нужны ваши стр-р-рашные тайны, – немного слукавил он. – Можете ехать. Я вас не гоню, хотя платил как раз за отсутствие компании. Пожалуй, я даже готов оказать покровительство.

– А взамен? – тут же подобралась гостья, приняв весьма деловой и прагматичный вид. Куда только растерянность делась. Ведьма…

– Так сложилось, что я получил весьма выгодное и перспективное назначение, но рискую его потерять, если приеду один.

– Вам нужно сопровождение? – выражение капельку оскорбленной, но готовой к компромиссу добродетели, удалось веде идеально.

– Мне нужна жена, – не стал ходить вокруг да около Пи. – Выходите за меня, а я вас спрячу. Даю слово.

– Я беременна.

– Еще лучше.

– Как вас зовут?

– Терин Ге́рши. Это фамилия моей матери. Я из Ид-Ирей. Там так принято.

– А меня можно звать Пи. Просто Пи. Так удобнее.

Питиво прижал трость коленками, пощелкал пальцами, напустил в салон вертлявых светляков. Затем вытащил из внутреннего кармана записную книжку в кожаной обложке.

Быстро набросал условия предварительного соглашения, достал из-под обложки иглу, и проколов палец, капнул кровью на бумагу, подтверждая серьезность намерений.

Вырвал страничку и дал леди ознакомиться.

– Договорились?

– Договорились, – не стала тянуть и она, решительно сдернув перчатки, прочла и тоже заверила написанное. – А… Куда идет экипаж?

– В Нодлут, дорогая. И раз уж мы договорились, и уже без пяти минут супруги, я обязан узнать, нет ли у вас случайно в багаже таких скелетов, которые вывалятся в самый неподходящий момент и испортят нам обоим комфортное сосуществование? Предпочитаю знать о проблеме заранее, чем разбираться с ней, когда она начнет попахивать.

Терин помолчала, разглядывая, как проявляется и тут же пропадает на запястье с едва заметными голубоватыми жилками печать магического договора и сказала:

– Я убила своего мужа, темного инквизитора Арен-Хола, чтобы отомстить за… Чтобы отомстить.

– Какая прелесть. А подробности будут?

– Это… сложно. Какие-то моменты я знаю от других, что-то додумала сама и не уверена, что все было именно так, а о чем-то помню не слишком хорошо, потому что была мала. Мне не хотелось бы, чтобы вы сочли меня лгуньей.

– Тогда представьте, что рассказываете сказку или историю о каких-то посторонних людях. Начните как все. О чем будет эта история?

– Это…

Она невесомо погладила себя по пока еще плоскому животу, подняла взгляд, посмотрела на Питиво глубокими, похожими на две темные сочные вишни тревожными глазами.

– Это… Это история о девушке, которая любила, оказалась виновна в предательстве, пыталась спасти возлюбленного и убила мужа, чтобы отомстить. Так она выбрала.

…Это история о некроманте на службе инквизиции, который желал возвысится, фанатично выполнял свой долг и погиб от руки той, кому доверял, потому что всегда выбирал за других.

Часть 1. Дитя. 1

Ветер в долине был коварный, так и норовил подкрасться исподтишка и пробраться под одежду, поближе к теплой коже. Лошади шли ровно. Меньше чем через неделю Хаэльвиен планировал пересечь Ирийское кнежество и двинуться дальше.

Отчего в Нодштиве все живут, считая, что за границами Нодштива мир заканчивается? Это совсем не так. Другое дело, что за границами Нодштива, у Нодштива и его традиций нет власти над живущими.

Все было случайно. Случайно заплутал, случайно заметил выходящую из леса травницу, которая случайно не испугалась случайного вооруженного путника на пустой дороге и случайно подсказала, куда он попал и где можно спросить ночлег.

Он сразу же и спросил. Потому что “попал”, едва белоликая, невероятно красивая в завитках стелящегося тумана хладна, появилась на краю дороги. Будто осенний морок. Голос такой же – как листья падают.

Случайно встретил, случайно полюбил. И тут вдруг – чудо. Впрочем, какие чудеса? Эка невидаль – ребенок. Только репутация наследника Фалмари обязана быть безупречной и незапятнанной.

…Вампирам не место в приличном обществе.

…Развлекаться вы можете с кем угодно, танэ, но взять в жены существо второго сорта?

…Что значит беременна? Еще неизвестно, ваш ли это… Ваш? Тем более не ваш.

…Если вы не знаете, как решить проблему, мы решим ее за вас.

Никому нельзя было показывать свое сердце. Поэтому пришлось сделать так, чтобы все поверили, что сердца у танэ Фалмари больше нет.

Отчаявшись забраться Хаэльвиену под воротник, ветер добыл из-под капюшона смоляной локон его сердца и забавлялся им. Или прижимал ткань плаща и тогда круглый живот сердца становился еще более заметен. Сердце задерживало дыхание. Сердце прикусывала губы, отчего они снова становились яркими, а лицо – бледнело.

– Как ты? – встревожился Хаэльвиен, чуть натягивая поводья, чтобы его лошадь, а следом и лошадь Анар, младшая в паре, замедлились. – Тебе нехорошо?

– Ничего. Ты же сказал, что уже недалеко. – Она старалась улыбаться. Но стиснутые на луке седла напряженные пальцы выдавали. – Малыш сегодня беспокойнее, чем обычно.

– Надеюсь, в деревне найдется хоть какое-то подобие гостиницы.

– Лучше на попоне, чем в такой же дыре, как в прошлый раз.

– Тебе нельзя ночевать на попонах. Особенно сейчас.

– И верхом трястись который день подряд тоже, раз уж на то пошло, я не нежная эльфийская дева, могу немного и… немного… Эльви… – В ее взгляде, уставшем, но решительном, вдруг проглянул страх. – Еще рано для всего и мне не хотелось бы тебя пугать, но лучше бы нам поторопиться хоть куда-нибудь.

* * *

– Я правильно вас понял, ирья? Вы отказываете нам в гостеприимстве? – растерялся Хаэльвиен.

Крупнотелая статная сероглазая женщина в грубоватом платье с обильно украшенными вышивкой рукавами, качнула головой. Подвески в ее тяжелых, пополам разбавленных сединой русых косах, качнулись тоже.

– Не отказываю, – возразила она. – Но вы чужаки и не можете войти за воротные столбы, пока кто-нибудь из этих добрых людей, – она, не отводя взгляда, махнула на собравшийся за оградой поселения всех его обитателей, – не позовет вас к себе. Званая кровь пройдет, – повторила она с интонацией будто выговаривала неразумному отпрыску.

– Но никто не позовет, верно? Я чужак, моя жена тоже, да еще и… Как вы сказали? Мо́рья?

– Вы можете выбрать себе для ночлега любое место рядом с общиной, элле? – невозмутимо добавила женщина.

– Среди камней? Моей беременной жене нужен…

Но ирья не стала слушать, ушла обратно за границу поселка.

За оградой, сложенной из плоских, плашмя лежащих один на другом камней, любопытствовали “добрые люди”. Шептались большеглазые девушки в расшитых рубашках и пестрых юбках, выныривали поверх ограды вихрастые макушки и ободранные детские носы, переминались с ноги на ногу плечистые парни и мужчины, поводя мощными разноперыми крыльями, когда кто-то из сообщинников притирался слишком уж близко. Прямо как стая натасканных на охоту сокольих. У многих в руках имелись внушительного вида дубинки или короткие широкие мечи.

Хаэльвиен знал, что у живущего достаточно замкнуто крылатого народа главенствуют женщины, и все равно было немного дико. Пернатое воинство осталось за оградой а с вооруженными чужаками вышла говорить пожилая ирья.

У Хаэльвиена, помимо магии, при себе был меч и пара кинжалов, внешность Анар и клыки, мелькающие в приоткрытом от тяжелого дыхания рту, не оставляли сомнений в ее происхождении.

Он был уверен, что женщину на сносях не оставят у ворот, но будущее дитя, решившее появиться на свет до срока, аргументом не было.

Глянул в сторону от резных воротных столбов, украшенных изображениями крылатых силуэтов с вытянутыми ногами и прижатыми к груди руками. Издали было похоже на краштийские крести, а вблизи… Фигурки резались с закрытыми глазами, а у столбов имелись собственные. По одному на столб. И охранная магия, завязанная на почитание природы, почивших предков и домашний очаг. Не злая, просто другая.

Слева от поселения было много пустотного места, усыпанного камнями, поросшего низкими кустами сирени, остролистом, купинами жесткой травы. Одна из бегущих между камней тропинок, почти заросшая, вела к небольшому каменному холмику с доживающей последние дни… хороминой. Сарай с крыльцом.

2

Едва скользкое, вялое, в пленке плодного пузыря тельце оказалось в руках Хаэльвиена, Комыш подставил нагретую простынь, помогая завернуть.

– Головку придержи… Ишь, в рубашке родился.

Пуповина тянулась к матери синеватым жгутом, ребенок не дышал.

– Эльви, – простонала Анар, – Эльви… Детка моя…

– Ох ты ж! Рот ему прочисть, родитель. Шлепни, чтоб знал, под чьей рукой жить будет, и пусть себе орет уже.

Хаэльвиен сам сейчас, будто на свет родился. И сам сделал первый вдох. Сам открыл темные, как ночь, глаза в искрах звездного света. И сам впервые…

– Ма-а-а-а!…

Вспыхнуло золотом. Звук разнесся над миром, пронзил его насквозь, выплетаясь сверкающей нитью-лозой. Эхо ее, застывшее на миг в рассветной мороси прямо над домом, было похоже на башню, увенчанную абрисом качнувшегося колокола.

Он был полон тишины. Переполнен ею…

Разбежались по призрачному хрусталю алыми трещинами нитки сосудов, и тишина пролилась сквозь них небесным хоралом, откликаясь на это первое «ма», разнося его под набухшими снегом облаками.

– Ух ты! Вот это я понимаю! – потрясенно произнес Комыш. – На весь мир зазвенело. Или это у меня в ушах?

Не известно, что там насчет ушей пожилого ира, а у Хаэльвиена звенело в каждой клеточке. Его дитя, его первое дитя, лежало у него на руках, суча ножками и сжимая прозрачные пальчики в кулачки.

На узкой темноволосой головке трогательно топырились розовеющие острые ушки. Крошечный ротик продолжал раскрываться, но звука не было. И был. Хаэльвиен слышал его, так же, как самый первый крик. Именно от этого неслышного звука звенело.

– Дай! – взмолилась Анар, приподнимаясь.

Локти ее дрожали и подгибались. Шустрый Комыш уже совал ей под спину, свернутое валиком одеяло.

Хаэльвиен с трудом заставил себя отвести взгляд от ребенка и протянул, положил родное и теплое на грудь своего сердца, чуть придерживая.

Дитя тут же умолкло, почуяв ритм, который сопровождал его с момента зачатия, смежило глаза. Перестало звенеть внутри, но Хаэльвиен по-прежнему слышал какой-то звук за пределами стен.

– Пуповину, – напомнил ириец. – Волосом своим вяжи и режь. Лучше тем ножом, каким ты руку себе вспорол. И это. Наверх им надо. А тут прибрать.

Хаэльвиен сам понимал. Он взял оставшийся чистый лоскут, накрыл им бедра Анар, а поверх – одеялом почище. Поднял, шагнул к лестнице, стараясь не тревожить, не причинить новой боли, шептал и пел сутью и даром, успокаивая.

Он не знал, куда именно идти. Ноги сами свернули налево.

До конца коридора.

И дверь тоже открылась сама. За ней оказалась комната с подвешенной к потолку широкой плетеной колыбелью. Здесь было очень тихо и очень светло. Все белое. Постель, покрывала, кресло и комодик, обои с едва проступающим рисунком, похожим на морозный узор. Единственное темное пятно – плоская чашка с куском коры, на котором росла короткоствольная орхидея с едва распустившимся багровым бутоном.

– Для своих плел. Не пригодилась, – тихо сказал из коридора Комыш, следя за тем, как Хаэльвиен, устроивший свое задремавшее сердце на постели, опускает сладко спящее дитя в колыбель. – Тут и оставил, когда всё… Когда всё. А теперь вот как раз. И цветок, что я Велейке из Верхнего привез, тут. Ругала меня она за эту вашу эльфийскую Вилью Арх-Дею, а сама с ней потом, как с писаной торбой носилась. Переживала, когда цветки попадали. Два было. Как деток. Как попадали, так она и бояться стала, а я, дурень, не слушал. Идем, элле. Пусть спят. Идем, покажу что…

Они спустились вниз. Хаэльвиен свернул все то, на чем лежала во время родов Анар и положил в камин. Огонь на миг задохнулся, а потом вспыхнул ярче, прыская искрами и выстреливая вверх длинными узкими лентами, то темными, то прозрачно-золотыми.

– Эта твоя чистая магия хороша, но дитя все равно искупать нужно. Спокойнее будет, – произнес ир и поманил к окну, у которого стоял. – Глянь-ка…

В паре шагов от дома собрался весь поселок.

Босые, в ночных рубашках и в том, в чем ложились спать, они стояли неподвижно, не моргая и, кажется, и не дыша. Все, кто умел ходить. Первыми стояли дети.

Эхо вибрирующего звона тянулось от них, будто все стоящие, сомкнув губы тянули: “М-м-м-м…” В глазах медленно таяли бледно-золотые сполохи. Целая россыпь звезд в рассветных сумерках. Роса оседала на волосах и плечах точно так же, как на замершей в безветрии траве среди камней.

– Когда ты творил, никто не пришел, ограда, да и тут бывает, что свет играет, а как малец твой заорал, так и собрались. Страшно ему было, вот он и позвал… на помощь. А как почуял, что мамка рядом, так и замолк. Видишь, уже в себя приходят.

Собравшиеся действительно понемногу приходили в себя, а Хаэльвиену наоборот, не по себе стало. Спрятал, называется. И сил на донце. Он покосился на почти затянувшуюся руку и на другую, нетронутую, проверил, на месте ли кинжал, нащупал флейту и вышел к тем, кто отказал в защите и ночлеге.

Взглянул на жителей общины и сел по другую сторону крыльца прямо на землю. Трава была холодной, перила и ребра ступенек, упирающиеся в спину – теплые. Обиды на ирийцев не осталось, ему дико было видеть их пустые глаза, напоминающие глаза деда перед уходом.

3

Всего несколько дней. Так Хаэльвиен думал. Столько времени себе отвел. Был уверен, что поймет, как быть дальше. Но прошло несколько первых и несколько вторых. За ними хвостом увязались несколько третьих… Сколько еще?

С каждым днем в доме становилось светлее и тише. Тишина была совершенно особенная, такой тишины Хаэльвиену слышать не приходилось. Ее скопления возникали по дому сами собой, особенно густые и теплые там, где все немногочисленное семейство собиралось чаще: у камина, на кухне, в спальне. Но больше всего тишина любила детскую.

Хаэльвиен часто приходил поиграть сыну просто так. Колыбельные и все песни, что когда-то слышал от собственной матери и мелодии без слов. Что было на душе, то и играл. В детской флейта звучала иначе. Будто кто-то, и Хаэльвиен догадывался, кто, подпевал.

Он ловил себя на мысли, что совершенно не думает о будущем, растворившись в счастливом сейчас. Его сердце, теплая тьма, и его сын были рядом. А что творится за стенами дома и, тем более, за границами Ирийского кнежества его мало волновало.

Местные старательно игнорировали наличие дома, не иначе как с подачи суровой ирьи Лилы Богор. Но не было ни дня, чтобы хоть кто-то не прошествовал мимо с равнодушно-деловым видом, рискуя заработать косоглазие.

Ир Комыш лыбился и молчал. По хитроватым глазам Хаэльвиен понимал, что ириец уже понарассказал сообщинникам баек и сказок про жильцов в доме. Хаэльвиен и не запрещал, главное, чтобы о ребенке молчал.

Вместе с иром он спускался к озеру, где почти полностью восстановил силы, потраченные на создание дома, который, как шкатулка с секретом, особенно после дополнительного контура-ограды, надежно скрывал секрет одного из старейшин Фалмари, невозможное чудо.

Силы вернулись не за один раз. Со дна озера били ключи, и где-то там в глубине прятался-вызревал темный источник, пока слабенький, Хаэльвиен едва слышал его под толщей, к тому же вода сильно рассеивала магию, особенно темную.

Так же Комыш был посредником в снабжении дома свежими продуктами и углем для камина.

– Дорого очень дерево жечь. Здесь дерева мало, а горючий камень есть.

Он брал телегу, подаренную лошадь и звал Хаэльвиена с собой в карьер. Местные если и удивлялись, что постоялец наравне с хозяином обогрев себе добывает, то вслух не говорили. При Хаэльвиене.

Нехитрая помощь в добыче угля и другая помощь по дому, особенно та, где нужно было что-то делать самому, доставляли удовольствие. В радость были ночные побудки, беготня в детскую по очереди. Ворчание Анар, что она никогда так не хотела спать, как хочет сейчас, хотя прежде по нескольку суток могла легко без сна обойтись.

Пеленания! Об этом отдельно.

Хаэльвиен удивлялся, сколько мокрых пеленок может создать одно крошечное существо, а еще больше удивлялся, как некоторые справляются с их стиркой и просушкой без магии, только руками и вывешиванием на улицу или рядом с огнем.

Он даже, шутя, мочил в ведре пеленки и простыни, отжимал и вывешивал. Ему нравилось смотреть и слушать, как похлопывают влажные лоскуты, нравилось, какой у них, просохших на солнце и ветру, аромат. Снега, который пока еще лежит высоко в горах, но уже скоро… Гаснущих трав с луга вниз по склону, и почему-то лаванды, хотя она уже давно отцвела. Нравилось ловить проходящую мимо простыней Анар, запутывать, обнимать и прихватывать ее губы сквозь ткань.

Вейн, когда его заворачивали именно в такие, высохшие во дворе пеленки, моментально затихал, а в его невероятных глазах начинали мерцать искры. Затем веки с мягкими тонкими, но длинными темными ресницами, сонно хлопали и смыкались.

– На тебя похож, сердце мое, – шептал Хаэльвиен своему сердцу, склоняющейся над спящим сыном с другой стороны колыбели. – Твои волосы, брови твои…

– Нет, на тебя, – уютно шептала Анар.

Хаэльвиен обходил колыбель и подбирался ближе, чтобы слышать не только запах и дыхание сына, но и запах и дыхание любимой.

– Только посмотри на этот нос, – продолжала возражать она. – А уши? Уши точно твои. У меня таких лопухов даже в детстве не водилось. И губы он поджимает точно так же, как ты, когда недоволен. И лоб морщит.

– Я посмотрю, что ты скажешь, когда он цапнет тебя за то место, которым ты его кормишь.

– Это на котором твои руки сейчас?

– Я должен проверить, не испортилось ли… Я, знаешь ли, уже порядочно времени не проверял.

– Эльви, бесстыдник… Здесь наш сын!

– И хорошо. Все, что мне нужно, в одной маленькой комнате.

– И иногда на кухне. Не меньше двух раз за день

– А лучше четыре. И сейчас бы не прочь, но сначала проверю…

И Хаэльвиен позволял себе еще несколько дней, чтобы жить.

Ему нравилось слушать, как Анар возится в доме, будто она всегда тут возилась. Дом помогал. Хаэльвиен мог быть с сыном или сидеть у камина или даже на крыльце, но все равно слышал. Шаги, шипение, если что-то не получалось, звяканье посуды, то как его сердце замирала, прислушиваясь не проснулся ли Вейн… Впрочем, когда Вейн просыпался не услышать было невозможно. И когда он был голоден, и когда просто требовал мать или все равно кого, чтобы схватить за палец, вдохнуть, распахивая глаза полные звезд. Анар для последнего не годилась. Вейн хватался, а потом снова начинал плакать.

4

Решение было принято и больше медлить Хаэльвиен не стал. Днем ранее Комыш подарил ему любопытную подвеску в виде миниатюрного фонарика. Ириец сказал, это клетка для искры.

– Не только у элле семейные реликвии есть. Прадед мой сюда из чужих земель пришел. Его в род приняли, женился, сына ему жена родила. Подолгу жили, как веды или маги, лет по двести. А когда женились – всегда по одному ребенку. У меня двое могло бы быть, да не случилось. Когда муж надолго уходил, в эту клеть прятали искру. Памятку. Пока памятка цела, ушедший знал, что с семьей все хорошо.

– Что за памятка?

– Не знаю. Я клеть тут нашел, когда простыни еще в первый день искал. Наверное, сам в еще строящийся дом с другими мелочами принес да забыл.

Сейчас в клети было две красных бисеринки, две капельки крови, заговоренной особым образом. Анар сама заговаривала. Ее капля и Вейна.

Обреченная решимость сквозила в каждом движении сердца, взгляде, интонации. Она словно прощалась. Если не навсегда, то на полжизни как минимум. Тянулась к губам, касалась рук, обнимала. Затем повела за собой в спальню.

Ее ласка была горькой, как ивовая кора, и пронзительной, как зимний рассвет.

– Что же ты так, свет мой, не плачь, прошу, – просил Хаэльвиен, когда песня созидания и любви отзвучала, а его сердце посмотрела на него темными безднами глаз, все еще полными истомы.

– Я не плачу, – ответила она, прижимаясь теснее.

– То что слез нет, еще ничего не значит, – шепнул Хаэльвиен, натягивая сбившееся покрывало на голую спину Анар и обнимая поверх руками.

– Мне так страшно, Эльви. Я боюсь, что больше не увижу тебя. Мы с малышом останемся совсем одни.

– Комыш будет помогать вам, – он прижимался щекой к густым гладким волосам сердца, от которых пахло, как от орхидеи в детской, тоже чем-то горьковатым и одновременно терпким, похожим на осенние листья. – Поверь, тебе будет куда проще жить здесь, когда я уеду. Ирья Богор за что-то сильно не любит эльфов.

– Вампиров тоже не особенно. Помнишь, как она меня назвала? Морья. Как краштийцы навою, нежить, что жизнь высасывает.

– Зато ты женщина, значит прав у тебя больше, несмотря на то, что чужая для общины.

– Эльви…

Сердце снова потянулась за поцелуем и не только, но он лишь обнял в ответ.

– У нас будет еще утро перед моим отъездом, а сейчас я хочу пойти к сыну.

Вейн не спал. Он сосредоточенно сосал уголок пеленки и внимательно разглядывал висящее над ним плетеное кольцо из лент и бусин. Сегодня он вел себя на удивление спокойно, словно давал им с Анар больше побыть рядом. Он не плакал, когда Хаэльвиен проколол ему пальчик на ножке, чтобы поместить капельку крови в клеть-хранитель, и никак не проявлял беспокойства сейчас, хотя пришло время кормления.

Взгляд Вейна завораживал сам по себе. Хаэльвиен был уверен, вряд ли найдется еще одно дитя с такими же глазами, похожими на звездное небо.

Эти глаза тут же сменили интерес, стоило Хаэльвиену достать флейту.

Он не просто так едва не через день ходил то к озеру в долине, то спускался ложбиной между хребтами Харья и Форья на склон, изобилующий стекающими с ледников холодными ручьями. Флейта стала накопителем. И накопила уже достаточно, чтобы вызывать интерес не только обученных одаренных, случись кто-то поблизости, но и у слабеньких интуитов.

Флейта теперь могла издавать звук без участия Хаэльвиена. Любое дуновение, сквозняк, взмах рукой, и она начинала звучать. А от прикосновения дерево с розоватыми прожилками, такое старое, что больше походило на кость, вибрировало. Что уж говорить о том, когда Хаэльвиен поднес ее к губам.

Это была колыбельная для сына. И кое-что еще. Вместе с музыкой Хаэльвиен отдавал флейте свет души. Черпал и черпал. Точно так же, как когда создавал дом для своего сердца, желая сберечь.

Стоять стало тяжело, он сел. Анар легла головой на колени, обняла бархатной тьмой, обернула теплыми сумерками. В комнате потемнело, у цветка на окне было несколько дрожащих теней. У некоторых теней оказалось по два цветка, у некоторых – один. Подвески над колыбелью пускали на стены радужные блики. И хоть колыбельная была без слов, Хаэльвиену слышался невыразимо прекрасный детский голос, поющий, словно вода, скачущая по ступенькам из хрусталя, и шепчущий, как самый уютный сладкий сон:

Тихо, тихо меж теней
Вслед за флейтою моей
Мягкой лапкой по камням
Ты беги скорее к нам…*

Голос был похож на собственный голос Хаэльвиена, и слова эти он знал и пел когда-то своей матери, разве что совсем на другом языке, на котором здесь больше не говорят между собой. Этот язык, искажаясь и меняясь, приспосабливаясь к тем, кто им пользовался, стал языком магии нового мира.

Завершив наконец необычайно долгую мелодию, Хаэльвиен почувствовал слабость. Анар дремала на коленях, колыбель покачивалась. Над краем показывалась то ручка, то ножка. Затем раздалось недовольное пыхтение. Вейн решил, что он достаточно ждал, пока его накормят и готовился громогласно возмутиться.

. . .

Хаэльвиен шевельнулся, и Анар проснулась. Она тут же вскочила, взяла сына на руки, устраивая на груди и шепча ему про самые милые губки и красивые глазки, теплые ручки и мягенькие ножки. Перебирала шелковистые темные волосики и, улыбаясь, смотрела, как Вейн сосредоточенно лопает.

Междуглавие 1

– Встречи у воротных столбов не было, – уверенно заявил Питиво. – Вы все выдумали, дорогая Терин. Он просто ушел, как и хотел. Тихо, не оглядываясь, чтобы не остаться, и все не испортить.

– Почему испортить?

– Женщины… Останься он там, это была бы жизнь в клетке, ограниченной периметром двора. И изредка расширяющейся до… Куда там танэ ходил? К озеру? В соседнюю долину? А ребенок был бы обречен провести всю свою кошмарно долгую жизнь взаперти, неизбежно сходя с ума. Как думаете, на сколько бы его хватило?

Терин отвела взгляд, смотрела на обивку в углу так, словно хотела прожечь в ней дыру. Затем снова на Пи.

– Да, выдумала, – с нажимом произнесла она. – Но ведь вы сами предложили рассказывать как сказку. Я добавила немного от себя, чтобы было… красиво. В этой истории не так много красивого на самом деле.

– Еще бы. Что может быть красивого в сказке с убийством, впрочем, это дело вкуса.

– У вас странный взгляд. Вы будто уже поняли, о чем я рассказываю.

– Догадываюсь. Но то, что известно об этой шумной истории мне, очевидно, лишь верхушка айсберга. Знаете про ледяные глыбы, которые иногда добираются к побережью с другой стороны океана? Над водой только самый краешек.

– Я знаю что такое айсберг, дорогой… супруг. А почему мы стоим? – Терин потянулась к шторке на окне.

– Лошади, – напомнил Пи. – Они живые.

Терин поморщилась и задернула занавеску с крайне брезгливым выражением на лице.

– И возница, – сдержал улыбку Питиво, успев заметить, что именно заметила веда до того, как шторка снова закрылась. – Иногда ему нужно что-нибудь сделать. Кстати, не желаете прогуляться? Пройтись вокруг экипажа, чтобы ноги размять. Долгие поездки утомляют.

– В эту грязь? Увольте. Я лучше здесь посижу. Что за должность вас ожидает в Нодлуте, Пи?

– Секретарь министра магии по чрезвычайным ситуациям.

– Что престижного в должности секретаря?

– Перспективы, дорогая. Полезные знакомства и связи, возможность сделать себе репутацию в определенных кругах. Карьерный рост.

– Тоже хотите стать министром?

– Почему нет?

– В какой сфере?

– Хотелось бы собственную. Мм… Отдел магических аномалий. Как вам?

– Звучит увлекательно.

– Так и есть, милая Терин, – довольно щурился Пи с полным осознанием, что сейчас просто убийственно хорош. – Так и есть. Очень. Увлекательно.

Терин в процессе повествования освоилась, почувствовала себя более непринужденно, сняла шляпку и расстегнула пальто. Теперь Питиво своими глазами видел, что она действительно беременна. Использованный им втихаря стандартный анализатор словно по водной глади соскользнул.

Как всякая ведьма, веда Герши позаботилась о том, чтобы о ее положении нельзя было узнать магическим путем хотя бы на раннем сроке. Была бы умнее, помимо зеркала навесила бы образ-обманку…

– Чей это ребенок? Вашего мужа?

– Я не исключаю такой возможности.

Питиво понравился ответ. Оставляет за собой массу вариантов развития событий. Кажется, афера с подставной женой обещает быть не менее увлекательной, чем будущая работа.

– Откуда вам известно, что происходило в доме в Ид-Ирей, если защита не позволяла видеть, а вы, как вы сами сказали, были малы?

– Когда мы с Вейном познакомились, он выглядел младше меня, хотя родился, когда меня еще на свете не было, а мои родители и думать не думали, что им придется бежать, бросив все, в том числе меня, в корзинке у ворот общины. Я даже не уверена, что те, кто меня там оставил, были моими родителями.

– Так вы подкидыш?

– Найденыш, – поправила Терин. – Это звучит не так унизительно. На куске нижней юбки, в которую меня замотали, перед тем как сунуть в корзинку, было написано мое имя.

– Вы так и не ответили на мой вопрос, – напомнил Питиво.

– Вейн мне рассказал. Дом делился с ним. Это его слова. Уверял, что свое рождение помнит сам. Рождение, ужас, огонь в камине, как отец держал его на руках, а потом передал матери. Не представляю, как это возможно. Он говорил, что так же хорошо помнит моменты, когда отец делился светом или играл на флейте. Говорил, что увидел его суть до того, как дом показал ему его лицо. И другое лицо матери. То, которое Вейн видел, пока рос, было совсем другим, поблекшим, будто раньше она горела, а теперь гасла.

– Если я верно понял вашу интерпретацию ухода элле Хаэльвиена из Ид-Ирей, отсроченное заклятие забвения сработало не просто раньше, чем предполагалось, но и само по себе, а не по желанию танэ Фалмари. Думаете, ирья помогла? Решила, что эльфу нечего делать рядом с ее общиной, когда бы он ни вознамерился вернуться?

– А ваша версия?

– Моя? Он просто выдохся. Нечаянно задел плетение, когда делился с домом или отдавал часть себя флейте, чтобы обеспечить сыну… пропитание на время своего отсутствия.

– Раз уж вы такой умный и догадливый, попробуете пояснить еще кое-что? Откуда Вейну могло быть известно, что творилось в душе отца? Сильно сомневаюсь, что Фалмарель имел привычку поверять свои переживания зеркалам или просто вслух сам с собой говорить.

Часть 2. Искра. 1

У него не было друзей, у него был дом. У него не было отца, у него была оставленная в наследство флейта, тени, которые показывал дом, и отражение в глазах матери, на изнанке ее сути, которое таяло по капле с каждым прожитым днем. Одна капля – один день.

У него было красивое длинное имя Виендариен, как фраза или мелодия, как сам он был гораздо больше, чем виделось снаружи, но мать звала его Вейн, и имя Вейн тому, что снаружи, как раз подходило. Еще не фраза. Одно слово от нее.

Вейн очень хотел вырасти, чтобы и снаружи стать больше, но это происходило медленно. По капле. Один день – одна капля. Маленькая капля, крошечная.

У него были правила. Совсем немного: не выходить за ограду, молчать если вышел во двор, не трогать живое голыми руками.

Другое можно было все, но Вейну хотелось только выйти, говорить, трогать. И еще есть. Все время. Не так, как хочется кашу или чай, или кровь. Иначе. Флейта отца, которую Вейн всегда носил с собой, помогала. Так же как он рос, по капле. Один день – одна капля. Или искра. Или блик.

Мама говорила “терпи”, и он терпел. Мама же терпит. И так же по капле, по искре, которыми тает в ее глазах отражение отца, она тает сама, а ей от этого больно.

Когда маме становилось совсем больно, и она замирала на вдохе напротив камина, прижав руки к груди, Вейн садился напротив, гладил мамины руки, как когда-то гладил отец, смотрел ей на донце глаз, отдавал свою сегодняшнюю каплю, или искру, или блик, и говорил:

– Он придет.

– Обязательно, – отвечала она.

Огонь камина отражался в ее красивых темных глазах поверх тени отца, и мама на секундочку делалась ярче. Они оба делались ярче. Она и тень. Больше становилось тишины, а тишина становилась громче. На секундочку. Словно вспыхивала. Или вскрикивала. Потом снова пряталась.

Мама обязательно гладила в ответ. У мамы были восхитительные руки, теплее, чем собственные руки Вейна. Иногда ладони были гладкие, иногда шершавились, если мама долго готовила травы и корни для сборов и настоек, резала, толкла, перетирала. Когда шершавились Вейну особенно нравилось. Так вкуснее получалось гладить.

Еще был ир Комыш. Но он был недолго. Потому что был старый и весь скрипел изнутри.

Вейн пробовал ему петь, чтобы не скрипело. Без слов. Но с него скатывалось, как вода по стеклу, а блеклые голубые глаза, похожие на небо в самый жаркий день, улыбались. Комыш слышал, но не звучал. Зато его руки были горячие.

Он иногда хватал за бока встряхивал и подбрасывал. Приговаривал, что Вейна нужно в камин посадить и прогреть хорошенечко, а то он рано на свет выскочил и у мамки в животе недопекся, потому всегда холодный, будто из подпола вылез.

Вейну нравилось, когда Комыш был. Его можно было трогать, не только руки, крылья тоже. С ним можно было говорить.

– Отчего у тебя крылья?

– Это не мои. Это моя душа, – скрипел ир Комыш, как сухие стебли друг о дружку трутся, когда их в пучки вяжут, чтобы потом крышу крыть. – Так у народа ириев от хранителей анхеле повелось. Они дали нашим душам крылья, чтобы легче было лететь.

Комыш разгибал свои горячие пальцы, которые, перед тем как он перестал приходить, начали крючиться, как у замерзшей птицы, и плохо двигались, макал в плошку с водой и рисовал на скобленой столешнице фигурку с распахнутыми крыльями и прижатыми к груди руками, из-под которых расходились лучики.

– У женщин крыльев нет, – возразил Вейн.

Тогда он только-только нашел в ограде щелочку на полглаза и иногда подглядывал в нее наружу, на поселок и тех, кто случался на тропинке неподалеку. Поверх ограды выглянуть было никак, Вейн даже подпрыгнув до края не доставал.

– Женщины и есть наша душа. От них у мужчин ветер в крыльях. Потому в доме женщина важнее. Вот если парень на крыло встал, значит где-то уже есть для него его душа.

– А у тех, у кого вообще крыльев нет, выходит и души нет? И не будет никогда?

– Почему нет? Есть. У всех есть. Только им с их душами сложнее найтись.

Комыш любил поговорить. С мамой говорил часто. Особенно на кухне. Там такое место было для разговоров. Правильное.

Мама обязательно делала чай, а ир Комыш приносил в деревянной чашке белый густой мед. Дома свой был точно такой же, но тот, что приносил Комыш почему-то казался вкуснее. Вейн мог по десять раз пробовать, но даже закрыв глаза сразу отличал, где из какой чашки.

– Как так?

– Тот твоей мамке за работу дали, а этот я вам в подарок принес. С любовью. Понял?

Вейн понимал про любовь. Дом много ему про любовь показывал. Про отца и маму. Про тишину. Показал лестницу на чердак, похожую на самого Вейна, обычную снаружи и огромную изнутри. Длинную очень. Но ходить по ней не пустил, только на чердак.

Именно там, на чердаке, Вейн нашел в углу зеркала. Много разных зеркал, собранных, наверное, со всего дома, от больших, в толстых рамах, до крошечных, с ладошку. Они все были в паутине и пыли и сразу не вызвали никакого интереса, но потом Вейн услышал разговор, после которого ему захотелось посмотреть на себя снаружи.

– Совсем плохо, да? – поскрипывал ир. – Давно ела нормально? Ты мне глаза не отводи и шипеть на меня не смей. Сама себя не бережешь, о малом подумай. Сорвешься с голодухи, с ним что будет? И про Верхний мне не ври, когда ты там была в последний раз? Думаешь, не понимаю, отчего в лекарскую пошла помогать? Или думаешь, другие не понимают?

2

Поселок с каждым годом подбирался все ближе. Сначала крытыми на скорую руку времянками и сараями, потом вставшими на месте времянок добротными домами. Тропа, пробегавшая в паре метров от ограды, превратилась в нахоженную заднюю улицу. Черную, так ее называли, потому что ни одно красное окно или крыльцо не глядело на эту сторону, только хозяйские, да ещё сараи.

Сам дом стал будто выше. Или Вейну так казалось. Он словно приподнялся на каменной подложке, на которой стоял, как приподнимается крышка на кастрюле с подошедшим тестом. А у самой земли, если поскрести мох, на камне становились видны венки-прожилки.

Ничего такого. Почему бы и нет, если дом живой.

Иногда, если Вейн нечаянно засыпал, прислонившись к каминному боку или в появившейся непонятно как и когда маленькой, похожей на птичий короб комнате, где даже он, с его невеликим ростом, легко доставал до скошенного потолка, ему снилось, что дом, отрастивший корни, тянулся ими далеко за пределы двора. Снилось, что корни, пока тонкие и хрупкие, уже вплелись в ограду Ид-Ирея, проникли-проросли в воротные столбы, и с их помощью дом смотрит на то, что происходит в посёлке и немного за. Например, в долину с озером, куда любил ходить отец, чтобы побыть с родственной ему стихией. Отец был водный маг, а песни так, баловство.

Вейну думалось, что дом растет вместе с ним. Только дом. Ограда ввысь не росла. Вейн уже, если встать на цыпочки и вытянуть руки, доставал до края, если подпрыгнуть, выглядывал. Но смотреть на посёлок удобнее было сидя на крыльце, а интереснее – через щель в ограде.

Прежняя щелка на полглаза заросла, зато у Вейна появилась другая, там, где сирень. Не щелка даже, вполне себе окошко. Как узкая отдушина в погребе. Можно было легко руку просунуть.

Окошко выходило на пустырь, на который иногда бегали играть дети. Вейн замечал их из окна или с крыльца и спускался к ограде, чтобы наблюдать, как они несутся стремглав или идут, дразнясь и пинаясь, по дальней стороне улицы. Чтобы от дома подальше.

Случалось, дрались, плакали или ходили по одному. Иногда с ними увязывалась девочка. Ей сложно было успевать за более взрослыми ребятами, поэтому она часто оставалась играть неподалёку от сиреневого леса. Так мама назвала эту часть пустыря.

Вейн помнил, что когда-то сиреневый куст был один, тот, что врос в ограду или ограда выросла в него. Каждую весну куст распускал деток. Тонкие побеги плодились только по другую сторону ограды и не все оставались расти дальше.

Маме нравился запах цветущей сирени. И растущие во дворе лиловые фиалки. Но она никогда не носила их в дом. После случая с иром Фалько в доме не было других цветов, кроме того, что в детской.

В этом году весна опоздала. Уже июнь, а по углам еще снег прятался. Подтаявшие за день лужи к ночи схватывались хрустким льдом, а утром все было бело от инея. Сирень уже должна была во всю цвести, но только едва почки выгнала. Трава тоже не торопилась, а ветер с гор прилетал такой, что мало кто выходил без зимних овчин и толстых шерстяных кофт.

Вейн услышал ребят, когда уже был во дворе. Ждал маму. Лазал под крыльцо проверить, не замерзли ли за ночь светящиеся жуки.

Некрасивые при свете дня букашки копошились в щелях между столбами, удерживающими крыльцо, но выбираться не торопились.

Вейн немножко подул в отцовскую флейту, на которой было свободным от ленты только одно отверстие. Так себе звук был, но жукам нравилось. Они начинали поскрипывать и топорщить крылья.

С Черной улицы снова раздался смех и возня. Вейн быстро подбежал к ограде и уже вдоль нее, касаясь бугристых, сросшихся стеблей кончиками выглядывающих из длинного рукава пальцами, прошмыгнул в свой в угол. Притих, хотя и так знал, что снаружи его слышно не будет.

Этих ребят он почти всегда видел вчетвером. Иногда с ними еще мальчик был. Грубый и нахальный. Но сегодня только четверо. Трое и девочка.

– А хотите байку про тот дом? – сказал светловолосый мальчишка, трогая край подмерзшей лужи мыском кожаной чуни.

Жилетка была расстегнута, шапка висела на макушке, нос, щеки и круглые уши раскраснелись. У них всех щеки раскраснелись.

– Знаем мы все твои байки, Митр, – бросил мальчишка постарше и дернулся, будто хотел толкнуть приятеля в лужу. Белобрысый отскочил и, оскальзываясь в местами раскисшей земле, забежал вперед.

– Этой, – выкрикнул он и попрыгал, кривляясь, что подначка не удалась, – не знаете. Мне брат старший ее только вчера сказал. Сказал, что когда ему десять было, он в кусте сидел, на краю ограды вон там, – палец показал едва ли не туда, где притаился Вейн, – и видел во дворе упыря. Лысый, тощий…

– Брат? – спросил третий мальчик, похожий цветом волос на пестрокрылого ира Фалько и всегда одетый добротнее других, у него даже ботинки были, а не чуни, и дубленка вместо овчинной жилетки.

– Упырь! – под гогот товарищей возразил Митр и принялся показывать. – Глазищи – во, зубы – во, и висят до сюдова, и ухи!

– Тоже висят? – подначил старший.

– Упырь тебе пёсель что ли, Яс, чтоб у него ухи висели? – возмутился Митр и вытер тающий нос рукавом.

– Сопли у тебя висят. И у брата твоего висели, когда он это насочинял, и тебе на твои ухи навешал, чтоб тоже висело. Был бы там упырь, он бы ири Ракитину засмоктал давно. В щель бы пролез или в трубу и того.

3

Вейн не всегда мог видеть Еринку, но всегда находил следы ее присутствия.

В проеме окошка иногда оставался привявший цветок, занятный камешек или клочок пергамента со старательно выведенными знаками письма и рисунком.

От первого рисунка Вейн сначала озадачился, а потом хихикал. Там было две не слишком отличающихся рожи, одна из которых с подписью “упырь”, а вторая с вопроса. У безымянной были большие темные глаза, у “упыриной” большие красные. Вокруг безымянной вились бабочки, упырь был без ничего. И оба остроухие, с клыками и жидкими короткими волосенками, нарисованными штрихами.

Рисунки выполнялись чем попало: угольком, огрызком алхимического карандаша и даже, кажется, прутиком чернильной травы, которые на сломе набухали темным, почти не смывающимся соком.

Вейн подумал и оставил в окошке большую половину своих цветных карандашей и половину альбома, куда перерисовал рожу с темными глазами и подписал свое имя. Карандаши и альбом мама привезла ему из Верхнего, найдя на стене за камином рисунки бабочек, стрекоз и птицы.

Вейн не очень-то рисовал. У него все получалось угловатым, будто состоящим из осколков, как разбитая и вновь склеенная миска. Зато читать и писать научился очень быстро. Словно всегда умел, только вспомнить нужно было. Причем сразу несколькими способами.

Приходилось внимательно перечитывать, потому что руны Изначальной речи и знаки письма общей речи путались сами собой, если Вейну казалось, что слово не отражает нужный звук… смысл. Для него это часто было одно и то же, но для прочих – разное.

Карандаши пропали, а вместо них появился новый рисунок, цветной: трехцветная пятнистая кошка и четверо котят. Рядом с крайним было подписано “для Вейна”.

Обмен подарками начался не просто так. Однажды девочка пришла с угощением – лодочкой из румяного теста с ягодной начинкой.

– Что это? – удивлялся Вейн, приподнимая брови и делая круглые глаза, чтобы Еринке было понятнее.

– Сладкий кошик. У меня праздник рождения. Это тебе угощение, а ты мне подарок. Давай.

В окошко просунулась ладошка. Вейн отпрянул, так ему волнительно стало. Тем более, что он не знал, что подарить. У него ничего такого при себе не было. Разве что…

Он осторожно улыбнулся, приподнял флейту и тихонько позвучал. Бабочки, по одной-две, пробирались в глубину куста, где у Вейна уже была целая полянка, столько раз он тут сидел. Насекомые принялись виться вокруг него, норовя присесть на голову или лицо. Пришлось играть чуть иначе, и они тут же слетелись к ладони Еринки.

– Щекотно! Шебуршатся! – звонким шепотом хихикала девочка, но руку не прятала, позволяя насекомым садиться, ползать.

Яркие крылья распахивались и Еринкина рука делалась похожа на усыпанную живыми цветами ветку.

Брызгало восторгом. Глаза лучились. В них плясали теплые золотистые блики, как от солнца, отраженного в воде. Вейну хотелось щуриться и смотреть, не моргая, одновременно.

– Ты сияешь, – хотелось сказать Вейну, но Еринка сказала первой.

– Ты сияешь. Очень красиво. А может ты анхеле? Только без крыльев? Или пастуший дух с волшебной свирелью? Таких глаз ни у кого нет, и бабочки ни к кому так не летят… Ой! Кошик же! Ешь быстрее, а то остынет совсем, а я побегу, я сказала, что мне в задок нужно, а сама сюда. Хороший подарок. Самый лучший. Даже лучше, чем ботиночки.

Она стряхнула бабочек с ладони и другой рукой протянула пирожок. Нужно было взять, но как? Как ни бери – дотронешься, а вдруг как с иром Комышем будет? Вейн натянул рукав свитера так, чтобы пальцы спрятать с запасом.

– Не горячо же, – удивилась девочка, но обижаться не стала, положила угощение поверх рукава. Втянула ладошку, побежала прочь, подпрыгивая. Остановилась, помахала рукой.

Ветер нес над дорогой белесые лепестки отцветающих диких слив, вишень и яблонь. Короткая весна спутала деревья и одни уже выпустили завязь, а другие еще цвели. В ботиночках, новых, Еринке, наверное, жарко было, но ей шло. Вейн жалел только, что его подарок вот так, с собой, не унести.

Вечером, когда от “кошыка” остались только воспоминания, Вейн спросил маму, когда у него праздник рождения.

– Сегодня, – сказала она и принесла завернутый в тканевый лоскут кинжал. – Это твоего отца. У него было два. Этим он перерезал пуповину, когда ты родился и оставил здесь перед отъездом. На его клинке твоя кровь, моя и его. Это не игрушка.

– Почему ты отдаешь мне его теперь?

– У моего народа и народа твоего отца принято дарить мальчику оружие в день совершеннолетия. В пятьдесят. Тебе вдвое меньше, ровно так же, как крови обоих рас по половине. Мне показалось, будет правильно отдать его. Не игрушка, – повторила она. – Как и твой дар. Идем со мной.

Она протянула руку и Вейн взялся за мамины пальцы без всякой опаски.

Вышли во двор.

Когда Вейн понял, что она ведет его к натянутым у сарая веревкам для просушки белья, ноги сделались тяжелыми. Он помнил мертвую птицу, которая запуталась там, хотел выдернуть ладонь, но мама держала крепко. Вряд ли она не ощутила, как Вейн начал упираться, но продолжала идти.

Мама всегда была сильной. Легко могла поднять колоду для колки дров, как пушинку держала тяжелый железный топор или секач, которым крошила слишком крупные горючие камни. Когда незнакомый молодой ир эти камни привозил, притворялась, что ничего тяжелее пустой корзины поднять не может и глазами блестела лукаво. Да, Вейн опять подглядывал. И сейчас тоже хотел обратно за дверь спрятаться, но мама была неумолима.

4

Мама аккуратно соскребала деревянной лопаткой мох с каменной подошвы, выступающей из земли на три ладони. Потом вытерла руки тряпицей, достала из кармашка сложенное лезвие, надрезала ладонь и приложила к камню. Нитяные темные прожилки тут же сделались красными и как никогда стали похожи на сосуды.

Он слышал, что мама где-то в доме, не нашел ее ни внутри, ни на заднем дворе и потому вышел сюда. С удивлением обнаружил, что лестница словно надорвалась, одна из ступенек провалилась и только потом заметил маму внизу.

– Что делаешь? – спросил Вейн, перегнувшись через перила.

– Кормлю, наверное… У нас дом, оказывается, живой.

– Ага.

– Ты знал?

– Да. Всегда. Он мне показывает иногда, как раньше было, тебя, отца, ира Комыша, или что снаружи происходит. А ты не знала? Разве отец не говорил тебе, что дом живой? Это часть его сути. Он так сделал, чтобы нас беречь

Мама села прямо на землю. Озадаченное выражение на лице враз сделало ее моложе, такой, какой Вейн видел ее в картинках, что показывал дом.

Стало весело. Просто так. Солнце глаза слепит, мама, приподнявшись, ворчит, собирая свои знахарские штучки обратно в сумку, и сдувает ртом лезущую в глаза прядь…

– Говорил… не говорил… Он иногда так говорил, что не понять, это на самом деле или его эльфийские заморочки. Я думала, что он просто какую-то хитрую защиту наложил. А в тот день, когда ты родился, мне не до разглядываний было: сарай вокруг или дворец. Главное, относительно тепло и сухо. У Хаэльвиена все живое было. Вода, камни… Серебро, за которым он…

Пауза была недолгой, но такой… Вейн будто на миг над пропастью встал.

Деревянная лопатка не желала полезать обратно, однако мама все же справилась с ней. И с собой тоже. Снова посмотрела на висящего на перилах Вейна.

– Теперь лестницу чинить… Я бы и не заметила, но вдруг погреб нашла, представляешь. Главное, помню, что не было там ничего такого, сколько раз ходила, а тут раз, кольцо и крышка. Еще комнатка нашлась наверху маленькая, как птичья клетушка, в конце коридора над кухней. Даже в полный рост не станешь. Эй, а ну сюда иди немедленно! По глазам вижу, что про все знал и молчал!

Мама пыталась напустить на себя грозный вид, даже руки в бока уперла, но она все еще сидела на коленках, солнце заставляло ее жмуриться, так что получился балаган, а не грозная мать.

Вейну стало весело. Он перепрыгнул провалившуюся ступеньку и спустился. Сел рядом.

– Я про погреб ничего не знаю, – честно сказал он. – Только про лестницу. Ее видно, если с чердака спускаться у моей… у детской и смотреть как бы между. И про башню над домом. Ее тоже не видно, но в ней ветер гудит как в пустом камине, или поет, как флейта. Сколько в этот раз, ма?

– Четвертый день сегодня, я после дома как раз собиралась к тебе. Тоже вроде как кормить. А ты сам встал. Вейн…

– Да?

– Ты немножко другой. – Она взяла его руку и приложила к своей. Ладонь к ладони. – Видишь? Почти как моя.

– Не почти.

– Но больше, чем была. Почему не позвал сразу, как плохо стало? Напугал.

– Прости.

– На полу лег… Ты тяжелый, как два ящерка́, когда спишь. Тощий, а не поднять. Чуть на постель втащила. Пальцами во флейту так вцепился… Развязать хотел?

– Не успел.

– Я успела. Ты не проснулся, но хоть дрожать перестал, успокоился, задышал ровно. А то холодный был, как камень, вены темные сквозь кожу и… мерцаешь. Бормотал странное.

– Что бормотал? – Про сон Вейн помнил только то, что он был, а какой именно, не помнил.

– Просил не ходить, говорил, что тебе холодно. Я правда очень испугалась за тебя, малыш.

– Прости. Я не нарочно.

– Я знаю, солнышко.

Мамина ладонь легла поверх руки, чуть прижала. Немного шершавая, как ему нравится. Другой рукой Вейн погладил флейту, цепляясь подушечкой пальца за свободные отверстия. Три. И то, которое к губам прикладывать, четвертое.

– Ма… А кошки долго живут?

– Кошки несколько раз живут. Сразу здесь и между. Зеркала на чердаке ты разбил? Почему не сказал?

– Почему спрятала?

Снова наползли облака, занавесив солнце, а оно иногда выглядывало в прорехи, дразнясь краем диска, поблескивая, как мамино складное лезвие, которое Вейн видел в стоящей рядом знахарской сумке.

Еще видел упрямую деревянную лопатку, округлые бока и плотно притертые пробки флаконов из темного стекла, зеленоватого, синего, темно-янтарного. У стекла был разный звук. Из сумки пахло странно и интересно. Как из кладовки с чудесами. А закрой клапан-дверь и ничего особенного.

– Какой он, если из-за изгороди смотреть? – спросил Вейн.

– Дом? На тебя похож. И на… твоего отца тоже. Снаружи совсем не то, что внутри.

– Это плохо?

– Это по-другому. – Она пошуршала ладонью по макушке Вейна, по короткому ежику волос, которые по-прежнему не торопились расти. – А так… Дом как дом. Не слишком привлекательный, наверное. Окна первого этажа едва из-за ограды видно, второй этаж и вовсе как нежилой, во дворе пусто, никакой живности, кривой сарай, бурьян по углам и фиалки вдоль дорожки сами собой растут и цветут почти круглый год.

5

Он не хотел новых секретов, но признаться было страшно. Страшно даже не тем, что пришлось прятать первое крысиное тельце там же, где до этого прятал кошку, а тем, что расскажи он, пришлось бы сказать про кошку тоже. И про Еринку. А про Еринку было… личное. Прямо как то, почему мама не позволяет себе входить в их бывшую общую с отцом спальню.

Вейн не звал специально. Наказывались только те зверьки, которые проявляли агрессию. Нападали и бросались куснуть. Именно наказывались. Вейн же ничего плохого им не делал, просто просил уйти, не пугать маму и не портить продукты. Он не виноват, что некоторые не слушали и хотели причинить вред. У него вон тоже зубы есть, он же не бросается на всех подряд из-за угла?

После гибели одного из сородичей в погребе делалось тихо на неделю, а то и больше, а сам Вейн начинал чувствовать себя увереннее, сильнее. Он больше не засыпал на несколько дней кряду от истощения, потому что тело так себя спасало. Он стал лучше видеть, ему почти не хотелось спрятаться от слишком яркого солнца в тень. Он начал расти. Мама даже взяла привычку оставлять на косяке кухонной двери зарубку-риску. А волос так и не было, только едва заметный ершик.

Мама купила новую одежду. Старая стала короткой. Вейн пожимал плечами. Ему было все равно, он ведь никуда дальше двора не ходил, во двор и то с опаской.

Иногда у красной или задней калитки появлялись просители. Осмелели или защита становилась тоньше? Раньше никому в голову не приходило даже по этой стороне Черной улицы пройтись, не то что у калитки торчать, ручку дергать или, вытягивая шею, пытаться заглянуть во двор.

Бывало, что Вейну даже хотелось, чтобы заглянули и увидели не наведенный морок, а как на самом деле. Его, например. Сразу представлялось бледное, вытянутое от испуга лицо, выпученные глаза, крик или сдавленный сип про упыря и чудовище и побег прочь.

От таких придуманных картинок Вейн чувствовал горечь и злость. Еще обиду и жгучее желание выбраться, как пойманный в сомкнутые клеткой пальцы обеих рук светящийся жук. Жук метался, ударяясь о пальцы, пока Вейн не перестал себя сдерживать и не впитал крошку его света.

Мама заметила. Вышла на крыльцо позвать Вейна завтракать. У ее глаз было странное выражение. Этот миг, когда она смотрела на него как на незнакомца, оказался куда неприятнее и больнее, чем ее слезы, которых Вейн обещал себе не допускать.

Справиться со злостью и ноющим нутром могло лишь одно средство – вахта в погребе. И желательно, чтобы одна из крыс напала. Сама. Осталось дождаться, когда мама уйдет.

Но она все не шла, хотя сумка, с которой она всегда ездила в Верхний и как раз собиралась туда именно сегодня, стояла сложенная, поскрипывая плотно уложенными внутри пузырьками и похрустывая бумажными свертками со сборами на продажу. Сама мама надела плотное синее платье, красиво уложила волосы короной из косы. Выглядела очень молодо и привлекательно. И старалась не показывать своей радости от скорого, пусть и недалекого, но путешествия.

По дому плыл сдобный дух, а кухня полнилась им до краев, только Вейна замутило от одного вида аппетитных пышек, политых медом и терпкого ароматного чая в глазурованной чашке. А особенно от другой чашки, в которой на палец от донца поблескивала вязкая темно-красная кровь.

Все по правилам. Отдана добровольно. Маме нужно, она хладна. Она в Верхнем по новым законам, касающихся вампиров, прошла регистрацию. Ей дали разрешение на кровь разумных раз в месяц и форму договора для донора. Теперь она ездила в Верхний не только снадобья продавать, а чтобы получить свой “паек” – тут мама брезгливо кривила губы – или отдать заполненный договор, что кровь она получила в Ид-Ирей.

Вейн, случалось, чуял ее голод ничуть не слабее своего. Ведь она делилась кровью с ним и ругалась, когда он отказывался. Но если упираться достаточно долго…

– Вейн, солнышко…

Ласковое прозвище вызвало такое же отвращение, как и еда, но Вейн старался, чтобы мама не заметила. Она ведь не виновата, что он только и ждет, чтобы поскорее в подвал пойти. А она волнуется.

– Ты ничего не скушал. Тебе нездоровится? Ты весь дрожишь, холодный как ледышка, глаза дикие. Давай еще узелок распустим и ты поспишь? – уговаривала мама и норовила его то приобнять, то погладить. – А я посижу рядом? В другой раз в Верхний съезжу.

Вейн мотнул головой, сглотнул кислый ком. От маминых рук, казавшихся влажными и горячими, тепло которых хотелось забрать, от сосущей пустоты внутри кружилась голова. Вчера еще началось, но вчера он отвлек себя книгами. Сегодня не получилось, хоть он полночи пытался. Потому и встал рано и пошел по двору бродить. Светляков даже звать не нужно было. Сами подлетали, как миленькие. И кто им, глупым, виноват?

– Едь. Договорилась ведь. Книжку новую обещала. Я нормально, мам. Покушаю и пойду полежу. С книжкой. Или посплю, пока ты вернешься.

– А узелок?

– Потом, как приедешь. Ага?

Он даже улыбнулся и надкусил пышку, торопливо запив, пока обратно не попросилось. Мама поверила. Улыбке.

Когда у тебя столько секретов, ложь выходит сама собой. Ведь когда хранишь секрет, тоже лжешь. Притворяешься, что никакого секрета нет.

Вряд ли у Вейна получилось настолько убедительно. Наверное, маме очень хотелось поверить и поехать в Верхний. Ей тоже было тесно взаперти, хотя мамина клетка куда просторнее.