Кто пришел?

Кто пришел?

Громкий стук в дверь напугал настолько сильно, что Катька выронила свечи и резко опустилась на стул, испуганно посмотрев сначала на Риту Кевельсон, а затем встретившись взглядом с Ириной Искандеровной.

— Так и должно быть? —прошептала она, пытаясь унять дрожь в руках.

Рита кивнула и сочувственно произнесла:

— В первый раз всегда страшно, но не волнуйся, мы поможем. Свечи подбери, положи сюда, — тонкий длинный палец с острым когтем гарпии, выкрашенный алым лаком или самой кровью, указал на таз.

Катька послушно опустила свечи в медный таз со святой водой, где уже плавал железный крест, снятый с могилы безымянного солдата. Крест торчал из земли, словно кривая рука, просившая о помощи и желавшая уцепиться за первого встречного.

— Теперь на плиту, — наставительно произнесла Кевельсон, а Ирина Искандеровна поправила пеструю шаль на плечах.

Зябко стало в квартире, но она подготовилась заранее.

— Что вы там такое вкусное готовите? — пропищал голос из-за двери, едва под тазом заплясали сине-оранжевые огоньки.

Ненастоящий огонь, прирученный. Сейчас бы дикого, вздымающегося к летнему небу ярким столпом. Катька поджала губы, почувствовав, как по позвоночнику вниз побежали мерзкие мурашки.

— Не обращай внимания, девочка, — прокаркала Ирина Искандеровна старой вороной. — Покуда закрыты все оконные створки, пока крепкий замок не повернется по твоей прихоти или по чьей-то еще, оно не войдет. Будет топтаться на пороге и колотить в дверь. Главное не пускать.

— А если это?.. — Катька обернулась на темноту коридора.

— Тоже хочу попробовать, пустите хоть одним глазком посмотреть, хотя бы понюхать! — голос окреп и теперь походил на молодой мужской, точно такой же, каким разговаривал Ваня.

Ваня, Ванечка, Ванюша, птица вольная, птица певчая, с глазами васильковыми, золотыми кудрями до плеч, а ниже плеч нет ничего, кто-то взял да обрубил тело, забрал его, побрезговав остальным и оставил только изуродованную голову, чтобы получилось хоть как-то опознать родные черты на холодном столе морга.

— Не слушай! — Кевельсон хлопнула ладонью по столу. — Сейчас наговорит тебе такого, что сама пойдешь приглашать!

— Зубы, — скомандовала Ирина Искандеровна.

Катька высыпала в таз молочные зубы Вани, которые мама зачем-то сохранила, завернув в платочек и спрятав в шкатулку с украшениями.

— Зубы, зубки, зубищи, зубоскалые твари пытаются до меня добраться! — заревел голос.

Катька вздрогнула, помешала страшное варево, понимая, что у нее затряслись коленки. Как тогда, перед той самой секундой, когда простыня сползла и обнажила обкусанные щеки, словно тот, кто впивался раз за разом в мягкую плоть, пытался неумело поцеловать, но не справлялся с нахлынувшими чувствами и пускал в ход клыки. Иначе откуда такие раны? Не ножом же до кости срезали, раз за разом, словно очищая яблоко от жесткой кожуры.

— Цыц, оголтелый! — прохрипела Ирина Искандеровна, громко, чтобы незваный гость точно услышал.

А он услышал и принялся методично стучать в дверь, то наращивая темп, то замедляясь.

— Кто там? — выдавила из себя Катька, машинально зажимая нос пальцами: варево на плите быстро закипало и появился отвратительный запах. Вода потемнела.

— Тот, с кем тебе не захочется познакомиться очень близко. Но хорошо, что пришел. Значит, сейчас нужный товарищ прискачет, — Кевельсон наблюдала за варевом и в глазах ее отражались искры, плясавшие на бурлившей поверхности.

— И расскажет?..

— Непременно, — крякнула Ирина Искандеровна. — Только слушай внимательно, зубов-то не осталось, все в ход пустила. Надо было припасти парочку на всякий случай.

Небо за окном, ясное, синее, подернулось пеленой и на землю опустилась тьма. Катька не понимала: видела мрак лишь она сама вместе с Ритой и старухой, или любой, высунувшийся с балкона, заметил бы?

— Идет! —обрадовалась Рита, хлопнула в ладоши.

Катька нервно сглотнула. Ладони вспотели, перед глазами завертелись картинки воспоминаний и к горлу подступил комок тошноты. Еще немного и ее вывернуло бы наизнанку от тошнотворного пара, спиралью крутившегося над тазом.

Стук прекратился.

Но лучше бы он продолжался, ведь на смену ему пришел мерный цокот копыт. Словно ловкая козочка прыгала вверх по ступеням. Катька вытерла лоб, покрывшийся испариной — бросило сначала в жар, затем резко в холод.

Поскреблись.

И Катька застыла от пробравшей жути.

Жуть эта намертво вцепилась во внутренности ледяными пальцами, добралась до костей. Кости, кости, много разных, красивых, ни разу не ломанных. И каждая косточка отзывалась гулом, вибрацией на низких частотах, зудела, будто пытаясь выбраться наружу и отринуть кожаный мешок, нанизанный на них. Катьке стало откровенно дурно, она склонилась над раковиной, извергла содержимое желудка поверх грязных тарелок и вилок. Вилки ощерились зубцами, зубьями, зубами, зубками, такими же блестящими, как те, молочные, утопшие в растопленном воске, вместе с крестом и пригоршней едкого перца. Перец собрали, высушили и перемололи в жгучую специю далеко-далеко, в палящем зное, под неусыпным оком злого солнца. Специю смешали с густыми слезами покалеченных детей, ею можно было теперь писать картины и картины эти, расцветающие под кистью безликого художника, сводили бы с ума, передавались бы из поколения в поколение. На холсте бы изображались изможденные лица с воткнутыми в глаза иголками. Рты, раззявленные в немом крике, а изо рта высовывалась бы змея. Руки сложились в мольбе, ногти вырваны, вены вскрыты, запястья опутаны колючей проволокой, вместо привычного одеяния святых на церковных иконах, на бесполом существе красовалась порванная сутана, а в прорехах виднелись кости и внутренние органы. Над обритой головой с наморщенным лбом сиял бы нимб из рожиц младенцев и засохших цветов. И все это выглядело бы оплавленным, слегка растекшимся, словно свечного человечка сунули в разогретую печь…