Кулак

Глава 1

Глава первая

Весна 1930 года пришла в село Большая Гривна поздно, словно нехотя, будто сама природа сопротивлялась наступлению нового цикла. Холодные утренники сковывали землю ледяной коркой. Ветер, гулявший по улицам, нёс с собой запахи оттаявшей грязи, дыма из печных труб и кисловатого духа навоза, который уже начал оттаивать по краям дворов. Дороги, изъеденные колеями, превратились в месиво чёрной жижи, и редкие прохожие, пробираясь между лужами, кряхтели и сплёвывали сквозь зубы.

Андрон Кулаков шагал по селу тяжело, широко расставляя ноги в грубых, пропахших потом и дёгтем сапогах. Он был высок, широк в плечах, и его фигура, чуть согнутая от постоянной работы, выделялась среди других мужиков. Руки его, даже в покое, оставались сжатыми в кулаки, будто привыкли лишь к труду да к драке. Лицо, обветренное и тёмное от солнца, не назвать было красивым, но в нём читалась сила. Тяжёлый подбородок, густые брови, тёмные глаза, смотревшие прямо и жёстко.

Он возвращался с базара, где с утра торговал мясом. В кармане его зипуна позвякивали монеты. Выручка была неплохой, хотя и меньше, чем в прошлые годы. Теперь, когда по селу ходили разговоры про колхозы и раскулачивание, народ прижимал деньги, боялся лишнее потратить. Да и сам Андрон чувствовал, как что-то недоброе витает в воздухе, будто туча перед грозой.

Дом его стоял на отшибе, большой, крепкий, под тёмной соломенной крышей. Во дворе копошились куры, у сарая стояла телега с разобранной упряжью, а из хлева доносилось глухое мычание коровы. На крыльце, обхватив колени руками, сидела Устина — его жена.

Она была женщиной крепкой, ширококостной, с руками, знавшими любую работу. Лицо её, когда-то румяное и полное, за последние годы осунулось, стало жёстким, а в глазах поселилась усталая покорность. Увидев мужа, она молча поднялась, отряхнула подол и без слов двинулась в сени ставить самовар.

— Продал? — спросила она уже внутри, раздувая угли в печи.

— Продал, — коротко бросил Андрон, скидывая зипун.

— Много ли выручил?

— Хватит. На первое время уж точно, а там посмотрим.

Она ничего не ответила, только губы её слегка дрогнули. Они давно уже разучились говорить по-доброму. Женили их родители, свели два хозяйства, и с той поры Устина рожала ему детей, доила коров, месила хлеб, а он пахал, сеял, рубил мясо на продажу. Жили, как жили все вокруг, но в последнее время Андрон всё чаще ловил себя на мысли, что смотрит на жену, как на чужую.

— Опять молчишь, — сказала Устина, ставя на стол чугунок с щами. — Словно я тебе не жена, а работница.

— А что говорить-то? — огрызнулся Андрон. — Дела обсуждать? Так они одни и те же. Земля, скотина, налоги. А сплетни какие, так это тебе точно не ко мне.

— Не про дела, — она села напротив, устало потирая ладонью лоб. — Вон у Марфы с Петром хоть разговоры бывают. Про жизнь, про то, что в городе слышали…

— Ну и что с того? — Андрон хмуро ковырял ложкой в миске. — Разговорами сыт не будешь.

— А душу ими согреешь, — тихо сказала Устина.

Он посмотрел на неё, на её красные, обветренные руки, на глубокие морщины у рта, и вдруг почувствовал что-то вроде вины. Но тут же отогнал это чувство.

— Душа… — проворчал он. — Какая у мужика душа? Есть работа, есть хлеб на столе, да и то слава Богу.

— Бог-то теперь не в чести, — усмехнулась Устина. — Теперь новые святые пошли. Помню время, всей семьёй по воскресеньям в церковь ходили, молились, душу выворачивали. А теперь вместо церкви клуб сделали. Народ пляски устраивает.

Андрон нахмурился.

— Ты это брось. Мало ли как чего поменялось. Про такое сейчас говорят в полголоса, да и то по сторонам глядят.

— Говорят-то много, — вздохнула она. — Да только от слов этих уже кулаков по волостям вывозят.

Он резко стукнул ложкой по столу.

— Хватит! Нечего дурь-то слушать.

Устина замолчала, но в её глазах читалось что-то тяжёлое, будто она знала больше, чем говорила.

После обеда Андрон вышел во двор, сел на завалинку и закурил. Солнце уже клонилось к закату, окрашивая крыши изб в багровые тона. Где-то вдали кричали дети, доносился лай собак.

Он сидел и думал о том, что жизнь его, казалось бы, налажена. Есть дом, хозяйство, семья, люди уважают. Но внутри было пусто.

И тут он вспомнил её. Арину.

Арина была дочерью бедняка Семёна Безденежного, жившего на краю села в покосившейся избе. Впервые он заприметил её месяца три назад, но не тут, не в Новой Гривне, а на базаре. Худенькую, в выцветшем платье, с большими серыми глазами. Но сегодня утром, проходя мимо колодца, он увидел, как она, налегая всем телом, пыталась вытянуть ведро, и не смог пройти мимо.

— Давай помогу, — сказал он, подходя.

Она вздрогнула, обернулась, и он увидел, как по её лицу пробежала тень испуга.

— Спасибо, — прошептала она, отступая.

Андрон легко вытянул ведро, потом второе, взвалил их на коромысло.

— Далеко нести?

— До края села, к отцу.

— Подвезу, — коротко сказал он и, не дожидаясь ответа, поставил вёдра в свою телегу.

Она шла рядом, молчаливая, опустив глаза. Андрон украдкой разглядывал её тонкий нос, светлые ресницы, губы, сжатые от смущения.

— Как звать-то тебя? — спросил он нарочито грубовато.

— Арина.

— А я Андрон.

— Знаю, — тихо ответила она.

— Ну да, вся Большая Гривна меня знает, — хмыкнул он.

— Знают, да не все добром поминают, — неожиданно сказала она.

Андрон насторожился.

— Это почему же?

— Говорят, с Кулаковыми лучше не спорить, особенно со старшим Андроном. Быстро зубы пересчитает, если что. А ещё говорят, у тебя земля лишняя. Что на других не хватает.

— Земля моя по праву, — нахмурился он. — Я её пахал, удобрял, пот потом заливал.

— А у моего отца земли нет, — сказала Арина. — Только огород.

— Ну так пусть работает! Как большевики пришли, да барина сбросили, все равные стали. Разве нет? — огрызнулся Андрон.

Глава 2

Глава вторая

Первый петух прокричал ещё затемно, когда восток только начал сереть за краем соломенной крыши. Андрон проснулся от этого звука, словно от толчка, и сразу же почувствовал, как в висках стучит усталость. Вчерашний день выдался тяжёлым, а ночь прошла беспокойно, в обрывках снов, где мелькали то серые глаза Арины, то угрюмое лицо её отца.

Он потянулся. Кости хрустнули, и тут же с другой стороны печи раздался сонный голос:

— Уже встаёшь?

Устина лежала, отвернувшись к стене, но по напряжённым плечам было видно, что она не спала.

— К отцу еду, пахать, — коротко бросил Андрон, натягивая порты.

— Возьми Мишку с собой.

— И так возьму.

Он вышел во двор, где воздух ещё держал ночную свежесть, и глубоко вдохнул, чувствуя, как лёгкие наполняются сыростью и запахом конского навоза. Лошадь, заслышав шаги, зашевелилась в стойле в ожидании корма.

— Пап, я запрягаю? — из темноты вынырнул девятилетний Мишка, уже одетый, с торчащими в разные стороны волосами.

— Давай, только сперва овса ей дай, — кивнул Андрон.

Пока сын возился у конюшни, он сам зашёл в сарай, вытащил плуг, провёл ладонью по зазубренному лемеху — надо бы точить. Потом взял вёдра, подошёл к колодцу. Вода была ледяной, он умылся, смывая остатки сна, и тут же услышал за спиной голос:

— Рано нынче поднялся.

Это была Устина, стоявшая на крыльце с миской тёплого молока.

— Земля ждёт, — отозвался он, принимая миску.

— Ждёт… — она посмотрела куда-то за его спину, туда, где над крышами уже розовел восток. — А вдруг и не твоя она скоро будет?

Андрон резко поднял глаза:

— Ты опять за своё?

— Не я за своё, а люди говорят.

— Люди болтают много чего, — он допил молоко и сунул миску обратно в её руки. — А земля моя.

Мишка уже запряг лошадь, и вскоре они выехали со двора, оставляя за спиной Устину, неподвижно стоявшую у ворот.

Дорога к отцовскому полю шла через всё село, мимо покосившихся плетней и огородов, где кое-где уже копошились ранние хозяйки. Солнце поднималось выше, и свет его, пока ещё косой, золотил верхушки изб.

На развилке, где тропа уходила к реке, их телега неожиданно столкнулась с другой, совсем старой, скрипучей, запряжённой тощей клячей. В ней сидел Семён Безденежный, а рядом, отвернувшись, примостилась Арина.

Андрон сразу узнал её по тонкому силуэту, по платку, сбившемуся набок. Он хотел было окликнуть, но Семён уже мрачно кивнул:

— Проезжай.

— Дорога широкая, — ответил Андрон, но всё же придержал лошадь.

В этот момент Арина случайно обернулась, и их взгляды встретились. Она быстро опустила глаза, но он успел подмигнуть ей быстро, так, чтобы не заметил отец.

— Ты чего это? — Семён нахмурился, заметив движение.

— Ветер, пыль в глаз, — буркнул Андрон и тронул лошадь.

Но даже проехав уже несколько десятков саженей, он чувствовал на спине неодобрительный взгляд старика.

Отцовский участок был одним из самых больших в округе. А было там точно пять десятин хорошей земли, ровной, как ладонь. Когда Андрон подъехал, работа уже кипела. Два его брата, Иван и Фёдор, скирдовали прошлогоднюю солому, а сам старик Кулаков, согнутый, но ещё крепкий, размечал борозды.

— Опоздали, — встретил он сына.

— Петухи ещё спали, как мы выехали, — огрызнулся Андрон, слезая с телеги.

— Петухи спят, а земля не ждёт, — проворчал старик, но в глазах мелькнуло одобрение, ведь он любил, когда сыновья приходили вовремя.

Пока Мишка бегал к дядьям, Андрон скинул плуг, начал проверять упряжь.

— Слышал новости? — подошёл Иван, старший брат, широколицый, с хитрыми глазами.

— Какие ещё новости?

— Из города пишут — нового комиссара прислали. Молодого, рьяного.

— Ну и что?

— А то, что теперь у нас порядки наводить будут, — Иван понизил голос. — Колхозы организовывать.

Андрон замер, чувствуя, как в животе холодеет.

— Кто сказал?

— Да все говорят. В волости уже списки составляют, кто в колхоз идти должен.

— Не пойду, — резко сказал Андрон.

— Ты-то не пойдёшь, а тебя заставят, — в разговор вмешался Фёдор, младший, всегда более осторожный. — У тебя земли много, скота. Ты им как бельмо в глазу.

— Земля-то моя! — Андрон ударил кулаком по телеге. — Я её кровью полил!

— Твоя, да не твоя, — раздался голос отца. Все обернулись. Старик стоял, опираясь на палку, и его лицо было серьёзным. — Теперь земля государственная. А мы на ней так, работники.

— Не может этого быть! — Андрон чувствовал, как гнев поднимается к горлу. — Мы же…

— Мы ничего, — перебил отец. — Время теперь такое. Кто против — того и раскулачат.

Наступило молчание. Даже Мишка, подошедший с куском хлеба, замер, чувствуя напряжение.

— Ну, работать будем или языки чесать? — наконец сказал старик и махнул рукой.

Братья разошлись. Андрон взялся за плуг, чувствуя, как пальцы сами сжимаются в кулаки.

День выдался тяжёлым. Солнце пекло немилосердно, спина горела, а руки, державшие плуг, немели от напряжения. Мишка то и дело подносил воду, но даже питьё не спасало. Во рту стояла горечь от пыли и усталости.

К полудню приехали женщины с обедом, Устина с невестками. Они разложили на траве хлеб, сало, огурцы. Андрон ел молча, чувствуя, как взгляд жены скользит по его лицу.

— Что случилось? — наконец спросила она.

— Ничего, — буркнул он.

— Не врёшь?

— Оставь, — он резко встал. — Пойду работать.

Остаток дня прошёл в молчаливом напряжении. Даже братья, обычно любившие пошутить, сегодня были угрюмы.

Только к вечеру, когда солнце уже клонилось к лесу, Андрон позволил себе остановиться, выпрямить спину. Он посмотрел на поле, половина которого ещё не вспахана.

«Завтра», — подумал он.

И вдруг вспомнил Арину. Её испуганные глаза. И то, как её отец сказал: «Ты — кулак». Словно это было обвинение, а не случайное ругательство.

Глава 3

Глава третья

Лошадь плелась устало, едва переставляя ноги, а телега скрипела на ухабах, будто жалуясь на долгий день. Андрон сидел, свесив ноги, и курил, глядя, как закатное солнце растекается багрянцем по крышам изб. Мишка дремал рядом, уткнувшись в его плечо.

Въезжая в село, они сразу почуяли неладное. У колодца, где обычно к вечеру собирались лишь бабы с вёдрами, сейчас толпился народ. Мужики в замасленных зипунах размахивали руками, старухи в потёртых платках что-то бурно обсуждали. Были тут даже ребятишки, забывшие о своих играх. Голоса звучали громко, взволнованно, и сквозь общий гул прорывались отдельные слова:

— Комиссар… Собрание… Колхоз…

Андрон нахмурился и тронул вожжами.

— Пап, что там? — проснулся Мишка, протирая глаза.

— Ничего. Сиди.

Они подъехали ближе. Люди, заметив Андрона, слегка расступились. Уважение к нему чувствовалось даже в этом жесте.

— Здорово, — кивнул он, снимая картуз.

— Здорово, Андрон Савельич, — отозвались несколько голосов.

— Чего народ взбудоражен?

— Да комиссар новый, — заговорил рослый мужик с рыжей бородой, сосед Терентий. — Сегодня приехал, и уже сейчас в клубе собрание собирает. Говорит, Москва велела всем в колхозы вступать.

— Всем? — Андрон медленно выпустил дым.

— Ну, не всем, — вмешалась старая Дарья, мать троих сыновей. — Беднота, говорят, может вступать, а кто побогаче… — она запнулась, бросая на Андрона косой взгляд.

— А кто побогаче — тому радоваться надо, что у него есть чем с голоду помереть? — резко сказал рыжий Терентий.

Народ зашумел. Кто-то крикнул:

— Да ведь землю у богатеев отберут!

— А кто её пахал? Кто удобрял? — заспорил другой.

Андрон стоял молча, чувствуя, как в висках начинает стучать.

— Андрон Савельич, — вдруг обратился к нему худой мужичок в рваном зипуне, — ты как думаешь? Вступать, что ли?

Все замолчали, ждали. Даже дети притихли.

Андрон медленно стряхнул пепел с цигарки.

— Земля, — сказал он, — она как живая. Кто её любит, того и слушается. А если пахать её будут те, кто в жизни сохи не держал, что там вырастет?

— Так ведь не мы решаем! — крикнул кто-то с задних рядов.

— Пока решаем, — Андрон бросил окурок под ноги. — Завтра — не знаю как будет. Знаю лишь одно, что когда земля барской была, было разделение. А когда всё общее стало, каждый взял по возможности. Иль теперь кто-то нас Кулаковых баринами нарекает, а?

Он взял вожжи, кивнул людям:

— Прощевайте.

Телега тронулась, а за спиной у него снова поднялся шум, теперь уже громче и злее.

Ужин прошел в тяжёлом молчании. Устина хлопотала у печи, Мишка клевал носом над тарелкой, а младшие дети, шестилетняя Машка и четырёхлетний Петька, уже спали на полатях.

— Ты пойдёшь? — вдруг спросила Устина, ставя перед ним миску с картошкой.

— Куда?

— На собрание.

— Не вижу смысла.

— Все пойдут, — она села напротив, сложив на столе красные от работы руки. — И отец твой пойдёт, и братья.

— Ну и пусть идут.

— Андрон… — её голос дрогнул. — Ты же понимаешь, что если не пойдёшь, это только хуже будет?

Он резко поднял глаза:

— Что значит — хуже?

— Люди подумают, что ты боишься. Или что ты против власти.

— А я и есть против, если эта власть моё хозяйство отбирает!

Устина побледнела.

— Ты с ума сошёл! Так нельзя говорить!

Андрон встал, отшвырнув лавку.

— В своём доме я что хочу, то и говорю! Тебе ж разговоров со мной не хватало, а теперь слушать не хочешь.

Он вышел во двор, где уже сгущались сумерки. Где-то за селом кричала сова, а из-за леса поднималась луна, такая бледная и холодная.

Прошло полчаса, может, больше. Дверь скрипнула — это вышла Устина.

— Андрон… — она подошла, осторожно коснулась его плеча. — Пойдём. Вместе.

Он хотел было огрызнуться, но в её глазах увидел не упрёк, а страх. За него. За детей.

— Ладно, — буркнул он. — Только ты останешься с детьми.

Клуб, бывший в царские времена церковью, а ныне дворцом с вырванными иконами и замазанными фресками, светился всеми окнами. У крыльца толпился народ: мужики курили, бабы перешёптывались, ребятня бегала под ногами.

Андрон, подходя, сразу увидел своих. Отец стоял с братьями, хмуро слушая, как Иван что-то горячо доказывал. Мать, завернувшись в платок, молчала рядом.

— Пришёл, — кивнул отец.

— Пришёл, — ответил Андрон.

— А я говорил, что он придёт, — встрял Иван.

Андрон хотел ответить, но тут взгляд его скользнул в сторону, и он увидел их.

Семён Безденежный стоял с краю, окружённый своими детьми — двумя тощими сыновьями и дочерьми. Арина была среди них, закутанная в серый платок, и когда её глаза встретились с Андроновыми, она быстро отвернулась.

— Эти-то уж точно за колхоз будут, — прошептал Иван, следуя за взглядом брата. — У них и взять-то нечего. Им выгодно на чужом добре своё наживать.

Андрон ничего не ответил. В этот момент двери клуба распахнулись, и из них вышел молодой парень в кожанке, с револьвером на боку.

— Товарищи! — громогласно крикнул он. — Собрание начинается!

Народ зашумел, двинулся к дверям. Андрон, толкаясь в толпе, вдруг почувствовал, как кто-то слегка задел его руку. Он обернулся. Арина быстро прошла мимо, даже не взглянув, но на его ладони осталось тепло её пальцев.

И это было единственное, что согревало его, когда он переступал порог клуба, где в воздухе уже висел тяжёлый, как предгрозовое небо, запах людского страха.

Глава 4

Глава четвертая

Бывшая Преображенская церковь, ныне гордо именуемая «Клубом имени Первого мая», едва вмещала набившийся народ. Люди стояли плечом к плечу, заполнив не только расшатанные скамьи, но и все проходы, и даже пространство у замазанных известкой иконных ниш.

Густой воздух был пропитан запахом махорки, овчинных полушубков и древесного дыма, въевшегося за зиму в одежду. Высокие стрельчатые окна, лишённые когда-то цветных витражей, теперь тускло отражали колеблющийся свет электрических ламп, развешанных по краям импровизированной сцены, бывшего церковного амвона.

На возвышении за столом, покрытым кумачом с небрежно нашитыми серпом и молотом, расположились пятеро. В самом центре сидел молодой комиссар в новеньком кожаном пальто. По бокам двое военных с наганами в кобурах. По краям местный председатель сельсовета Фрол с вечно потным лицом и секретарь партъячейки, худощавый интеллигент в роговых очках.

Комиссар, представившийся как Алексей Петрович Воронцов, лет двадцати пяти, с пронзительным взглядом и аккуратно подстриженными «буровскими» усами, начал речь, откашлявшись в кулак:

— Товарищи крестьяне! Советская власть прислала меня, чтобы разъяснить вам великую задачу, стоящую перед всей страной. — Его голос, намеренно тихий вначале, постепенно набирал силу, заполняя высокие своды бывшего храма. — Мы начинаем великое дело коллективизации, которое навсегда изменит вашу жизнь к лучшему! Это не просто объединение хозяйств, а путь к новой справедливости, где каждый будет получать по своему труду, а не по количеству десятин, нажитых непосильным трудом батраков!

В задних рядах поднялся высокий старик с седой, как лунь, бородой. Староста соседней деревни Яков Потапович, уважаемый всеми за мудрость и справедливость:

— А как же заветы предков, Алексей Петрович? Земля, политая потом наших отцов и дедов... Разве можно её отдавать в общий котёл, словно последнюю картофелину в голодный год?

Комиссар резко встал, упёршись ладонями в красное сукно:

— Ваши деды жили в темноте и невежестве, товарищ! — его глаза горели фанатичным блеском, а голос звенел, как натянутая струна. — Мы же строим новый мир, где не будет кулаков, высасывающих соки из бедноты! Где все будут равны перед лицом советской власти! Где трактора заменят ваши убогие сохи, а электричество — лучины!

Андрон, стоявший у стены возле выхода, не выдержал и громко произнёс, перекрывая шум толпы:

— А если человек землю кровью и потом поливал? Если он не покладая рук работал с утра до ночи, пока другие водку в кабаке пропивали? Это тоже называется несправедливостью?

В зале загудело, как потревоженный улей. Комиссар медленно повернулся к Андрону, внимательно его оглядев:

— Товарищ, как ваша фамилия?

— Кулаков. Андрон Савельич.

— А-а, — протянул комиссар, многозначительно переглянувшись с военными, — вот оно что. — Он театрально повернулся ко всем собравшимся: — Видите, товарищи? Классовый враг сам себя проявляет. Как говорил великий Ленин: «Кулак — это кровопийца, мироед и спекулянт».

— Так в ком ты, мил человек, кулака-то увидел? — выкрикнул из последних рядов мужик Степан. — Я ток когда совсем малым был, видел парочку. А после Революции ни одного. Как пить дать, ни единого кулачишку.

Отец Андрона, Савелий Кузьмич, сидевший в первом ряду, медленно поднялся, опираясь на резную трость:

— Сын мой правду говорит, гражданин начальник. — его низкий, грудной голос заставил притихнуть даже самых шумных. — Мы землю не грабили, не отнимали. Каждый колосок своим трудом выращен. Мои руки, — он поднял свои ладони с толстыми, как корни деревьев, пальцами, — вот они какие. Это руки хлебороба, а не кровопийцы.

Комиссар резко хлопнул ладонью по столу, отчего задребезжали стёкла в окнах:

— Именно так и говорит кулак! — он начал нервно расхаживать по сцене, как хищник в клетке. — А я вам расскажу, что такое настоящая правда! Правда — это когда дети бедняков пухнут с голоду, пока у таких, как вы, амбары ломятся от зерна! Правда — это когда батрак пашет на вас за горсть муки! Это и есть ваша «справедливость»?

— Кулаковы не кулаки! У них просто фамилии схожи. — выкрикнул кто-то, и зал разразился заразительным смехом.

Вдруг из толпы раздался тонкий, но чёткий голос. Это была Арина, неожиданно для всех поднявшаяся с места:

— А разве можно отнимать у одних, чтобы дать другим? Разве это и есть новая справедливость? — её голос дрожал, но слова звучали отчётливо.

Её отец, Семён Безденежный, резко дернул её за рукав, но слова уже прозвучали. Комиссар удивленно поднял брови, подойдя к краю сцены:

— Ты чья будешь, девушка?

— Безденежных... Арина Семёновна, — еле слышно ответила она, опуская глаза.

Комиссар усмехнулся, обращаясь ко всем:

— Вот видите, товарищи! Даже дочь бедняка понимает всю несправедливость старого уклада. — Он снова заговорил, повышая голос: — Завтра на этом же месте начнём записывать желающих в колхоз. Кто не с нами — тот против советской власти. А с врагами народа мы разговариваем другим языком.

Андрон, стиснув зубы, громко процедил:

— Значит, добровольность — это когда под дулом револьвера? Так, что ли?

Комиссар резко обернулся, и его лицо исказила гримаса гнева:

— Что-что вы сказали, товарищ Кулаков?

— Я сказал, — Андрон сделал шаг вперёд, заставив людей перед ним расступиться, — что настоящая справедливость — это когда человека не заставляют отказываться от того, что он заработал честным трудом. Когда не ставят к стенке за то, что он не хочет отдавать своё кровное.

В зале воцарилась гробовая тишина. Даже дыхание людей стало неслышным. Комиссар медленно подошёл к самому краю сцены. Все видели как его пальцы нервно барабанили по кобуре нагана.

— Запомните мои слова, товарищ Кулаков. Новое время не потерпит таких, как вы. — он сделал паузу, обводя взглядом всю толпу. — Либо вы с нами, либо... — он не договорил, но все поняли недвусмысленный намёк.

Глава 5

Глава пята́я

Луна, словно выщербленный пятак, висела над селом, когда Андрон шагал по пустынной улице к своему дому. Каждый удар сердца отдавался в висках тяжёлым, неровным стуком. Мысли путались, цепляясь то за резкие слова комиссара, то за испуганный взгляд Арины.

— Господи, да что ж это творится-то... — прошептал он себе под нос, с силой толкая калитку.

Во дворе было тихо, и только свинья хрюкнула в загоне, почуяв хозяина. В избе горела лучина. Устина ждала его появления. Она стояла на пороге в одной длинной сорочке, босыми ногами почувствовав холод земляного пола.

— Ну что? — спросила шёпотом, чтоб не разбудить детей.

Андрон, не глядя на неё, скинул зипун, швырнул шапку на лавку.

— Ничего хорошего.

— Да говори толком!

— Завтра списки начнут составлять. В колхоз. Кто не запишется, тем хуже.

Устина перекрестилась, губы её дрогнули.

— Господи помилуй... А мы?

— А мы будем как все, — резко сказал он и плюхнулся на лавку, снимая сапоги.

Жена молча подошла, встала на колени перед ним, начала разматывать онучи. Пальцы её, шершавые от работы, скользили по его икрам.

— Дети спят, — тихо сказала она, подняв на него глаза.

Андрон понял намёк, но лишь отвернулся.

— Не до того.

— А когда до того будет? — в её голосе зазвенели обида и тоска. — Месяц? Два? Как в прошлый раз?

Он ничего не ответил, а лишь тяжело вздохнул и пошёл к рукомойнику.

Ночью, когда изба погрузилась в тёмную тишину, Андрон лежал на спине, уставившись в потолок. Устина ворочалась рядом, потом осторожно придвинулась, обняла его за бок.

— Андрон... — шёпот её был горячим, как пар от скотины в морозное утро.

— Спи.

— Не могу... — её рука поползла вниз, к животу.

Он схватил её за запястье.

— Я сказал — устал.

Но Устина не отступила. Её ладонь, упрямая и настойчивая, разжимала его пальцы.

— Жена я тебе или нет? — прошептала она, прижимаясь всем телом.

Андрон застонал, но скорее не от желания, а от бессилия. Через мгновение он грубо перевернул её на спину. Это было быстро, молчаливо, без намёка на ласку.

После Устина заплакала тихо, в подушку, а он лежал, чувствуя, как стыд разъедает его изнутри.

Утро началось как всегда с крика петуха.

Андрон встал раньше всех, вышел во двор, окунул голову в ледяную воду кадки. Тело ныло, глаза слипались, но хуже всего была эта гложущая досада на себя.

— Тять, а правда, что у нас всё заберут? — Мишка, девятилетний старшак, стоял на пороге, потирая сонные глаза.

Андрон нахмурился.

— Кто тебе такое наговорил?

— Да все во дворе говорят...

— Не слушай дураков. Иди матери помогай.

За завтраком дети: Мишка, Машка и маленький Петька, смотрели на отца широкими глазами.

— Тять, а колхоз — это как? — не выдержала Машка.

— Это когда все вместе, — буркнул он, разминая пальцами хлебный мякиш.

— А наша Бурёнка тоже со всеми будет? — испугался Петька.

Устина, разливающая молоко, замерла, ждала ответа.

— Будете вы молчать! — вдруг рявкнул Андрон, ударив кулаком по столу.

Дети вздрогнули, а младший и вовсе расплакался. Устина бросила на мужа укоризненный взгляд.

— Ну чего ты? Маленькие ещё...

— Маленькие, а жизнь уже спрашивают! — он встал из-за стола, опрокинув скамью.

На пороге он обернулся. Посмотрел на жену, прижавшую к себе перепуганных детей. В глазах Устины стояли слёзы.

— Я... я на поле. К отцу.

Вышел, хлопнув дверью.

Солнце уже поднялось над лесом, когда он дошёл до колодца. В кармане зипуна лежала краюха хлеба, завернутая Устиной. Вот хоть и ругался, а позаботилась.

Андрон посмотрел на дорогу. Где-то там была Арина. И этот разговор, которого он и ждал, и боялся одновременно.

Он глубоко вздохнул и поправил шапку.

— Ну, будь что будет...

Глава 6

Глава шестая

Полдневное солнце висело над Большой Гривной, как раскалённый медный таз. Воздух дрожал над выгоревшей травой, а от нагретых стен изб тянуло тёплым деревом и вяленой рыбой.

Андрон лежал в тени старой ракиты, что росла в полусотне шагов от колодца. Высокая трава скрывала его тело, лишь голова покоилась на скрещенных руках. Он прикрыл глаза, но не спал, каждым нервом прислушивался к звукам села: где-то скрипела телега, бабы перекликались у огородов, изредка доносился плач ребёнка.

— Андрон Савельич! Аль нездоровится?

Старый пасечник Трофим остановился, опираясь на вишнёвый посох. Его тёмные, как соты, глаза внимательно рассматривали лежащего мужика.

— Жара, дед, — ответил Андрон, не открывая глаз. — После ночной грозы душно, как в бане.

— То-то я гляжу, не по-хозяйски ты нынче, — Трофим усмехнулся, обнажив единственный жёлтый зуб. — Али ждёшь кого?

Андрон приоткрыл один глаз:

— А тебе-то что?

— Да так, стариковское любопытство, — Трофим почесал жилистую шею. — Только гляди, комиссар твой нынче по селу шастает. Увидит, ещё подумает, что ты от работы отлыниваешь.

Андрон сел, сплёвывая травинку:

— Пущай думает, что хочет. Я своё отработал спозаранку.

Трофим задумчиво постучал посохом о землю:

— Времена-то какие пошли... Раньше мужик в жару под деревом прилёг, как все понимали, что заслужил. А нынче... — он махнул костлявой рукой и заковылял прочь, бормоча себе под нос.

Андрон снова растянулся в траве. Мысли его были далеко — в той избе на краю села, где сейчас, наверное, металась как птица в клетке...

В избе Безденежных действительно бушевала гроза. Старик Семён, размахивая руками, ходил по тесной горнице, задевая локтями глиняные горшки на полках.

— Вот до чего дожили! — его седые усы дрожали от ярости. — Моя кровь, моя плоть на весь мир позорится! На собрании, перед всем честным народом!

Арина стояла у печи, сжимая в руках кончик платка. Её братья, старший Григорий и младший Пётр, сидели на лавке, переглядываясь.

— Я только правду сказала, — тихо, но твёрдо произнесла она.

— Правду?! — Семён ударил кулаком по столу, так что подскочила деревянная солонка. — Какая у тебя может быть правда, девка недопеченая? Ты жизнь-то знаешь? Хлеб своими руками растила?

Григорий, широкоплечий парень с лицом, как у отца, мрачно поддержал:

— Теперь вся деревня будет пальцами показывать. Скажут, что Безденежные своих дочек на кулаков натаскивают.

Арина вдруг выпрямилась. Глаза её, обычно такие кроткие, вспыхнули:

— А разве не вы сами твердили, что Кулаковы землю неправедно нажили? Что у них всего много, а у нас ничего? Так почему же теперь, когда я сказала, что отнимать чужое несправедливо, вы...

— Молчать! — Семён замахнулся, но не ударил. Рука его дрожала. — Ты... ты ничего не понимаешь! Нынче другие времена. Кто против власти того в расход. Хочешь, чтобы нас всех в Сибирь упекли?

Арина молча встала и подошла к лавке, на которой стояло ведро с водой. Чуть наклонилась, оперлась о край ведра, и оно тут же опрокинулось на пол. Все мигом оглянулись на растёкшуюся воду. Арина мигом бросила на пол тряпку и принялась нервно тереть.

Отец схватил со стола шапку и швырнул её в угол.

— Всё! С сегодняшнего дня ни шагу из дому без спросу! А теперь марш за водой! Да смотри, чтобы твои глазёнки не встретились с этим... с этим кулацким отродьем!

Арина схватила ведро и выбежала, хлопнув дверью. За спиной раздался крик отца:

— И чтоб я не слышал, что ты с Андроном Кулаковым говорила! А то его баба тебе все косы повыдёргивает!

Дорога к колодцу казалась Арине бесконечной. В ушах звенело от криков отца, а в груди будто горел уголёк, маленький, но такой жаркий. Она шла, опустив голову, не замечая, как вёдра болтаются у неё на коромысле.

— Ой, да это же наша смелая девица!

Арина вздрогнула. У колодца, опираясь на журавль, стоял сам комиссар Воронцов. В руках он держал деревянную кружку.

— Здравствуйте... товарищ комиссар, — Арина опустила глаза.

— Алексей Петрович, — поправил он, приветливо улыбаясь. — Мы же вчера познакомились, на собрании. Хотя, — он сделал паузу, — мне кажется, мы знаем друг друга гораздо дольше.

Арина насторожилась:

— Как это?

— Да так, — Воронцов ловко зачерпнул воду и подал ей кружку. — Я ведь сразу увидел в вас родственную душу. Чистую, незамутнённую жаждой наживы.

Арина осторожно приняла кружку, но пить не стала.

— Я... я просто сказала то, что думала.

— Именно это и ценно! — комиссар сделал шаг ближе. — Вы даже не представляете, как редко сейчас встретишь человека, способного мыслить самостоятельно. Большинство, — он махнул рукой в сторону села, — как стадо: куда погонят, туда и бредут.

Арина почувствовала, как по спине пробежали мурашки. В глазах комиссара было что-то... неприятное.

— Мне нужно воды набрать, — она потянулась к журавлю.

— Позвольте мне, — Воронцов ловко перехватил верёвку. Их пальцы на мгновение соприкоснулись, и Арина отдернула руку, будто обожглась.

— Вы не бойтесь меня, — комиссар наливал воду в её ведро. — Я ведь здесь, чтобы помогать таким, как вы. Честным, трудолюбивым... красивым, — он добавил тише, глядя ей прямо в глаза.

Арина почувствовала, как кровь приливает к щекам. Она потянулась за ведром, но в этот момент с дороги раздался голос:

— Здорово, Андрон Савельич! Аль работу бросил?

Арина и комиссар одновременно обернулись. Из-за ракиты поднимался Андрон, отряхивая траву с зипуна.

— А, Кулаков! — голос Воронцова стал резким. — Подслушивать изволите?

Андрон медленно подошёл, не обращая внимания на комиссара. Его глаза встретились с глазами Арины, и в них было столько тепла, что у неё перехватило дыхание.

— Трава мягкая, — равнодушно ответил он. — А вам, товарищ комиссар, небось в сельсовете дела есть? Народ ждёт, когда списки начнёте составлять.

Глава 7

Глава седьмая

Полдень. Солнце висело над усадьбой Кулаковых, как раскалённый щит, заставляя пот струиться по спине Андрона. Он стоял на коленях у полуготового курятника, тщательно подгоняя последние доски. Рядом, высунув язык от усердия, девятилетний Мишка держал гвозди, подавая их отцу по одному.

— Не торопись, сынок, — Андрон вытирал лоб рукавом. — Гвоздь надо загонять ровно, чтобы доска не треснула. Всё, что строится наспех долго не простоит.

Мальчик кивнул, серьёзно нахмурив брови:

— Тять, а правда, что в колхозе все куры общими будут? И яички тоже?

Андрон замер, ощущая, как в висках начинает пульсировать знакомая злость.

— Кто тебе такое наболтал?

— Да все во дворе говорят... — Мишка опустил глаза. — Дядя Фёдор вчера сказывал, что теперь всё будет общее: и куры, и коровы, и даже...

Резкий скрип калитки прервал его. Во двор, раздвигая кусты смородины, вошли трое: комиссар Воронцов в начищенных до зеркального блеска сапогах и двое военных с винтовками за спиной.

— Здорово, хозяин! — комиссар оглядывал двор с преувеличенным восхищением. — Хозяйство у вас, я погляжу, на диво крепкое. Небось, сам чёрт не брат!

Андрон медленно поднялся, отряхивая стружки с портов.

— Чего надо, товарищ комиссар? Мы тут с сыном делом заняты.

— Да так, по-соседски заглянул, — Воронцов прошёлся вдоль забора, заглядывая в хлев. Его пальцы нервно перебирали блокнот. — Корова-то одна, я вижу?

— Две, — Андрон скрестил руки на груди. — Вторая в стаде. Тёлку весной привели.

— Ага... — комиссар что-то записал, потом поднял глаза на амбар. — И зерна, поди, на три года вперёд?

— Столько, сколько моей семье нужно, — голос Андрона стал опасным.

Воронцов усмехнулся и, подойдя ближе, снизил голос:

— Слушай, Кулаков, я ведь не зря пришёл. Совет тебе даю как человек человеку: приходи завтра в сельсовет, запишись в колхоз. Пока ещё можно по-хорошему.

— По-хорошему? — Андрон засмеялся, но смех его был сухим, как шелест осенней листвы. — Это когда под винтовками называется «по-хорошему»?

Один из военных сделал шаг вперёд, но комиссар остановил его жестом.

— Ты, Андрон, умный мужик, — он говорил тихо, чтобы не слышал Мишка. — Сам понимаешь — времена новые. Либо ты с нами, либо... — он не договорил, но взгляд его скользнул в сторону винтовок.

В этот момент дверь избы распахнулась, и на крыльцо вышла Устина с младенцем на руках. Увидев незваных гостей, она замерла, но быстро оправилась:

— Гости дорогие... Милости просим в избу, чайку испить.

Комиссар снял фуражку, лицо его расплылось в улыбке:

— О-о! Да у вас, Андрон Савельич, и жена-красавица! Прямо как на картинке!

Устина покраснела и прижала ребёнка к груди.

— Вы уж простите, не ждали гостей...

— Да мы ненадолго, — Воронцов подошёл ближе, рассматривая младенца. — Красавец! В отца, поди?

Андрон резко встал между женой и комиссаром:

— Хватит любезностей. Сказали своё, и будет.

Комиссар отступил, но не переставал улыбаться:

— Имея такую жену, негоже вам, Андрон Савельич, по чужим девкам глазеть да вёдра им таскать.

Тишина повисла тяжёлым покрывалом. Устина побледнела:

— Что... что он говорит, Андрон?

— Ничего он не говорит! — рявкнул Андрон. — Иди в избу!

Но комиссар уже поворачивался к выходу:

— Подумай, Кулаков. До завтра.

Когда калитка захлопнулась, Устина повернулась к мужу. Глаза её горели:

— Так вот где ты пропадаешь! Вёдра носишь этой... этой Безденежной! Всё село, поди, уже зубы скалит!

— Устина, не при ребёнке...

— А когда? Когда ты её в мою постель приведёшь? — она трясла младенцем, который залился плачем.

Андрон схватил её за плечо:

— Я дал тебе кров! Даю хлеб! Забочусь о детях! Разве я от своих обязанностей отказываюсь?

— А сердце твоё где? — Устина всхлипнула. — Оно здесь, с нами?

Андрон отпустил её и отвернулся. В глазах у него стояли не жёлтые стены курятника, а серые глаза Арины.

— Сердцу не прикажешь, — глухо сказал он.

Устина замерла, а потом, рыдая, бросилась в избу, хлопнув дверью так, что с полки слетели горшки.

Мишка, всё это время молча наблюдавший, подошёл к отцу:

— Тять... мамка правду плачет?

Андрон взглянул на сына, на его круглые, испуганные глаза, так похожие на Устинины. Он хотел сказать «нет», хотел обнять его, но вместо этого лишь провёл шершавой ладонью по детской голове:

— Иди, сынок, матери помоги.

Когда Мишка скрылся в избе, Андрон опустился на корточки у недостроенного курятника. Пальцы его сами собой нащупали топор.

— Чёрт бы побрал всё это... — прошептал он, с силой вгоняя лезвие в чурбак.

Но ни топор, ни работа не могли отсечь от него главного, ту мысль, что завтра всё может измениться навсегда.

Глава 8

Глава восьмая

Раннее утро застало братьев Кулаковых в поле. Холодная роса покрывала землю, словно слёзы, а солнце, только поднимавшееся над лесом, окрашивало небо в кровавые тона. Андрон шёл за плугом. Его мощные руки уверенно держали рукояти, а за спиной тянулась ровная борозда.

— Слышал новости? — Иван, старший из братьев, бросил мешок с зерном на землю. Его лицо было мрачнее тучи.

— Какие ещё новости? — Андрон остановил лошадь, вытирая пот со лба.

— Сегодня по селу пойдут. Имущество переписывать. Кто препятствовать будет, тех сразу под арест.

Фёдор, младший брат, нервно закурил:

— У Семёнова вчера забрали две коровы и лошадь. Говорят, за сопротивление чуть не пристрелили мужика.

Андрон стиснул зубы, чувствуя, как гнев поднимается к горлу:

— И что, мы просто так отдадим всё, что годами копили?

— А ты как думаешь? — Иван развёл руками. — Против власти не попрёшь. У них винтовки, а у нас что? Вилы да топоры?

— Вилами бы их... — проворчал Андрон, но в голосе его уже слышалась неуверенность.

Фёдор бросил окурок под ноги, раздавил его сапогом:

— Может, и правда сдаться, а? От греха подальше...

Тишина повисла между братьями, тяжёлая и неловкая. Даже лошадь, почуяв напряжение, беспокойно зафыркала.

Когда солнце поднялось выше, они присели отдохнуть под одиноким дубом на краю поля. Устина прислала с соседским мальчишкой узелок с хлебом, салом и луком.

— Жена-то твоя за тебя держится, — заметил Иван, откусывая кусок чёрного хлеба.

Андрон промолчал, глядя куда-то вдаль.

— Ладно, — он вдруг встал, отряхивая порты. — Мне по делам надо.

— Какие ещё дела? — удивился Фёдор.

— Свои.

Не дожидаясь дальнейших вопросов, Андрон зашагал прочь, оставив братьев переглядываться.

Старая мельница на окраине села давно не работала. Её крылья, поросшие мхом, застыв в немом ожидании, а стены потихоньку разваливались. Но сегодня, в лучах весеннего солнца, она казалась почти красивой.

Арина сидела на брёвнах у воды. Босые ноги её болтались над самой поверхностью ручья. Она что-то напевала себе под нос, а солнце играло в её распущенных волосах.

— Красиво поёшь, — раздался за её спиной голос.

Арина вздрогнула, чуть не упав в воду, но сильные руки подхватили её.

— Андрон... — её голос дрогнул. — Я думала, ты не придёшь.

— Разве мог я не прийти? — он сел рядом, и их плечи соприкоснулись.

Арина потупила взгляд:

— Мой отец... он уже присмотрел мне жениха. Из соседней деревни. Говорит, пора остепениться.

Андрон стиснул кулаки, но голос его оставался спокойным:

— А ты чего хочешь?

— Я не знаю... — её пальцы нервно теребили подол платья. — Это неправильно, Андрон. Ты женат. У тебя дети...

— Сердцу не прикажешь, — он повторил свои же слова, сказанные Устине.

Арина подняла на него глаза, большие, серые, полные слёз:

— Что нам делать?

Ответом ему стал её взгляд, слишком испуганный, но не отталкивающий. Андрон медленно, давая ей время отстраниться, обнял её.

— Я не знаю, — прошептал он. — Но без тебя мне не жить.

Их губы встретились сначала неуверенно, потом всё жажде. Его руки скользнули по её бёдрам, коснулись груди. Арина замерла, а потом вдруг оттолкнула его.

— Нет... мы не можем...

Но в её глазах читалось совсем другое.

Андрон хотел было потянуться к ней снова, но Арина уже вскочила и побежала прочь, обернувшись лишь раз, чтобы бросить:

— До завтра! У колодца!

И её смех, лёгкий и звонкий, смешался с журчанием ручья.

Андрон остался сидеть на брёвнах, глядя ей вслед. В груди было и сладко, и горько одновременно.

— Чёрт возьми... — прошептал он, глядя на свои дрожащие руки.

Но уже знал, что завтра он снова придёт. И послезавтра. И всегда.

Глава 9

Глава девятая

Утро начиналось как обычно. Первые лучи солнца пробивались сквозь щели в ставнях, рисуя золотистые полосы на глиняном полу.

Арина лежала на своей постели, прислушиваясь к привычным звукам просыпающегося дома: мать возилась у печи, отец кашлял за перегородкой, где-то во дворе скрипела калитка. Сегодняшний день должен был быть таким же, как сотни предыдущих. Всё та же работа в огороде, уход за скотиной, бесконечные хозяйственные хлопоты. Но в воздухе висело что-то тревожное, будто сама природа предчувствовала перемены.

— Арина! Вставай, соня! — резкий голос матери прервал её размышления. — Сегодня тебе не до нежиться!

Девушка потянулась, чувствуя, как тревога сжимает её грудь. Она знала этот тон. Мать говорила так только когда ожидалось что-то важное. Выглянув в маленькое оконце, Арина увидела, как отец, необычно наряженный в чистую рубаху, о чём-то оживлённо беседует с соседом. Их лица были серьёзны, а жесты резки и выразительны.

— Мам, что происходит? — спросила Арина, натягивая повседневное платье.

Мать повернулась к ней, и Арина увидела в её глазах странную смесь радости и тревоги:

— Сегодня к нам гости важные придут. Родители Емельяна свататься будут. Отец уже договорился.

Слова матери прозвучали как удар топором по замёрзшему пруду, слишком резко, неожиданно, разрушая привычный мир. Арина почувствовала, как ноги становятся ватными, а в ушах начинает шуметь кровь.

— Я... я не хочу за Емельяна... — прошептала она, цепляясь за край стола.

Мать резко развернулась, и вдруг её лицо стало жёстким:

— Ты что, совсем дурочка? Емельян — работящий парень, изба новая, хозяйство крепкое. В наше время таких женихов днём с огнём не сыщешь!

Арина отвернулась к окну, где за стеклом колыхались молодые листья берёзы. Как объяснить матери, что её сердце уже занято? Что каждый раз, встречаясь с Андроном у колодца, она чувствует, как мир вокруг преображается? Как рассказать о тех тайных встречах на мельнице, когда его прикосновения заставляли забыть обо всём на свете?

— Я не спросил твоего согласия! — раздался за спиной грубый голос отца. Он стоял в дверях, его широкие плечи почти заполняли проём. — Емельян очень хорошая партия. Его отец мой давний друг. Ты выйдешь за него, и точка.

Арина вдруг почувствовала прилив неожиданной смелости:

— А если я откажусь?

Отец сделал шаг вперёд. Его глаза стали узкими щёлочками:

— Тогда можешь собирать вещички и уходить куда глаза глядят. Мне непокорная дочь не нужна.

Мать ахнула и бросилась между ними:

— Полно тебе, Семён! Девка просто застеснялась. — Она повернулась к Арине, и в её глазах читалась мольба: — Иди, переоденься в праздничное. Гости скоро придут.

Арина, не в силах больше сдерживать слёзы, бросилась прочь из избы. Она взбежала по шаткой лестнице на чердак, где среди старых сундуков и паутины нашла своё единственное укрытие. Там была узкая щель под самой крышей, откуда было видно полсела.

Солнце поднялось выше, когда снизу снова раздался голос матери:

— Арина! Немедленно спускайся! Гости уже у ворот!

— Не пойду! — крикнула она в ответ, прижимаясь лбом к прохладному стеклу.

— Тогда кнутом выпорю, как последнюю девчонку! — прогремел отец. — И без приданого за ворота выставлю!

Угроза прозвучала настолько серьёзно, что Арина поняла, шутить они не будут. Дрожащими руками она надела синее праздничное платье с белыми цветами по подолу, то самое, что шили к прошлой Пасхе. В зеркальце, подаренное когда-то тёткой, смотрелось бледное лицо с красными от слёз глазами.

— Господи, дай мне силы... — прошептала она, спускаясь по скрипучим ступеням.

Гости прибыли с помпой, на телеге, запряжённой сытым мерином. Первым вылез Емельян. Он был рослый, широкоплечий, с лицом, напоминающим хорошо откормленного борова. Его маленькие глазки сразу же начали жадно осматривать Арину, останавливаясь на груди, бёдрах, губах.

— Ну вот и наша невеста! — завопила мать Емельяна, дородная женщина с лицом, напоминающим печёное яблоко. — Чистый лён, глаз не отвести!

Отец Емельяна, мужик с медвежьей походкой, шумно расцеловался с Семёном:

— Ну что, старик, давай дело делать! — он хлопнул по бутыли самогона, которую держал под мышкой. — Выпьем за молодых!

Арина стояла у печи, чувствуя, как её тошнит от всей этой показухи. Её пальцы судорожно сжимали складки платья, оставляя мокрые пятна от вспотевших ладоней.

— Ну-ка, повернись, покажись, — отец Емельяна подошёл ближе, разглядывая её, как товар на базаре. — Худовата, но сойдёт. В мать, видать.

За столом началось традиционное сватовство. Отец Емельяна расхваливал сына:

— Работник он у меня просто золото! И избу новую срубил, и скотины полон двор. Не мужик, а клад!

Отец Арины не оставался в долгу:

— А моя девка мастерица на все руки! И прясть, и ткать, и корову доить. И детей няньчить, любо-дорого смотреть!

Арина сидела, как каменная, не поднимая глаз. Её мысли были далеко, у старой мельницы, где вчера Андрон целовал её так, что земля уходила из-под ног. Где его руки, грубые от работы, касались её так нежно, что хотелось плакать.

— Ну что, старик, — отец Емельяна хлопнул по столу, — давай по рукам ударим! Завтра и свадьбу сыграем!

В этот момент что-то внутри Арины перевернулось. Она вскочила, опрокинув скамью:

— Я не пойду за него! Никогда!

Ошеломлённая тишина повисла в горнице. Даже мать Арины открыла рот от изумления.

— Что?! — отец её побагровел, вскочив со скамьи.

— Я сказала — не пойду! — Арина выбежала во двор, хлопнув дверью так, что в доме задрожали стёкла.

Емельян бросился за ней. Он настиг её у плетня, грубо схватив за руку:

— Эй, постой! Ты чего, дура? — его дыхание пахло самогоном и луком. — Я тебе жизнь устрою! Избу новую, платья, украшения...

Арина вырвалась, но он снова её поймал, прижав к забору:

Глава 10

Глава десятая

Вечер опускался на село тяжёлыми сизыми сумерками, когда Андрон сидел за грубо сколоченным столом, методично чистя ружьё. В избе стояла непривычная тишина, что даже сверчки за печкой притихли, будто чувствуя надвигающуюся беду. Жирный свет керосиновой лапы дрожал на стенах, отбрасывая причудливые тени.

Устина, склонившись над прялкой, украдкой поглядывала на мужа, на его сжатые челюсти, глубокие морщины у глаз, пальцы, сжимающие ветошь с неестественной силой. Она хотела заговорить, но слова застревали в горле. Слишком много невысказанного накопилось между ними за эти недели.

— Завтра... завтра надо бы сено убрать, — наконец пробормотал Андрон, больше для того, чтобы разорвать это тягостное молчание. — Дожди обещали к концу недели...

Устина открыла было рот, чтобы ответить, но в этот момент раздался оглушительный стук в дверь, да не просто стук, а настоящая дробь, будто кто-то бил в дверь и кулаком, и ногой одновременно, с отчаянной яростью обречённого.

Андрон вскочил так резко, что лавка заскрипела под ним. Рука сама потянулась к ружью, висевшему на гвозде.

— Кто там? — его голос прозвучал резко, как выстрел в ночи.

— Открой, ради Христа! — донесся снаружи хриплый, перепуганный голос. — Спрячь, Андрон, спаси! Гибну!

Андрон узнал голос соседа — Терентия Семёнова, такого же крепкого хозяина, как и он сам. Дверь распахнулась, и на пороге возник запыхавшийся, бледный как смерть мужик. Его рубаха была в клочьях, в спутанных рыжих волосах солома и копоть, а в широко раскрытых глазах стоял животный ужас.

— Господи Иисусе! — ахнула Устина, роняя прялку. — Что случилось-то?

Терентий, тяжело дыша, схватил Андрона за рукав. Его пальцы дрожали, как у пьяницы с похмелья.

— Горит всё... погибаю... — он говорил прерывисто, с хрипотцой. — Пришли... комиссар с подручными... велели подписывать бумаги на имущество... Я отказался... Тогда они... они...

Андрон почувствовал, как по спине пробежали ледяные мурашки. Он резко потянул Терентия в избу, оглядываясь на тёмную улицу.

— Где жена? Дети? — спросил он, прикрывая дверь.

Терентий схватился за голову. Его голос сорвался на вопль, который он тут же подавил:

— В лес ушли... со скотиной... еле успели... А я... я побежал... они за мной... собаками...

Андрон не раздумывая шагнул к тёмному чулану у печи, откинул половик, открыл люк в подполье.

— Прячься там. Молчи, как могила. Что бы ни было не выходи, пока сам не позову.

Терентий кивнул и исчез в чёрной дыре подпола. Андрон прикрыл люк, вернул половик на место, окинул взглядом избу — всё ли в порядке. Устина стояла посреди горницы, прижимая к груди кулаки, а её глаза были огромными от ужаса.

Не прошло и десяти минут, как снаружи раздались грубые голоса и тяжёлые шаги по скрипучим доскам крыльца.

— Кулаков! Открывай, советская власть! — раздался хорошо знакомый голос комиссара Воронцова.

Андрон медленно подошёл к двери, ружьё наготове. Он глубоко вдохнул, ощущая, как сердце колотится в груди, но внешне оставался спокойным.

— Чего надо в такое время? — спросил он, не открывая.

— Преступника ищем, — ответил комиссар. — Терентий Семёнов. Поджёг своё имущество, скот угнал. Жена с детьми в лесу прячутся, а он где-то тут шныряет. Открывай!

Андрон почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Он приоткрыл дверь ровно настолько, чтобы видеть стоящих на крыльце: комиссара в кожанке и троих вооружённых людей за его спиной.

— У меня никого нет, — сказал он ровно. — И обыскивать мой дом без причины вы не будете.

Комиссар усмехнулся, его глаза блеснули в темноте:

— А мы проверим. Ты что, против советской власти?

Андрон резко распахнул дверь настежь, выставив вперёд ружьё. Щёлчок взведённого курка прозвучал зловеще чётко в ночной тишине.

— Попробуйте войти без спроса, сразу узнаете, каков свинец на вкус, — его голос был тихим, но каждое слово падало, как камень. — Мой дом — моя крепость. Это вам не чья-то лачуга поджигать.

Тишина повисла тяжёлым покрывалом. Комиссар замер, а его пальцы непроизвольно сжались в кулаки. Он обменялся взглядами со своими людьми, оценивая ситуацию.

— Ты понимаешь, что защищаешь преступника? — наконец произнёс он, и в его голосе впервые прозвучала неуверенность.

— Я защищаю свой дом и свою семью, — Андрон стоял неподвижно, как скала. — И советую вам не испытывать судьбу. Идите своей дорогой.

Комиссар медленно отступил, но в его взгляде читалась злоба, которую он даже не пытался скрыть.

— Хорошо, Кулаков. Сегодня твоя взяла. Но запомни — никто не сможет вечно стоять против власти. Мы ещё встретимся.

Когда их шаги затихли в ночи, Андрон ещё долго стоял у двери, прислушиваясь. Потом медленно закрыл засов и повернулся к Устине. Она стояла, прижавшись к печи. Её лицо было белым как мел.

— Господи... — прошептала она. — Что теперь будет?

Андрон не ответил. Он подошёл к столу, налил себе полный стакан самогона и выпил залпом, чувствуя, как огонь растекается по жилам. Потом взял фонарь и твёрдым шагом направился к двери.

— Куда ты? — Устина схватила его за рукав.

— Убедиться, что они там натворили, — он уже надевал шапку. — Запри дверь. Никому не открывай, пока не услышишь мой голос.

— А Терентий?

— Пусть сидит.

Ночь была тёмной и беззвёздной, когда Андрон скакал по просёлочной дороге к усадьбе Терентия. Холодный ветер бил в лицо, но он почти не чувствовал его. Всё его существо было наполнено ледяной яростью. Ещё издалека он увидел зарево, огромное, кровавое, пожирающее всё, что Терентий строил годами.

Когда он подъехал, дом уже почти догорал. Огненные языки лизали почерневшие стены, дым стелился по земле, смешиваясь с туманом. Вокруг стояла толпа человек двадцать, не меньше. Они молча наблюдали за пожаром, и в их глазах читалось что-то между страхом и странным удовлетворением.

Глава 11

Глава одиннадцатая

Вечерние сумерки окутывали село серой дымкой, когда Семён Безденежный вернулся домой после долгих разговоров у сгоревшего дома Терентия. Воздух всё ещё пах гарью, и этот запах, как назойливая муха, пробивался даже в закрытую избу. Он тяжело опустился на лавку у входа, скинул шапку и провёл ладонью по лицу, чувствуя, как дрожат пальцы.

— Ну что, старик? — осторожно спросила жена, подавая ему кружку с квасом. — Что народ говорит?

Семён отхлебнул, поставил кружку на стол с таким стуком, что квас расплескался по дереву.

— Говорят, что теперь всем ясно, как надо поступать, — его голос звучал глухо, будто из-под земли. — Кто не с большевиками тот против них. А против них, значит, в огонь, как рыжебородый Терентий.

За столом, где ужинали младшие дети, воцарилась тишина. Даже малыши, обычно шумные и непоседливые, замерли, чувствуя напряжение.

— А его семья? — спросила жена, опуская глаза.

— В лесу, говорят, прячутся. Скотину с собой увели. Но долго ли они продержатся? — Семён покачал головой. — Ночи ещё холодные, а у них теперь ни кола ни двора.

Он отпил ещё глоток, потом резко поднял глаза, выискивая среди детей Арину. Она сидела в углу, сгорбившись, будто старалась стать меньше.

— Арина, подойди-ка сюда.

Девушка медленно поднялась и подошла к отцу, опустив глаза.

— Я сегодня говорил с Емельяном, — Семён пристально смотрел на дочь. — Он даёт тебе ещё один шанс.

Арина подняла голову, её глаза расширились.

— Какой... какой шанс?

— Сегодня в клубе танцы. Ты пойдёшь. И будешь вести себя прилично, — он ударил кулаком по столу, когда увидел, как она открывает рот для возражения. — Ни слова! Григорий пойдёт с тобой и проследит, чтобы ты не выкинула чего.

Мать Арины, стоявшая у печи, резко обернулась.

— Семён, да может, не надо? Она же...

— Молчать! — рявкнул он. — Ты что, хочешь, чтобы и нас сожгли, как Терентия? Емельян сам по себе парень хоть куда. А главное, его отец с комиссаром в хороших отношениях.

Арина стояла, сжимая кулаки так, что ногти впивались в ладони. Она хотела кричать, что любит Андрона, что никогда не пойдёт за Емельяна, но слова застревали в горле. Вместо этого она лишь покорно кивнула и пошла переодеваться.

Через час Арина стояла перед осколком зеркала, надевая своё единственное праздничное платье, синее, с белыми цветами по подолу. Руки её дрожали, а в груди было пусто и холодно, будто кто-то вынул оттуда всё тепло и оставил лишь пепел.

— Ты готова? — в дверях появился Григорий, её старший брат. Он был одет в чистую рубаху, а волосы аккуратно приглажены.

— Да, — прошептала она, даже не узнавая собственный голос.

Мать подошла к ним, перекрестила обоих. Потом отдельно Арину, долго держа руку у её лба.

— Господи, помилуй... — прошептала она, и Арина увидела слёзы в её глазах. — Раньше-то это была церковь... святое место. А теперь танцы...

— Хватит! — рявкнул Семён из-за стола. — Ничего не попишешь, нынче такие времена. Идите уже!

Григорий взял сестру за локоть и повёл к двери. На пороге Арина обернулась, увидела, как мать, прижав к груди руки, смотрит им вслед. Потом дверь захлопнулась, и они вышли в холодную осеннюю ночь.

Дорога к клубу казалась бесконечной. Арина шла, не чувствуя ног, будто плыла сквозь густой туман. Григорий молчал, лишь изредка покрикивал на неё, чтобы не отставала.

— Гриша... — наконец осмелилась она заговорить. — Ты же знаешь, что я не хочу за него...

Брат резко остановился, развернулся к ней. В свете луны его лицо казалось чужим, жёстким.

— Ты слышала, что отец сказал? Хочешь, чтобы и нас сожгли? — он схватил её за плечи. — Андрон Кулаков тебе не пара. Он женат, у него дети. А главное — он теперь враг власти. Ты что, совсем дура?

Арина ничего не ответила. Она просто опустила голову и пошла дальше, чувствуя, как слёзы катятся по щекам и падают на пыльную дорогу.

Впереди уже виднелось здание бывшей церкви, теперь клуба. Из распахнутых окон лилась музыка, смех, доносились пьяные голоса. Арина остановилась, чувствуя, как сердце готово выпрыгнуть из груди.

— Ну, пошли, — толкнул её Григорий. — И смотри у меня, чтоб никаких глупостей.

Она сделала шаг вперёд, потом ещё один. С каждым шагом ей казалось, что она предаёт саму себя, предаёт те редкие мгновения счастья, что дарил ей Андрон. Но выбора у неё не было. Или был?

Глава 12

Глава двенадцатая

Вечер спускался на село тяжёлыми свинцовыми тучами, когда Андрон готовился выйти из дома. В избе было душно. Запах кислых щей, детского пота и древесной золы висел в воздухе неподвижной пеленой. Устина стояла у печи, бессмысленно перебирая пальцами концы платка. Её глаза были красными и опухшими от слёз, которые она пыталась скрыть, быстро вытирая их уголком фартука.

— Не ходи сегодня, Андрон, — её голос дрожал, как тонкий лёд под ногами. — Сердце моё чует беду... Как тогда, перед пожаром у Терентьевых...

Андрон, затягивая ремень на выцветших штанах, взглянул на жену. В её глазах стоял тот самый животный страх, который он видел у загнанного в угол зверя. Её пальцы вцепились в его рукав с такой силой, что побелели суставы.

— Да брось ты, — он потрепал её по плечу, стараясь говорить спокойнее, чем чувствовал. — Просто с братьями повидаюсь, по чарке выпьем. К полуночи вернусь, ты даже и не заметишь.

Устина не отпускала его рукав, её губы дрожали:

— Ты же знаешь, что сегодня в клубе танцы! Там и она будет... эта... Безденежная. Всё село говорит, как ты за ней ухаживаешь!

Андрон резко одёрнул руку, и лицо его потемнело, как грозовая туча:

— Хватит! Не твоё дело, где я бываю и с кем говорю! — он швырнул на лавку шапку, которая соскользнула на пол. — Я тебе не батрак, чтобы отчитываться!

Он вышел, хлопнув дверью так, что задрожали глиняные горшки на полках, оставив Устину одну среди потемневшей избы, где только тиканье стенных часов нарушало гнетущую тишину.

Братья ждали его на перекрёстке у старой берёзы. Иван, Фёдор и младший Мирон. В бледном свете луны их лица казались высеченными из камня, слишком жёсткими, непроницаемыми. Тени от ветвей прыгали по их фигурам, как чёрные демоны.

— Ну что, выпьем за здоровье? — Иван достал из-за пазухи початую бутыль самогона, которая блеснула в лунном свете, как драгоценный камень. — А то жить-то всё равно надо...

— За здоровье, — хрипло отозвался Андрон, принимая бутыль.

Они передавали её по кругу, каждый отпивая большой глоток. Жидкий огонь растекался по жилам, но не согревал, а лишь оставлял во рту привкус горечи и обречённости. Где-то вдали кричала сова, и этот звук казался похоронным плачем по всему, что они когда-то знали.

— Слышал, Терентия вчера забрали? — спросил Фёдор, разламывая варёное яйцо пополам. Желток вытек у него на пальцы, как жидкое золото. — В лес пришли с собаками, нашли их тайник.

Мирон, самый младший, с лицом, ещё не тронутым морщинами, но уже с потухшим взглядом, кивнул:

— Жену с детьми в райцентр отправили, а его... — он сделал паузу, многозначительно постучав пальцем по виску. — Говорят, в подвале сельсовета пытали. Заставляли назвать всех, кто ему помогал.

Андрон стиснул зубы так, что заболела челюсть. В глазах потемнело от ярости, которая подкатывала к горлу горячим комом.

— Ладно, хватит о грустном, — Иван хлопнул его по плечу, но в его глазах читалась та же безысходность. — Пойдём в клуб, народ посмотрим, себя покажем. А то скоро, глядишь, и показывать будет нечего...

Братья поддержали его нервными смешками.

Клуб, бывшая Преображенская церковь, горел огнями, как костёр в ночи. Из распахнутых окон лилась разухабистая гармонь, смешанная с топотом ног и пьяными криками. Когда Андрон вошёл внутрь, волна тепла, смешанного с запахом пота, махорки и дешёвого самогона, ударила ему в лицо. Народ отплясывал, забыв на время о страхе и голоде. Кто-то смеялся слишком громко, кто-то плакал в углу, кто-то просто сидел, уставившись в стену пустым взглядом.

Андрон протиснулся к стене, оглядывая зал. И тут он увидел её.

Арина сидела на стуле у дальней стены, скромно сложив руки на коленях. Её синее платье, единственное праздничное, казалось пятном чистого неба в этом угарном помещении. Рядом сидел её брат Григорий, мрачный, как туча перед грозой. Он первым заметил Андрона и тут же насторожился, как сторожевой пёс, почуявший волка.

В этот момент дверь с шумом распахнулась, и в зал ввалился Емельян. Пьяный, раскачивающийся, с лицом, покрасневшим от водки. Он сразу уставился на Арину и сделал шаг в её сторону. Но, заметив Андрона, резко изменил направление, растворившись в толпе, как крыса в подполье.

Братья Андрона разбрелись кто куда, но он сам не спешил танцевать. Стоял в тени, не сводя глаз с Арины. Она тоже видела его. Он знал, видел по тому, как дрожали её пальцы, как взгляд то и дело скользил в его сторону, как губы непроизвольно сложились в беззвучное: "Андрон..."

И вдруг в зале возник комиссар. Чистый, выбритый, в новенькой кожанке, блестящей, как мокрая галька, он важно прошёлся между танцующими, как хозяин среди рабов. Его сапоги гулко стучали по полу, заставляя людей невольно расступаться.

— Гражданка Безденежная, — его голос прозвучал громко, перекрывая гармонь. — Разрешите пригласить вас на танец? Ведь мы с вами так и не дотанцевали в прошлый раз.

Григорий вскочил, растерянно озираясь. Его руки сжались в кулаки, но сделать он ничего не мог, ибо понимал, что против власти не попрёшь. Арина замерла. Её глаза метались от брата к комиссару, потом к Андрону, затаившемуся в толпе, как тень.

— Я... я не умею... — прошептала она, и её голос был таким тихим, что его еле слышно было даже в внезапно наступившей тишине.

— Научу, — комиссар Воронцов настойчиво протянул руку, и в его улыбке было что-то хищное. — Советская власть всех учит. И танцевать, и жить по-новому.

Григорий, видя, что сопротивление бесполезно, беспомощно опустился на стул, как подкошенный. Его плечи сгорбились, будто на них вдруг свалилась невидимая тяжесть.

Арина, бледная как полотно, подала комиссару дрожащую руку. Её пальцы выглядели такими хрупкими в его грубой ладони, как птенцы в когтях ястреба.

Андрон смотрел, как они выходят на середину зала. Как комиссар обнимает её за талию, прижимает к себе так близко, что между ними не просунуть и листа бумаги. Как его пальцы впиваются в её тело, будто когти хищника, метящего добычу. Как он что-то шепчет ей на ухо, от чего она резко откидывает голову, будто получила пощёчину.

Глава 13

Глава тринадцатая

Темнота осенней ночи была настолько густой, что казалось, можно потрогать её руками. Они пробирались через огороды, пригибаясь к земле, как заговорщики. Сухие стебли подсолнухов шелестели на ветру, словно шептали предостережения. Арина шла следом за Андроном, цепляясь за его рубаху. Её пальцы дрожали, а дыхание срывалось от страха и усталости. Каждый звук, будь то далёкий лай собаки, или скрип ветки, заставлял её вздрагивать, представляя, что это уже идут за ними.

— Тише... — прошептал Андрон, останавливаясь у покосившегося сарая. Его голос был хриплым от напряжения. — Здесь нас не найдут. Это отцовский двор.

Они пробрались через полуразвалившиеся ворота. Во дворе стоял тяжёлый запах навоза и прелого сена, привычные, почти успокаивающие ароматы деревенской жизни. Старый сарай скрипел на ветру, но выглядел надёжным укрытием. Андрон с усилием приподнял скрипучую дверь, впуская Арину внутрь, где пахло сухой травой, древесной смолой и чем-то затхлым, давно забытым.

— Поднимайся на чердак, — указал он на шаткую лестницу, доски которой стонали под их ногами.

Наверху их встретили золотистые горы сена, освещённые бледными лучами луны, пробивавшимися сквозь щели в крыше. Сено пахло летом, и чем-то тёплым, сухим, безопасным.

— Здесь... здесь хорошо, — прошептала Арина, опускаясь на мягкую подстилку. Но её глаза, широко раскрытые в полумраке, выдавали страх.

Андрон сел рядом, чувствуя, как усталость наваливается на него всей тяжестью пережитого дня. Он протянул руку, касаясь её дрожащих пальцев.

— Всё будет хорошо, — сказал он, но в его голосе не было уверенности.

Арина вдруг заговорила, слова вырывались из неё, как вода из прорванной плотины:

— Андрон, что мы наделали? Ты ударил комиссара... Я сбежала с тобой... Теперь нас объявят в розыск... Моя семья... Твоя жена... — её голос сорвался на шёпот. — Мы совершили страшный грех.

Он резко повернулся к ней, как вдруг его лицо в лунном свете стало жёстким:

— Грех? — прошептал он с горечью. — А что грешнее, любить или убивать? Жечь дома? Разлучать семьи? Кто здесь настоящий грешник?

Арина замолчала, её глаза наполнились слезами. Андрон потянулся, обнял её, почувствовав, как хрупко её тело в его объятиях. Она не сопротивлялась, но и не отвечала на объятия. Просто замерла, как птица в руках охотника.

— Я... я не могу перестать думать о тебе, — признался он, и слова эти, произнесённые вслух впервые, звучали странно и непривычно. — С того дня у колодца... Ты как свет в этой кромешной тьме. Как последний луч надежды.

Арина медленно подняла на него глаза. В них было столько противоречивых чувств: страх, нежность, стыд, надежда.

— Я тоже... думаю о тебе, — прошептала она. — Но мне страшно. Что будет с нами завтра? С твоей женой? С детьми? Мы... мы разрушаем столько жизней...

Он не нашёлся, что ответить. Вместо этого его губы нашли её губы, сначала неуверенно, вопросительно. Когда она не отстранилась, поцелуй стал увереннее, страстнее. Её ответ был робким, но искренним, как первый шаг ребёнка. Его руки скользнули по её спине, чувствуя каждый изгиб тела под тонкой тканью платья.

— Мы не должны... — попыталась возразить Арина, но её протест затерялся в новом поцелуе.

Они начали раздеваться медленно, будто боялись спугнуть этот хрупкий момент. Сено шуршало под ними, прикрывая их стыд и страсть. Когда они слились воедино, Арина вскрикнула от боли, но тут же закусила губу. Андрон замер, чувствуя, как её ногти впиваются ему в плечи.

— Прости... — прошептал он, целуя её слёзы. — Я не хотел причинить тебе боль.

— Ничего... — ответила она, и в её глазах он увидел не только боль, но и доверие, и какую-то новую, незнакомую твёрдость.

Их любовь была странной смесью нежности и ярости, как сама жизнь, которая и ласкает, и бьёт без разбора. В конце Арина прижалась к его груди, а он обнимал её, слушая, как бьётся её сердце, быстро, как у пойманной птицы, но уже не так испуганно.

Утро застало их спящими в обнимку, укрытыми слоем сена, как тёплым одеялом. Первые лучи солнца пробивались сквозь щели, рисуя золотые полосы на их бледных от усталости телах.

Внезапно снизу раздался скрип двери и тяжёлые шаги. Арина вскочила, испуганно схватившись за Андрона.

— Кто там? — раздался грубый голос отца Андрона. — Показывайся, а то вилами поколю! Слышал я, как вы тут возились ночью!

Из сена появилась голова Андрона, заспанная, с торчащими во все стороны волосами.

— Это я, батя.

Наступила долгая пауза. Потом отец спросил, понизив голос:

— Один там?

Андрон потянулся, обнажая плечи:

— Нет... с девушкой.

Ещё более долгая пауза. Потом снизу донёсся странный звук, не то смешок, не то кашель.

— Ну... — наконец произнёс отец, и в его голосе появились нотки неожиданного понимания. — Ты уж... осторожнее там. Мать скоро встанет, корову доить пойдёт.

Его шаги затихли, а потом и вовсе скрылись за дверью сарая. Андрон обернулся к Арине, которая сидела, обхватив себя руками, вся красная от стыда.

— Ну что... — усмехнулся он, пытаясь разрядить обстановку. — Теперь ты официально моя грешница.

Она шлёпнула его по плечу, но в её глазах светилось облегчение. На мгновение, всего на мгновение, они могли представить, что всё будет хорошо. Что где-то там, за стенами этого старого сарая, существует мир, где их любовь не является преступлением, где не нужно прятаться, где можно просто любить.

Но утро уже вступало в свои права, и с его первыми лучами возвращалась суровая реальность, с комиссаром, с погоней, с разрушенными жизнями. Они сидели, прижавшись друг к другу, слушая, как просыпается село, и каждый звук казался им шагом приближающейся беды.

Глава 14

Глава четырнадцатая

Серое предрассветное небо висело над селом, словно мокрая холстина, когда они вышли из сарая. Воздух был насыщен влажным холодом, пробирающим до костей, и едким запахом дыма от первых протопленных печей.

Арина шла, сгорбившись, будто старалась стать меньше, а её пальцы нервно теребили края платка, завязанного наспех, небрежно. Андрон шагал рядом, тяжело ступая по мокрой от росы земле. Его лицо в этом бледном свете казалось высеченным из камня — жёстким, непроницаемым.

— Может... может мне одной пойти? — голос Арины дрожал, как тонкий лёд под ногами. — Отец... он ведь в бешенстве будет... Лучше я одна...

Андрон резко остановился, повернулся к ней. Его глаза в предрассветных сумерках казались тёмными безднами.

— Нет. Если я сейчас струшу, какой из меня мужчина? — его голос звучал глухо, как отдалённый гром. — Я сам отведу тебя и поговорю с твоим отцом. По-мужски. Лицом к лицу.

Они шли по пустынным улицам, где первые лучи солнца только начинали золотить крыши изб, превращая капли росы на соломе в крошечные бриллианты. Где-то уже слышалось мычание коров, звяканье вёдер, крики первых проснувшихся петухов, но основная часть села ещё спала. Спала так крепко, не ведая, какая драма разыгрывается в этом хрупком предрассветном спокойствии.

Двор Безденежных встретил их гнетущей тишиной, нарушаемой лишь скрипом старых ворот, который прозвучал неестественно громко в утренней тишине, словно предупреждение. И тут из-за угла сарая вышла мать Арины, сгорбившаяся под тяжестью двух дымящихся вёдер свежего молока. Увидев их, она замерла. Её глаза округлились от ужаса, а пальцы так сильно сжали ручки вёдер, что побелели костяшки.

— Господи Иисусе Христе... — её шёпот был похож на предсмертный стон. — Андрон Савельич... Да как вы могли... Она же девка невинная... Всю ночь... Люди видели...

Арина сделала робкий шаг вперёд, протягивая руки, но мать резко отпрянула, будто перед ней стояла не дочь, а сама греховная плоть.

— Мам, прости... я...

— Молчать! — рёв, прозвучавший с крыльца, заставил всех вздрогнуть. На пороге стоял отец Арины. Его лицо было багровым от ярости, а жилы на шее набухли, как канаты. — Ты... ты... — он задыхался, не находя слов, сжимая и разжимая кулаки. — Всю ночь с женатым... Да я тебя... Да я...

Он бросился вперёд, замахнувшись, но Андрон молниеносно встал между ними, высокий и непоколебимый, как скала перед натиском волн.

— Семён Платоныч, — его голос звучал спокойно, но в глазах стояла сталь. — Давайте поговорим по-мужски, без криков и рукоприкладства. Я люблю вашу дочь. Серьёзно. Хочу быть с ней.

Отец Арины фыркнул, словно разъярённый бык, как вдруг его глаза налились кровью:

— Любишь? А жена? А дети? Это по-твоему по-мужски — семью бросать ради девки? Ты хоть понимаешь, что натворил? Всё село теперь будет пальцами показывать!

Арина стояла, прижавшись к забору. Слёзы текли по её лицу беззвучными ручьями, оставляя блестящие дорожки на бледной коже. Мать отвернулась, сжимая вёдра так, что молоко расплёскивалось через край, капая на землю белыми слезами.

— Не бросать, — Андрон твёрдо сжал кулаки. — Устроить по-другому. Я даю слово — Арина не будет ни в чём нуждаться. Я позабочусь о ней.

— Слово? — старик горько рассмеялся, и этот смех звучал страшнее любой угрозы. — Какое слово может дать человек, который ночью таскает девок по сеновалам, забыв о жене и детях? Ты сначала с Устиной своей разберись, а уж потом слова давай!

Андрон почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Образ Устины, её покрасневшие от слёз глаза, дрожащие губы, вспыхнул в сознании, вызывая волну стыда. Но рядом стояла Арина, её испуганный взгляд, и это придавало сил.

— Я обещаю, — настаивал он, глядя отцу Арины прямо в глаза. — Она будет под моей защитой. Я найду способ...

Отец Арины вдруг поник. Вся ярость из него будто вытекла, оставив после себя лишь усталость и горечь. Он потёр лицо грубыми ладонями, вздохнул так глубоко, что даже плечи опустились.

— Ладно... Не буду её бить. Хоть в этом ты прав. Не детское это дело, руки поднимать. — Он поднял на Андрона усталые, старые глаза. — Но запомни, пока у тебя жена, никакой речи о моей дочери быть не может. Иди. Разберись со своей жизнью. А потом... потом посмотрим.

Андрон кивнул, последний раз взглянул на Арину. Её милые глаза говорили больше, чем могли бы выразить любые слова. В них читались и страх, и надежда, и что-то ещё, глубоко спрятанное.

Он вышел за ворота, чувствуя, как земля уходит из-под ног, оставляя лишь пустоту и предчувствие бури.

Дорога домой казалась бесконечной. Солнце уже поднялось над горизонтом, окрашивая село в золотистые тона, но для Андрона мир будто потерял все краски. В голове стучало: «Как сказать Устине? Как объяснить детям? Что будет с Ариной?» Каждый шаг давался с трудом, будто он шёл не по знакомой дороге, а через колючие заросли собственных сомнений и страхов.

Но когда он подошёл к своему двору, все мысли разом вылетели из головы. На крыльце, развалившись на лавке, сидел комиссар Воронцов. На голове его грязная повязка с бурым пятном засохшей крови. Рядом четверо вооружённых людей с тупыми, безразличными лицами. И председатель сельсовета Фрол, ёрзающий с папкой бумаг, как школьник, не выучивший урок.

— А, вот и наш Казанова пожаловал, — хрипло процедил комиссар, с трудом поднимаясь. Его глаза были холодными, как январский лёд, а улыбка не предвещала ничего хорошего. — Как ноченька провелась, Кулаков? Удачно сбесились?

Андрон остановился в двух шагах, чувствуя, как кровь стучит в висках, а в груди разгорается знакомая ярость. Он медленно оглядел их всех, потом свой дом. Где-то там были Устина и дети, его семья, его жизнь...

— Чего надо? — спросил он коротко, сжимая кулаки так, что ногти впились в ладони.

Воронцов растянул губы в ухмылке, обнажив жёлтые, как старые клыки, зубы:

Глава 15

Глава пятнадцатая

Рассветное солнце, красное и размытое, как пятно крови на грязной тряпке, медленно поднималось над селом. Андрон взял в дрожащие руки протянутый председателем документ. Бумага была плотной, дорогой, совсем не чета тем серым листкам, на которых крестьяне вели свои скудные подсчёты. Андрон медленно водил пальцем по строчкам, делая вид, что внимательно читает, хотя буквы плясали перед глазами, сливаясь в кровавые чёрные линии.

— Погодите-ка... — Андрон намеренно сделал задумчивое лицо, поднимая глаза на комиссара. — Вот это слово... «Безвозмездно»... Как его понимать?

Комиссар Воронцов, стоявший в двух шагах, презрительно усмехнулся.

— Неужто неграмотный, Кулаков? — он сделал шаг вперёд, наклоняясь к бумаге. — «Безвозмездно» означает, что ты отдаёшь своё имущество без какой-либо компенсации. Добровольно и с радостью.

Андрон почувствовал, как ярость поднимается по его телу горячей волной.

— Добровольно? — он заставил себя усмехнуться. — А если не с радостью?

Комиссар выпрямился, и его лицо исказила гримаса раздражения.

— Тогда мы найдём способ сделать тебя счастливым, — он похлопал по кобуре револьвера. — Последний шанс, Кулаков. Подписывай.

В этот момент Андрон, быстрый как голодный волк, с силой вонзил перо в его глаз.

— Вот тебе моё согласие! — прошипел он, вкладывая в удар всю накопившуюся ненависть.

Раздался душераздирающий вопль. Комиссар отпрянул, хватаясь за лицо, а из-под пальцев хлынула алая струя. В тот же миг один из красноармейцев ударил Андрона прикладом в спину. Он рухнул на колени, но тут же вскочил, размахнувшись кулаком.

— Братья! — крикнул он хрипло. — На помощь!

Из-за угла дома выскочил Иван, старший брат, с топором в руках. Его лицо было искажено яростью, а глаза горели безумием.

— Суки! — заревел он, бросаясь вперёд. — Это наша земля!

Но выстрел прогремел раньше, чем он успел сделать три шага. Иван замер, глядя на дымящееся дуло винтовки в руках одного из солдат. Иван не сразу сообразил, что стрелявший палил не в него, а в воздух для предупреждения.

— Шаг вперёд, и твой брат мёртв! — прохрипел комиссар, стиснув зубы от боли. — Я не шучу, сволочь!

Фрол в ужасе отпрянул назад, не понимая что делать.

В этот момент двое красноармейцев сбили Андрона с ног. Он упал лицом в грязь, чувствуя, как сапоги бьют по рёбрам, по спине, по голове. Каждый удар отзывался глухим стуком в черепе, а перед глазами вспыхивали искры.

— Папка! — детский крик пронзил утренний воздух.

Андрон, сквозь пелену крови перед глазами, увидел в окне бледное лицо Устины. Она прижимала к груди младшего сына, а старший, Мишка, рвался из её рук, пытаясь выбежать во двор.

— Не выходи! — хрипло крикнул Андрон, сплёвывая кровь и осколок зуба. — Сидите там! Это приказ!

Комиссар, на ходу выхватывая револьвер, подошёл и пнул его сапогом в живот.

— Встать, враг народа! — прошипел он, вытирая кровь с лица. — Ты арестован за нападение на представителя советской власти!

Андрона подняли за руки, которые тут же выкрутили за спину. Он шатался, но на ногах держался твёрдо, высоко подняв голову.

— Смотрите, люди добрые! — крикнул он, обращаясь к собравшимся соседям. Голос его звучал хрипло, но громко. — Вот она, ваша новая власть! Кто следующий? Завтра придут за вами!

Но соседи стояли молча, опустив глаза. Только старый Трофим, пасечник, покачал головой и перекрестился, шепча что-то под нос.

Комиссара вёл под руки испуганный председатель. Он шатался, а лицо его было залито кровью. Но револьвер по-прежнему крепко сидел в его руке.

— Первый же, кто шагнёт вперёд... — он не договорил, но все поняли без слов.

Андрона поволокли по улице. Он шёл, спотыкаясь, но гордо подняв голову, хотя каждый шаг отзывался болью во всём теле. Где-то сзади шлёпала по грязи кровь из разбитого носа.

— Не сдавайся, брат! — крикнул ему вдогонку Иван, которого держали двое красноармейцев. — Мы тебя вызволим!

Андрон не ответил. Он смотрел вперёд, на дорогу, которая вела к сельсовету. И понимал, что бы ни случилось дальше, он уже проиграл. Но проиграл с честью, не склонив головы.

А в окне своего дома Устина, обняв детей, тихо плакала, понимая, что жизнь, которую она знала, закончилась. Навсегда. Её пальцы впились в плечи детей так сильно, что те вскрикнули от боли, но она не замечала этого. Перед глазами стояло только одно — окровавленное лицо мужа, который больше не вернётся.

— Мам, а папка... папка вернётся? — всхлипнул Мишка, уткнувшись лицом в её платье.

Устина не ответила. Она знала правду, но не могла произнести её вслух. Вместо этого она крепче прижала детей к себе, как будто пытаясь защитить их от надвигающейся бури, которая уже сгущалась над их домом.

А на улице, под равнодушными взглядами соседей, волокли Андрона к сельсовету, где его ждала либо тюрьма, либо смерть. Но он шёл, не опуская глаз, хотя каждый вздох давался ему с трудом. В голове звучал только один вопрос — что теперь будет с Ариной? Успеет ли он хотя бы попрощаться?

Но ответа на этот вопрос не было. Только пыльная дорога под ногами да безжалостные руки, которые тащили его к неминуемой гибели.

Глава 16

Глава шеснадцатая

Тёмная, сырая камера в подвале сельсовета встретила Андрона запахом плесени и крысиного помёта. Железная дверь с грохотом захлопнулась за его спиной, оставив в полумраке лишь узкую полоску света под дверью. Он опустился на гнилую солому, ощущая, как боль от побоев разливается по всему телу. Снаружи слышались тяжёлые шаги двух красноармейцев, время от времени перебрасывающихся короткими фразами.

— Говорят, братья его уже собирают народ, — прошептал один из часовых, приглушая голос.

— Молчи, дурак! — огрызнулся второй. — Нам приказано стоять, вот и стоим.

Тем временем в соседней комнате местный фельдшер, седой старик с дрожащими руками, перевязывал окровавленный глаз комиссара. Помещение освещалось керосиновой лампой, отбрасывающей дрожащие тени на стены.

— Товарищ комиссар, рана серьёзная, — бормотал врач, смачивая бинт в спирте. — Может, в город отправить? Глаз-то, считай, потеряли...

Воронцов дёрнулся от боли, но тут же сжал кулаки.

— Не до того сейчас! — прошипел он. — Эти кулацкие выродки не успокоятся. Чует моё сердце, будет бойня.

Он резко встал, оттолкнув врача, и зашагал к телефону на стене. Покрутив ручку динамо-машины, он хрипло крикнул в трубку:

— Дайте райцентр! Срочно!

Когда на другом конце провода ответили, его голос зазвучал резко и отрывисто:

— Товарищ начальник… отец… тут ситуация! Кулаки взбунтовались! Нужно подкрепление, иначе не справиться!

В трубке что-то зашумело, потом раздался чёткий голос:

— Держитесь до вечера. Отправляем взвод. — Затем пауза. — Сам-то как, сынок? Цел?

— Не совсем. Но биться могу.

Комиссар повесил трубку и обернулся к стоящему у двери красноармейцу:

— Двойные посты у всех входов! И чтоб никто не подходил к арестанту!

Солнце уже клонилось к закату, когда к зданию сельсовета подошла группа мужчин. Впереди шагал старик Кулаков, опираясь на дубовую палку, а за ним его сыновья: Иван с топором за поясом, Фёдор с вилами, Мирон с тяжёлым молотом. За ними шли ещё человек десять. Все крепкие, молчаливые мужики с мрачными лицами.

— Отдавайте сына! — громко потребовал старик, стуча палкой по ступеням крыльца. — По какому праву держите?

Из здания выскочили красноармейцы, щёлкая затворами винтовок. За ними, прикрываясь их спинами, появился комиссар. Его лицо было бледным под окровавленной повязкой, но в руке твёрдо лежал наган.

— Назад! — крикнул он, поднимая оружие. — Это советская власть!

Он выстрелил в воздух. Грохот выстрела заставил толпу на мгновение замереть. Но старик Кулаков не дрогнул.

— Власть, говоришь? — закричал он, выступая вперёд. — А где твоя власть была, когда мы эту землю в гражданскую отвоёвывали? Где была твоя власть, когда голодом пухли?

Комиссар снова выстрелил, теперь уже целясь в ноги старику. Пуля рикошетом отлетела от камня, подняв фонтанчик пыли.

— Последнее предупреждение! — его голос сорвался на визг. — Разойдись!

В этот момент сзади к толпе присоединились ещё человек двадцать — соседи, друзья, просто недовольные происходящим. Красноармейцы переглянулись, нерешительно опуская винтовки.

И тут со стороны въезда в село раздался рёв мотора. Все обернулись. По главной улице, поднимая тучи пыли, мчался грузовик с десятком вооружённых людей в кузове. Машина резко затормозила перед сельсоветом, и бойцы в серых шинелях начали спрыгивать на землю, размахивая оружием.

— Всем на землю! — скомандовал офицер с маузером в руке. — Руки за голову!

Толпа заколебалась. Некоторые мужики начали медленно отступать. Старик Кулаков стоял неподвижно, глядя в лицо комиссару с немым обвинением.

Комиссар, почувствовав поддержку, выпрямился. Его голос зазвучал победно:

— Вот видите, кулаки? Советская власть сильна!

Он достал из кармана потрёпанный лист бумаги и развернул его перед всеми:

— А теперь по списку! Ивановы, Петровы, Сидоровы... Все, кто отказывался вступать в колхоз! Сегодня мы покончим с кулачеством раз и навсегда!

Офицер кивнул своим бойцам:

— По домам! Конфискация имущества и арест сопротивляющихся!

Толпа начала быстро рассеиваться. Люди бежали по домам кто спасаться, а кто предупредить родных. Старик Кулаков ещё мгновение стоял, глядя в лицо комиссару, потом плюнул ему под ноги и медленно пошёл прочь, поддерживаемый сыновьями.

А из распахнутых дверей сельсовета доносился лишь глухой стук. Андрон бил кулаками в дверь своей камеры, крича что-то неразборчивое. Но его голос тонул в рёве моторов и криках красноармейцев, уже разбегавшихся по селу с винтовками наперевес.

Ночь обещала быть долгой и напряжённой.

Глава 17

Глава семнадцатая

Послеобеденное солнце плелось в сторону зенита, когда к усадьбе Кулаковых подъехала подвода с представителями власти. Жара висела над селом тяжёлым маревом, смешиваясь с пылью, поднятой копытами лошадей. Устина, услышав скрип колёс, выбежала на крыльцо, ещё не зная, что этот день станет последним в её прежней жизни.

— Постойте, что вы делаете? — её голос дрожал, когда трое мужчин в кожанках без спроса вошли во двор. — Вы не имеете права...

Старший, худой мужчина с оспинами на лице, даже не удостоил её взглядом.

— По решению сельсовета имущество кулака Кулакова подлежит конфискации, — отчеканил он, доставая из папки бумагу с печатью. — Отойди, гражданка, не мешай работать.

Дети Устины: девятилетний Мишка, шестилетняя Машка и четырёхлетний Петька, столпились за её спиной, цепляясь за подол. Их глаза, широкие от страха, следили за незнакомцами, которые начали методично обходить хозяйство.

— Мам, а что они делают? — прошептал Мишка, сжимая кулачки.

Устина не ответила. Она стояла, как вкопанная, наблюдая, как чужие люди роются в её доме, вытаскивая на свет божий всё, что она с Андроном годами собирали по крупицам. Пахнущие лавандой одеяла, праздничные рубахи, и даже детские игрушки — всё летело в грязь двора под равнодушные замечания описчиков.

— Ого, кулачишка-то как устроился! — усмехнулся один из них, перебирая медную посуду. — Прямо как у барчуков жили.

— Кулак Кулаков, — с ехидной ухмылкой на лице протянул другой. — Послал же Бог фамильицу. Как пить дать знал во что это выльется.

Со стороны огорода послышался громкий плеск. Это двое конфискаторов выгребали из погреба запасы: бочки с солёными огурцами, мешки с картошкой, банки с вареньем. Всё, что должно было кормить семью до следующего сбора урожая, теперь валялось в пыли, открытое палящему весеннему солнцу.

— Люди добрые! — вдруг закричала Устина, обращаясь к собравшимся у забора соседям. — Да неужели вы позволите?!

Но соседи стояли молча, опустив глаза. Лишь старуха Марфа перекрестилась, да Потапов сын что-то пробормотал под нос. Большинство же просто наблюдало, кто с любопытством, кто со страхом, кто с плохо скрываемой завистью.

Среди них, прижавшись к краю забора, стояла Арина. Её пальцы впились в дерево так сильно, что под ногтями выступила кровь. Глаза, полные слёз, не отрывались от разгромленного дома, где ещё вчера жил её любимый.

— Андрон... — её губы беззвучно шевелились. — Господи, что же они делают...

Она видела, как Устина, обезумев от горя, бросилась к одному из конфискаторов, пытаясь отобрать семейную икону. Тот грубо оттолкнул её, и женщина упала прямо в грязь, обхватив руками живот. Дети с плачем кинулись к матери, но их сразу же оттащили в сторону.

— Мамка! Мамка! — кричал маленький Петька, вырываясь из рук какого-то мужчины.

Арина почувствовала, как по её лицу текут слёзы. Она понимала, что для неё и Андрона всё кончено. Его ждёт тюрьма, а её — брак с нелюбимым, под гнётом отца, который уже сегодня вечером, наверняка, снова напомнит о её позоре.

— Чего разнюнилась, Безденежная? — раздался рядом ехидный голос. Это была дочь председателя сельсовета, пятнадцатилетняя Ева. — Жалко кулака? Или себя жалко?

Арина даже не повернула головы. Её взгляд был прикован к детским вещам, которые сейчас летели из окна второго этажа. Маленькие валенки Мишки, платьице Машки, даже люлька, в которой они все трое выросли.

— Уходите... — вдруг раздался хриплый голос со стороны дороги. Все обернулись. На пороге сарая стоял старик Кулаков, отец Андрона, опираясь на палку. — Уходите, пока живы.

Конфискаторы замерли. На мгновение во дворе воцарилась тишина, нарушаемая только детским плачем. Даже Устина подняла голову, перестав на мгновение рыдать.

— Дедушка, не надо... — прошептала она, понимая, чем это может закончиться.

Но старик уже шагнул вперёд. Его глаза горели тем же огнём, что и у сына вчера у сельсовета.

— Вы думаете, отобрав у нас всё, вы победили? — его голос дрожал от возраста, но не от страха. — Вы ошибаетесь. Мы и есть земля. А землю нельзя убить.

Оспинистый начальник хотел было что-то ответить, но в этот момент из толпы зевак раздался крик:

— Пожар! Горит где-то в центре!

Все головы повернулись в сторону сельсовета, где в небо уже поднимался чёрный столб дыма. Конфискаторы переглянулись, явно растерявшись.

— Ладно, хватит, — буркнул старший. — Основное описали. Остальное потом. — И вдруг обратился к Устине, глядя поверх её головы: — Если надумаешь что-то утаить, или припрятать описанные вещи, расценим как кражу. Пойдёшь вслед за мужем.

Они поспешно стали грузить на подводу самое ценное, а именно швейную машинку, самовар, шубы. Устина сидела в грязи, обнимая детей, и смотрела, как увозят последнее, что связывало её с прежней жизнью.

Арина в этот момент незаметно прокралась к калитке. Её сердце бешено колотилось, а в голове звучала только одна мысль: «Андрон... Мне нужно увидеть Андрона... Хотя бы в последний раз...»

Но когда она обернулась, то увидела, как её отец, стоя в толпе, пристально смотрит на неё. Его глаза говорили яснее любых слов. Стало ясно, что сегодня вечером ей предстоит тяжёлый разговор. И побег сейчас только ухудшит её положение.

С последним взглядом на разорённую усадьбу, Арина медленно поплелась домой, чувствуя, как внутри умирает последняя надежда.

Глава 18

Глава восемнадцатая

Рассвет вставал над селом кроваво-багровым шаром, будто само небо истекало кровью после ночных событий. Туман, густой как молоко, стелился по низинам, скрывая следы вчерашнего разгрома. Народ пережил многое: вывороченные сундуки, растоптанные огороды, кровавые пятна на пыльной дороге.

У здания сельсовета, где ещё вчера кипели страсти, теперь царила зловещая тишина, нарушаемая лишь скрипом фургонных колёс и ржанием тощих крестьянских лошадёнок.

Андрона вывели под конвоем в предрассветных сумерках. Его руки, перехваченные грубыми верёвками, посинели от нарушений кровотока, а лицо представляло собой сплошной кровавый синяк. Один глаз заплыл полностью, но второй горел холодным огнём ненависти.

— Шагай живее, враг народа! — красноармеец тыкнул прикладом в спину арестанта, оставляя новый синяк на и без того избитом теле.

Андрон, спотыкаясь, обернулся в последний раз. Его взгляд скользнул по знакомым крышам, по огородам, которые он возделывал с детства, по колодцу на площади, где впервые обратил внимание на Арину. Где-то там, за этими стенами, оставалась вся его жизнь, и всё, что было ему дорого.

— Не смотри назад, — прошипел конвоир. — Там тебе больше нечего делать.

В это время комиссар, перевязанный грязным бинтом, уже строил красноармейцев перед сельсоветом. Его единственный глаз сверкал лихорадочным блеском, а голос, охрипший от вчерашних криков, всё ещё звучал металлически твёрдо:

— Сегодня мы завершим начатое! По списку пойдём. Ни одного кулацкого гнезда не оставим! Кто сопротивляется, тот враг народа, и, следовательно, подлежит немедленной ликвидации! Каким образом будете устранять врага знать не хочу, но задача должна быть выполнена точно и в срок. Всем ясно? Вопросы есть?

Двор Гусевых встретил карателей мирной утренней картиной. Им первым не посчастливилось встать у них на пути. Хозяин, коренастый мужик лет сорока, только вышел доить корову. Его жена возилась у печи, а двое ребятишек играли в углу двора с деревянной свистулькой.

— По решению сельсовета, имущество подлежит конфискации! — Воронцов шагнул вперёд, размахивая бумагой с печатью.

Гусев медленно поставил подойник на землю. Его глаза, узкие от постоянного прищура, сузились ещё больше:

— Какое ещё решение? Кто вас, сук, вообще выбирал?

— Советская власть выбирается народом, и она назначает своих представителей! — гаркнул комиссар. — Вяжите его!

Двое красноармейцев бросились вперёд, но Гусев оказался проворнее. Он рванулся к изгороди, где всегда лежала вилы. Жена его закричала:

— Демьян, не надо! Детки же...

Но Гусев уже размахнулся ржавыми зубьями, заставив красноармейцев отпрыгнуть:

— Подходи, сволочь! Я тебе кишки выпущу!

Воронцов, не моргнув глазом, достал наган:

— Последний шанс, кулак. Брось вилы.

— Иди к чёрту! — проревел Гусев, делая выпад вперёд.

Выстрел грянул неожиданно громко в утренней тишине. Гусев дёрнулся, как подкошенный, но не упал сразу. Он сделал ещё два шага, прежде чем рухнуть на колени. Жена с воплем бросилась к нему, но красноармейцы схватили её за руки.

— Всё имущество под опись! — скомандовал комиссар. — Детей в соседний дом! Жену в сельсовет, за соучастие! Пусть посидит, остынет.

Следующий двор принадлежал брату Андрона. Фёдор Кулаков встретил их во всеоружии. Он стоял на крыльце своего дома с двустволкой в руках, а за спиной у него выстроились три сына-подростка, вооружённые кто чем: топором, вилами, тяжёлым молотом.

— Ну что, палачи, — его голос звучал спокойно, но в глазах стояла смерть. — Пришли и за нами?

Комиссар сделал шаг назад, прячась за спины красноармейцев:

— Фёдор Кулаков! Ты и твоя семья объявляются врагами народа! Сложи оружие!

Фёдор медленно покачал головой:

— Мой брат уже в ваших застенках. Отец старик остался без крова. А теперь вы пришли за мной? — он поднял ружьё. — Нет уж, сволочи. Хоть одного, да прихвачу с собой.

Раздался залп. Пуля срикошетила от притолоки, и ошмётки кирпича посыпались на головы красноармейцев. Те ответили дружным огнём. Старший сын Фёдора рухнул без звука, сражённый в сердце. Второй мальчик закричал и схватился за раздробленное колено.

— В укрытие! — заревел Фёдор, отстреливаясь.

Но силы были неравны. Через минуту весь двор был усеян гильзами, а в дыму выстрелов виднелись лишь обмякшие тела. Комиссар, дрожащими руками перезаряжая наган, подошёл к раненому Фёдору:

— Ну что, кулак? Ещё есть что сказать?

Фёдор, истекая кровью, попытался плюнуть ему в лицо:

— Скоро... скоро и за вами придут... Такая уж наша земля... всех палачей... в себя хоронит...

Последнюю пулю комиссар выпустил уже в упор.

По селу поползли слухи. Одни мужики, узнав о карательном отряде, кинулись спасать хоть что-то. Выгоняли скот в лес, закапывали зерно, прятали инструменты. Другие, напротив, собирались с силами. Никто толком не знал за ком следующим придут, поэтому каждый готовился как мог.

В овраге за околицей уже собралось человек двадцать. Кто с охотничьими ружьями, а кто просто с топорами. Среди них был и старик Кулаков, опирающийся на палку.

— Нельзя так, — шептал он. — Они же всех перебьют поодиночке. Надо всем миром...

Но даже пока они совещались, каратели уже шли по списку. Третий двор. Четвёртый. Пятый... Везде одна и та же картина: сопротивление, выстрелы, слёзы женщин, плач детей.

К полудню дым от подожжённых амбаров стоял над селом чёрной пеленой. По дороге к лесу тянулись вереницы беженцев. Женщины с узлами, старики, гонящие перед собой тощую скотину. Красноармейцы, заметив это, открыли беспорядочную стрельбу, но попадали редко. Слишком далеко шли.

К вечеру комиссар, сиплый от непрерывных команд, сверялся со списком:

— Осталось... восемь дворов. Завтра закончим.

В сельсовете уже не хватало места для арестованных. Женщины приносили еду, но их прогоняли. Дети плакали в углу.

Глава 19

Глава девятнадцатая

Лес стоял неподвижный и напряжённый, будто затаив дыхание перед надвигающейся бедой. Стволы вековых сосен, чёрные от ночной сырости, вытягивались вверх, как немые свидетели человеческого горя. Воздух был насыщен запахом прелой листвы и дыма, того самого, что стелился из родного села, где ещё тлели подожжённые дома. В редких просветах между ветвями мерцали звёзды, холодные и равнодушные к происходящему под ними.

На поляне, заросшей папоротником и черникой, толпились беглецы из Большой Гривны. Их было несколько десятков: старики, женщины, дети, несколько уцелевших мужчин. Они сидели на корточках, стояли, прислонившись к деревьям, или лежали прямо на сырой земле, обессиленные долгим бегством. Дети плакали тихо, будто понимая, что громкий крик может привлечь беду. Взрослые перешёптывались, бросая тревожные взгляды в сторону тропы, по которой пришли.

Савелий Кузьмич Кулаков, самый старый из собравшихся, сидел на поваленном дереве, опираясь на самодельный посох из яблоневого сука. Его морщинистое лицо, освещённое колеблющимся светом единственной коптилки, напоминало высохшую глину. Глубоко посаженные глаза медленно скользили по знакомым лицам, таким же измождённым и потерянным, как его собственное.

— Надо решать, — раздался хриплый голос Карпа, бывшего кузнеца. — Сидеть тут до утра всё равно что петлю на шее медленно затягивать. Они уже с собаками ищут.

— А куда идти-то? — отозвалась Дарья, закутанная в рваный платок. — Все кругом будто чужие, все боятся приютить. Кто нас возьмёт, когда за укрывательство расстреляют?

— К родне в Заречье можно, — неуверенно предложил кто-то из толпы. — Там моя сестра замужем...

— Дурак! — резко оборвал его Карп. — Там уже неделю как свой комбед создали. Первым делом всех пришлых сдадут.

В толпе поднялся шёпот. Женщины прижимали к себе детей, мужчины сжимали кулаки. Старик Савелий поднял руку, прося тишины.

— В Заречье нельзя, — сказал он медленно, словно взвешивая каждое слово. — Там уже не наши живут, а новые люди. Те, кто нашу землю поделил. Они первые побегут доносить.

— Тогда в болота! — горячо воскликнул молодой Федька, сын убитого мельника. — Там ихняя конница не пройдёт, собаки след потеряют!

— А как жить будем? — вступила Устина, невестка Савелия, качая на руках младшего сына. — В болоте дети зачахнут. Без тёплой избы, без печки...

— В избах наших теперь комиссары живут, — мрачно заметил Карп. — А печки наши дымят для новых хозяев.

Савелий тяжело вздохнул. В его голове крутились обрывки мыслей, каждая больнее предыдущей. Шестьдесят с лишком лет прожил на этой земле, поднял троих сыновей, построил дом, который теперь заняли чужие люди. И самое страшное было то, что не мог защитить ни дом, ни семью. Старшего сына увели ночью, среднего застрелили утром при попытке спасти скотину. Остался только Иван, да младший Мирон, который сейчас молча стоял позади, готовый поддержать любое решение отца.

— В болота, — наконец сказал Савелий. — Там есть сухие острова, знаю с молодости. Землянки выроем. Скотину часть возьмём, сколько сможем увести.

— А остальную? — спросил Ерофей, худой, болезненный мужик.

— Резать, — коротко ответил старик. — Мясо солить, шкуры снимать. Не до сантиментов.

— Да как же так-то! — вскрикнула одна из баб. — Это же добро нажитое, кровное!

— Добро? — Савелий горько усмехнулся. — Добро — это когда дети живы. Когда род не прервался. А коровы... коровы новые будут.

— Дедушка прав, — неожиданно вступила в разговор Галка, вдова среднего сына. Её лицо было бледным, но решительным. — Моего Фёдора убили за то, что он двух коров от комиссаров прятал. Пусть лучше мясом детям послужат, чем доносом.

Наступила тяжёлая пауза. Где-то вдалеке прокричала сова, и этот звук показался зловещим предзнаменованием.

— А если... если мы сдадимся? — робко спросил Ерофей. — Может, простят? Мы ведь не кулаки настоящие... Это всё недоразумение какое-то. Ну, бред же. Должны разобраться.

— Простят? — Карп зло рассмеялся. — А Лукьяновых простили? Всю семью от старика до грудного младенца, в холодную бросили. За что? За то, что мешок муки в земле зарыли.

— Но мы-то не виноваты! — закричал Ерофей. — Мы всегда по закону жили!

— Какой теперь закон? — перебил его Савелий. — Новый закон: кто не с нами, тот против нас. А мы... мы для них уже враги. Потому что свою землю защищали.

— Так что же делать? — в отчаянии спросила Устина. — Бежать в болота — детей погубить. Сдаваться — тоже смерть. Где выход-то?

Савелий долго смотрел на молодую женщину, потом медленно поднялся, опираясь на посох. Его тень, огромная и колеблющаяся, легла на окружающих.

— Выход один — выжить. Любой ценой. Чтобы когда-нибудь... — он сделал паузу, — когда-нибудь вернуться. И рассказать правду.

— Какая теперь правда... — пробормотал кто-то.

— Правда в том, — сказал Савелий, и голос его вдруг окреп, — что земля наша. Что дома наши. Что дети наши должны знать, кто их настоящие предки. А не ту ложь, что им в новых школах расскажут.

Лес вокруг будто замер, слушая эти слова. Даже дети перестали плакать. Иван, до сих пор молчавший, сделал шаг вперёд.

— Батя прав. Идём в болота. Кто со мной, давайте, собирайтесь. Кто нет... — он развёл руками, — Бог вам судья.

Один за другим люди начали подниматься. Женщины собирали узелки, мужчины готовили скот к дороге. Только Ерофей с семьёй остались сидеть, не решаясь ни последовать за другими, ни уйти своей дорогой.

Савелий подошёл к нему вплотную.

— Решай, Ерофей. Но помни: кто одинок сейчас, тот погиб.

— А если... если я пойду к ним? Скажу, что меня силой увели...

Старик долго смотрел в глаза бывшему соседу, потом медленно покачал головой.

— Тогда прощай. И детей своих... прости заранее.

Он развернулся и зашагал к краю поляны, где уже собирался основной отряд. За спиной раздались всхлипывания. Жена Ерофея уговаривала его передумать. Но Савелий не оборачивался. Он знал: у каждого своя дорога. И своя расплата.

Глава 20

Глава двадцатая

Туманное утро застало Новую Гривну в странном оцепенении. Пустые улицы, обычно наполненные детским смехом и перекличкой хозяек, теперь лежали в гнетущей тишине. Лишь изредка раздавался скрип калитки или приглушенный плач за закрытыми ставнями.

— Товарищ Воронцов, может, передохнём? — молодой красноармеец Петька потирал замёрзшие руки. — Уже третий час на ногах...

Алексей Петрович остановился, медленно повернулся к подчинённому. Его единственный глаз холодно сверкнул:

— Устал, боец? А тем, кого мы раскулачиваем, отдыхать не предлагали. Они всю жизнь без отдыха работали, так сказать, накапливали «честно заработанное». — Он язвительно подчеркнул последние слова. — Идём дальше.

Петька потупился:

— Да я не жалуюсь, товарищ комиссар. Просто думал, может, перекусить...

— Перекусим, когда закончим. Следующий двор Безденежных. — Воронцов резко открыл папку. — По документам середняк, но... — он многозначительно замолчал.

— Но что, товарищ комиссар?

— Но слишком уж аккуратный двор. И дочь у него... — Воронцов провёл языком по губам. — Особенная. Помнишь, в прошлый раз молоком угощала?

Петька неловко заёрзал:

— Так это ж обычная девка, товарищ комиссар. Чем она...

— Обычная? — Воронцов резко обернулся. — Ты что, слепой? Такая стать, такие глаза... Да она в городе за барышню сойдёт! И живёт тут, среди этого дерьма, как принцесса какая.

Они подошли к калитке дома Безденежных. Воронцов с силой толкнул её ногой.

— Хозяин! Выходи с документами!

Дверь избы медленно отворилась. На пороге появился Семён, сухопарый старик с глубоко посаженными глазами.

— Доброго здоровья, товарищи... — его голос дрожал. — Чем могу служить?

Воронцов, не здороваясь, шагнул во двор:

— Проверка. По новому распоряжению областного комитета. — Он окинул взглядом двор. — Где остальные члены семьи?

— Жена в избе, больна... — запинаясь, ответил Семён. — Дочка у соседки, помогают там...

Воронцов усмехнулся:

— Как удобно. Все «больны» или «в отъезде», когда комиссия приходит. — Он резко повернулся к Петьке: — Осмотри сарай и хлев. Проверь, нет ли там лишнего скота.

Когда красноармеец ушёл, комиссар приблизился к старику:

— Семён Платоныч, давай по-хорошему. Где прячешь излишки?

— Какие излишки, товарищ комиссар? — старик развёл руками. — Живём скромно. Одна корова, десяток кур...

— Врёшь! — Воронцов внезапно ударил кулаком по столбу. — Тут на бумаге чётко написано, что у тебя в прошлом году две тёлки были! Куда делись?

Семён побледнел:

— Одну продал... Другая пала...

В этот момент во дворе появилась Арина. Девушка была бледна, но держалась с достоинством.

— Отец, мать зовёт... не слышишь, что ли? — её голос дрогнул, когда она увидела Воронцова.

Комиссар медленно обвёл её взглядом:

— Ну вот и дочка вышла. — Он шагнул к девушке. — Была у соседки?

Арина подняла подбородок:

— Только что вернулась. Маме плохо, ей помощь нужна.

— Какая трогательная забота, — прошипел Воронцов. — А о советской власти кто позаботится? Кто скажет, где твой отец прячет добро?

— Мы ничего не прячем! — вспыхнула Арина. — Всё, что было, честно заработано!

Семён испуганно дёрнул дочь за рукав:

— Молчи, дочка...

Но Воронцов уже подошёл вплотную:

— О, какая горячая! — Он грубо схватил девушку за подбородок. — Тебе бы, милочка, в комсомол, агитатором работать. Такая... убедительная.

Арина вырвалась:

— Не трогайте меня!

В этот момент вернулся Петька:

— Товарищ комиссар, в хлеву только одна корова, как и сказано. Но... — он замялся, — в подполе мешки с зерном нашёл. Неучтённые.

Семён затрясся:

— Это семенной запас! На будущий год! По закону разрешено...

— Какой закон? — Воронцов оскалился. — Теперь закон — это я. — Он повернулся к Петьке: — Конфисковать. И корову забрать.

Арина бросилась вперёд:

— Не смейте! Это наша кормилица! Мать без молока...

Воронцов оттолкнул её:

— Советская власть о твоей матери позаботится. — Он подошёл к Семёну. — А теперь скажи мне, старик, правду про Емельяна. Сколько у него скота? Где амбар с зерном?

Семён опустил голову:

— Не знаю я... Он сам по себе...

— Врёшь! — Воронцов ударил старика по лицу. — Ты же сватаешь за него дочь! Ну-ка говори!

Арина бросилась между ними:

— Оставьте отца! Емельян нам не родня! Мы с ним...

Воронцов вдруг ухмыльнулся:

— Ага, вот оно что. — Он медленно обошёл девушку. — Значит, невеста, но «не родня». Интересно... — Резко повернулся к Петьке: — Всё конфисковать. А этих... — он кивнул на Семёна и Арину, — пока оставить. У меня к ним ещё вопросы будут.

Когда комиссар вышел за ворота, Арина рухнула на лавку, закрыв лицо руками.

— Что же теперь будет, батя? — шёпотом спросила она.

Старик тяжело опустился рядом:

— Молись, дочка... Молись, чтобы Господь уберёг Емельяна. Потому что этот... — он кивнул в след уходящему Воронцову, — теперь точно пойдёт к нему.

Арина подняла заплаканное лицо:

— Но ведь Емельян ничего плохого не сделал! Он просто...

— Он просто богаче других, — перебил отец. — А в наше время это уже преступление.

Глава 21

Глава двадцать первая

Комната была погружена в полумрак, несмотря на раннее утро. Арина сидела на краю кровати. Её пальцы нервно перебирали вышитый платок, тот самый, что Андрон подарил ей в ту единственную ночь. Тонкие нити узоров казались теперь единственной нитью, связывающей её с тем невозвратным моментом счастья. За окном медленно светало, и первые лучи солнца, пробиваясь сквозь пыльные стёкла, рисовали на полу причудливые узоры, напоминающие ей переплетение их тел в сеновале.

— Вот и всё, — прошептала она, прижимая платок к груди, где под грубым домашним платьем всё ещё жгло память о его прикосновениях. — Больше ничего не будет.

Она закрыла глаза, и перед ней снова возникло его лицо — загорелое, с глубокими морщинами у глаз, которые появлялись, когда он смеялся. Смеялся тихо, чтобы никто не услышал их в темноте. Теперь это лицо, возможно, было избито и искажено болью в каком-то холодном подвале, а она не могла даже узнать, жив ли он.

— Арина! — резкий голос матери вырвал её из воспоминаний. — Ты опять витаешь в облаках, когда надо печь топить!

Мать стояла посреди комнаты, подоткнув подол юбки, а в руках охапка дров. Её лицо, прежде доброе и мягкое, теперь было изрезано новыми морщинами тревоги.

— Я... я сейчас, мама, — машинально ответила Арина, но не сдвинулась с места.

— «Сейчас», «сейчас»! — мать швырнула дрова в печь с такой силой, что посыпались искры. — Весь день «сейчас», а вечером в избе холодно, как в погребе! Ты хоть понимаешь, в какое время мы живём? Отец еле ноги волочит после вчерашнего, а ты...

Отец, сидевший в углу и чинивший старый башмак, поднял голову. Его руки дрожали то ли от усталости, то ли от возраста.

— Оставь её, Матрёна, — сказал он тихо. — Не до печки сейчас.

— А до чего же, по-твоему? — мать резко повернулась к нему. — До того, чтобы с ума сходить от страха? Или до того, чтобы дочь моя совсем от рук отбилась? Вон смотрит в окно, будто ждёт кого-то...

Арина вздрогнула.

— Я не жду никого, — пробормотала она, но её глаза снова невольно потянулись к окну.

В этот момент с улицы донёсся шум. Крики, тяжёлые шаги, чьи-то рыдания. Арина вскочила и бросилась к окну, распахнув занавеску.

По улице, спотыкаясь, вели избитого Емельяна. Двое красноармейцев тащили его под руки, а сзади плелись его родители — сгорбленный отец и мать, которая голосила, рвала на себе волосы. Лицо Емельяна было залито кровью, рубаха разорвана, но в глазах ещё горел огонь сопротивления.

— Господи помилуй... — вырвалось у Арины.

Отец резко встал, задев лавку, и оттащил её от окна.

— Не смотри! — прошипел он, крепко сжимая её плечо. — Ни шагу из дома сегодня! Поняла?

— Но что он сделал? — Арина уставилась на отца. — За что?

Отец тяжко вздохнул, и его пальцы разжались.

— Сопротивлялся, видать. Воронцову не понравилось, как он на него посмотрел. Или что-то сказал. Или просто... просто был.

Мать перекрестилась, её губы шептали молитву.

— Совсем страх потеряли, — прошептала она. — Совсем... Что же это делается-то?

Арина медленно опустилась на лавку. В ушах стоял шум, а перед глазами снова возникло лицо Андрона, которого вели точно так же всего неделю назад. Только он шёл с высоко поднятой головой, не сгибаясь под ударами, не отвечая на оскорбления. И тогда она думала, что умрёт от боли, глядя, как удаляется любовь всей её жизни.

— Он даже не оглянулся, — прошептала она, не замечая, что говорит вслух. — Даже не попрощался...

— О ком это ты? — насторожилась мать.

— Ни о ком! — Арина резко встряхнула головой. — Просто... просто мысли вслух.

Отец пристально посмотрел на неё, и в его глазах мелькнуло понимание. Старик всегда был мудрее, чем казалось.

— Дочка, — сказал он тихо, садясь рядом. — Есть вещи, которые... которые лучше забыть. Как страшный сон. Особенно сейчас.

— Я знаю, батя, — Арина опустила глаза. — Я знаю.

Но сердце её кричало, что забыть она не сможет. Никогда. Даже если Андрон уже мёртв. Даже если его жена Устина проклинает тот день, когда его арестовали, не зная, что он уже изменил ей. Даже если...

Громкий стук в дверь заставил всех вздрогнуть. Мать вскрикнула, отец побледнел. Арина замерла, чувствуя, как холодный пот стекает по спине.

— Кто там? — дрожащим голосом спросил отец.

Ответа не последовало, только новый, более громкий стук. Арина вдруг поняла — это судьба стучится в их дверь. И кто знает, что она им несёт.

Глава 22

Глава двадцать вторая

Вдруг стук повторился, будто судьба постучала в их дом костяшками пальцев. Отец Арины вздрогнул и медленно поднялся. Его кости затрещали, как старые половицы.

— Кого это чёрт принёс? — пробормотал он, потирая поясницу, но в голосе его уже звучала тревога, ведь в последнее время каждый стук в дверь мог означать беду.

Когда скрипнула дверь, Арина обернулась и увидела на пороге Устину. Точнее то была тень той женщины, которую знала раньше. Щёки впалые, глаза ввалившиеся, а руки, некогда крепкие и умелые, теперь беспомощно теребили концы выцветшего платка. Она стояла, слегка покачиваясь, будто ветер мог её сдуть, но в глазах горела какая-то странная решимость.

— Входи, — глухо сказал отец, отступая и жестом приглашая в избу. — Ты вся дрожишь. Садись, погрейся.

Устина медленно переступила порог. Её глаза сразу нашли Арину, и в них не было ожидаемой ненависти, а только усталое понимание и какая-то бесконечная печаль. Она не села, продолжая стоять посреди горницы, и когда заговорила, её голос звучал тихо, но чётко:

— Я пришла поговорить. Не как враг, не как судья... а как женщина, которая тоже любила его. До меня дошло... многое дошло. Про тебя и Андрона.

Мать Арины, месившая тесто у печи, замерла, и ком теста с глухим шлепком упал на стол. В избе вдруг стало так тихо, что слышно было, как трещат угли в печи.

— Что... что ты говоришь, Устинья? — прошептала мать, вытирая руки о фартук. — Какие могут быть дела между твоим мужем и нашей девкой?

Арина почувствовала, как кровь приливает к лицу, а в груди становится так тесно, что не вздохнуть. Она хотела что-то сказать, но слова застряли в горле комом.

— Было, — наконец выдохнула она, глядя прямо в глаза Устине. — Одна ночь. На чердаке, перед самым его арестом. Я... мы...

Отец Арины внезапно вскочил, опрокинув лавку. Его лицо исказилось от гнева, а жилы на шее набухли, как канаты.

— Ты что, совсем с ума сошла?! — закричал он, и его голос, обычно такой спокойный, теперь гремел, как гром среди ясного неба. — С чужим мужем крутила шашни? Да ещё когда у него дети малые! Да ты знаешь, что натворила? Не только себя опозорила, но и всю нашу семью!

Арина сжала кулаки, чувствуя, как слёзы катятся по щекам, но в голосе её звучала неожиданная твёрдость:

— Я знаю, что это грех. Знаю, что неправильно. Но не могу сказать, что жалею. Мы полюбили друг друга... Да, всего одну ночь, но эта ночь была правдивее всей моей прежней жизни.

Мать Арины опустилась на лавку, закрыв лицо руками. Её плечи дрожали:

— Господи, да как же так... Я же видела, как ты по нему сохнешь, но думала, что пройдёт, девичья прихоть... А ты... А он...

Устина стояла неподвижно, и только губы её слегка дрожали. Когда она заговорила, её голос был удивительно спокойным:

— Я не зла на тебя, Арина. Странно, но... не зла. Андрон... он всегда был таким. Как весенний паводок, бурный, неудержимый. Я это знала, выходя за него. — Она сделала паузу, глядя куда-то в угол, где тени от печного огня плясали на стене. — Двенадцать лет мы прожили вместе. Троих детей родили. И ни одного дня я не была уверена, что он полностью мой.

Арина почувствовала, как что-то горячее и острое вонзается ей в грудь. Эти слова Устины были страшнее любой брани.

— Я не хотела причинять тебе боль... — прошептала она. — Я думала... мы думали, что никто не узнает...

Устина медленно покачала головой:

— В нашем селе всё становится известно. Особенно такое. — Она вздохнула. — Но я пришла не за упрёками. Я еду в город... попытаюсь увидеть его перед судом. Если... если ты хочешь что-то передать...

Арина вскочила и бросилась к сундуку. Её руки дрожали, когда она доставала из-под белья заветный платок — белый, с вышитыми по краям васильками, точно такими, какие росли за околицей в их тайном месте. Она прижала его к лицу, вдыхая едва уловимый запах сена и той ночи.

— Передай ему это... — Арина протянула платок Устине. — Скажи... скажи, что я не жалею. Что если бы можно было всё начать сначала, я бы ничего не изменила.

— Да что ты мелешь, Арина! — раздражённо рявкнул отец.

— Семён, цыц! — гаркнула мать.

Устина взяла платок, аккуратно сложила его вчетверо и спрятала за пазуху, рядом с нательным крестом.

— Передам. Если... если дадут увидеться. — Она повернулась к выходу, но у двери остановилась. — Молитесь за него. За всех нас. За детей особенно... Они-то ни в чём не виноваты.

Когда дверь закрылась за Устиной, в избе воцарилась гробовая тишина. Отец Арины опустился на лавку. Его некогда могучие плечи сгорбились, будто под тяжестью невидимого ярма. Мать тихо плакала, и её слёзы падали на недопечённый хлеб. Арина стояла посреди горницы, чувствуя, как в груди разрывается сердце не то от любви, не то от стыда, а может от безысходности, от странного облегчения, что правда наконец вышла наружу.

За окном окончательно стемнело, и только бледный месяц, выглянув из-за туч, осветил двор, где Устина медленно брела к своему дому, к своим детям, к своей сломанной жизни. А где-то там, за десятки вёрст, в холодной камере, человек по имени Андрон, возможно, в эту самую минуту вспоминал тёплое сено, запах васильков и две пары глаз, которые смотрели на него с любовью. Одни с верностью жены, другие со страстью любовницы. И не знал, что судьба уже приготовила для них всех новый поворот.

Глава 23

Глава двадцать третья

Тюремная камера представляла собой каменный мешок, где воздух был настолько густым, что казалось, его можно резать ножом. Андрон сидел, прислонившись к холодной стене, и слушал, как по камере разносятся стоны, кашель и тихий шёпот молитв. В полумраке копошились десятки тел, таких же, как он, крепких мужиков, чьи руки, привыкшие держать топор и плуг, теперь беспомощно болтались в кандалах. Где-то в углу кто-то тихо плакал, причитая о брошенной семье и незасеянном урожае.

— Эй, Кулаков! — раздался хриплый голос из темноты. — Слышь, тебе чего присудили?

Андрон медленно поднял голову. В полутьме он разглядел лицо седого старика с перебитой рукой, которая неестественно вывернулась в локте.

— Ещё не присудили, но видать, в Сибирь отошлют, — коротко ответил Андрон. — Лес валить.

Старик горько усмехнулся, обнажив единственный оставшийся зуб:

— И мне туда же. За то, что сына от мобилизации прятал. Два года прятал в погребе, а они всё равно нашли. Теперь оба где-то там... — Он махнул здоровой рукой куда-то на восток.

Из другого угла камеры донёсся резкий смех:

— Да вы чего, мужики? Нас всех туда! Пока кости в тайге не оставим! — Молодой парень с рассечённой бровью подполз ближе. — А тебя, Кулаков, вообще забавляет. Фамилия-то у тебя — прямо приговор!

Андрон сжал кулаки, почувствовав, как кандалы впиваются в запястья. Он хотел ответить, но в этот момент дверь камеры с лязгом открылась, и в проёме появилась фигура надзирателя.

— Кулаков Андрон Савельич! На суд!

Зал суда оказался небольшим, с высокими потолками и грязными стенами, на которых ещё виднелись следы от вырванных икон. Андрон стоял перед столом, за которым сидели трое — судья в потрёпанном пиджаке и двое заспанных заседателей. Судья, не поднимая глаз от бумаг, монотонно бубнил:

— За нападение на представителя советской власти... сопротивление мероприятиям по коллективизации... саботаж...

Андрон почти не слушал. Его взгляд скользил по залу, где на последней скамье сидела какая-то старуха, возможно, чья-то мать или просто случайная зрительница. В углу дремал надзиратель, а у двери перешёптывались двое конвоиров.

— ...направляется на спецпоселение в Нарымский край сроком на десять лет... — голос судьи звучал, как похоронный колокол.

Андрон опустил голову. Десять лет. К тому времени дети вырастут, жена состарится, а Арина... Он даже не позволил себе до конца подумать об этом.

— Суд окончен. Следующее дело! — стукнул молотком судья.

Конвоир грубо схватил Андрона за плечо и поволок к выходу.

Улица перед зданием суда кипела, как растревоженный улей. Толпа зевак, плачущие женщины, конвоиры с винтовками наперевес — всё смешалось в хаотичной какофонии звуков. Андрона втолкнули в колонну таких же осуждённых, и они медленно двинулись по грязной улице к вокзалу.

— Андро-он!

Сквозь гул толпы прорвался знакомый голос. Он обернулся и увидел Устину. Её платок сбился набок, лицо было мокрым от слёз, а в глазах стояло такое отчаяние, что сердце Андрона сжалось.

— Как жить-то?! — кричала она, пытаясь пробиться сквозь толпу. — Дети голодные! Землю забрали!

Конвоир ударил Андрона прикладом в спину, но он всё равно крикнул:

— В колхоз вступай! Подчиняйся! Я вернусь, слышишь? Вернусь!

Устина что-то кричала в ответ, но её слова потонули в общем гуле. В этот момент она сумела протиснуться вперёд и схватила мужа за рукав.

— Ты обещаешь? — её глаза были полны слёз, но в них горела какая-то последняя надежда.

— Обещаю, — прошептал Андрон. — Береги детей... И себя береги.

Она судорожно сунула ему что-то в руку, но конвоир грубо оттолкнул её, и Устина исчезла в толпе. Андрон разжал кулак. В ладони лежал белый платок с вышитыми васильками. Тот самый, что он подарил Арине в их последнюю ночь.

Вокзал встретил их запахом угля, мазута и человеческой тоски. Поезд уже стоял наготове. Десятки грязных товарных вагонов с решётками на маленьких окошках.

— Живее, сволочи! — орал конвоир, подгоняя колонну ударами приклада. — В вагоны по сорок человек!

Андрона толкнули в тёмное, пропахшее мочой и потом помещение. Внутри уже сидели люди. Кто-то молча уставился в стену, кто-то тихо плакал, а кто-то, сжав кулаки, шептал проклятия новой власти.

Дверь с лязгом захлопнулась, и вагон погрузился во тьму. Только через маленькое зарешечённое окошко пробивался слабый свет. Поезд дёрнулся и медленно тронулся в путь.

Андрон прижался лбом к холодной стенке вагона и закрыл глаза. Перед ним всплывали образы: жена, стоящая на пороге их дома, дети, спящие на печи, Арина с её тёплыми губами... И где-то там, впереди стелилась бескрайняя сибирская тайга, которая, возможно, станет его последним пристанищем.

Он разжал ладонь и снова посмотрел на платок. Белая ткань уже пожелтела от грязи и пота, но васильки всё ещё оставались голубыми. Прямо как небо над родным селом, которое он, возможно, больше никогда не увидит.

Глава 24

Глава двадцать четвёртая

Товарный вагон, предназначенный для перевозки скота, теперь стал тюрьмой на колёсах для людей. Андрон прижался спиной к холодной металлической стенке, чувствуя, как каждый сустав ноет от неудобного положения. В тесном пространстве, рассчитанном на двадцать голов скота, теперь томилось более сорока человек. Воздух был густым и тяжёлым, пропитанным запахом пота, мочи и гноя. У многих уже начались нарывы от постоянного трения кандалов о кожу. В углу молодой парень лет двадцати, сын мельника, тихо стонал, прижимая к животу пустую флягу, которую уже третий день отказывались наполнять.

— Воды... — его пересохшие губы едва шевелились. — Ради Бога... хоть глоток...

Конвоир, проходивший вдоль вагона с винтовкой наперевес, лишь презрительно фыркнул:

— Заткни свою пасть, кулачок. До следующей станции ещё двадцать вёрст. Воды не положено.

Андрон закрыл глаза, пытаясь отвлечься от мучительной жажды. Перед ним всплывали образы родной реки, кристально чистой, прохладной, с искрящимися на солнце струями. Он мысленно погружал в неё лицо, чувствуя, как вода смывает дорожную пыль и грязь. Но реальность возвращалась с каждым толчком вагона, с каждым новым стоном соседа.

— Долго ещё ехать? — хрипло спросил седой старик, сидевший справа от Андрона. Его руки, некогда крепкие и умелые, теперь дрожали, как у паралитика.

— Кто их знает... — ответил Андрон, глядя в крошечное зарешечённое окошко, через которое виднелся лишь клочок серого неба. — Говорят, до Сибири две недели пути.

Старик покачал головой, и его глаза наполнились слезами:

— Я не доеду... Чувствую, не доеду. Внуков оставил... Кто их теперь кормить будет?

На вторые сутки пути в вагоне стало нечем дышать. В углу начался приступ кашля. Сначала тихий, потом всё более сильный, пока человек не забился в настоящем припадке. Конвоир, услышав шум, грубо распахнул дверь.

— Чумазый! Выносите его, быстро!

Двое мужчин подняли больного, чьё лицо уже посинело от недостатка воздуха. Когда его вынесли наружу, раздался одиночный выстрел, а затем звенящая тишина.

— Следующий, кто заболеет, — проворчал конвоир, плюнув на пол вагона, — получит то же самое. Нам лишний груз не нужен.

Ночь принесла новое испытание — холод. Металлические стенки вагона покрылись инеем, а дыхание людей превращалось в белые клубы пара. Андрон прижался к соседу, пытаясь сохранить хоть какое-то тепло. В темноте слышались всхлипывания, шёпот молитв и скрежет зубов от боли и отчаяния.

На четвёртый день поезд остановился на глухой станции где-то в бескрайних просторах Урала. Двери вагонов с лязгом распахнулись.

— Выгружайтесь, сволочи! Быстро!

Люди падали на промёрзшую землю, не в силах разогнуть одеревеневшие ноги. Зима в этих краях держалась дольше обычного. Некоторые тут же начали рыться в снегу, отчаянно пытаясь найти хоть каплю влаги. Андрон упал на колени и сунул горсть снега в рот, чувствуя, как ледяная вода обжигает пересохшее горло.

— Стройся! Кто отстанет, тот получит пулю в лоб!

И тут Андрон услышал нечто, заставившее его сердце бешено забиться. Из других вагонов выгружали женщин, бледных, измождённых, но живых. Это были жёны кулаков, осуждённые вместе с мужьями. Среди плачущей толпы Андрон тщетно искал знакомое лицо, но Устины здесь не было.

— Федот! Федот, я здесь! — кричала худая женщина с младенцем на руках.

— Олег! Муженёк! — другая пыталась прорваться сквозь строй конвоиров.

Один из охранников, молодой парень с неожиданно человечным выражением лица, подошёл к начальнику конвоя:

— Товарищ лейтенант, может, разрешим семейным идти вместе? Всё равно до поселения ещё день пути...

Начальник, мужчина с лицом, изрезанным оспой, недовольно сморщился, но затем махнул рукой:

— Ладно! Семейных — вместе! Остальных — отдельно! Быстро строиться!

Дорога до поселения заняла весь долгий зимний день. Колонна растянулась на несколько сотен метров. Впереди шли конвоиры на лошадях, затем семейные пары, поддерживающие друг друга, и, наконец, одинокие мужчины, спотыкающиеся в глубоком снегу. Женщины плакали, дети замерзали, а охранники лишь подгоняли их криками и угрозами.

— Держись, старик, — Андрон поддержал падающего соседа, седого мужика с лицом, покрытым морщинами. — Ещё немного.

— Спасибо, сынок... — прошептал тот. — Только я, кажись, не дойду...

Когда солнце начало клониться к горизонту, впереди показались первые строения. Поселение «Северное» представляло собой десяток полуразрушенных бараков, окружённых колючей проволокой. В центре стоял дом побольше, видимо, для начальства. На вытоптанной площади их уже ждал глава поселения — высокий мужчина с холодными глазами и аккуратно подстриженными усами.

— Внимание, спецпоселенцы! — его голос резал воздух, как нож. — Вы находитесь в трудовом поселении «Северное». Здесь вы будете жить и работать на благо советского государства.

Он медленно обошёл толпу, изучая каждого своим пронзительным взглядом.

— Одиночки разместятся в бараках номер один-пять. Семейные — в шестом и седьмом. Работать будете на лесоповале. Норма — пять кубометров в день на человека. За невыполнение — сокращение пайка. За саботаж — расстрел на месте.

В толпе пронёсся подавленный стон. Пять кубометров — это почти непосильная задача даже для здорового мужчины, не говоря уже о женщинах и стариках. Кто ранее работал с лесом, знал суровую правду.

— Рабочий день с пяти утра до восьми вечера с одним перерывом на обед. В воскресенье — полдня отдыха. — Начальник сделал паузу, давая словам осесть в сознании людей. — Вопросы есть?

Толпа молчала. Какие могли быть вопросы, когда любое слово могло быть расценено как неповиновение?

— Тогда расходитесь. Завтра в пять утра — построение. Опоздавшие будут наказаны.

Когда Андрон вошёл в барак, его встретил тяжёлый запах плесени и сырости. Деревянные нары были покрыты слоем грязи, пол усыпан щепками и мусором. Он выбрал место у стены и опустился на колени, чувствуя, как дрожь проходит по всему телу.

Глава 25

Глава двадцать пятая

Пошла третья неделя с момента последнего этапа, увозившего кулаков в сибирские лагеря. Село, ещё недавно кипевшее жизнью, теперь напоминало раненого зверя, медленно зализывающего раны, но навсегда изменившегося. Дома бежавших крестьян стояли с заколоченными ставнями, а их дворы, некогда полные детского смеха и хозяйственной суеты, теперь молчали, как после нашествия чумы. Лишь таблички «Имущество колхоза «Красный путь»» на воротах свидетельствовали о новом порядке вещей.

Председатель сельсовета Фрол Иванович Гордеев сидел в своей конторе, заваленный бумагами до самого подбородка. Солнечный луч, пробивавшийся через запылённое окно, выхватывал из полумрака кипы документов , представлявших собой многочисленные акты описи, ведомости распределения, списки нового колхозного имущества.

Он потирал переносицу, чувствуя, как глаза слипаются от усталости. Перед ним лежал отчёт о передаче в колхозное пользование последней партии имущества, в которой числились три коровы, пять лошадей, двенадцать телег и бессчётное количество инвентаря.

— Чёрт побери, — пробормотал он, пытаясь разобрать почерк писаря. — Как будто специально каракулями писали.

Дверь скрипнула, впуская в помещение резкий луч света из коридора. На пороге стоял комиссар Воронцов — высокий, подтянутый, с чёрной повязкой на глазу. Его сапоги, начищенные до зеркального блеска, гулко стучали по деревянному полу.

— Утопаешь в бумажках, председатель? — его голос звучал насмешливо, но беззлобно. — Прогресс налицо. Село постепенно входит в новую жизнь.

Фрол отложил перо и потянулся, чувствуя, как хрустят позвонки после долгого сидения.

— Прогресс прогрессом, а вот с кадрами проблема. Половина грамотных мужиков кто в Сибири, кто в бегах. Кто теперь учёт вести будет?

Воронцов небрежно взял со стола один из документов, пробежал глазами и бросил обратно.

— Найдём. Советская власть всегда найдёт замену неблагонадёжным элементам. — Он сделал паузу, а затем неожиданно перевёл разговор: — Кстати, о неблагонадёжных... Как там дела у Безденежных?

Фрол почувствовал, как у него напряглись мышцы спины. Он знал, что комиссар уже давно поглядывает на их дочь Арину, но до сих пор эта тема оставалась неозвученной.

— Да ничего... Живут. Старик Семён вступил в колхоз, работает в полеводческой бригаде. Жена по хозяйству. Дочь...

— Арина, — быстро вставил Воронцов, и в его глазах мелькнул неподдельный интерес. — Как она?

Фрол медленно потянулся за стаканом с остывшим чаем, выигрывая время.

— Дома сидит. По хозяйству помогает. После всех этих событий... — он сделал многозначительную паузу, — не особо на люди показывается.

Воронцов начал расхаживать по кабинету, а его пальцы нервно барабанили по кобуре нагана.

— Знаешь, Фрол, я тут подумал... Фамилия у неё какая-то... несоветская. Безденежная. Прямо как приговор какой-то. Не по-нашему это.

Фрол осторожно поставил стакан на стол, стараясь не расплескать.

— Ну... фамилия как фамилия. От предков досталась. Разве теперь фамилии переименовывать будем?

Комиссар внезапно остановился и улыбнулся во весь рот:

— А вот Воронцова — это уже другое дело! Звучит солидно. По-государственному. Как фамилия настоящего строителя нового общества.

В кабинете повисла тяжёлая пауза. Фрол почувствовал, как по спине пробежал холодок. Он понял, к чему клонит Воронцов, и в груди защемило. Он отлично знал Арину с самого её детства, знал, по толкам людей, что она всей душой любила Андрона, знал, как тяжело она переживала его арест.

— Ты... ты что, серьёзно хочешь на ней жениться, Алексей Петрович? — наконец выдавил он из себя.

Воронцов рассмеялся, но в его смехе не было веселья, а только холодный расчёт.

— А что, разве я плохая партия? Молодой, перспективный, на хорошем счету у партии. — Он подошёл к окну и задумчиво продолжил: — А у неё теперь какие перспективы? Отец бывший середняк, под колпаком. Женихи разбежались кто куда. Кто её теперь возьмёт? Разве что какой-нибудь пьяница или вдовец с кучей ребятишек.

Фрол опустил глаза. Он не мог прямо возразить комиссару, но и согласиться с ним было невозможно.

— Дело твоё, конечно... — пробормотал он. — Только она... она ведь...

— Что «она»? — резко обернулся Воронцов.

— Она, может, не согласится, — тихо сказал Фрол. — Девушка она с характером.

Комиссар усмехнулся:

— Характер? Это мы исправим. Новое время — новые нравы. — Он сделал паузу, затем добавил: — Зайду к ним на днях. Поговорю по-хорошему. А ты, Фрол, если что... ну, знаешь, поддержку окажешь. Слово замолвишь.

Он направился к выходу, но на пороге остановился:

— Кстати, насчёт дома Безденежных... После возможной женитьбы его можно будет перевести в моё распоряжение. Как представителю власти. Подумай об этом.

Когда дверь закрылась, Фрол опустил голову на руки. За окном медленно садилось солнце, окрашивая село в кроваво-красные тона. Вдали виднелся дом Безденежных, скромный, но крепкий, с аккуратно побеленной печной трубой. Теперь Фрол знал, что Арину ждёт новое испытание, и возможно, более страшное, чем все предыдущие.

А в это время комиссар Воронцов, выйдя на крыльцо сельсовета, закурил папиросу и задумчиво посмотрел в сторону того самого дома. Дым кольцами поднимался в прохладный вечерний воздух.

— Арина Воронцова... — пробормотал он, пробуя звучание на вкус. — Да, звучит правильно. По-новому. По-советски.

Поправив ремень с пистолетом, он уверенной походкой направился к своему временному жилью, обдумывая, как лучше сделать своё «предложение», чтобы отказаться было невозможно. В голове уже строились планы, как он войдёт в их дом, что скажет, как посмотрит на эту гордую девушку. И она скоро поймёт, что времена изменились, и с новыми временами нужно жить по-новому.

Глава 26

Глава двадцать шестая

Прохладный майский ветер гнал по улице села вихри пыли, заставляя их кружиться в странном танце у ног Арины. Она остановилась перед знакомыми воротами дома Кулаковых, и её рука нерешительно замерла на скрипучей щеколде. Двор, который ещё месяц назад звенел детским смехом и хозяйственной суетой, теперь лежал в запустении. Перед глазами разбитый плетень, пустая коновязь, покосившаяся дверь сарая, из которой торчали клочья сена. Даже куры, всегда шнырявшие под ногами, куда-то исчезли, вероятно, давно пошли на пропитание новым хозяевам жизни.

Арина крепче сжала узелок с гостинцами. В руках полмеры муки, завёрнутой в чистую тряпицу, несколько картофелин, взятых тайком с колхозного погреба. Был ещё тонкий ломоть сала, который она выпросила у матери, пообещав взамен перешить всю зимнюю одежду младших братьев. В груди щемило от мысли, что эти жалкие припасы теперь есть целое богатство для тех, кто остался без кормильцев.

Дверь распахнулась прежде, чем она успела постучать. На пороге стояла Устина. Некогда румяное лицо осунулось и покрылось сеткой преждевременных морщин, а в глазах, всегда таких добрых и весёлых, теперь стояла какая-то мёртвая усталость. Но увидев Арину, они вдруг оживились, наполнившись слезами.

— Аришенька... — её голос дрогнул, как тонкий осенний ледок. — Заходи, родная, не стой на холоде. Внутри хоть печка топится.

Переступив порог, Арина сразу ощутила резкий контраст с прошлыми посещениями этого дома. Раньше здесь пахло свежим хлебом, парным молоком и сушёными травами. Теперь воздух был тяжёлым. Чувствовалась смесь печного дыма, варёной брюквы и чего-то затхлого, возможно, немытых детских пелёнок.

В горнице, где раньше стояла одна большая кровать Андрона и Устины, теперь ютились три женщины с целым выводком ребятишек разного возраста. Две незнакомки сидели у печи, кормя грудью младенцев. Их лица были бледными и осунувшимися, а глаза пустыми, как у забитых животных.

— Это Матрёна и Дарья, — кивнула Устина, проводя Арину дальше в горницу. — Теперь живём вместе. Их дома под колхозные нужды забрали, а этим — куда деваться? Детей-то у каждой по трое...

Арина молча развязала свой узелок, стараясь не смотреть на жадные взгляды ребятишек, уставившихся на скудные припасы. Старшая из женщин — та, что представилась Матрёной, с седыми прядями в растрёпанных волосах и глубокими морщинами вокруг губ — вдруг разрыдалась, прикрывая лицо натруженными руками.

— Спасибо, доченька... Дай тебе Господь здоровья... — её голос прерывался всхлипами. — Третий день на одной картошке сидим... Дети плачут, а я... я не знаю, чем их кормить...

Устина взяла Арину за руку и потянула в чулан. То было единственное место, где можно поговорить без лишних ушей. В тесном помещении пахло сушёной мятой, старыми сундуками и чем-то горьковатым, возможно, слезами, впитавшимися в деревянные стены за эти страшные недели. Они опустились на грубую лавку, и Устина долго молчала, а её пальцы нервно перебирали складки поношенного платья.

— Как твои малыши? — наконец нарушила молчание Арина, осторожно положив руку на плечо подруги.

— Живут... — Устина вздохнула так глубоко, что её худые плечи вздрогнули. — Младший всё про отца спрашивает. «Мама, а когда папа вернётся? А почему он не пишет?» А я... — её голос сорвался, — я не знаю, что отвечать. Говорю, в дальнюю дорогу ушёл, на заработки...

Она закрыла лицо руками, и её худые плечи затряслись от беззвучных рыданий. Арина осторожно обняла её, чувствуя, как по её собственным щекам катятся горячие слёзы. В горле стоял ком, мешающий говорить, но она знала, что молчать сейчас нельзя.

— Устя... прости меня... — прошептала Арина. — За всё... За ту ночь...

Устина резко подняла голову, и в её глазах вспыхнул какой-то странный огонь. Нет, не гнева, а скорее горького понимания.

— О чём говорить-то, глупая? Сердцу не прикажешь... — она провела ладонью по лицу, стирая следы слёз. — Я-то его жена. Это мой крест. Но ты... ты молодая, красивая. Не должна ты свою жизнь на помойку выносить. Живи, пока молода. Люби. Детей рожай. Не цепляйся за прошлое, как пьяница за пустую бутылку.

Арина хотела возразить, сказать, что не может просто взять и забыть Андрона, что каждую ночь просыпается от его прикосновений, которых уже нет, что до сих пор чувствует вкус его губ и запах его кожи. Но слова застряли в горле, превратившись в беззвучный шёпот.

— А где... остальные? — спросила она вместо этого, понизив голос. — Дед Савелий, Мирон, Иван, Галка с детьми?

Устина оглянулась на дверь, словно боясь, что их подслушают. Затем наклонилась так близко, что её шёпот едва долетал до ушей Арины:

— В лесу. В болотах за Мёртвой речкой. Ждут, когда можно будет вернуться... — её пальцы вдруг впились в руку Арины с неожиданной силой. — Ты никому. Слышишь? Ни единой душе. Даже матери своей. Иначе всех нас ждёт Сибирь.

Арина кивнула, чувствуя, как в груди разрывается сердце. Страх за оставшихся в лесу родных боролся со странным облегчением. Значит, не всё потеряно. Значит, ещё есть надежда.

Они просидели так ещё долго, вспоминая былые времена. Вспоминали когда село жило своей размеренной жизнью, когда самые большие заботы были об урожае и покосе, когда слова «колхоз» и «раскулачивание» звучали как что-то далёкое и нереальное. Устина рассказывала, как теперь живёт село, кто из соседей приспособился к новой власти, а кто, наоборот, тайком помогает таким, как она.

Когда Арина наконец собралась уходить, уже совсем стемнело. Устина проводила её до ворот, и они долго стояли, не решаясь попрощаться, словно боялись, что больше не увидятся.

— Возвращайся осторожно, — прошептала Устина, крепко сжимая её руки. — На улицах теперь неспокойно. Эти... новые хозяева жизни вечером совсем распоясываются.

Арина уже сделала несколько шагов по пустынной улице, когда из-за угла ближайшего дома показалась высокая фигура в кожаном пальто. Даже в полутьме она сразу узнала эту подтянутую осанку, эту размашистую походку. Воронцов. Комиссар, лично руководивший арестом Андрона. Человек, вырвавший из её жизни самое дорогое.

Глава 27

Глава двадцать седьмая

Душный воздух сельсовета был насыщен запахом дешёвого табака и пота. Фрол сидел за столом, заваленным кипами бумаг, и безуспешно пытался сосредоточиться на отчётах. Его пальцы нервно барабанили по деревянной столешнице, а взгляд то и дело скользил к окну, где за тяжёлыми занавесками медленно угасал осенний день.

Комиссар Воронцов расхаживал по кабинету, оставляя за собой шлейф сизого дыма от папиросы. Внезапный стук в дверь заставил обоих вздрогнуть.

— Войдите! — рявкнул Воронцов, резко оборачиваясь.

Дверь скрипнула, пропуская внутрь Егора Лыкова, коренастого мужика с обветренным лицом и беспокойно бегающими глазами. Его пальцы сжимали и разжимали потрёпанную шапку, оставляя на ней мокрые от пота следы.

— Товарищи... — он оглянулся через плечо, затем осторожно прикрыл дверь. — У меня информация. Чрезвычайной важности.

Воронцов замер, и его единственный глаз (второй скрывала грязная повязка) сверкнул холодным блеском.

— Говори, но только по существу.

Лыков сделал шаг вперёд, понизив голос до шёпота:

— По селу слухи ходят... Плохие слухи. Те, что убежали, кулаки эти самые, собираются вернуться. — Он глотнул воздух, словно рыба, выброшенная на берег. — Как только наши красноармейцы в город уйдут, так они и нагрянут. Отбирать своё имущество, мстить...

Фрол резко поднял голову, его лицо стало мертвенно-бледным.

— Откуда такие сведения? — выдавил он из себя.

Лыков заёрзал на месте. Его взгляд упал на грязный пол.

— Да люди шепчутся... По углам. А ещё... — он сделал паузу, словно собираясь с духом, — я знаю, где они прячутся. В лесу, за Мёртвыми болотами. Землянки вырыли, целое поселение.

Воронцов медленно выдохнул дым, не сводя с Лыкова своего единственного глаза. В кабинете повисла тяжёлая тишина, нарушаемая только тиканьем настенных часов.

— Ты сам видел это? — наконец спросил комиссар, и в его голосе прозвучала стальная нотка.

— Месяц назад на охоте наткнулся. Случайно. — Лыков нервно облизал пересохшие губы. — Думал сначала, что то зверовьи норы. А потом услышал голоса, увидел дымок... Ну, догадаться не сложно.

Комиссар бросил окурок на пол и с силой раздавил его каблуком сапога, словно уже давил чью-то жизнь.

— Хорошо. Молодец, что пришёл. — Он подошёл к Лыкову вплотную. — Теперь слушай внимательно. Иди домой и никому, слышишь, никому ни слова. Если узнаю, что проболтался...

Он не договорил, но Лыков резко кивнул, а его лицо покрылось мелкими каплями пота.

Когда дверь за посетителем закрылась, Воронцов повернулся к Фролу. Его лицо было каменным, но в глазах горел холодный огонь.

— Соберу отряд. Десять человек. Только проверенных. С винтовками и патронами.

Фрол вскочил, опрокидывая стул. Его руки дрожали.

— Сейчас? Прямо сейчас пойдёшь?

Воронцов медленно покачал головой. Его голос стал тихим и опасным:

— Нет. Дождёмся ночи. Чтобы никто не успел их предупредить. Чтобы взять всех. До последнего.

Тёмная лента дороги извивалась среди чёрных силуэтов деревьев. Одиннадцать человек вместе с комиссаром шли гуськом, а их сапоги глухо стучали по промёрзшей земле. Воронцов шагал впереди, его фигура в кожаном пальто сливалась с темнотой. Фрол, шедший следом, чувствовал, как сердце колотится так сильно, что, кажется, его слышно окружающим. В ушах стоял навязчивый звон, а в горле пересохло.

— Ты уверен, что это... правильно? — прошептал он, догоняя комиссара.

Воронцов даже не обернулся, а его голос прозвучал как удар хлыста:

— Они сами выбрали свою судьбу. Враги народа. Предатели. — Он резко остановился, заставляя весь отряд замереть. — Помни, Фрол, или ты с нами, или ты с ними. Третьего не дано.

Фрол молча опустил голову. Где-то в глубине души он понимал, что переступив сегодня эту черту, обратного пути уже не будет. Всех их он знал лично, причём довольно давно. Теперь же плёлся вместе с вооружённым отрядом их брать. От этого осознания на душе стоял тяжёлый осадок.

Первые лучи рассвета застали отряд на краю болота. В предрассветном тумане виднелись призрачные очертания землянок, аккуратно замаскированных ветками. Из одной трубы поднимался тонкий дымок, вероятно, кто-то уже разводил утренний огонь.

— Оцепить, — прошептал Воронцов, делая рукой круговой жест. — Никому не уйти.

Бойцы молча разошлись, занимая позиции. Фрол стоял как вкопанный. Пальцы судорожно сжимали винтовку, на которой выступили капли пота.

Первый выстрел разорвал утреннюю тишину, как удар грома среди ясного неба. Совершенно неясно кто стрелял первым, бойцы или крестьяне, но за суматохой, поднявшейся молниеносно, всем на это было наплевать.

Потом начался ад.

Землянки ожили, словно потревоженный улей. Из них выскакивали люди. Сначала мужчины с топорами и вилами, потом женщины, пытающиеся укрыть детей, и наконец старики, беспомощно щурящиеся на свет фонарей.

— Бей кулаков! — кричал Воронцов, стреляя почти в упор в высокого мужика с седой бородой.

Фрол стоял, не в силах пошевелиться. Перед ним метнулась девочка лет шести, босая, в рваном платьице, с распущенными светлыми волосами.

— Мама! Мама! — её тонкий голосок резал слух.

Раздался выстрел. Малышка упала лицом в грязь, не успев даже вскрикнуть.

Когда рассвело окончательно, картина предстала во всей своей ужасающей полноте. Тела повсюду — у землянок, на тропинках, у самого края болота, куда пытались бежать некоторые. Воронцов методично обходил поле боя, время от времени наклоняясь и стреляя в ещё шевелящихся.

— Кончайте раненых, — бросил он через плечо. — И быстро собираемся. Нам ещё в город отчитываться.

Фрол, шатаясь, подошёл к одной из землянок. Внутри, у самого входа, лежал старик Савелий Кузьмич. Его тело прикрывало молодую женщину с младенцем на руках. Оба были мертвы. Рядом валялся Иван Кулаков, брат Андрона, всё ещё сжимающий в окоченевших пальцах топор.

Глава 28

Глава двадцать восьмая

Тяжёлые серые тучи нависли над селом, как предзнаменование беды. Прошло несколько дней после кровавой расправы в болотах, и в воздухе витало странное напряжение, будто все жители затаили дыхание, ожидая новой катастрофы. В избах говорили шёпотом, дети играли тише обычного, даже куры и те клевали зерно без привычного кудахтанья.

Воронцов, убедившись, что красноармейцы уехали, а свидетелей не осталось, начал вести себя как полноправный хозяин села.

Утро выдалось холодным и сырым. Комиссар стоял перед зеркалом в своей временной квартире при сельсовете, тщательно брея щёки. Его единственный глаз внимательно следил за движением бритвы, в то время как пустая глазница под повязкой придавала лицу зловещее выражение.

— Сегодня важный день, — пробормотал он сам себе, смывая пену. — Пора узаконить своё положение.

Он надел свежевыглаженную гимнастёрку, поправил ремень с пистолетом и вышел на крыльцо. Улица была пустынна, лишь старуха на другом конце перекрёстка поспешно отвернулась и сделала вид, что не замечает его.

Шаги Воронцова гулко раздавались по деревянному тротуару. Он шёл неторопливо, наслаждаясь тем, как село затихает в его присутствии. Двор Безденежных встретил его аккуратно подметённым крыльцом и запахом свежеиспечённого хлеба. Володин, не стучась, распахнул калитку, которая жалобно скрипнула, будто предупреждая хозяев.

— Хозяин! Выходи, дело есть! — его голос прозвучал слишком громко для тихого утра.

Дверь избы отворилась, и на пороге появился Семён Безденежный. Его некогда крепкая фигура сгорбилась за последние месяцы, но в глазах ещё теплился огонёк былой силы.

— Чего надо, товарищ комиссар? — спросил он, стараясь держать голос ровным.

Воронцов, не дожидаясь приглашения, шагнул в сени, сбрасывая на ходу фуражку.

— По важному делу. По сватовству.

Семён замер, и его пальцы непроизвольно вцепились в косяк двери.

— Какое ещё сватовство? У меня дочь не на выданье.

— Все девки на выданье, когда комиссар пришёл, — усмехнулся Воронцов, проходя в горницу.

В избе пахло свежим хлебом и сушёными травами. Арина стояла у печи, побледневшая, как полотно. Её мать Матрёна судорожно сжимала в руках кончик фартука.

— Ну что, Арина Семёновна, — Воронцов расстегнул воротник гимнастёрки, — пришёл за твоим согласием. Будем свадьбу играть.

Арина отшатнулась, будто от удара. Её глаза расширились от ужаса.

— Я... я не хочу... — её голос был едва слышен.

Комиссар громко рассмеялся и плюхнулся на лавку, доставая из кармана флягу.

— Кто ж тебя спрашивает, милочка? Время сейчас такое, ты или замуж, или в расход. — Он поставил флягу на стол с таким стуком, что все вздрогнули. — Шучу я. Старик, давай стаканы. Будем дело решать.

Семён стоял неподвижно, его лицо стало каменным. Вдруг его взгляд упал на топор, прислонённый в углу у печи. Почти незаметным движением он сделал шаг в ту сторону.

— Ты слышал, что я сказал? — голос Воронцова стал опасным. — Стаканы неси. Или я как-то невнятно говорю?

Семён медленно повернулся к шкафу, но вместо посуды вдруг резко рванулся к топору. Его движения были удивительно быстрыми для старика.

— Сукин сын! — закричал он, занося топор над головой. — Убью! Лучше убью, чем отдам!

Воронцов отреагировал мгновенно. Он отпрыгнул в сторону, одновременно выхватывая револьвер. Топор с глухим стуком вонзился в пол, а комиссар ударил старика рукояткой нагана по голове. Семён рухнул на колени, хватаясь за окровавленный висок.

— Папка! — закричала Арина, бросаясь к отцу.

Воронцов с лёгкостью отшвырнул её в сторону и наступил ногой на топор, прижимая его к полу.

— Ну и нравы у тестя! — он тяжело дышал, приставляя ствол ко лбу старика. — Я мог бы тебя сейчас пристрелить как бешеную собаку. Но пожалел. Потому что ты мне скоро роднёй будешь.

Семён, сидя на полу, с ненавистью смотрел на комиссара. Кровь стекала по его щеке, капая на половицы.

— Лучше убей... — прохрипел он. — Лучше смерть, чем видеть, как ты...

Воронцов неожиданно убрал револьвер и даже протянул руку, чтобы помочь старику подняться.

— Ну хватит, старик. Остынь. — Он потряс флягой. — Давай по-хорошему. Выпьем за помолвку.

Матрёна, дрожащими руками, поставила на стол два стакана. Арина стояла, прислонившись к печи, её лицо было мокрым от слёз.

— Вот и славно, — комиссар налил водки до краёв. — За нашу будущую семью. За новую жизнь.

Семён медленно поднял стакан. Его рука дрожала, но голос, когда он заговорил, был твёрдым:

— Проклятие тебе... Проклятие твоему роду... — Он выпил залпом и швырнул стакан в стену, где тот разлетелся на осколки.

Воронцов только усмехнулся и тоже осушил стакан.

— Она за мной будет как за каменной стеной. У меня положение, отец в городе не последний человек. Будет жить, всё лучше, чем тут чахнуть с батькой да мамкой… Ну, вот и договорились. Свадьбу сыграем, как можно быстрее. Ждать не люблю. — Он подошёл к Арине и грубо ущипнул её за подбородок. — Готовься, невеста. Скоро ты будешь моей.

Когда комиссар ушёл, в избе воцарилась гробовая тишина. Семён сидел, уставившись в одну точку, а его пальцы судорожно сжимали и разжимали край стола. Матрёна тихо плакала в углу. Арина стояла у окна, глядя вслед удаляющейся фигуре Воронцова.

— Доченька... — прошептала мать. — Может, сбежишь? В город к тётке?

Арина медленно покачала головой. Её глаза, ещё минуту назад полные слёз, теперь горели странным, почти безумным огнём.

— Нет. Я останусь. — Она повернулась к родителям. — Он заплатит за всё. За Андрона. За Емельяна. За всех...

Её голос оборвался. За окном ветер гнал по небу чёрные тучи, предвещая бурю. Где-то там, в лесу, лежали тела тех, кто пытался сопротивляться. А здесь, в этой избе, начиналась новая война, тихая, отчаянная война одной девушки против всей несправедливости этого нового мира.

Глава 29

Глава двадцать девятая

Холодный рассвет в таёжном спецпоселении начинался со скрипа нар и стонов измученных людей. Андрон проснулся от пронизывающего холода. Тонкие стены барака не спасали от сибирских холодов, а рваное одеяло, выданное на пятерых, давно потеряло всякую теплоту.

Он приподнялся на локте, разглядывая спящих вокруг людей: старика с седой бородой, чьи рёбра проступали сквозь кожу; подростка с обмороженными пальцами; двух мужчин помоложе, чьи лица даже во сне сохраняли выражение тупой покорности.

Выбравшись из-под жалкого подобия одеяла, Андрон потянулся, чувствуя, как ноют все мышцы после вчерашней валки леса. Барак представлял собой длинное бревенчатое строение с щелями в стенах, через которые проникал ледяной ветер. Посреди помещения тлела железная печка-буржуйка, но её жара хватало лишь на небольшой круг вокруг.

— Проснулся, батрак? — хриплый голос раздался справа. На соседних нарах сидел Фома, бывший мельник из-под Вологды, с лицом, изрезанным морщинами и оспинами. — Сны хорошие снились? Может, про тёплую избу да про полные закрома?

Андрон молча потёр ладонью лицо, стирая остатки сна. В первые недели он ещё пытался шутить, но теперь понимал, что в этом месте смех заканчивается быстро. Впрочем, как и надежда.

— Снилась мне река, — наконец пробормотал он. — Наша, гривенская. И запах свежескошенной травы. А ещё... — он замолчал, не решаясь произнести её имя вслух.

Фома кивнул, и его жёлтые от табака зубы обнажились в подобии улыбки:

— Всем нам снится. Кому дом, кому жена, кому просто кусок свежего хлеба. — Он потянулся за самокруткой из жёстких листьев. — Только вот просыпаемся мы здесь. В этом аду.

Дверь барака со скрипом открылась, впуская порыв ледяного воздуха. На пороге стоял конвоир в потрёпанной шинели, щурясь от слабого света коптилки.

— Подъём! На работу! Кто замешкается — пайку урежем!

Люди начали медленно подниматься, постанывая и потирая затёкшие конечности. Андрон потянулся за деревянными колодками, которые заменяли здесь обувь. Его собственные сапоги давно отобрали «для нужд революции».

На улице их ждал привычный пейзаж: десятки таких же бараков, окружённых колючей проволокой, вышки с часовыми, а за ними бескрайняя тайга, которая и была их тюрьмой. И работа всегда одна и та же. Валка леса.

— Эй, Кулаков! — крикнул бригадир, бывший уголовник, получивший власть над «политическими». — Ты сегодня с молодёжью на делянку. Чтоб к обеду два кубометра было!

Андрон молча кивнул. За два месяца он научился не спорить, не возмущаться, просто делать то, что приказано. Но внутри, в глубине души, где ещё теплилась искра человеческого достоинства, зрело и крепло нечто опасное. Мечта о побеге.

Работали молча, лишь изредка перебрасываясь короткими фразами. Топоры тупились о сырую древесину, руки покрывались кровавыми мозолями, а спина горела от напряжения. Но хуже всего была голова. От постоянного недоедания и холода мысли путались, а перед глазами иногда возникали странные видения: то лицо отца, то Устина с детьми, то... Арина.

В обеденный перерыв, когда выдали баланду из гнилой картошки и кусок чёрного хлеба, Андрон присел на пень рядом с Фомой и ещё двумя мужиками из своей бригады.

— Сколько уже тут сидим? — спросил он, разминая замёрзшие пальцы.

— Ты — два месяца, — ответил Фома, облизывая миску. — Я — восемь. А вот Василий здесь с самого начала, с прошлого года.

Старик Василий, сидевший напротив, поднял своё измождённое лицо. Его глаза были мутными, словно затянутыми пеленой.

— И много было тех, кто пытался сбежать? — тихо спросил Андрон.

Мужики переглянулись. Фома нахмурился:

— Зачем тебе это, парень? Не надумывай глупостей.

— Просто интересно, — Андрон сделал вид, что сосредоточен на своей баланде.

Василий вздохнул, и этот вздох превратился в долгий надсадный кашель. Когда он откашлялся, его голос звучал как скрип несмазанной телеги:

— Были. Много было. В основном зимой — думали, по следу не найдут. — Он махнул костлявой рукой в сторону леса. — Там, за той просекой, яма есть. Где их хоронили. Человек двадцать, не меньше.

— А кто-то смог? — настаивал Андрон.

— Один, — вмешался третий мужик, коренастый, с лицом, изуродованным оспой. — Летом прошлого года. Местный проводник, зырянин. Он тайгу как свои пять пальцев знал. Остальных... — он сделал выразительный жест у горла.

Андрон молча кивнул. В голове уже складывался план: ждать лета, до которого было совсем ничего, раздобыть еды, найти проводника... Но Фома, словно прочитав его мысли, наклонился ближе:

— Не дури, парень. Даже если выберешься — куда пойдёшь? Всюду их власть. В каждом селе свои комбеды, свои активисты. Сдадут тебя за пайку муки.

— А семья? — прошептал Андрон. — У меня там жена, дети... Отец старый... — он не решился упомянуть Арину.

Старик Василий вдруг закашлялся так сильно, что его начало трясти. Когда приступ прошёл, он вытер губы и посмотрел на Андрона мутными глазами:

— Сынок, забудь. Они там уже другие. Как и ты здесь другой. Мы все здесь становимся другими.

После обеда работа продолжилась. Андрон рубил лес, но мысли его были далеко — в родном селе, где, возможно, уже считали его погибшим. Он представлял, как вернётся ночью, как постучит в окно к Арине, как они обнимутся... А потом представил лицо Володина, когда он вонзит нож в его глотку. Эта мысль согревала лучше любой печки.

Вечером, возвращаясь в барак, он увидел новую партию спецпереселенцев — женщин, стариков, детей. Их пригнали пешком за несколько сотен вёрст, и они стояли теперь у ворот, жалкие и оборванные, пока начальник лагеря сверял списки. Одна старуха упала на колени и начала что-то кричать, но конвоир просто ударил её прикладом в живот.

Андрон сжал кулаки. В этот момент он окончательно понял — бежать. Летом. Как только потеплеет. Сейчас хоть и май месяц, но в здешних краях тепло не торопится вступать в свои права. А может даже завтра. Но обязательно бежать. Пусть даже его найдут и убьют. Это будет лучше, чем медленно умирать здесь, превращаясь в покорное животное.

Глава 30

Глава тридцатая

Тяжёлый смрад барака заполнял лёгкие, смешиваясь с запахом немытых тел и гниющей древесины. Андрон лежал на нарах, прикрыв глаза ладонью, но не спал. Его пальцы нервно постукивали по влажному дереву, отсчитывая секунды до ночи. За месяц подготовки к побегу он научился экономить каждую крошку хлеба, каждую каплю воды, каждый вздох. Под тонким матрасом из сена лежали его сокровища в виде трёх сухарей, завёрнутых в тряпицу, и куска сала, выменянный у уголовника за две пайки табака.

За окном завывал ветер, раскачивая колючую проволоку, окружавшую лагерь. Где-то вдалеке, в семейных бараках, плакал ребенок. Этот тонкий, надрывный звук, проникавший сквозь стены и оседавший где-то в глубине души, как заноза.

Андрон сжал зубы, чувствуя, как ненависть разливается по телу горячей волной. Сегодня днём он узнал правду, страшную, невыносимую правду о том, что случилось с его семьей.

— Ты... ты откуда? — спросил он у новоприбывшего, худого парня с лицом, покрытым синяками. Тот показался ему знакомым, но в полутьме барака трудно было разглядеть черты.

— Из-под Гривны, — прошептал парень, озираясь по сторонам. — Тебя... тебя Андроном звать? Кулаков?

Сердце Андрона замерло, потом забилось так сильно, что стало трудно дышать. Он схватил незнакомца за рукав и потащил в дальний угол, за печку, где их не могли услышать.

— Что с моими? — его голос звучал хрипло, как у загнанного зверя. — Говори!

Парень дрожал, а его глаза бегали по сторонам, словно искали спасения. Но когда он заговорил, слова вырывались наружу, как гной из вскрытого нарыва:

— Они... они всех перестреляли. На болотах. Володин с отрядом. Твоих стариков... Мирона… Ивана... Галку с детьми... — он замолк, увидев, как лицо Андрона исказилось от боли. — Я сам в лесу был, видел... Они никого не пощадили. Даже...

Андрон не дал ему договорить. Он встал и отошёл к окну, упираясь лбом в холодное стекло. В глазах стояла пелена, но слёз не было, только всепоглощающая ярость, превращавшая всё внутри в раскалённый металл.

— Устина моя… Что с ней, с детьми? Тоже?..

— Жива. В селе с малыми. — Парень выждал, прежде чем продолжить. — Там вроде к ней подселили ещё людей. Живут в вашем доме как в своём. Имущество-то теперь общее. И дом ваш, и сарай… и всё село теперь не пойми чьё стало.

Теперь, лёжа на нарах, он снова и снова прокручивал в голове этот разговор. Каждое слово. Каждую паузу. Каждый вздох. Его семья уничтожена. Его дом захвачен. Его земля затоптана. А где-то там, в родном селе, Арина... Что с ней? Жива ли? Что мог сделать с ней Володин?

— Не спишь? — тихий голос раздался справа. Это был Фома, его сосед по нарам, единственный, кому он ещё мог доверять.

Андрон молча покачал головой. Говорить сейчас было опасно, ибо любое слово могло выдать его планы.

— Я знаю, о чём ты думаешь, — прошептал Федот, поворачиваясь к нему так близко, что Андрон почувствовал запах гнилых зубов. — Не делай этого. Они тебя найдут. И тогда...

— Тогда что? — Андрон резко повернулся к нему, и его глаза в темноте горели, как у волка. — Убьют? Так я уже мёртв. Они убили меня там, на болотах, вместе с моими.

Фома вздохнул и на мгновение закрыл глаза. Когда он заговорил снова, в его голосе звучала странная смесь жалости и восхищения:

— Ты сильнее, чем кажешься, парень. Но тайга сильнее. Без проводника, без припасов... — он покачал головой. — Хотя кто я такой, чтобы отговаривать? Сам бы побежал, да ноги уже не те.

Они замолчали. Где-то за стеной кто-то застонал во сне. Часовой за караульным помещением громко кашлянул и плюнул.

— Если... если решился, — Фома говорил так тихо, что Андрон едва различал слова, — иди на восток. Там река. По ней до зырянского стойбища. Они помогают беглым. Но берегись собак. Эти шавки чуют за версту.

Андрон кивнул, чувствуя, как в груди разливается тепло. Это был знак. Последний подарок судьбы перед долгой дорогой.

Когда Фома засопел, повернувшись на бок, Андрон начал действовать. Он осторожно достал из-под матраса свёрток с припасами и привязал его к поясу под рубахой. Потом надел всё, что у него было — рваную телогрейку, шапку-ушанку, обмотки вместо портянок. Последним он взял нож, самодельный, выкованный из куска железа, выменянный у уголовника за три пайки хлеба.

Он стоял у двери, прислушиваясь к звукам ночи. Ветер. Храп. Далекий лай собак. Сердце стучало так громко, что казалось, его слышно на другом конце барака. Один шаг. Ещё один. Дверь скрипнула, но никто не проснулся.

Холодный воздух обжёг лёгкие. Луна, круглая и жёлтая, как глаз хищника, освещала лагерь. Андрон прижался к стене барака, наблюдая за движением часовых. У него было три минуты между обходами. Всего три минуты, чтобы перебежать открытое пространство и добраться до дыры в заборе, которую он заметил неделю назад.

Первые капли дождя упали ему на лицо, когда он уже был у проволоки. Металл был холодным и скользким, но дыра оказалась достаточно широкой. Один рывок, и он снаружи. Свободен. Или так только казалось.

Тайга встретила его мокрыми ветками, которые хлестали по лицу, и корнями, цеплявшимися за ноги. Он бежал, не оглядываясь, чувствуя, как страх и ярость толкают его вперёд. Куда? На восток. К реке. К зырянам. А потом... потом домой. К Арине. К мести.

Дождь усиливался, превращая землю под ногами в скользкое месиво. Где-то далеко за спиной раздался крик, потом выстрел. Они обнаружили его исчезновение. Охота началась.

Андрон бежал быстрее, спотыкаясь о корни и хватая ртом влажный воздух. В голове звучал только один вопрос: что он скажет Арине, когда увидит её? Как объяснит, что пришёл один? Что их семьи больше нет? Что мир, в котором они жили, исчез, как дым от костра?

Но ответа не было. Была только тайга, дождь и долгая дорога домой. Дорога к мести.

Глава 31

Глава тридцать первая

Рассвет застал Андрона в глубине таёжной чащи, где древние кедры сплетались ветвями в непроницаемый свод, сквозь который едва пробивались первые лучи солнца. Воздух был насыщен запахом хвои, прелой листвы и чем-то звериным, острым — запахом настоящей, дикой тайги, не знающей человеческих законов.

Ноги вязли в болотистой почве, и каждый шаг давался с невероятным усилием. Андрон остановился, прислонившись к мохнатому стволу кедра, и попытался перевести дыхание. Грудь горела, как будто внутри тлели угли, а в горле стоял ком, сухой, жгучий, не дающий глотнуть.

— На восток... к реке... — хрипло пробормотал он себе под нос, вытирая пот со лба грязной рукой. — Фома говорил... на восток...

Но как определить направление в этом зелёном аду? Мох рос со всех сторон деревьев. Солнце скрыто кронами. Андрон закрыл глаза, пытаясь вспомнить рассказы старых охотников о природных ориентирах. Ветер? Он менялся каждые полчаса. Звёзды? Их не видно за листвой. Пение птиц? В этой глуши не слышно было ни чириканья, ни щебета, а только зловещая тишина, изредка нарушаемая шелестом листьев.

Он сделал ещё несколько шагов, и вдруг земля ушла из-под ног.

Падение в овраг показалось бесконечным. Тело кувыркалось, ударяясь о камни и корни. Ветки хлестали по лицу, оставляя кровавые полосы. Удар о дно выбил из лёгких весь воздух. Андрон лежал, глядя в узкую полоску неба между краями оврага, и чувствовал, как боль растекается по всему телу — острая, жгучая, невыносимая.

— Чёрт... — прошипел он, пытаясь пошевелиться. — Чёрт возьми...

Правая нога неестественно вывернулась в колене, а из разорванной штанины сочилась кровь. Руки дрожали, когда он попытался приподняться. В глазах плавали тёмные пятна, а в ушах стоял звон, заглушающий все другие звуки.

Он прополз несколько метров к мутному ручью, просачивающемуся между камнями. Вода пахла тиной и железом, но Андрон жадно припал к ней губами, не обращая внимания на вкус. Пил, пока в животе не заурчало, пока не затошнило от переполнения. Потом откинулся на спину, глядя в небо, где уже собирались первые предвестники дождя — тяжёлые свинцовые тучи.

— Что теперь? — спросил он вслух у безмолвного леса. — Умирать здесь? Как собака?

Мысли путались, перескакивая с одного образа на другой. Лицо отца, каким он видел его в последний раз, суровое, с глубокими морщинами у глаз. Устина, держащая на руках младшего сына. Арина... её улыбка, её тёплые руки, её голос, шепчущий ему в темноте сарая слова любви.

Внезапно из чащи донёсся треск веток. Андрон замер, инстинктивно сжав кулаки. Медведь? Волк? Или...

— Свои же? — прошептал он, но тут же отбросил эту мысль. Конвоиры не стали бы скрываться.

Шорохи приближались. Андрон попытался встать, но нога подкосилась, и он снова рухнул на землю. В этот момент из-за кустов выскочил заяц — маленький, серый, с перепуганными глазами. Он замер на мгновение, уставившись на человека, затем стрелой метнулся прочь.

Андрон глухо рассмеялся:

— Вот и компания... Ты да я, заяц... Оба беглые, оба напуганные...

Но смех быстро перешёл в кашель. В груди что-то хрипело и булькало, а изо рта вырвалась струйка крови. Он вытер её рукавом и закрыл глаза, чувствуя, как силы покидают его.

Когда он снова открыл глаза, солнце уже клонилось к закату, окрашивая верхушки деревьев в кроваво-красный цвет. Где-то вдалеке раздался вой волков, такой протяжный, леденящий душу. Андрон попытался подняться, но тело не слушалось. Нога распухла и посинела, а раны будто от собачьих укусов горели огнём.

И тогда он услышал. Сначала далёкий лай. Потом голоса. Потом чёткие, ритмичные звуки шагов.

— Сюда! След ведёт сюда! — раздался чей-то крик.

Андрон зажмурился. Сердце бешено колотилось, ударяя по рёбрам, как молот по наковальне. Он знал, что это конец. Что бежать некуда. Что сил сопротивляться нет.

Первой появилась огромная овчарка с горящими глазами и оскаленной пастью. Она зарычала. Слюна капала с её клыков на землю. За ней вышли люди — четверо конвоиров с винтовками и фонарями. И наконец, сзади, тяжёлой походкой шёл начальник лагеря, грузный, с лицом, на котором застыло выражение холодной ярости.

— Ну что, Кулаков, вот ты и добегался. — Начальник остановился в двух шагах, засунув руки в карманы кожанки. — Думал, уйдёшь? Что, Сибирь тебе мала? Хотел домой, к жёнушке?

Андрон молчал. Слова застряли в горле комом. Он только смотрел в глаза этому человеку, такие чёрные, бездонные, без единой искорки жалости.

— Молчишь? — начальник кивнул конвоирам. — Ну ладно. Спускайте собак. Пусть знает, как бегают от советской власти.

Овчарка рванула вперёд. Первый укус пришёлся в плечо. Острые клыки впились в плоть, рвали мышцы. Андрон закричал, но его крик только раззадорил зверя. Вторая собака вцепилась в ногу, тряся головой, вырывая куски мяса. Третья схватила за руку, не давая защититься.

Боль была невыносимой. Огненной. Всепоглощающей. Андрон бился в конвульсиях, пытаясь сбросить животных, но они только сильнее впивались зубами, рыча и рвя его тело на части.

Когда собаки наконец отступили по команде, Андрон лежал в луже собственной крови. Дыхание стало хриплым, прерывистым. В глазах плавали тёмные пятна, но он всё ещё видел, как начальник достаёт пистолет.

— Жаль, — сказал тот, целясь. — Ты был хорошим работником. Но порядок есть порядок.

Первый выстрел ударил в живот. Острая, жгучая боль разлилась по всему телу. Второй — в грудь. Андрон почувствовал, как что-то тёплое хлынуло в лёгкие. Третий выстрел прошил воздух рядом с головой, специально, для издевки.

— Оставьте его, — бросил начальник, поворачиваясь к уходящим конвоирам. — Пусть звери доедят. Наглядный пример для других.

Шаги затихли вдали. Лай собак растворился в вечернем воздухе. Андрон остался один, истекающий кровью, разорванный, но всё ещё живой.

Тьма сгущалась. Холод проникал в кости. Андрон лежал, глядя в темнеющее небо, и думал о том, как странно умирать. В голове проносились обрывки воспоминаний — детство, первая охота с отцом, свадьба с Устиной, та ночь с Ариной...

Глава 32

Глава тридцать вторая

Туман лежал на долине неподвижным молочным морем, заполняя каждую ложбинку, обтекая каждый холм, превращая знакомый пейзаж в призрачный незнакомый мир. Андрон стоял на границе леса, где последние сосны сжимали в корнях валуны, покрытые сизым лишайником, и вдыхал воздух, насыщенный тысячами новых запахов. Его ноздри расширялись, улавливая ароматы спящего села: кисловатый дымок из печных труб, прелые листья в огородах, запах конского навоза. И под всем этим — сладковатый, манящий запах человеческой крови. Его язык сам собой провёл по внезапно обострившимся клыкам.

Лес за его спиной шептался, переговариваясь на языке скрипучих ветвей и шуршащих листьев. Где-то далеко ухал филин, и этот звук теперь казался Андрону криком старого знакомого, а не случайным ночным шумом. Он чувствовал каждую травинку под своими босыми ногами, каждую неровность почвы, но холод больше не проникал в его тело. Вместо этого по жилам бежало странное тепло, напоминающее лихорадку, но без мучительного жара.

— Ты слышишь, как бьётся их сердце? — Голос Гаврилы прозвучал неожиданно, но не испугал Андрона. Теперь он всегда чувствовал приближение другого вурдалака, как будто между ними протянулась невидимая нить. — Каждое — как маленький барабан, глухой и неровный. Одни бьются чаще, другие медленнее. Старики — с перебоями, дети — быстро, как крылья перепёлки.

Андрон закрыл глаза и действительно услышал. Десятки, сотни сердечных ритмов сливались в странную симфонию. Каждый удар рассказывал историю жизни, которую он теперь мог оборвать одним движением. Его собственное сердце ответило на этот зов едва уловимым ускорением.

— Я слышу. И чувствую их страх. Даже во сне они боятся. Чего?

Гаврила усмехнулся, и в темноте блеснули его клыки.

— Всего. Тьмы за окном. Своей тени на стене. Собственной смерти, которая придёт неизбежно, как рассвет после ночи. Они рождаются с этим страхом и умирают с ним. А мы...

— Мы больше не боимся? — Андрон повернулся к нему, и лунный свет упал на его лицо, подчеркнув неестественную бледность кожи.

— Мы боимся другого. Солнца. Серебра. Собственной жажды, которая никогда не утолится до конца. Но не смерти. Смерть для нас — это сон, из которого можно пробудиться.

Внизу, в селе, залаяла собака. Звук прокатился по долине, и Андрон невольно вздрогнул. Его новые чувства были слишком острыми. Каждый шум обрушивался на сознание с неожиданной силой. Гаврила положил руку на его плечо, и прикосновение было холодным, но успокаивающим.

— Первые ночи самые трудные. Мир кажется слишком громким, слишком ярким. Но ты привыкнешь. И научишься отключать то, что не хочешь слышать.

Андрон глубоко вдохнул, пытаясь совладать с потоком новых ощущений. Где-то в глубине души, в том уголке, что ещё помнил человечность, поднималась волна отвращения к самому себе. Он сжимал и разжимал кулаки, чувствуя, как изменились его руки — пальцы стали длиннее, ногти твёрже, кожа приобрела странный мраморный оттенок.

— Я не просил этого. Я хотел только...

— Мести? — Гаврила закончил за него. — И ты получишь её. Но теперь ты должен решить — кто ты. Охотник или жертва. Хозяин своей судьбы или раб обстоятельств.

Ветер донёс запах печного дыма из дальнего дома, и вместе с ним едва уловимый аромат человеческого пота, кожи, крови. Андрон почувствовал, как во рту скапливается слюна, а в горле загорается неутолимая жажда. Он зажмурился, пытаясь прогнать образы, которые сами собой возникали в сознании: шея, перерезанная клыками, тёплая кровь, струящаяся по горлу...

— Это никогда не пройдёт? Эта... жажда?

Гаврила покачал головой, и его всклокоченные волосы отбросили причудливые тени на землю.

— Нет. Она будет с тобой всегда. Как дыхание. Как сердцебиение. Иногда тише, иногда громче. Но никогда не замолчит совсем. Ты должен научиться жить с этим. Контролировать. Или позволить этому контролировать тебя.

Андрон посмотрел на свои руки, которые теперь казались ему чужими. Они могли разорвать человека на части. Они могли убить. И самое страшное было то, что часть его жаждала этого.

— А если я не хочу быть зверем?

— Тогда зачем ты здесь? — Гаврила сделал шаг вперёд, и его глаза вспыхнули в темноте кровавым огнём. — Ты мог умереть человеком. Чести больше. Но ты выбрал эту ночь. Эту тьму. Значит, в тебе есть то, что важнее человечности.

Вдали, на востоке, небо начало светлеть. Первые лучи солнца ещё не показались, но ночь уже теряла свою власть. Гаврила нервно оглянулся.

— Скоро рассвет. Нам нужно уходить.

Андрон не двигался. Его взгляд был прикован к одному дому на окраине села — небольшому, покосившемуся, с покосившейся трубой. Там жила семья.

— Я не пойду с тобой.

Гаврила замер, потом медленно повернулся. Его лицо в предрассветных сумерках казалось высеченным из старого камня.

— Куда же ты?

— Домой. К ней.

Старый вурдалак вздохнул, и в этом звуке было что-то почти человеческое, возможно, усталость, понимание, может быть, даже жалость.

— Она не узнает тебя. Или узнает, и испугается. Ты для неё теперь не муж, не возлюбленный. Ты — кошмар из сказок, что рассказывают детям, чтобы те слушались.

Андрон почувствовал, как в груди что-то сжалось. Не сердце, ведь оно почти не билось, а что-то другое, что ещё помнило человеческие чувства.

— Я должен увидеть её. Я спрошу её как ты спросил меня. Пусть сделает выбор. Мы ещё можем быть вместе.

— А если она закричит? Если попытается убить тебя? — Гаврила приблизился, и его голос стал резким. — Что тогда, Андрон? Ты сможешь уйти? Или твоя жажда окажется сильнее?

Они стояли друг против друга, два существа ночи, и между ними висело невысказанное понимание того, что может случиться. Андрон первым отвёл взгляд.

— Тогда я уйду.

— Я тоже когда-то хотел как ты, но быстро понял, что так нельзя. Мне легче скитаться тут среди деревьев подальше от людей, чем пытаться что-то поменять. Многие считали по-другому, и уже никого из нет в живых. Я знаю. Я раньше чувствовал их, а теперь нет.

Глава 33

Глава тридцать третья

Тайга раскинулась перед ним бескрайним морем, где каждое дерево стояло как немой свидетель вековых тайн. Стволы вековых елей, покрытые седыми лишайниками, скрипели на ветру, будто перешептывались между собой о незваном госте, что нёсся сквозь чащу с нечеловеческой скоростью.

Лунный свет, пробиваясь сквозь редкие прорехи в облаках, рисовал на земле причудливые узоры, по которым Андрон бежал, не оставляя следов. Его босые ноги лишь слегка касались влажного мха, не нарушая векового покоя этого места. Воздух был наполнен ароматами хвои, прелых листьев и чего-то звериного, дикого, что щекотало ноздри и будоражило кровь.

Он не чувствовал усталости, а только странное, щекочущее нервы возбуждение, будто каждая клетка его тела пела от переполняющей силы. Лесные звуки, когда-то сливавшиеся для него в неразборчивый гул, теперь раскладывались на сотни отдельных голосов: скрип ветвей, шорох мыши под валежником, далекий крик филина. Всё это складывалось в чёткую симфонию, дирижируя его движениями. Даже земля под ногами казалась теперь живой, дышащей, и он чувствовал её пульсацию сквозь тонкую кожу ступней.

— Беги, беги, детина, — шептали ему старые ели, покачивая мохнатыми ветвями. — Но куда? Зачем? Разве может мертвец вернуться домой? Разве может проклятие стать благословением?

Андрон не отвечал деревьям. Он слушал другое — зов крови, что вёл его вперёд, к родным местам, к тем, кто должен был ответить за содеянное. Когда жажда становилась нестерпимой, он находил лесные ручьи, падал на колени и пил, но вода лишь разжигала новый, страшный голод, который грыз его изнутри, как голодный зверь. Тогда он замирал, прислушиваясь к биению маленьких сердец вокруг, и его руки сами находили тёплые тельца зайцев или глухарей, хватая их с нечеловеческой ловкостью.

Первое убийство далось слишком легко, даже пугающе легко. Птица даже не успела испугаться, когда его клыки вонзились в её шею. Горячая кровь хлынула в рот, и мир взорвался красками. Каждый глоток приносил новую волну наслаждения, пока тельце не стало лёгким и пустым. Андрон отшвырнул перья, облизал губы и почувствовал... ничего. Ни угрызений, ни отвращения, а только приятную теплоту в животе и обострившееся зрение, будто кто-то снял пелену с его глаз.

— Так вот каково это, — прошептал он, рассматривая свои руки — бледные, с длинными ногтями, уже не совсем человеческие. — Быть хищником. Быть сильным. Быть... другим.

Первое утро настигло его внезапно. Сначала он заметил, как кожа на руках начала розоветь. Потом почувствовал странную слабость в ногах, будто кто-то вытягивал из него силы через тонкие невидимые нити. Когда первый солнечный луч коснулся его лица, боль ударила, как ножом. Кожа задымилась, покрываясь волдырями, а в глазах потемнело от невыносимого жжения.

— Спрятаться! — закричал в нём инстинкт, и он бросился к земле.

Когти вырыли яму с невероятной скоростью, разбрасывая комья сырой земли. Зарывшись, он лежал неподвижно, слушая, как над ним проходит день. Шаги зверей, пение птиц, шелест листвы. Все звуки доносились сквозь толщу земли, напоминая, что жизнь идёт своим чередом, пока он прячется, как трусливый крот. В темноте, в сырой земляной могиле, он размышлял о своей новой природе, о том, что отныне солнце стало его смертельным врагом, а ночь — единственным убежищем.

Когда наконец наступила вторая ночь, он выбрался из укрытия, отряхнулся от земли и продолжил путь, теперь уже понимая, что должен найти укрытие до рассвета. Его новые чувства уловили запах дыма задолго до того, как он увидел хутор староверов. Дымок из трубы вился в предрассветном воздухе, а запахи... О, эти запахи! Человеческий пот, парное молоко, свежий хлеб и кровь. Всё смешалось в дурманящий коктейль, от которого перехватило дыхание и во рту скопилась густая слюна.

Он подошёл к окну, заглянул внутрь. Бородатый мужчина лет сорока чинил сбрую. Его крепкие руки ловко управлялись с кожаными ремнями. Женщина, худая и бледная, месила тесто на столе, а двое детей, мальчик и девочка, тихо играли на полу деревянными игрушками. Идиллическая картина домашнего уюта, которая вдруг показалась ему невыносимо смешной в своей хрупкости.

— Какие же вы все хрупкие, — прошептал он, и его голос прозвучал хрипло, не по-человечески, с новыми, странными обертонами. — Как спички, что ломаются от одного неверного движения. Как стекло, что разбивается от лёгкого прикосновения.

Дверь поддалась с первого удара, и старые доски треснули, как сухие ветки. Женщина вскрикнула, дети замерли, прижавшись друг к другу, а мужчина вскочил, хватая топор, что лежал рядом. Его глаза расширились от ужаса, когда он разглядел вошедшего — бледного, с горящими в темноте глазами, с клыками, что обнажились в предвкушении.

— Не двигаться! — рявкнул Андрон, и его голос прозвучал как удар хлыста, заставляя всех в доме замереть на месте.

— Кто ты такой? Что тебе нужно? — прошептал старовер, но в его глазах уже читалось понимание.

Он знал эти истории из старых книг. Верил в них. И теперь видел перед собой воплощение ночных кошмаров.

— Я — твоя смерть. И твоё возрождение, — ответил Андрон, делая шаг вперёд. — Я то, во что вы не верили, но всегда боялись. Я — тень за окном, шёпот в темноте, кошмар, что приходит, когда гаснет свет.

Он двинулся вперёд так быстро, что мужчина даже не успел поднять топор. Его пальцы впились в плечи жертвы, клыки нашли шею. Первый глоток крови ударил в голову, как самогон крепости, какой не делают в человеческих самогонках. Второй наполнил тело лихорадочной энергией, будто в жилы влили расплавленный металл. Третий... Он не мог остановиться, пока не высосал последнюю каплю, пока сердце под его губами не замерло навеки.

Когда он наконец оторвался, перед ним был уже не человек. Бледный труп с двумя аккуратными дырочками на шее, с лицом, застывшим в маске ужаса и непонимания.

— Вставай, — прошептал Андрон, касаясь холодного лба. — Время сна прошло. Пришло время новой жизни.