Купальская ночь

Благодарю художницу Kangusha за вдохновение и создание арт вселенной «Уезда сотни невест».

Саундтреки к истории:
Baba Yaga Team - Горе, моё горе
Theodor Bastard - Волчок
Baba Yaga Team - Величественный мой венок

В Завражье, что затерялось где-то среди бескрайних лесов и болот, все знали места, куда нельзя было ступать человеческой ноге.

Поговаривали местные, что там время течёт иначе, а ночь не просто темна, а наполнена шёпотами и стоном мёртвой земли. Замирали звёзды, затихал лес, а над водой слышалась песня. Та самая, что звала и губила, как ласковая смерть.

Особенно была страшна одна из легенд о Настасье. Девке с косой цвета солнца и рогами, что прятались под её русыми волосами.

Мать её, Марья, пошла по грибы, да ягоды и в лесу заблудилась. А там всё будто замерло. Только мшистая тропка, скользкая, вела глубже, в самую гущу.

Шла Марья, крестилась, и чувствовала, как кто-то рядом плетется. То ветер шевельнёт волосы, то ветка качнётся без причины. И тогда она увидела его. То ли человек, то ли козёл. Огромный, чернее ночи, с рогами. Не блеял, не дышал, а смотрел прямо в душу.

Фыркнул, как жеребец, и громко сказал:

— Чрево твоё – не твоё. Теперь оно моё. И родишь ты не для людей. А для леса. Для меня.

И прошёл сквозь неё, как туман. Почувствовала Марья, как в животе толкнул кто-то, и по чреву тепло разлилось.

Говорят, Настасья родилась не как другие дети. Не с первыми криками петуха и не под голос бабки-повитухи. Девка появилась в ночь Ивана Купалы, когда огонь с водой путается, когда трава шепчет, а в лесу нечисть просыпается.

Изба вся, будто застонала. И в тот момент, когда гром ударил прямо в старую берёзу у дома, Настасья и появилась. Не закричала, а рассмеялась. Так звонко, как колокольчик, да не по-детски.

Марья глянула на дочку. Дитя розовое, румяное, как надо. Только у макушки заметила два тёмных шершавых отростка.

Росла Настасья не по дням, а по часам. Глазки умные, смекалка, как у лисы, а язычок такой, что остриё серпа.

Пока деревенские ребятишки в песке возились, из коряг кораблики делали, Настасья в одиночку на берегу озера сидела. Пела и камушки в воду кидала.

Скакала она по деревне босиком, с веночком из крапивы на голове.

Однажды, на Масленицу, жадная бабка Дуня её блином не угостила. Всех угощала, а её и не замечала вовсе.

Наутро у той, в печи из всех углей только один остался, в виде рогатого черепка. После того случая Дуня её «солнышком» называла, только крестилась каждый раз, как Настасья мимо проходила.

Марья всё пыталась её в люди вывести. Даже к батюшке водила, в церквушку на окраине Завражья. Только свечи, около которых Настасья стояла, все набок склонялись, будто боялись гореть рядом с нею. У икон Настасья скучала, зевала. Всё пыталась выбежать из церкви, да в лес умчаться.

Подросла Настасья, девкой видной стала. Коса по пояс, цвета закатного солнца. Смех,будто колокольчик звенит. Сама ладная, как лебедь, а фигурка точёная. Да только однажды, кто-то в волосах у неё рога приметил. Коротенькие, живые.

Марья ей волосы зачёсывала, чтобы не было видно проклятия, а всё равно кто-то заметил. С тех пор на Настасью начали смотреть по-другому.

Не как на девку, с которой на посиделки сходить. Не как на невесту, а как на чудо. И хоть старались отворачиваться, всё равно тянуло.

Но тянуло не к ней, а к её голосу.

Как только начинала Настасья петь, забывалось всё: кто ты, где стоишь, как звать мать твою.

Не любила Настасья парней, что просто на плясах осмеливались подмигивать. Любила тех, что в лес по её зову идут.

А звать она умела. Как споёт, так у любого голова закружится. Не пел никто так, как она. Не поймёшь, то ли голос девичий, то ли змеи шипят, то ли сама земля под ней стонет.

Шла Настасья по деревне, а земля под ногами будто тянулась к ней. Травы, как в поклоне гнулись. Мужики, глядя ей вслед, хватались за кресты. А парни сгорали от трепета в сердце. Влюблялись без надежды и молчали. Боялись до дрожи в ногах. Задевали локтями, косились, но близко не подходили. Говорили:

«Красивая, да жуткая. Словно не тут рождённая».

Красота у Настасьи была такая, что, если в лес глухой потащит, пойдешь, как миленький, и рад будешь, даже, если и в болото поведёт.

А девки Завражья поглядывали на неё косо, исподлобья. Говорили, что Настасья колдунья настоящая, женихов отбирает.

Настасье бы радоваться, вот только завидовала она страшно своим сверстницам. Все уже с женихами были, с губами зацелованными, с сердцами влюбленными. А она так и скиталась по деревне, да по лесу в одиночку.

Сидела у озера, глядела в воду, пела тихонько, будто сама себя уговаривала, что всё ещё будет.

А потом начала замечать, как парни улыбаются другим. Как Аленка, простенькая, с родимым пятном на всю щеку, под руку с парнем уходит.

Настасья смотрела только на Илью.

Парень видный, хоть куда. Крепкий, высокий, смелый, с огоньком в глазах. За ним девки бегали, как курицы за петухом. А он всем улыбнётся, но никому в душу не заглянет.

Настасья то травку принесёт, будто случайно. То песню споёт у озера, когда он мимо идёт.

А он проходил мимо. Словно не слышал. За спиной её смеялся, что есть сил, и других подначивал. Рога, говорит, как у козла. Подхватили деревенские молву, что Настасья не из мира нашего, и появилось у неё прозвище: «Дочь козлиная».

Так в её голосе сила зародилась. Не любовь, а обида, не тоска, а месть.

И вот пришёл в Завражье праздник Ивана Купалы. Гул стоял в деревне. Девки венки плели с рассвета. Ходили по полям, собирали луговые цветы и спорили, у кого венок красивее. Заплетали цветы в волосы, в косы. Пели песни, кружились в хороводах.

Настасья, как и все, тоже венки плела. Только были они не из цветов, а из крапивы, мухоморов и волос чужих. Плела, шептала тихонечко, да заклинала: