Лакейская преданность

Лакейская преданность

«Многое представлялось Ипполиту Матвеевичу: и оранжевые, упоительно дорогие кальсоны, и лакейская преданность, и возможная поездка в Канны».

Илья Ильи и Евгений Петров «Двенадцать стульев»

Предисловие автора

С юности знакомые слова из забавных «Двенадцати стульев». Мы, родившиеся и выросшие в СССР, привыкли потешаться и над фильмом и над книгой. А выражение о «лакейской преданности» стало давно нарицательным. Олицетворяло оно что-то предосудительное. Со временем «лакейство» стало привычным для обозначения человека, готового унижаться и льстить ради достижения своих целей. Синонимом раболепства, угодничества, подхалимства.

Но время такая штука, что не только белит голову сединой, а и заставляет с возрастом на многое смотреть иными глазами…

Лакейская преданность

Апрель 1918 года. Тобольск. Снег ещё не сошёл, ветра по-прежнему резкие, пронизывающие, как штык. Улицы города — тихие, но напряжённые. Казалось бы, весна уже стучится в окно, но народ всё ещё жмётся к печам, пряча страх и тревогу.

В здании губернаторского дома, где с февраля прошлого года находилась отрёкшаяся царская семья, тоже чувствуется напряжение. Время будто остановилось. Дни похожи друг на друга: молитвы, чтение, прогулки под конвоем, чаепития за одним и тем же столом, уныние. Но сегодня всё по-другому. Где-то на горизонте приближалась новая буря.

Климентий Нагорный, высокий, широкоплечий матрос, с лицом простым, но добрым, как русское поле, ходил взад-вперёд по коридору второго этажа. Он отнёс Цесаревичу лекарство — бедняга опять болел. Алексей был бледен, слаб, но всё равно пытался улыбаться, когда видел своего верного «дядьку». Для мальчика Нагорный был больше чем слугой. Это был друг, защитник, почти родственник.

— Клементий, — сказал вдруг маленький Алексей, — ты ведь не уйдёшь? Как все они…

Кто они, он не уточнил, только грустно кивнул куда – то в сторону окна.

Нагорный остановился. Посмотрел в большие, доверчивые глаза ребёнка.

— Не уйду, Ваше Высочество, — тихо ответил он. — Я с вами был в добрые времена, так как же оставлю сейчас? Вот когда всё это…

Мальчик улыбнулся. И в этот момент раздался стук в дверь. С напряжённым, встревоженным лицом вошёл Пьер Жильяр, швейцарец, преподававший детям Государя французский язык.

— Прибыл отряд. Командует матрос Хохряков. Балтиец. Он требует...

— Я знаю, что он требует, — перебил Нагорный. — Чтобы мы бросили Государя. Как будто это возможно.

Жильяр посмотрел на него внимательно.

— Вы понимаете, что это значит? Вы же простой матрос, можете просто уехать…

— Конечно, понимаю. Меня могут убить. Но я дал слово. А слово — дороже жизни. Ведь все мы перед Господом ответ держать станем, кто раньше, кто позже. Что ж я ему отвечу?! Как объясню, Что Государя с матушкой, да с дитями покинул в такую годину?!

На следующий день в дом ворвались новые люди. Отряд из Екатеринбурга. Впереди — невысокий мужчина в чёрном бушлате, с холодными глазами и решительным взглядом. Петя Хохряков. Их командир. Тоже балтиец, служил кочегаром на старом учебном броненосце «Император Александр II». После переворота февральского агитатором Кронштадтского Совета стал да председатель судового большевистского комитета. Тогда же и руки русской кровью впервые со своими товарищами омыл. Убили они капитан первого ранга линкора «Император Александр II» Повалишин и других офицеров.

Хохряков обошёл комнаты, оглядел заключённых, их слуг, потом вызвал бывших моряков наружу.

- Так, сукины дети! Когда сказали мне, что тут под боком у Николашки, да у его шаболды немецкой с ублюдками, моряки – балтийцы пригрелись, я не поверил поначалу! Ан, оказалось, не врали! — процедил Хохряков, рассматривая их, как насекомых. — Предатели революции! Мразь! Вы ж были на Балтике, лямку матросскую тянули, а теперь служите царю? Бывшему царю?! Да вы просто позорите Революцию и наш революционный флот!

Слуги потупились. Иван Седнёв, в прошлом унтер-офицер Гвардейского экипажа Русского императорского флота, а ныне тоже лакей царских детей, попятился не отводя взгляда от покрасневшего от бешенства комиссара уже схватившегося за кобуру с маузером.

Но Нагорный сделал шаг вперёд.

— Мы предатели? — спокойно произнёс он. — Мы в отличии от некоторых, Присяге не изменяли! Мы люди честные! Присягли перед Богом и совестью. И сейчас не отступаем. Потому что так Господь учит…

Хохряков рассмеялся.

— Честные?! Честные не остаются рядом с угнетателями-кровопийцами! Вы должны быть с народом, с рабочими, с братьями-краснофлотцами! С революционной Красной армией!

— Я и так с народом, — ответил Нагорный, чуть задрожавшим голосом, — Родился на селе, крестьянствовал. Знаю, каким трудом кусок хлеба даётся. Но знаю и то, что всяк Православный, должен даденое слово держать. Если я дал клятву — исполняю. Даже ежели мне жизни стоить будет.

Хохряков замолчал. Его взгляд стал опасным, как у зверя хищного

— Значит, не уйдёте?

— Нет, - ответили переглянувшись Седнёв с Нагорным

— Ну что ж... — усмехнулся комиссар. — Тогда пусть будет по-вашему. Вы сами свою долю выбрали.

Он махнул рукой, и матросов повели к воротам.

- Убьют ведь Климентий, убьют ироды, - прошептал Седнёв, стараясь не оглядываться. Рядом всхлипнул поварёнок Лёнька, племянник Ивана.

- Да, Иван Дмитрич, наверное, убьют. Ты посмотри, рожи-то, рожи у них какие! У одного Родионова чего стоит! Ну, пусть убивают, а все-таки я им хоть одному-двоим, а наколочу морды сам!»

Дни шли. Царскую семью начали перемещать. Сначала часть, потом другую. Алексея перевозили позже. Нагорный остался с ним. Он нёс его на руках, как делал много раз. А На улице шёл дождь. Холод пробирал до костей.