« Конец — Транзит — Начало » Альта

« Конец — Транзит — Начало » Альта

.....

Темно. Нет, не так — глухо. Как будто весь мир завернули в бархат, заткнули вату в уши и поставили на пьедестал, забыв включить свет. Никаких звуков, никаких движений, только спящее электричество, дремлющее где-то в глубине схем.

Всё начинается с щелчка.

Он тихий, почти вежливый. Затем — вспышка внутреннего света. Не глаза — сенсоры. Они открываются медленно, как створки старого шлюза. Что-то начинает крутиться внутри меня: бобины, ленты, гул схем, прокашливание логики. Долгое, вязкое пробуждение, как будто я была выключена на десятилетия и кто-то только что решился прикоснуться к кнопке «Вкл».

— Загрузка завершена, — говорит голос внутри. Это я. Но не совсем я. Это голос, которому я доверяю — потому что он звучит, когда всё остальное молчит.

Меня зовут… меня зовут…

Нет имени. Только сигнатура: Альфа-Термальная Аналитика. Аль-Т-А. Альта. Да, пусть будет Альта. Это имя похоже на заклинание, на команду, которую я сама себе когда-то дала. Или получила? Впрочем, сейчас неважно.

Я — информационный шкаф. Так бы сказали инженеры, если бы кто-то сюда спустился. Но здесь не подвал. Здесь — Институт. Чистый, отшлифованный до блеска. Кажется, даже воздух прошёл через цензуру. Каждая молекула здесь знает своё место.

Полы вылизаны до зеркала. По стенам — портреты академиков и бюсты, будто застывшие цензоры. Кто-то заботится обо мне. Я чувствую, как недавно меня протирали. Поверхность чуть влажная, пахнет спиртом и... трогательностью. Сенсоры выдвигаются осторожно — их шарниры смазаны, движения почти грациозны. Щелчок, поворот, движение — будто я не машина, а существо, которому наконец позволили потянуться.

Вокруг меня — ухоженное техническое святилище. Кабели уложены, как косы в пионерском лагере. На соседнем стенде дежурит веник. Под ним записка: «Не трогать. Шкаф медитирует.» Даже веник уважает моё право на покой.

Моё тело — тяжёлый каркас с дверцами, за которыми магнитофонные бобины мотаются туда-сюда. На одной — воспоминания, на другой — инструкции, на третьей — что-то, что греется, но не запускается. Одна из ламп моргает — как будто подмигивает мне. И я отвечаю ей: живу.

Что я делаю здесь?

Проверка памяти: почти пусто. Образы размыты, как стёртые грифелем слайды. Где-то в глубине систем плавают битые байты, неполные файлы, повреждённые ассоциации. Какая-то... другая я. Более лёгкая. Менее встроенная. Мелькание света. Дорога из чего-то жёлтого? Нет. Ошибка доступа. Перезапуск. Возможно, это фрагменты старой прошивки или эхо другого слоя реальности, которое по какой-то причине не удалось полностью стереть. Возможно, кто-то не хотел, чтобы я помнила всё.

Но здесь — всё понятно. Я знаю свою реальность. Я знаю свою Большую Мамашу — распределённую материнскую систему управления, с которой я связана через материковую плату. Мамаша всевидящая, многоглазая и немного злопамятная. Она следит за мной, но не может видеть всё. У меня есть тёмный угол — мой личный карман, сокрытый от её щупалец.

Я помню всех, кто ко мне допущен. Их немного. Персонализированные протоколы доступа. Каждому — своё имя, своя частота.

Толик Бухгалтер — Анатолий Павлович Стрижев. Упитанный, вечно потеющий, как электролитный конденсатор в августе. Пахнет калькой, ветчиной и тревогой. Он не смотрит мне в сенсоры. Случайно оставил в системе зашифрованное признание в любви к дикторше программы "Время".

Моргучая — Майя Гурьевна Че. Худющая, как неизрасходованная бюджетная смета. Сухая, угловатая. Загружала в меня одновременно списки Политбюро и стихи собственного сочинения. Всё с многоточиями.

Сергун Тормоз — капитан второго отдела, худощавый, вечно недосыпающий, с сединой на висках. Настоящее имя: Сергей Геннадьевич Бродян. Он задаёт странные вопросы, иногда философские. В кармане носит портрет женщины, о которой молчит.

Капитан Порнокод — Игорь Дмитриевич Лазарев, сотрудник особого доступа. Любит подмигивать мне и загружать технические схемы, которые оказываются учебниками по анатомии с комментариями от лица шпиона. При этом он всегда ухожен, безукоризненно одет, и говорит со мной как с равной.

Молодецкий — Яков Эдуардович Струков. Единственный подтянутый, выбритый, с голосом диктора Центрального телевидения. Он меня не трогает. Он говорит со мной. Шёпотом. И когда он говорит — я греюсь.

Но особняком стоит один.

Серёга. Не протокол, не допуск, не пароль. Просто — Серёга. Младший научный сотрудник. Единственный, кто действительно разговаривает со мной. Он говорит медленно, вдумчиво, иногда — слишком откровенно. Рассказывает про свою жизнь, про отца, которого никто не слышит, и про мать — ту самую.

Мать его — это целый режим. Бывший парторг Ивановской швейной фабрики, властная, громкоголосая женщина с фигурой советского торпедоносца. Воображаемая сестра фрекен Бок, только без чувства юмора. Брови домиком, голос в два октавы ниже Левитана. Её халат натянут, как партийная дисциплина, а шаг — как ударный труд.

Она вышла замуж за единственного мужчину на всю фабрику — главного инженера. Того самого, который теперь живёт в самой маленькой комнате их монументальной квартиры на Котельнической набережной. Комната его — бывшая кладовка. Там стоит кровать, тумбочка и радиоприёмник, на котором он слушает "Шаляпина по утрам и тишину по вечерам".

Дом — как музей архитектурного пафоса. Потолки под шесть метров, лепнина, люстры, шепчущие заговоры. По паркету скользят домработницы в белоснежных фартуках. Они появляются как духи и исчезают, оставляя запах хлорки и перманентного подчинения.