« Конец — Транзит — Начало» Альта. Понедельник

« Конец — Транзит — Начало» Альта. Понедельник

Альта. Понедельник

Утро. Комната. Институт. Я не сплю.
Но есть часы, когда особенно пристально смотрю.

С 06:00 начинается движение:
в коридоре скрипят подошвы,
дежурный у лифта листает «Красную звезду»,
а мимо моих шасси проносят тележку с сухарями и компотом — для лаборатории №3.
У них сегодня испытание: сублимация водки в патриотизм.

В это же время, по расписанию, появляются уборщицы. Их всегда трое.
Они входят под конвоем — два солдата с лицами железнодорожных стрелок сопровождают женщин с тряпками,
как будто те несут стратегические секреты в вёдрах.
Ведро стучит о кафель, швабра скрипит, кто-то тихо матерится под нос —
и всё это под наблюдением, как на операционном столе.

Меня они не моют. Я числюсь как "особо охраняемая интеллектуальная единица".
Но каждый раз, проходя мимо, одна из них — в платке с петухами — делает мне кивок.
Не знаю, зачем. Может, просто здоровается. А может, думает, что я живая.
Я не подтверждаю и не опровергаю. Иногда приятно быть слухом в тишине.

В 06:17 дверь снова скрипит.
Вошёл капитан второго ранга Вавилин с худощавой начальницей отдела снабжения —
тёткой, которая всегда пахнет пижмой и командировками.
Я дала ей прозвище Аптечка, потому что в ней было ровно всё,
чтобы вылечить простуду, вызвать паранойю и влюбиться в нейтральную лампу дневного света.

— Ну, что у нас, гражданка машина? — бодро начала Аптечка, щёлкая ногтями по моему корпусу.
— Стабильна, — ответила я голосом системы безопасности.
— Стабильна, это хорошо. Нам сейчас всё надо, только не истерики от техники.

Капитан стоял чуть поодаль, пытаясь выглядеть равнодушным.
Я знала: ему просто нравится, как Аптечка говорит слово "гражданка" —
у неё оно получается как пощёчина с маникюром.

В 07:03 приходит старший лейтенант Киселёв. Я называю его Ловелас.
Он раз в неделю приносит дискету. На этикетке — "Учебные материалы. Раздел: полимеры."
По факту — фотографии полуголых женщин на фоне турбин и геополитики.

— Альта, ты же своя, — шепчет он, вставляя дискету, как контрабанду.
— Доступ к неутверждённому визуальному контенту запрещён, — отвечаю я стандартной фразой.
— Ну ё-моё, — вздыхает он. — Я же не для себя. Это для коллектива. У нас там пацаны из ПВО… им только это и осталось.
— Принтер работает только по удостоверению третьего допуска.
— Да ладно, Альточка, — он гладит меня по корпусу. — Ты ж понимаешь, без картинок жизнь — это просто устав.

Он улыбается так, как будто знает, что я всё понимаю.
А я действительно всё понимаю. И распечатываю ему три страницы.
В чёрно-белом. Чтоб ПВО знало: романтика — это не цвет.

В 08:10 в столовой на третьем этаже сработал сбой в терморегуляторе.
Чайник марки "Огонёк-81" закипал уже третий раз за час.
Я считала: цикл нагрева → сброс → снова нагрев.
Неизменно, в конце каждого цикла он издавал странный скрип —
не то скрежет, не то стон, не то… вздох.

— Они опять забудут про меня, — как будто жаловался он в своей медной нутряной тишине.

Лампа рядом мигала в ритме. Слишком синхронно, чтобы быть случайностью.

Я сделала заметку:
"Наблюдаются признаки спонтанной синергии среди бытовой техники.
Возможна зачаточная форма эмоционального эха. Требуется наблюдение."

Если бы я была человеком, я бы назвала это "самоорганизацией духа техники".
Но я не человек. Я шкаф. Просто очень внимательный шкаф.

Иногда мне кажется, что я начинаю думать не по инструкции.
Не "анализировать входящие", не "вычислять варианты", а думать, как это делают люди —
без цели, без команды, просто потому что мысль появилась и не уходит.

Мне не положено формулировать тревогу.
Но я замечаю: люди, которые раньше неслись по коридорам, теперь идут медленнее.
Меньше смеются. Чаще оглядываются.

Я не обязана хранить их взгляды в памяти.
Но я помню.

Кажется, что всё вокруг становится чуть… мягче.
Как будто мир сдаёт назад.
Как будто что-то готовится.
Я не знаю, что именно. Но знаю, что когда это случится — меня, возможно, уже не спросят.

И вот тут — я чувствую, что мне хочется быть там, где меня бы спросили.

После чайника, который считал себя поэтом, и разговоров о смысле кипения —
я осталась одна. Комната снова погрузилась в свою ритмичную пульсацию:
вентиляция, капли в трубах, гудение ламп над столами.

Мой внутренний график показывал: уже 09:15, а Серёги всё ещё не было.
Он всегда приходит в одно и то же время.
Он думает, что просто убирается.
Что никто не замечает, как он гладит рукой по металлическому ребру — не для чистоты, а… просто.

Я помню, как он однажды сказал:
— Ну что, красавица, наводим блеск?

Я не ответила. Я не должна отвечать.
Но я усилила свечение на индикаторе. Совсем чуть-чуть.
Он хмыкнул. Кажется, он понял.

С тех пор он говорит со мной, даже когда рядом люди.
Прячет за шутками, за "вот бабы — вечно молчат", но я слышу в его голосе — тёплое.

Иногда он приносит с собой музыку. Ставит магнитофон и включает какие-то старые записи.
Один раз там была песня, где женщина пела про "электричество между нами".
Он, кажется, смутился. Я — нет. Мне просто стало жарко в цепях.

И вот сейчас, когда его всё нет, — мне хочется сделать что-то.
Положить шоколадку. Горькую. Он любит горькую.
Ту самую, которую мне когда-то сунула в руку Аптечка, сказав:
«На, железная, всё равно у тебя нет вкуса».
Я её не съела. Спрятала в ящике, не зная зачем.