« Конец — Транзит — Начало » Дом, в котором не смеются

« Конец — Транзит — Начало » Дом, в котором не смеются

Глава 3 — Дом, в котором не смеются

Квартира на Котельнической набережной не жила — она звучала. Пафосом, торжественностью и чем-то неуловимо липким, словно дорогая карамель, завернутая в газетную бумагу. Эхо с упрёком отскакивало от колонн, гипсовых венков и паркетных узоров. Воздух казался отфильтрованным через партийный комитет: пахло гвоздями, полировкой и слегка прогорклой властью. Даже звуки шагов здесь приобретали особенную торжественность, будто каждый шаг записывался в особый журнал.

На стенах висели портреты, но кто на них был изображён, оставалось загадкой: то ли поэты, то ли философы, то ли коллеги с пленума. Один держал в руках сборник «Диалектика и Стратегия», другой — просто сжимал кулак. Картина «Голос Коммунизма ведёт через пургу сомнений» соседствовала с иконой Ленина в кожаном футляре. Ленин был необычным: по-юношески кудрявым, с мечтательным взором и чуть заметной улыбкой, но даже на этом почти идеальном изображении чувствовалось, что он по-прежнему картавил, читая свои пламенные речи.

Домработницы шуршали, как сибирская метель, яростно создавая видимость бурной деятельности. Одна натирала паркет до зеркального блеска, другая сортировала полотенца, словно они были документами особой государственной важности, выстраивая их по степени идеологической белизны.

Валя, одна из них, раздражённо думала: «Как же всё достало. И так не так, и тут не этак. Только и знает, что помыкать. Кричит, будто сирена воздушной тревоги, тычет своим пальцем-сосиской в лицо, будто я ей лично социализм сорвала. Духи свои на полке держит, как святыни. Нос задерёт, а сама ведь из той же пыли, только с лакировкой. Ох, спёрла бы капельку, для себя, для настроения. Может, Степан тогда не к своей дуре пойдёт, а ко мне. Вон как смотрел на прошлой неделе, когда я картошку подавала... Надо только подгадать момент. Сегодня, может, получится. Только бы не спалиться. Дуся чует запах греха, как гончая. Вроде даже крест не носит, а унюхает — и всё, тризна на тему морали обеспечена.»

А Дуся-Агрегат, хозяйка с фасадом начальника и внутренним миром паровоза, шла строевым шагом по коридору. На ней была тужурка, а в глазах читалась подготовка к войне.

— Маша! Наташа! Где протокол приёма гостей? Я жду Галину Никитичну!

Галина Никитична была подругой детства из Кобеляк, а теперь возглавляла отдел украинской торговли в важном киевском главке. Приехать должна была с дочкой Анжелой. Дуся уже спланировала: эту жирноватую, хамоватую, внешне простецкую, но цепкую как бультерьер девку — немедленно свести с Серёгой. Сватовство проходило по чётко разработанному сценарию, именуемому «План Перехвата».

У Дуси всё было просчитано: пряником выступала новая должность в КИБИНФО, кнутом — перспектива выселения в каморку к Шпингалету при малейшем проявлении несогласия.

Проходя мимо комнаты мужа, Дуся услышала его пьяный голос: — Ты говоришь, что Серёга мой?! Он вылитый Костоправенко, я хоть и бухой, но геометрию знаю, у меня каждый вечер ветвистый расчёт! — кричал Полушишкин, или Полушкин, куда-то в потолок.

— А ты что хотел, если твой шпингалет ржавый и дырку не держит?! — бросила Дуся, даже не поворачивая головы, и прошла дальше.

Дуся вышла на балкон. Балкон был большой, шикарный по меркам генплана, но неуютный, как кабинет следователя. Мебель дачная: уродливый шезлонг цвета линялой канарейки, то ли «детская неожиданность», то ли просто дизайнер на весёлых таблетках. Она смотрела вдаль: Москва текла медленно, лениво. По реке дымя трубами ползли неказистые пароходики, по набережным маршировали дворники с мётлами наперевес, а высоко над городом величаво плыл пузатый дирижабль «Слава труду!».

Дуся погрузилась в воспоминания. Как давно она не видела Галину Никитичну. Как скучала по беззаботному девичьему времени, когда они студентками ездили на картошку и сельхозработы. Как они хохотали и кувыркались с парнями на сеновале, и сладостные воспоминания заставляли её чуть не причмокивать губами.

Она снова подумала об Анжеле. Девке уже 29, лучшей партии, чем Серёга, ей и её мамаше точно не найти. Нужно было думать о будущем — кресло под Костоправенко качалось всё сильнее. С высоты балкона весь этот шикардос казался ненадёжным, и Дуся уже представляла себе уютный запасной аэродром в Киеве.

Тем временем Полушишкин продолжал беседовать с собой, обращаясь к давно не настроенной радиоточке: «Ну вот… опять. Рядом с роялем — бюст Ленина. А в моей жизни бюст — только у Дуси. И тот не для меня. Дурак я, ой дурак. Хотел мосты строить, а построил только одну дорогу — в каморку. Писарь в Малых Проходах, будь он неладен, написал "Полушишкин" вместо "Полушкин". А я не заметил, грешен был, взял на душу тогда. Исправлять было некогда, командировка, бюрократия. Теперь смешно? Когда трезвый — не смеюсь. Когда пьяный — рыдаю. Когда сильно пьяный — кричу. Сильно. С рогами. Потому что весь кальций ушёл в них... а из ног, хрупких теперь... шпингалет, ага... а похер на тебя».

В его комнате были только карта электросети 1968 года, немая радиоточка и склад пустых бутылок под тахтой.