«закон и Судьба»

1 глава.

Иногда история приходит не в виде хроники битв или указов, написанных золотыми чернилами. Она приходит как отзвук шагов на мокрой мостовой, как случайный взгляд, брошенный из окна кареты. Мы все — пленники великих нарративов: восхождений и падений, войн и мира. Но жизнь, настоящая, дышащая жизнь, чаще всего переписывает судьбу на полях этих громких свитков. Мельком. Между делом.

Мне рассказывал эту историю один старый друг, много лет спустя, когда огни в его глазах уже не горели прежним высокомерным пламенем, а светились тихим, выстраданным пониманием. Он говорил, что все поворотные точки нашей судьбы маскируются под незначительные события. Усталость в костях от долгой дороги. Раздражение от неудобной одежды. Или — взгляд, случайно зацепившийся за чужое лицо в толпе.

Именно так всё и началось. Не с удара кинжала в спину и не с оглашения ложного приговора. Это пришло позже. А сначала была просто карета. Душная, насквозь пропахшая пылью бесконечных степных трактов, вином и горьким запахом тления — тления иллюзий её главного пассажира.

***

Карета, хоть и обитая внутри шелком, а снаружи украшенная гербом Императорского Дома, не щадила кости и нервы. Она подпрыгивала на выбоинах, скрипела, и пыль бесконечной степной дороги густым налетом ложилась на все, что было внутри. Альмир чувствовал, как эта пыль забивается в горло, придает горьковатый привкус вину, которое он уже не пил, а лишь ворочал в хрустальном бокале.

Он ненавидел эту тряску. Ненавидел обязанность улыбаться пастухам, чьи стада перегораживали дорогу, и вождям кочевых племен, от которых в шатре пахло овечьим жиром и дымом. Ненавидел вечное «держать лицо». Сегодня эта ненависть, копившаяся неделями, наконец перелилась через край.

Его дядя, Гедеон, второй советник императора, сидел напротив, неподвижный, как идол. В отличие от племянника, дорожная тряска, казалось, не имела над ним власти. Он был воплощением спокойствия, и даже его одежда — сложный ансамбль из шелков и тонкой шерсти — выглядела безупречно. Гедеон носил традиционный костюм знати восточных провинций: длинный, прямого покроя халат (ао-гам) темно-синего цвета, перехваченный у талии широким поясом с нефритовой пряжкой. Под халатом виднелись штаны свободного кроя, заправленные в мягкие сапоги из тисненой кожи. Отголоски татарского стиля читались в легкой, отороченной мехом безрукавке поверх халата и в небольшой, едва заметной шапочке-тюбетейке, придерживающей гладкие, убранные в низкий пучок седеющие волосы. Он выглядел как часть этого пейзажа — степного, древнего, неспешного.

Альмир же был ему полной противоположностью. Он облачился в строгий, но дорогой камзол из французского бархата глубокого винного оттенка, с высоким воротником и серебряными пуговицами. Белоснежная рубашка с кружевными манжетами уже потеряла первозданную свежесть, а узкие бриджи и высокие сапоги до колен были в пыли. Длинные, тщательно заплетенные в сложные косы волосы, обычно его гордость, сейчас казались ему лишь лишней тяжестью. Он выглядел как экзотический цветок, нелепо занесенный в выжженную солнцем степь.

— Я больше не могу, — голос Альмира, обычно звонкий и уверенный, звучал сдавленно и устало. Он не смотрел на дядю, уставившись в потолок кареты. — Эти… эти истоки государства, дядя. Вы говорили о мудрости предков, о силе духа. Я увидел лишь грязь, невежество и запах. Запах немытого тела и прокисшего кумыса. И еда… Боже правый, эта «харчо из саранчи», запеченной в верблюжьем жиру! Ты назвал это деликатесом пустыни. Я назову это причиной для объявления войны.

Гедеон не ответил сразу. Он аккуратно сдул невидимую пылинку с рукава своего халата.
— Они живут в согласии с землей, которая их родила, Альмир. Их сила — в простоте и выносливости. Императорский Дом начинался с таких же, как они.
— Начинался, — язвительно парировал Альмир, наконец опустив на дядю взгляд, полный раздражения. — А теперь мы — цивилизация. У нас есть бани, мыло, повара из Лютенции и законы. А у них? Вечные попрошайки у каждых ворот! В каждом селении, в каждом городишке — орды этих жалких существ, протягивающих руки. Они портят вид. Они мешают честным торговцам. Они — пятно на имперской мостовой.

Гедеон слегка наклонил голову, его темные, раскосые глаза внимательно изучали племянника.
— Рука, протянутая за милостыней, — это еще и показатель. Показатель того, куда не доходит рука государства. Будущее империи, племянник, будет лежать в твоих руках. И руки эти должны быть как твердыми, так и умеющими чувствовать биение пульса самой отдаленной ее провинции.

Альмир фыркнул и отхлебнул вина, сморщившись.
— Пульс? Я чувствую лишь аритмию. И лечить ее нужно не лаской, а четким следованием закону. Все эти нищие, воры, бродяги… Они плодятся от излишней снисходительности городничих и старост. Потакают им. Надо быть решительнее. Жестче. Великий Имперский Закон должен исполняться неукоснительно, а не быть предметом торга с каким-то деревенским старшиной!

— Жесткость закона, — тихо, но четко произнес Гедеон, — часто порождает не порядок, а новый виток жестокости. Мудрость правителя в том, чтобы отличать одно от другого.
— Мудрость правителя? — Альмир отставил бокал, и тот зазвенел о серебряное подстаканье. Его голос стал холодным и высокомерным. — Прошу прощения, дядя, но обсуждать мудрость правителей и тонкости закона — прерогатива императора и, быть может, первого советника. Вы же — всего лишь второй советник. Так что позвольте мне, наследному принцу, лучше понимать, что есть благо для государства.

В карете повисла леденящая тишина. Только скрип колес и стук копыт напоминали, что мир за стенами экипажа все еще существует. Лицо Гедеона осталось абсолютно бесстрастным, лишь в уголках его глаз на мгновение запеклась тень чего-то, что могло быть обидой, а могло — и глубоким презрением. Альмир же, чувствуя прилив горьковатого торжества, резко отвернулся к окну. Он откинул тяжелую штору, впуская внутрь поток слепящего полуденного света и теплого ветра.