Легенда о Белой черемухе

Глава I. Легенда

Пресытившись, кичливою, столицей,

Устав от праздности и лени в Ницце,

Решил кудрявый и богатый дворянин

По маме грек, по папе славянин,

Забросив скучную юриспруденцию,

Отправится в сибирскую провинцию

На поиск вдохновенья и себя,

Навеки нити с прошлым разрубя.

По крайней мере, так ему казалось,

Тут юга кровь и воспитание сказалось.

Решил художником он стать,

Чтоб жизни пустоту хоть как-то оправдать.

И был он, между прочим, наделен талантом,

Но быть талантом, все равно, что эмигрантом,

Где б ни был ты - везде чужой,

Как будто ты с проказой и босой.

Но юностью отбросив все сомненья,

В плену незнанья или вдохновенья,

Проехав вечность по пыли,

Где галстук стал концом петли,

Он встал перед огромной лужей,

Ни разу не бывавшей сушей.

И сам в провинциальной грязи,

В защитном устрашающем окрасе.

Дорога и три замка посреди тайги,

Да с дюжину отчаянных питейных,

И голос внутренний кричал: - Беги!

- Но он сказал: - Не выпить ли портвейна?

- И в тот же миг под вывеской исчез ,

Где шла гульба и выл живой оркестр,

Бывало там немало ловкачей и баронесс,

В особенности в теплые триместры.

То место было для богатой молодежи,

И были друг на друга все похожи,

Как, впрочем, и в надушенной столице,

Другое место, те же лица.

Окинув беглым и уставшим взглядом,

Презрения столичным водопадом,

Все то, что глаз его достал,

Он понял, что с дороги так устал,

Что надо бы вначале отоспаться,

А уж потом и в тяжкие пускаться.

Поднявшись в номер свой,

Упал в кровать, как есть нагой.

Поспал. Проснулся. Ночь.

Он выпить был уже не прочь.

А снизу доносился пьяный гвалт,

Как если б в барабаны били сто кувалд.

Он быстро и с поспешностью умылся,

В душе уже внизу он также веселился,

И в два шага спустившись в ресторан,

Где каждый первый был уж пьян,

А бедный и уставший половой

Был бледен так, что чуть живой.

Однако же увидев дорогой сюртук,

Ожил, и, между столиками, сделав круг,

Тотчас же очутился перед богачом,

С подобострастностью согнувшись калачом.

- Чего изволите, любезный Господин?

Сегодня вы вдвоем или один?

- Один. Один желаю и остаться,

И потому Мне самый тихий стол,

Уединение мое, надеюсь, будет соблюдаться.

Ах да, забыл! Закуску, водку и рассол.

- Огурчики у нас, ядренейший посол!

Но следуйте за мной, мой Господин,

Сегодня я желаний исполненья Джин.

Но не успел он атмосферой насладиться

В глухой провинциальной Ницце,

Как тотчас пьяница к нему подсел.

Когда приметить тот его успел?

- Налей мне рюмочку сынок!

- Так жалобно сказал, проникновенно,

Души затронув островок,

Что тот оберегал самозабвенно.

- Зовут меня Лукич,

И знает каждый в городе кирпич,

Меня, и весь мой род,

Хотя и род мой сущий сброд.

Но выпьем же, сынок,

Чтобы улучшить в теле кровоток,

- И рюмки две подряд,

Он влил в себя одним лишь махом,

Священный совершив обряд,

Хотя и не был он монахом.

- Любезнейший, раз за дарма, вы водку пьете,

И в городе давно живете,

Извольте быть мне чуточку полезным,

В местечке этом затрапезном.

- И с этими словами у старика графин забрал.

Какой же это был удар!

Как если бы сердце тот у старика украл.

- Сынок, какой же неразумный ты хазар!

Ведь разве ж можно так со стариком!

Вначале самустил графиновым грехом,

Теперь же требуешь оплаты,

Ох, знал я, за грехи тяжелая расплата!

Но дворянин, взглянув на старика,

Лишь засмеялся в черные усы,

Смотрел он на таких, конечно, свысока,

И в тот же миг зевнув, достал часы.

- Меня здесь что-то клонит в сон,

Заведено не мною испокон,

Что долг лишь красен платежом,

И коль не можешь расплатиться серебром,

Скажи мне, что-нибудь для вдохновенья,

Которое, хочу я обрести,

Не чувствую в душе успокоенья,

Быть может должен что-то я найти,

Но что и где? И в чем же смысл?

Но путаюсь, я даже в своих мыслях…

- И с этими словами выпил рюмочку,

Потом другую. Нет, не помогло,

Лишь пламенем внутри зажгло.

Старик, с излобья на него без злобы посмотрел,

Он что-то важное в тот миг сам для себя узрел,

Затем вздохнув, достал кисет и трубочку,

И медленно и с толком закурил,

Как если бы от духов злых то помещенье обкурил.

И нехотя, и грустно вместе с тем заговорил:

- Я стар, но помню все, как есть,

Как если бы случилось то вчера

И даже грустный лай собаки со двора,

И запахи, и звуки, деталей всех не счесть,

- И вдруг закрыл глаза и замолчал,

И дым воспоминаний, молча, он вдыхал.

И смокли шум, и гвалт, и плач

Без смысла рваных конских струн,

Их разрубил судьбы палач,

А подарил секундой пробежавшийся скакун.

- Но лучше я начну сначала,

- И эта фраза так зловеще прозвучала.

- Любил и я ее в те годы,

И нет мужчины, кто б ее в те годы не любил

Но лишь один под небосводом,

Любовь в ночи ее испил.

Невинное и чистое созданье,

Души нетронутой очарованье.

С одним единственным грехом,

И грех зовется бедность,

Лежит тот грех большим пятном,

Второе имя того греха честность.

И, заклейменные, из поколенья в поколенье,

Несут они, сей тяжкий груз.

О, Боже, как же горестно прозренье,

Когда прозренье ты почувствуешь на вкус.

Художник слушал старика и не дышал

Рассказ в душе, тот что-то пробуждал.

- Влюбилась белошвейка всей душой,

Глава II. Зелье

Перед окном стоял почти старик,

И тусклый свет, что через ткань проник,

Морщины на челе все осветил,

Как будто годы на лице разлил.

Здесь осени дождливая распутица,

И ямы и ухабы от былых сражений

Вокруг минуты вереницей крутятся,

И нет от них надежных укреплений.

Кругом и золото, и бархат, и атлас,

Но от секунд бегущих ни один ни спас.

Казалось, жизнь его, что чаша

Полна, но боль в душе от кряжа,

Что виден в каждое окно

И древо, что стоит одно.

Все это было так давно…

И чувства уж порядком стерлись,

На дереве уж вензеля любовные истерлись,

В легенду о черемухе он верил, и не верил.

Он каждый метр на утесе том проверил,

Но годы шли, и шли, и шли.

А белошвейку так и не нашли…

И древо на откосе, как заноза,

Души спокойствия без слов угроза.

Ох, скольких он туда заслал!

Чтоб кто-нибудь на щепки древо порубал,

Но каждый возвращался молчаливо,

Их оправдания звучали так слезливо.

Кричал он гневно: Трусы! Слизняки!

- Раз, два, и топором – ведь это ж пустяки!

Но правда в том, что топором

Боялся размахнуться сам.

Он не из тех, кто ходит напролом,

Шел хитростью к своим плодам.

И нет бы, прошлое забыть,

Но вот вина – соленая вода,

И сколько бы воды той не испить,

Оно как море, нет в нем дна.

И он у моря в ожидании суда.

Глядит на дерева размытый силуэт,

Коварная насмешка, жизни пируэт.

Но вдруг нежданное движенье,

У древо будто появилось отраженье.

Высокого мужчины очертанья

Ужель к концу пришли его страданья?

Быть может кто-то на дрова

Черемуху решил срубить?

Быть может перестала разносить молва,

Что древо то живое и нельзя его губить.

Тотчас послал гонца он на разведку

И щелкнул револьвера барабан,

Судьба к виску приставила наган,

Проигрывалась русская рулетка.

То был конечно же не дровосек

Художник наш с пустым мольбертом,

Чья жизнь переменилась и на век,

Все покатилось кувырком и круговертом.

Пред ним не дерево, а чудо,

Листва, как камни изумруда,

Сплетенный из ветвей узор,

Руками обращенный в небо

Трагедии грядущего наперекор,

Поверивши в людей не глядя слепо.

Такого дива он не видел никогда,

То древо было, как ожившая звезда,

Как Феникс, что из пепла возродился,

Который, лишь душою опалился.

Он спешно сел и начал древо рисовать,

Друг с другом краски рифмою слагать.

Вот тонкий ствол, а вот листва,

В плену земного колдовства,

Раскинутые прямо к облакам,

Еще не выпавшим снегам

Изломанные ветки от изломанной души,

И кто-то вдруг шепнул : - Спеши…

И в тот же миг с небес пролилась песня

Мотив, который, был ему доселе неизвестен.

«…Но век черемухи душистой лишь мгновенье.

Тряхнешь! Осыплется на воду лепестками,

Как белыми снегами, наивными мечтами,

И поплывут поземкою в неведомую даль,

За растворенными в теченье облаками,

Снегов не тающих, цветочная печаль».

И снова чудо, на холсте,

Не дерево, а девушки портрет,

В души чистейшей наготе

Ее прекрасней не было и нет.

Любовь в тот миг занозой в сердце,

Колючей болью вдруг отозвалась.

Со скрипом приоткрытой дверцы,

Душа на высоту небес приподнялась.

Но что же дальше? Как же быть?

Как не был бы прекрасен тот портрет,

Портрет не в силах брачный дать обет.

Оставить все и по теченью плыть?

Или попробовать ее забыть?

Нет, не согласен! Молодости бунт,

Готов разрушить загрубелый грунт.

Так может только тоненький росток,

Пробраться через землю к небу,

Так вопреки дождям цветет цветок,

Где даже свет толь был, а толи не был.

Ведь если в жизни существует яд,

Должно быть и противоядье.

Ведь если в жизни существует ад,

Он будет тому аду даже рад!

Надеясь, что в противовес его существованья

Есть где-то и другое местообитанье!

Наивной молодости чистые порывы,

Ведь только в юности готовы мы с обрыва,

Бросаться с головою в черный омут,

Но выживут не все и многие утонут.

А кто случайно выплывет на берег,

Не станет прежним никогда.

Он будет осторожен и сто раз отмерит,

Он будет ярок, как потухшая звезда.

Но такова цена прожИтой жизни,

Все станем деревом безлистным,

И будем вспоминать, как плотной кроной

Шумели и метались на ветру,

Теперь же голой ветке с серою вороной,

Стоим без слов, не шелохнувшись поутру.

Но этому будет все потом,

Сейчас наш дворянин шел напролом,

И мир ему казался отчий дом.

Но вот беда, кругом лишь шарлатаны,

Из Будапешта и Тосканы.

Ни слова чести, ни стыда,

И лжи пустая чехарда.

Ох, сколько он купил флаконов

С зеленым и прозрачным зельем

Ох, скольких он прослушал пустозвонов.

Прозренье было, как похмелье.

А честность? Честность, что вода

Средь лужи грязи не видна.

Отчаянье спиралью разрасталось

От безуспешности душа сжималась

Неужто, все кругом есть пустота?

Сердец холодных мерзлота.

Но вдруг надежда тусклый свет,

В обличье от старухи, обнищавшей.

Он сунул, молча, ей портрет,

За сто дорог, уже порядком, обветшавший.

Старуха плюнула об пол,

Одной рукой скрутила папиросу,

И запах от табачных смол,

Ударил будто кулаком ему по носу.

Увидев, что юнец лицо скривил,

Старуха засмеялась, показав два зуба:

- Ты выпить бы старуху пригласил!

Есть здесь питейная, в которой лесорубы