Лес помнит

На троне деревьев покоится он

Леса Вестланна в Норвегии никогда не спали. Тёмные, бесконечные, они дышали холодом и шептались в густом тумане, что стекал с гор, словно дыхание мёртвых. Сосны, кривые и древние, тянули ветви к небу, будто когти, готовые схватить солнце и утащить его в бездну. Местные жители, чьи предки вырезали руны на камнях у фьордов, знали: этот лес — не просто деревья. Это место, где земля помнит кровь, а тени не уходят с рассветом. Они предупреждали: «Не входите после заката. Не трогайте деревья. И не слушайте стук — он зовёт только смерть».

Трое путников — Хакон, торговец с лицом, иссечённым ветром, Сигрид, его сестра, чьи пальцы дрожали над рунами, и Лейф, охотник с глазами, как у волка, — ступили в чащу в сумерках октября. Их шаги хрустели по мёрзлой хвое, фонарь в руках Лейфа бросал слабый, дрожащий свет, а ветер выл, словно оплакивая их судьбу. Они хотели пересечь лес до побережья, но небо уже кровоточило багрянцем, и тьма наступала быстрее, чем они ожидали. Старуха на краю деревни, сгорбленная, с руками, похожими на корни, прохрипела им вслед: «Он вас почует. Он не прощает». Хакон сплюнул и пошёл вперёд, но Сигрид, сжимая мешочек с рунами, почувствовала, как холод сковал ей горло.

Сначала лес молчал — угрюмо, затаённо, словно выжидал. Но затем воздух стал густым, пропитанным запахом сырой земли, гниющей древесины и чего-то острого, как ржавый металл. Лейф остановился, прислушиваясь. Тук… тук… тук… Стук топора, далёкий, но резкий, пронзил тишину, отдаваясь в костях. Хакон усмехнулся: «Лесоруб, не иначе». Но Сигрид покачала головой, её глаза расширились: «Здесь нет живых. Только мёртвые рубят в темноте». Лейф сжал нож, и они двинулись дальше, но стук не затихал — он приближался, становился громче, тяжелее, будто топор вонзался не в дерево, а в чью-то плоть.

Туман сгустился, обволакивая их, как ледяные пальцы. Свет фонаря тонул в нём, выхватывая из мрака лишь изломанные ветви да странные знаки на стволах — руны, кривые, вырезанные с такой силой, что кора лопалась, сочась чёрной смолой. Сигрид шептала заклинания, но голос её дрожал, а руны в руках холодели, словно высасывали тепло из пальцев. Стук топора теперь звучал со всех сторон — слева, справа, сверху, — и к нему прибавился шёпот: низкий, хриплый, как будто кто-то говорил, захлёбываясь кровью: «Мои… мои… мои…»

Они побежали. Лес ожил: корни вырывались из земли, цепляясь за ноги, ветви хлестали по лицам, оставляя кровавые полосы. Фонарь упал, свет его закружился, выхватывая из темноты поляну — круг голых деревьев, в центре которого торчал пень, чёрный, как обугленная кость. На нём лежал топор — старый, с лезвием, покрытым пятнами, похожими на засохшую кровь. Вокруг валялись кости — мелкие, звериные, но среди них белели человеческие черепа, расколотые, с пустыми глазницами, уставившимися в небо.

Сигрид вскрикнула, когда топор поднялся сам собой, зависнув в воздухе. Туман расступился, и они увидели его — духа лесоруба. Высокий, костлявый, в рваном плаще, пропитанном гнилью, он стоял в тени. Руки его, длинные и узловатые, свисали до земли, пальцы извивались, как черви. Лица не было — только чёрный провал, из которого вырывался пар, а глаза горели красным, как раскалённые угли. Шёпот стал громче: «Вы… взяли… моё…» Лейф бросился вперёд с ножом, но дух взмахнул рукой, и дерево рядом треснуло, рухнув с грохотом, от которого земля содрогнулась.

Они бежали, но лес стал ловушкой. Тропы исчезали, деревья сдвигались, закрывая путь, а стук топора бил по ушам, как молот по наковальне. Лейф споткнулся, его нога попала в яму, и корни, живые, пульсирующие, обвили его, впиваясь в плоть. Он закричал, но тень нависла над ним — топор мелькнул, и крик оборвался хрустом костей. Кровь хлынула на землю, чёрная и густая, впитываясь в корни, а дух наклонил голову, словно принюхиваясь к смерти.

Хакон и Сигрид, задыхаясь, бежали дальше. Воздух стал ледяным, пахнущим могилой, а шёпот перешёл в рычание: «Мои деревья… мои души…» Хакон обернулся и увидел, как тень скользит за ними — не шагает, а плывёт, оставляя за собой след из грязи и гнилой плоти. Он схватил сестру за руку, но её руны выпали, рассыпавшись по земле, и каждая из них загорелась синим пламенем, тут же угасшим. Ветер выл, заглушая их шаги, а стук топора стал невыносимым — он звучал в их головах, разрывая мысли.

Хакон упал следующим. Что-то невидимое ударило его в грудь, и он захрипел, хватаясь за горло. Из-под земли вырвались корни, оплели его тело, втягивая вниз, словно лес пожирал его живьём. Сигрид закричала, но голос её утонул в грохоте: дерево рухнуло прямо перед ней, отрезав путь. Она обернулась и увидела духа в шаге от себя — его пальцы тянулись к ней, длинные, скрюченные, с ногтями, похожими на лезвия. Из провала вместо лица вырвался звук — низкий, булькающий, как будто он смеялся под водой: «Ты… последняя…»

Она бросилась прочь, слыша, как топор вонзается в землю позади неё, вырывая куски почвы. Лес сжимался вокруг, ветви рвали её одежду, кровь текла по рукам, но она бежала, пока не упала у опушки. Рассвет пробился сквозь туман, и шаги стихли. Дух не последовал за ней, но его глаза всё ещё горели в её памяти, а шёпот звенел в ушах: «Ты вернёшься…»

Сигрид добралась до деревни, но это была уже не она. Её волосы побелели, кожа стала серой, а глаза — пустыми, как у мертвеца. Она шептала о лесорубе, о его топоре, о деревьях, что пьют кровь. Через три дня её нашли у старого дуба на краю леса — мёртвой, с выжженным лицом, с руками, скрюченными, как ветви. На коре дуба были вырезаны те же изломанные руны, а в земле под ним — свежая кровь.

Лес молчал после этого, но стук топора до сих пор слышат в безлунные ночи. Говорят, это дух лесоруба, проклятый за убийство своих братьев, охраняет свои деревья. Он ждёт новых путников, чтобы забрать их души, и ни руны, ни свет не спасут тех, кто услышит его зов.