Лето на краю любви

Глава 1

«Жизнь иногда пишет акварелью пьяного художника — краски ползут мимо контуров, а замысел тонет в мутной луже между "ой" и "как же так?"»

Чемодан рухнул у порога, разверзшись нутром и извергнув на песок пеструю лавину тюбиков с красками, предательскую пачку презервативов ("Лена, ну зачем? 'На всякий пожарный!'") и обветшалый блокнот с кричащей надписью "Гениальные идеи". Гениальностью там и не пахло – лишь робкие, словно украденные в полумраке кафе, зарисовки мужских торсов.

— Просто прелестно, — прошипела Есения, собирая с песка бельевые улики своего фиаско. — Отпуск начался феерично.

Домик, скорее напоминавший избушку лешего, чем уютное гнездышко, все же хвастался видом на море. Бездонная синь, дышащая волей и несбыточными обещаниями, – именно за этим она сюда и бежала: испить вдохновения, выплеснуть новые краски на холст и, главное – забыть.

— Забыть его.

Но Вселенная, похоже, плела свой собственный, дьявольски запутанный узор.

Песок хрустел на зубах, а солнце, словно издеваясь, резало глаза. Есения стиснула в кулаке рассыпавшиеся кисти – символ ее хрупких, как мираж, амбиций. "Гениальные идеи" – какая пошлая самонадеянность. Вместо них – лишь десятки набросков, которым никогда не суждено увидеть выставок, только прах на ветру и стыд, въевшийся в страницы.

Презервативы – даже не смешно. "На всякий пожарный" – Ленин голос звенел в голове, дразня ее одиночество. "Какой пожар? Какой случай?" – разве что сжечь себя дотла, чтобы больше не обжечься.

Она встряхнула чемодан, и оттуда вывалился еще один позор – флакон дорогих духов, купленных в аэропорту в приступе малодушной надежды. "Чтобы пахнуть желанной". Но для кого?

Дверь скрипнула, будто насмешливо приветствуя новую жертву. Избушка, конечно, не пятизвездочный рай, но море… Оно дышало – глубоко, шумно, равнодушно. Как он.

— Забыть, — прошептала Есения, но знала: память – это не чемодан, ее не захлопнешь так просто.

А где-то вдали, за линией горизонта, уже зрел шторм.

«Шторм» был единственным прибежищем в этой забытой богом дыре, где можно было растворить печаль в вине, не боясь горького послевкусия. Есения примостилась на высоком барном стуле, заказала вино – терпкое, словно ее сердце, и распахнула блокнот, обреченно готовясь к творческой казни.

Страницы трепетали, выдавая бурю в ее душе. Карандашные эскизы – обнаженные торсы, изгибы рук, острые скулы – нестерпимо узнаваемые, до боли настоящие. Она судорожно стиснула зубы, впиваясь взглядом в бумагу, будто пытаясь испепелить пеплом памяти эти мучительные образы.

— Рисуешь исповедь или составляешь личный адский список? — проворковал над самым ухом голос, бархатный, с хрипотцой морского бриза, от которого по спине пронесся ледяной разряд.

Она нехотя подняла взгляд – и утонула в его глазах.

Растрепанные вороные волосы, опаленные южным солнцем скулы, распахнутая белая рубашка, дерзко обнажающая серебряную цепь с крестиком – до неприличия просто, до оскомины банально. Но ухмылка… Эта дьявольская ухмылка, от которой хотелось то ли потерять дар речи от восторга, то ли размазать этот самый блокнот по его самодовольному, нахальному лицу.

— И то, и другое, — отрезала Есения, с напускным безразличием окидывая его оценивающим взглядом. — Вы следующий экспонат.

Он закатился раскатистым хохотом – громким, развязным, словно знал непристойную шутку, где она уже давно играла главную роль. Протянул руку:

— Максим. Хозяин этого скромного притона и, если звезды благосклонны, твой незабываемый летний грех.

Глаза – зеленые. Как штормовое море перед бурей.

— Какая самоуверенность, — фыркнула она, но руку все же приняла. Теплую, с шершавой отпечаткой морской соли, сильную.

— Это не самоуверенность, — он подался ближе, и в воздухе разлился аромат соли, корабельной смолы и чего-то опасно притягательного. — Это беспощадная статистика, моя дорогая.

— И каковы же мои шансы, по-вашему?

— Пятьдесят на пятьдесят. — Его пальцы невесомо сжали ее ладонь, задержавшись на мгновение дольше дозволенного приличиями. — Либо ты станешь моей одержимостью, либо я навсегда останусь в твоих снах.

Есения демонстративно закатила глаза, но предательская дрожь уже играла на кончиках губ.

— Мечтай, мальчик мой, — бросила она, залпом осушая бокал, но в горле застрял терпкий ком волнения.

А за окном, набирая силу, бушевал прилив .

Они спорили о какой-то несусветной чепухе – то ли о современном искусстве ("Да это просто мазня!" – "Ты ничего не смыслишь в гении!"), то ли о морских деликатесах ("Устрицы – это как поцелуй с самим Нептуном!" – "Поцелуй Нептуна отдает тиной и вселенской тоской!").

Слова срывались с губ, словно искры от костра, вспыхивая короткими зарницами, обжигая колко, но не раня. Есения, увлеченная спором, выразительно жестикулировала вилкой, а Максим запрокидывал стул, заливаясь раскатистым смехом, будто презрев законы равновесия.

И вдруг – удар грома.

Раскатистый, утробный, словно глухое предостережение свыше.

А затем обрушился дождь.

Летний, теплый, неистовый ливень, барабанящий по крыше, хлещущий по стеклам, ласкающий кожу, будто разбушевавшееся море решило излиться на берег.

— Бежим! — скомандовал Максим, перекрывая шум дождя, и крепко сжал ее ладонь.

Они рванулись навстречу стихии, под ледяные иглы дождя, и Есения, запрокинув голову, рассмеялась во все горло. Вода струилась за воротник, просачивалась в рукава, пеленала ресницы, но это не имело значения.

— Ты вся промокнешь! — крикнул он, но в его глазах плясал озорной огонь, какая-то первобытная неукротимость.

Глава 2

«Люди иногда врываются в жизнь, словно морской прилив – с грохотом волн и брызгами пены, а потом отступают, оставляя лишь влажный песок и ощущение ускользнувшей драгоценности.»

Ночь терзала Есению, словно неумолимый прилив. Воспоминания вились вокруг, словно языки пламени, – обжигающие, ускользающие, оставляющие незаживающие шрамы:

Губы Максима, горячие и властные, словно клеймо, выжигающее на коже души.

Колючий взгляд Кирилла, пронзающий насквозь, сквозь завесу дождя, будто он видел в ней то, что было скрыто от нее самой.

Вода, струящаяся по их переплетенным телам, смешиваясь с горечью морской соли на губах, – соленая, как слезы предчувствия, как тень грядущего предательства, как нечто, что еще не произошло, но уже отравляет воздух.

Она металась на узкой кровати, словно птица в клетке, сбрасывая с себя шелковистую простыню, чтобы тут же судорожно натянуть ее обратно. За окном шептал прибой, но его мерный ритм, вместо умиротворения, колотился в висках, как лихорадочная мысль.

«Что это было, черт возьми?»

Минутная слабость? Начало чего-то неизбежного? Или трагический финал, еще до того, как все по-настоящему началось?

Солнце ворвалось в комнату наглым золотым клинком, ослепляя, словно мстя за муки бессонной ночи. Есения потянулась за кружкой, и предательская дрожь пробежала по руке – кофе, обжигающе черный, как отчаяние, разлился по свежему эскизу.

Море, только что рожденное на бумаге, расплылось безобразной коричневой кляксой, словно кто-то вычерпал из него всю лазурь.

— Просто великолепно, — прошипела она, обращаясь к пустоте. — День начинается идеально.

Холодильник встретил ее тоскливым гулом и зияющей пустотой. Ни крошки хлеба, ни завалящего куска сыра, ни даже проклятой банки оливок, чтобы с яростью швырнуть в стену.

— Идеально. Просто идеально.

Она бежала к морю, босиком, в помятом платье, с растрепанными мыслями, словно стаей диких птиц. Может быть, ветер, обжигающе соленый и беспощадный, выдует из головы этот наваждение. Может быть, волны унесут с собой все терзающие вопросы.

Море раскинулось перед ней – величественное, равнодушное, вечное. Неумолимое в своем молчании.

Пляж дремал в утренней дымке, окутанный серебристой вуалью туманаЧас ранний, сонный, обманчиво умиротворяющий. Ленивые чайки чертили клювами песок в поисках завтрака, оставляя причудливые письмена на влажном полотне. Волны, словно застенчивые котята, робко ласкали берег, не решаясь разбудить тишину.

Есения ступала босыми ногами по прохладной кромке прибоя, ощущая, как ускользает песок меж пальцев. Мысли, словно тени бессонной ночи, хороводом кружились в голове, повторяя изменчивый рисунок тумана.

И вдруг – силуэт, возникший из самой дымки.

Неожиданное вторжение в сонный пейзаж.

Вдали, на замшелых прибрежных валунах, застыла высокая фигура, склонившаяся над раскрытым блокнотом. Даже не видя лица, она безошибочно узнала его – Кирилл.

Вся его поза излучала напряжение: пальцы судорожно впивались в ручку, словно он высекал слова, а не записывал их. Ветер трепал страницы, но он, казалось, не замечал ничего вокруг, погружённый в свой мир.

Есения замедлила шаг, словно крадущийся зверь.

«Подходить или нет?» – этот вопрос эхом отдавался в сознании.

Любопытство – вечный искуситель – одержало верх.

— Доброе утро, — произнесла она, остановившись в шаге от него, но он не шелохнулся, словно её голос утонул в морском прибое.

Тишина натянулась, как струна перед тем, как лопнуть.

Наконец, Кирилл медленно поднял голову.

Его глаза были серыми, как свинцовое море перед бурей, и такими же неприветливыми.

— Вы из тех, кто считает нормальным нарушать границы чужого уединения? — спросил он, даже не пытаясь смягчить взгляд подобием улыбки. Голос – ровный и холодный, как бездна морская.

Есения не дрогнула.

— Я из тех, кто любит знакомиться с соседями, — парировала она, стараясь сохранить лёгкий тон, хотя внутри всё сжалось в тугой узел.

— Тогда примите к сведению: я не поклонник общества.

— Зато вы весьма проницательны, — не отступила она. — Вчера вы изучали нас взглядом, словно диковинные экспонаты в музее.

Кирилл захлопнул блокнот, словно запирая внутри некую зловещую тайну. Встал – и вблизи он казался не просто высоким, а гигантским, словно тень сомнения, нависшая над ее сердцем.

— Вы ошибаетесь, — произнес он, и в голосе его не было ни тени злости, лишь обжигающая констатация ледяного факта. — Я смотрел на него. Не на вас.

Внутри Есении что-то болезненно оборвалось.

— И почему же?

Кирилл задержал взгляд, пронзительный и изучающий, словно рентгеном просвечивая ее насквозь.

— Потому что Максим — человек, обладающий редким, почти демоническим даром разрушать все, к чему прикасается. Превращать в пепел сады, оставлять за собой выжженную землю.

Слова повисли в воздухе, тяжелые и зловещие, словно грозовые тучи. Дрожь пронзила Есению, но она не отступила, упрямо вскинув подбородок.

— Это ваше профессиональное заключение?

Уголок его губ дрогнул в подобии усмешки, печальной и всезнающей, будто он уже заранее знал, что она не поймет.

— Скорее, биологическое, — кивнул он на блокнот, в котором среди плотного частокола текста мелькали хаотичные схемы, ряды цифр и странные, словно лихорадочные, графики. — Я изучаю морские экосистемы. И знаю, что даже самое незначительное вмешательство, малейшее дуновение, может безвозвратно нарушить хрупкий баланс, привести к катастрофе.

Глава 3

Острая боль пронзила ногу, словно раскалённый кинжал. Есения вскрикнула и опустила взгляд – из мутной прибрежной волны тянулся лазурный, почти призрачный щупалец медузы, обхвативший её лодыжку.

— Чёрт!

Кирилл, словно почувствовав её смятение, мгновенно опустился на колени. Его движения были точными, отточенными – он бережно, но уверенно взял её за лодыжку и быстрым, словно полирующим, движением провёл по коже плоским камнем, соскребая мерцающие нити яда.

— Не двигайтесь.

Его пальцы – горячие, сильные, с загрубевшей кожей от работы – обхватили её ногу, и это прикосновение, вопреки обжигающей боли, рождало странное, неуместное томление. Она закусила губу, отчаянно пытаясь не думать о том, что его руки знают, что делают… и что это знание заставляет сердце биться в бешеном ритме.

— Это не опасно, — произнёс он, не поднимая глаз, продолжая методично избавлять от яда. — Но жечь будет сильно.

— Спасибо, доктор, — прошептала она, и в голосе проскользнула лёгкая, нервная усмешка.

Кирилл резко вскинул голову.

И впервые за всё время в его глазах – этих серых, бездонных, как ледяная глубина океана, глазах – промелькнула искорка, что-то живое, почти человеческое.

Но вместо ответа его взгляд упал на песок рядом.

— Вы… рисуете?

Она не сразу поняла, о чём он. Затем увидела, что из её сумки, опрокинутой в суматохе, выпал блокнот, и его страницы, пропитанные морской водой, раскрылись. На влажном песке расплылись акварельные этюды – море в утренней дымке, чайки, застывшие в стремительном полёте, и… силуэт мужчины, стоящего у кромки воды.

Высокий. Одинокий. Невыносимо узнаваемый.

— Да, — призналась Есения, ощущая, как жар заливает щёки.

Кирилл замер. Его взгляд скользнул по рисункам, застыл на одиноком силуэте, затем вновь вернулся к ней. Что-то в его лице переменилось – стало жёстче, сумрачнее.

Он резко поднялся, стряхивая песок с колен.

— Будьте осторожнее. В следующий раз медуза может оказаться смертельно ядовитой.

И снова ушёл. Быстро, не оборачиваясь, словно бежал от наваждения.

А она осталась сидеть на песке, обхватив ноющую ногу, с промокшими страницами блокнота в руках и роем вопросов…

В «Шторме» этой ночью клубился густой, пьяный гомон: взвинченные голоса, хрустальный звон бокалов, приглушённая музыка, тонущая в общем хаосе. Но Есения, едва переступив порог, ощутила зловещий диссонанс.

Максим, как всегда, владел стойкой, жонглируя бутылками с отточенной грацией, но его фирменная, распахнутая миру улыбка, казалась приклеенной, натянутой до звона струной. Глаза, обычно полные озорного блеска, сейчас сузились, словно он всматривался в далёкую, невидимую простым смертным бездну.

— Ну, что скажешь, моя художница, как день? — крикнул он через зал, и в нарочитой бодрости голоса зияла трещина.

Она подошла ближе, прислоняясь к стойке, чувствуя, как прохладное дерево жадно впитывает тепло её ладоней.

— Весьма… поучительно, — ответила она, не отрывая взгляда. — Я познакомилась с твоим братом.

Бокал в руке Максима дрогнул. Вино выплеснулось наружу, оставив на лакированной поверхности стойки зловещий, багровый след.

— И что с того?

— Он… своеобразный.

Максим издал короткий, лишённый тепла смешок.

— Хочешь сказать, зануда?

— Нет. Он…

— Осторожен? Умен? Холоден, как лёд в моём стакане? — Максим резко опустил бокал на стойку, словно захлопнул дверь перед незваным гостем. — Я знаю, какой он. И знаю, что он успел нашептать тебе обо мне.

Есения почувствовала, как воздух вокруг них сгущается, наполняясь тягучим предгрозовым напряжением.

— А что он должен был сказать?

Максим потянулся к бутылке виски, налил себе щедрую порцию, не разбавляя, и выпил залпом. Алкоголь, казалось, не принёс облегчения – лишь выточил, заострил его черты, сделал взгляд еще более обжигающим.

— Что я разрушаю всё, к чему прикасаюсь. Превращаю в пепел.

Она замерла, поражённая. Эти слова, словно зловещее эхо, повторили то, что она услышала утром.

— Почему он так думает?

Максим медленно повернулся к ней. И в глубине его глаз, обычно таких живых и искрящихся, плескалась такая бездонная, всепоглощающая боль, что Есения инстинктивно шагнула ближе, не в силах сдержать порыв, рука сама потянулась к нему…

— Максим…

— Не надо, — он отстранился, словно от огня, и в этом резком движении было столько отчаяния, что она почувствовала, будто её оттолкнули в пропасть. — Сегодня я не в настроении играть роль твоего мимолётного "летнего греха".

Эти слова, произнесенные с ледяным презрением, ранили глубже, чем самый яростный крик.

Пляж дышал безмолвием, словно мир замер в ожидании.Есения, съежившись на песке, обнимала колени, позволяя ледяному ветру трепать непокорные пряди. Звездная россыпь над головой сияла нестерпимо, маня прикоснуться к вечности. Море нашептывало умиротворяющие сказки, но в душе по-прежнему бушевал неутихший шторм.

Какого дьявола здесь происходит?

Шаги. Четкие, уверенные, подкрадывающиеся из темноты. Она не обернулась.

— Вы всегда крадетесь за людьми в ночи, как тень? — бросила она в пустоту, не отрывая взгляда от линии горизонта.

— Только за теми, кто настойчиво этого добивается, — прозвучал хрипловатый голос Кирилла.

Он опустился рядом, не испрашивая разрешения, и его плечо почти коснулось ее. В сумраке его профиль казался высеченным из камня, а глаза – осколками льда.

— Вы пришли сообщить, что я снова нарушила правила вашего мира? — в голосе Есении звенел сарказм.

Глава 4

«Страсть – словно морская стихия. Сначала тихий шёпот издалека, потом игривое прикосновение к щиколоткам… А затем обрушивается девятым валом, лишая воздуха, разума, оставляя лишь всепоглощающее чувство.»

Есения стояла под раскалёнными струями душа, но даже они не могли смыть наваждение – память о пальцах Кирилла, опаляющих кожу яростнее, чем прикосновение медузы. Его касание, такое выверенное, такое преднамеренное, словно клеймо, отпечаталось в нервных окончаниях, пульсируя нестерпимой искрой.

Закрыв глаза, она видела его – хищный абрис лица, волевую линию челюсти, стиснутой невысказанным напряжением, взгляд, цепкий и властный, преследовавший даже в темноте. И голос… Бархатный бас, рокочущий, как утробный гул океана перед штормом. Он звучал в её сознании, не позволяя забыть ни единого слова, ни малейшей интонации.

Вода струилась по телу, лаская изгибы, словно дождь в тот незабываемый день, когда Максим, безудержный в своей радости, вихрем ворвался в её жизнь, перевернув её с ног на голову. Его губы тогда были обжигающе горячи, а руки – уверены в своей власти, словно он знал, что она не посмеет оттолкнуть.

Но почему сейчас, когда она отчаянно пыталась вернуться в тот миг, воскресить былое упоение, в памяти всплывал совсем другой образ?

Бар "Шторм" погрузился в тревожный полумрак, лишь тусклые огоньки за стойкой робко ласкали стены призрачными отблесками. Максим, словно тень, притаился в углу, но его присутствие ощущалось почти физически – напряженное, как натянутая струна перед взрывом.

Когда Есения, словно ночной призрак, скользнула в дверной проём, он вскинул голову. Во взгляде полыхнуло что-то первобытное, дикое, словно вырвавшееся на свободу из заточения.

— Три дня ты была лишь эхом, — прозвучал его голос, обманчиво спокойный, но глаза выдавали бушующую в душе бурю.

Она, как мотылёк на пламя, приблизилась, чувствуя, как воздух между ними сгущается до осязаемой плотности, словно тягучий сироп.

— Решила, что ты не в настроении, — парировала Еся, присев на высокий стул, но не отводя от него взгляда. В её глазах плясали искры вызова и нескрываемого интереса.

Он подался вперед, хищно нависая над стойкой, и внезапно она оказалась в плену – между его телом и холодной древесиной. Его запах, словно морской шторм, обволакивал, смешиваясь с её дыханием: солёный бриз, терпкая горечь древесной коры и что-то ещё – неуловимо опасное, как предчувствие надвигающейся грозы.

— Настроение – ветер перемен, — прошептал он, и его голос, низкий, хриплый, обжёг кожу сильнее любого прикосновения. Глаза Максима, обычно такие озорные и искрящиеся, сейчас горели, словно раскалённые угли, и в их глубине читалось что-то, от чего перехватывало дыхание. — Особенно когда ты – наваждение в моём сне, сладостный кошмар, от которого невозможно проснуться.

Его рука скользнула по её запястью, пальцы, словно стальной капкан, сомкнулись вокруг тонкой кости, и Алиса невольно вздрогнула, выдохнув сквозь сжатые губы.

— Максим…

— Хочешь, чтобы я остановился?

Слово "да" застыло на кончике языка, как капля росы на лепестке, но губы разомкнулись в безмолвном приглашении, предательски выдав её истинное желание.

Медленная, хищная улыбка тронула его губы, и в ней было столько уверенности, такой неприкрытый триумф, что она почувствовала, как кровь приливает к щекам, окрашивая их предательским румянцем.

— Сыграем… в шторм?

Он ловким движением наполнил рюмку текилой, золотистой и обжигающей, словно расплавленное солнце в стекле, добавил дольку лайма, едкого, как его насмешки, и присыпал солью – белой, как морская пена, как снег в разгар лета.

— Первое правило, — произнёс он, не сводя с неё взгляда, прожигая её насквозь. — От шторма не бегут. Ему навстречу бросаются, отдаваясь во власть стихии.

Есения замерла, чувствуя, как сердце бешено колотится где-то в горле, грозясь вырваться наружу. Он наклонился, и его губы коснулись её запястья, слизывая крупинки соли с кожи. Горячее дыхание, влажный язык, мурашки, бегущие по спине – она едва сдержала стон.

Затем он одним глотком опрокинул текилу, и жидкость, жгучая, как сам поцелуй, который последовал за ней, лишила её опоры, выбив почву из-под ног. Его губы прижались к её губам, настойчивые, требовательные, властные, и мир вокруг взорвался, рассыпавшись на миллион ослепительных искр.

Она вцепилась в его рубашку, боясь, что если отпустит, утонет в этом шторме, исчезнет в его пучине. Но он не собирался отпускать.

Есения впилась пальцами в его волосы, тонула в омуте, где схлынули берега реальности, оставив лишь настоящее – жаркие губы Максима на ее коже, его руки, выжигающие след на бедрах, и между ними – пульсирующее, дикое желание, как шторм, разбивающийся о скалы.

Хлопок двери, резкий, как выстрел, разорвал ткань момента.

Их словно отбросило взрывной волной.

В дверном проеме застыл Кирилл, неподвижный, словно изваяние из льда. Лицо – маска бесстрастия, но в глазах, серых и холодных, как штормовое море, клокотала ярость.

— Помешал, наверное, — произнес он, и каждый слог врезался в воздух, словно удар кинжала, отравленного презрением.

Максим медленно отстранился, но ладонь его все еще покоилась на талии Есении, словно несмываемая метка, заявка на собственность в этом хаосе чувств.

Глава 5

Песок, словно толченое стекло, хрустел под ногами, когда Есения настигла Кирилла у самой черты прибоя. Луна, вырвавшись из плена туч, омыла их призрачным серебром, подчеркивая резкость теней.

— Мог бы просто пройти мимо, — выплюнула она слова, дрожащие от ярости и чего-то еще, спрятанного глубоко внутри — жгучего, как раскалённая лава, и запретного, как плод с древа познания.

Он обернулся стремительно, как хищник, потревоженный в своей берлоге. Глаза, обычно цвета стали, сейчас горели недобрым огнем.

— А ты могла бы не виснуть на нем посреди бара, словно девица, торгующая собой…

— Словно девица что?! — Есения шагнула вперед, сокращая дистанцию до опасного предела. Грудь едва не касалась его, дыхание сплеталось с его — горячим, рваным.

Кирилл замолчал, словно запнулся о невидимую преграду. Взгляд, всегда такой отстраненный, теперь лихорадочно блуждал по ее губам, обжигал шею, задерживался на краешке приоткрытого декольте… В нем боролись два зверя – лед и пламя, и Есения вдруг ощутила, что эта игра гораздо опаснее, чем казалась вначале.

— Ты не понимаешь, в какую трясину лезешь, — прошипел он, и каждое слово обжигало не хуже клейма.

— А ты?

Мысль утонула в волне захлестнувших чувств. Руки сами потянулись к нему, пальцы впились в плотную ткань рубашки, ощущая под ней напряженные мышцы.

Из груди Кирилла вырвался сдавленный звук — не то рык, не то стон агонии. В следующее мгновение он припечатал ее к шершавой коре древнего кипариса. Его тело – жаркое, неумолимое – вдавилось в ее, лишая кислорода и шанса на бегство.

— Ты играешь с огнем, Есения, — его дыхание опаляло губы, смешиваясь с запахом моря и чего-то темного, первобытного, дремлющего в глубине его души.

— А что, если мне это нравится? — прошептала она нарочито дерзко, наблюдая, как зрачки его глаз расширяются от ее вызова.

Ответом стал резкий укус в нижнюю губу — нежный, но несущий в себе намек на боль, на обещание чего-то большего, безудержного. Есения вскрикнула, но не отстранилась.

— Я не Максим, — его голос звучал хрипло, зверино. — Я не собираюсь играть в любовь.

— А во что ты предлагаешь?

Ответ пришел не словами. Его рука, словно хищная змея, скользнула под подол платья, крупные пальцы властно сжали бедро, неумолимо двигаясь вверх… Есения застонала, чувствуя, как ускользает контроль – над ситуацией, над собой, над всем.

И в этот момент…

Зазвонил телефон. Назойливый, неумолимый, как сама судьба. Максим.

Ночь пала на веранду тяжелым, бархатным покрывалом, и лишь лунный свет, словно украденные у звезд серебряные искры, проскальзывал меж деревянных досок. Есения, словно пленница собственных дум, покачивалась в гамаке, пальцы в тревоге теребили край плетеной сетки. Кожа пылала – то ли от прохлады ночного бриза, то ли от воспоминаний, обжигающих, как клеймо, оставленных на ней Максимом и Кириллом.

Ветер шептал что-то листве, вторя смятению в ее голове, где мысли роились, словно потревоженные осы, – путаные и жгучие, как этот проклятый вечер.

Хрустнула ветка.

Резкий, дерзкий звук, нарушивший тишину.

– Знал, что ты не спишь, – голос Максима, низкий и бархатистый, возник из темноты, словно явился из самых глубин ее подсознания.

На нем были лишь шорты, вызывающе облегающие бедра, словно нарочно подчеркивающие каждый изгиб мускулов. Торс, залитый лунным светом, казался изваянием из мрамора – совершенным и опасным, как клинок, спрятанный в ножнах.

Есения приподнялась на локте, чувствуя, как бешено, почти болезненно, колотится сердце.

– Пришел закончить начатое? – голос дрогнул, звучал хрипло и неуверенно, выдавая волнение, которое она отчаянно пыталась скрыть.

Максим замер, словно пораженный ее словами. В глазах, обычно лучистых и полных веселья, плескалась непроглядная тьма. Он медленно, мучительно медленно, приблизился, и каждый его шаг обжигал воздух между ними, насыщая его электрическим напряжением.

– Я пришел спросить: кого ты выбираешь?

Прямота вопроса лишила дара речи. Есения замерла, чувствуя, как в горле пересохло, как будто она проглотила горсть пепла.

– А если я выберу… тебя?

Его губы дрогнули в подобии усмешки, но в глазах не было и следа былого озорства – лишь глубокая, незнакомая тень. Он опустился на колени перед гамаком, и его руки, горячие и уверенные, скользнули по ее бедрам, обжигая кожу сквозь тонкую ткань.

– Тогда я сделаю так, что ты забудешь даже его имя.

Его губы коснулись ее колена – легкое, едва ощутимое прикосновение, но от него по телу разлилась обжигающая волна. Потом еще одно, чуть выше, уже на внутренней стороне бедра. Есения резко вдохнула, пальцы судорожно вцепились в плетеную сетку гамака.

Он не торопился, словно давая ей время передумать, но каждый его поцелуй, каждое движение губ, казалось, выжигало на ее коже неумолимый след, который уже не стереть.

– Максим… – прошептала она его имя, но он перекрыл его своим, поднимаясь выше, к самому источнику тепла, к самому эпицентру этого безумия.

И в этот момент…

Тяжёлые, мерные шаги разорвали густую, опьяняющую тишину, словно грубый холст.

В дверном проёме, словно вырезанный лунным резчиком, застыл Кирилл. В глубине глаз мерцал холодный, неживой огонь, а побелевшие костяшки пальцев выдавали титаническое усилие – он словно сдерживал зверя, рвущегося в клочья брата.

— Ах, какая трогательная картина, — прошипел он, и каждое слово врезалось в воздух осколком льда.

Максим не удостоил его взглядом. Губы по-прежнему скользили по податливой коже Есении, а пальцы, впиваясь в бёдра, словно ставили клеймо собственности.

Глава 6

«Иногда нужно утонуть, чтобы научиться дышать под водой»

Тишина опустилась между ними, плотная, почти осязаемая, пронизанная искрами невысказанных слов, словно воздух перед самым раскатом грома. Сердце Есении билось в бешеном ритме, отголоски ударов отдавались в висках, в горле, обжигали кончики пальцев. Оно рвалось из груди, словно пойманная в клетку птица, заглушая собой рокот прибоя, шепот мыслей.

— Вы действительно хотите, чтобы я сделала выбор… здесь и сейчас? — голос дрогнул, предательски охрипнув, став чужим, словно принадлежал не ей.

Максим, казалось, не уловил её слов. Пальцы его руки, словно крадущийся зверь, медленно скользнули вверх по её щиколотке, и по коже Есении пробежала дрожь – не просто мурашки, а целая армия, оставляющая за собой пылающий след. Каждое прикосновение обжигало, как раскалённый уголь, и она с трудом подавляла дрожь.

— А у тебя есть сомнения? — промурлыкал он, не отрывая от неё взгляда – тёмного, почти чёрного омута, в котором плескалось море – тёплое, манящее, но таившее в себе подводные течения, готовые утащить на самое дно.

Кирилл стоял неподвижно, словно статуя, высеченная из мрамора. Но побелевшие от напряжения костяшки сжатых кулаков выдавали бушующую внутри него бурю. Каждая мышца его тела была напряжена до предела, словно он сдерживал себя из последних сил, балансируя на грани.

— Это не игра, Есения, — его голос прозвучал резко, как удар колокола, расколовший натянутую тишину.

Она резко вскочила с гамака, заставив руку Максима отпрянуть, словно от прикосновения к раскалённому металлу.

— Именно что не игра! — в её голосе дрожала ярость, но в нём появилась и сталь, закалённая обидой. — Вы оба ведёте себя, как мальчишки, дерущиеся из-за надоевшей игрушки!

Есения отступила на шаг, чувствуя, как песок холодеет под босыми ногами. Лунный свет струился по её плечам, высвечивая каждый жёсткий изгиб губ, каждый вздрагивающий взмах ресниц.

— Я не вещь, — прошипела она, — и не приз в ваших больных разборках.

Уголки губ Максима тронула хищная усмешка, и в глубине взгляда вспыхнул опасный огонь – предвестник неизбежного нарушения всех мыслимых границ. Искривлённые в вызывающей полуулыбке губы обнажили ряд белых зубов, словно у затаившегося хищника, готового к прыжку.

— Игрушкой тебя никак не назовёшь, — прошептал он, и его голос, низкий и бархатистый, словно горячий шёлк, опалил Есению сильнее любого прикосновения. Тяжёлый, обжигающий взгляд медленно скользнул по её фигуре, будто раздевая мысленно, сантиметр за сантиметром. — Игрушки не кусаются. А ты… ты вся – клубок противоречий, сотканный из острых углов и ядовитых шипов.

Кулаки Кирилла побелели от напряжения, а напряжённые сухожилия на руках вздулись, словно канаты, готовые лопнуть. Шаг вперёд – и в этом движении чувствовалась ярость, едва сдерживаемая плотиной ледяного спокойствия. Казалось, ещё мгновение, и он сорвётся, бросившись на брата.

— Заткнись, Макс, — прорычал он, и в его голосе послышался скрежет гранита, перемолотого морской стихией. — Она права.

Неожиданное признание повисло в воздухе, густое и тяжёлое, словно предгрозовой смог, насыщенный запахом озона. Даже Есения, поражённая, вскинула брови, почувствовав, как что-то болезненно сжалось в груди. Она никак не ожидала, что Кирилл – невозмутимый, рациональный Кирилл – вдруг встанет на её защиту.

Кирилл, словно тень, подкрался к веранде. Пальцы вцепились в деревянные перила, выбелив костяшки. Он буравил взглядом чернильную, безмолвную пасть моря, но видел в ней лишь зловещие отблески прошлого – той боли, что разъедала его изнутри, словно кислота.

– Десять лет назад, – его голос, хриплый и надтреснутый, поднимался из глубин души, словно эхо из каменного колодца, – отец предал мать, сгорев в пламени чужой страсти. В тот же день Максим бежал, оставив меня один на один с её разбитым сердцем.

Максим дернулся, как от удара хлыстом. Ярость и боль искривили его лицо в болезненной гримасе.

– Ты всерьез ворошишь это дерьмо? – в его голосе звенело неприкрытое раздражение, но за ним пряталась десятилетняя вина, которую он тщетно пытался утопить в забвении.

– Да! – Кирилл резко обернулся, и в его глазах полыхнуло неистовое пламя. – Потому что ты повторяешь его гнусную игру! Мечешь те же крапленые карты, применяешь те же низкие приемы! – Он шагнул к Есении, и взгляд его стал обжигающе пронзительным. – Ему нужно новое, яркое, ослепительное – лишь на три месяца. А когда мишура тускнеет…

Есения почувствовала, как в груди что-то болезненно сжалось, словно ледяная рука стиснула сердце в тиски. Она знала – Кирилл прав. Она видела этот ненасытный огонь в глазах Максима, эту неутолимую жажду новых ощущений. Но слышать это вслух… Это было равносильно удару кинжалом.

– И ты – мой рыцарь в сияющих доспехах? – она выдавила жалкую усмешку, но в голосе дрожали предательские нотки боли.

Кирилл внезапно запнулся, словно натолкнувшись на невидимую стену. Его обычно уверенный, непроницаемый взгляд дрогнул, утратив ледяную отстраненность.

– Нет, – прошептал он едва слышно. – Я просто… – Он замолчал, словно ища потерянные слова, и в этот момент выглядел до странного уязвимым. – Я просто не хочу, чтобы тебе было больно.

Резкий, словно удар хлыста, смех Максима разорвал ночную тишину на части, словно хрупкое стекло.

— О, Господи, — прошептал он, картинно округлив глаза. — Ты… влюбился в неё. — В его голосе звучало нескрываемое злорадство, будто он вытащил на свет самую постыдную семейную тайну.

Тишина обрушилась на веранду, густая и вязкая, как патока. Даже цикады, словно испугавшись, замерли в нерешительности.

Кирилл не стал отрицать. Он стоял, высокий и неподвижный, как древний маяк, устоявший в шторм, с достоинством принимая удар. Его молчание было оглушительнее любого крика.

Глава 7

«В жизни есть три вида штормов: те, что бушуют в море, те, что бушуют в сердце, и те, что стирают границы между ними»

Дождь неистово барабанил по крыше, превращая ночь в зыбкий, непроницаемый кокон. Есения лежала, прильнув спиной к жаркому телу Кирилла, ощущая вес его руки на талии. Пальцы слегка сжимали кожу, словно даже во сне он боялся, что она растает, исчезнет без следа.

Они не спали. Каждый тонул в темном омуте невысказанных и уже произнесенных слов, в том густом напряжении, что плотной завесой висело между ними, несмотря на обжигающую близость.

— Ты все еще думаешь о нем? — его голос, приглушенный сумраком комнаты, прозвучал как горькое обвинение.

Она повернулась к нему, пытаясь отыскать его глаза в полумраке. Луна, робко пробиваясь сквозь пелену дождя, выхватывала лишь резкие грани его лица — высокие скулы, волевой подбородок, линию губ, сжатых в упрямую нить.

— Я думаю о том, что мы натворили…

Кирилл приподнялся на локте, и в тусклом свете его взгляд казался обсидиановым – черным, бездонным, готовым пронзить, выжечь дотла.

— Жалеешь?

Ответить оказалось нестерпимо трудно.

Потому что "да" было бы гнусной ложью. А "нет" – предательством, не имеющим оправданий.

Она робко протянула руку, коснулась его щеки, почувствовала, как он напрягся под ее пальцами, словно стальная пружина, готовая вот-вот сорваться.

— Я не знаю, — призналась она еле слышным шепотом. — Но я здесь. С тобой.

Кирилл замер, словно не веря собственным ушам. Затем медленно наклонился, и его губы коснулись ее лба – легкое, невесомое, почти призрачное прикосновение, но в нем было больше нежности и раскаяния, чем во всех страстных поцелуях мира.

— Тогда спи, — прошептал он, и в голосе его сквозила усталость. — Завтра будет новый день.

А за окном дождь лил и лил, неумолимо смывая следы, стирая границы между прошлым и будущим, оставляя после себя лишь сырую, темную, пугающую неизвестность.

Утро просачивалось сквозь рваные облака призрачными лучами, словно солнце, уставшее от ночной бури, робко касалось земли. Есения вышла на веранду, жадно вдыхая влажный воздух, настоянный на соли моря и прелой земле.

«Шторм» был закрыт – немыслимо для субботнего утра. Пустынная терраса, запертая дверь, звенящая тишина – всё дышало неестественностью, словно мир затаил дыхание в ожидании неведомого.

– Кого-то ищешь?

Она вздрогнула, словно от прикосновения ледяного ветра. Голос. Знакомый до боли, насмешливый, с хрипотцой, от которой по коже бежали мурашки.

Максим сидел на ступеньках, прислонившись к перилам, и в руках держал её старый, истрепанный блокнот. Тот самый, с эскизами, пропажу которого она оплакивала.

– Откуда он у тебя?

– Ты оставила его в баре, – небрежно отозвался он, перелистывая страницы. Пальцы замерли на наброске Кирилла – резкие линии, ледяной взгляд, вся суть, которую она так отчаянно пыталась запечатлеть. – Талантливо. Даже слишком.

Есения шагнула вперед, попыталась выхватить блокнот, но Максим ловко спрятал его за спину, двигаясь с грацией фокусника. Он поднялся, и внезапно она ощутила его близость – невыносимо близко, как в те времена, когда между ними не зияла эта бездонная пропасть.

– Не так быстро, – прошептал он, и в голосе, обычно звеневшем смехом, проскользнула странная, едва уловимая горечь. – Должен признать, братец на твоих рисунках выглядит куда симпатичнее, чем в жизни. Прямо герой.

– Отдай, Максим, – она попыталась придать голосу твердость, но он предательски дрогнул.

Он изучал ее лицо, словно пытаясь прочесть ответы на невысказанные вопросы, а потом вдруг выпалил:

– И что ты ему сказала? Когда он признался в любви? Ответила взаимностью?

Ее молчание стало красноречивее любых признаний.

Максим усмехнулся, но в глазах его не отражалось ни искры веселья — лишь ледяная, бездонная пустота, подобная штормовому морю.

— Понятно, — обронил он, и короткое слово прозвучало как смертный приговор.

Блокнот, словно ненужная вещь, полетел ей в руки — небрежно, почти презрительно. Резкий разворот — и он уже готов был уйти, раствориться вдали. Но Есения не выдержала.

— Подожди! — ее пальцы, горячие и цепкие, впились в его запястье, словно стремясь удержать ускользающее мгновение. — Почему ты…

Его словно обожгло ее прикосновением. Он резко обернулся, и в его взгляде плескалась неприкрытая горечь — не наигранная, не театральная, а живая, острая, как лезвие бритвы.

— Почему я что? — голос сорвался на хрип. — Не борюсь за тебя?

Есения замерла, чувствуя, как под ее пальцами напряглись его мышцы — готовые к бою, но уже покорившиеся.

— Может, потому что я проиграл еще до начала игры, — прошептал он, и в этих словах заключалась вся правда, которую он так тщательно скрывал за маской безразличия.

Не дожидаясь ответа, он вырвал руку из ее хватки и ушел — стремительно, без оглядки, словно боялся, что, замедлив шаг, даст волю чувствам, которые так отчаянно пытался подавить.

А она осталась стоять, сжимая в руках блокнот — безмолвный свидетель моментов, которые теперь казались фальшивыми. И с леденящим душу осознанием, что совершила непоправимую ошибку.

Вечерний свет сочился сквозь неплотно задернутые занавески, вырисовывая на стенах причудливые золотистые узоры, когда Есения, разбирая вещи, наткнулась на странную находку. Словно заплутавший осколок чужой жизни, между страницами блокнота притаилась старая, тронутая временем фотография.

На выцветшем снимке – женщина, обнимающая двух мальчишек на берегу моря. Ослепительное солнце, врываясь в объектив, размыло контуры, но неподдельное счастье, лучившееся в их глазах, проступало сквозь пелену времени, как последний луч перед багряным закатом. Подпись, нацарапанная дрожащей рукой, гласила: «Анна с сыновьями. Лето, которого больше не будет».

Глава 8

На столе, в бледном лунном свете, лежала записка. Измятый листок, словно его вырвали из души, прежде чем бросить на произвол судьбы. Почерк – изломанный, торопливый, буквы пронзали бумагу, кровоточа словами:

«Мне нужно время. Не ищи».

Она не помнила, как оказалась на улице. Холодный ветер, хлещущая морось, обжигающий песок под босыми ступнями – всё казалось зыбким, нереальным, словно она все еще барахталась в кошмаре.

— Кирилл!

Крик, полный отчаяния, вспорол ночную тьму, но в ответ – лишь злобное шипение прибоя, будто море глумилось над её горем

Бар «Шторм» мерцал во тьме призрачным жёлтым светом, словно последний бастион надежды в этом бушующем хаосе. Есения вошла, не постучав, дверь с глухим стуком захлопнулась за её спиной, но Максим, казалось, даже не заметил.

Он сидел за стойкой, перед ним – опрокинутая бутылка из-под виски, осколками разбитых надежд, а в глазах – целый шторм, который он безуспешно пытался утопить в янтарном пойле.

— Пришла за продолжением трагедии? — его голос хрипло рассмеялся, и этот смех резанул слух, словно скрежет стекла по металлу.

Есения отбросила церемонии.

— Где он?

Максим медленно поднял взгляд. В его глазах, обычно таких живых и искрящихся, теперь плескалась мутная тоска, но под пеленой отчаяния ещё тлел уголёк былого огня.

— Кто знает… Может, на маяке? — он небрежно махнул рукой в сторону тёмного, безмолвного моря, его движения были резкими, бессильными. — Он всегда убегал туда в детстве, когда мир становился слишком жесток.

Она уже развернулась, чтобы уйти, но вдруг за спиной раздался оглушительный грохот упавшего стула. Максим, покачнувшись, поднялся, его побелевшие пальцы судорожно вцепились в стойку, словно пытаясь удержать равновесие не только физическое, но и душевное.

— Почему тебя так беспокоит его судьба? — его голос звучал приглушённо, хрипло, но в нём не было и намёка на прежнюю насмешку. Только глухая, всепоглощающая боль.

Есения замерла, как загнанный зверь.

— Потому что я…

— Любишь его? — он перебил её, сделав шаг вперёд, и теперь стоял так близко, что она ощущала обжигающее дыхание алкоголя, смешанное с его привычным ароматом – морем, солью и той неуловимой, терпкой нотой, которая всегда лишала её рассудка. — Тогда почему в твоих глазах до сих пор ищешь меня?

Она отшатнулась, словно от удара, спиной ощущая холод шершавой двери.

— Ты пьян.

— Да, — он криво усмехнулся, но в этой усмешке не было ни капли веселья. — Но это не отменяет правды.

Его слова, словно отравленные кинжалы, вонзились в самое сердце, отравляя каждый вдох. Она не могла дышать, не могла думать, лишь чувствовала, как её разрывает на части – между тем, кто сбежал, и тем, кто остался, поглощённый виной и безысходностью.

Не проронив больше ни слова, она вырвалась наружу, под яростный, ледяной дождь, который мгновенно обжёг кожу. Ветер с остервенением терзал одежду, но она почти не чувствовала холода.

Куда бежать?

К маяку? К Кириллу, который, как и в далёком детстве, искал спасения от душевной боли в одиночестве?

Или остаться здесь, с Максимом, который, несмотря ни на что, всё ещё смотрел на неё так, будто она – его последняя надежда, последний луч света во тьме?

Она застыла, зажатая между двумя бушующими штормами, и с отчаянием осознавала, что какой бы выбор она ни сделала, кто-то обязательно будет сломлен.

А может, и она сама.

Но выбирать всё равно придётся.

Дождь усилился, превратившись в сплошную, ледяную стену, но она уже не замечала ничего вокруг.

Старый маяк, изъеденный ветрами и солью, подобно призрачному исполину, возвышался над черной бездной скал. В свете яростных молний его белые стены казались сотканными из призрачного света. Есения, промокшая до костей, с трудом одолевала скрипучую лестницу, хватаясь за ржавые перила, словно за соломинку. Каждый шаг отзывался болью, не столько в уставших ногах, сколько в израненном сердце.

Кирилл, словно изваяние, застыл у разбитого окна. Широкий силуэт, четко очерченный сполохами небесного огня, казался воплощением бури. Он не обернулся, но напряженная, дрожащая спина выдавала его – он знал, что она здесь. Чувствовал ее присутствие каждой клеточкой своего тела.

— Я не хотел, чтобы ты приходила, — голос его был хриплым, словно вынырнул из морской пучины, полной тоски и отчаяния.

— А я не умею слушаться, — прошептала Есения, и в ее голосе звучало упрямство, замешанное на любви.

Он медленно развернулся. Лицо, омытое дождем, казалось бледным и измученным. Или то были слезы? Есения не могла разобрать. Глаза, обычно холодные, как осколки льда, сейчас пылали неистовым, болезненным огнем.

— Я не могу дать тебе то, что может он. Не могу быть тем, кто тебе нужен.

— Я не прошу тебя быть им! — в отчаянии воскликнула Есения.

Он сделал резкий шаг вперед, впился пальцами в ее плечи. Сквозь мокрую ткань она ощутила обжигающую хватку, в которой не было злости, лишь отчаянная, почти звериная потребность удержать то, что ускользало сквозь пальцы, как песок.

— Ты не понимаешь! — Голос его сорвался, потонул в раскатах грома, словно крик раненого зверя. — После того, что случилось с матерью, я… я боюсь…

— Ты не твой отец! — Есения закричала во весь голос, заглушая рев стихии. — И Максим — не ты! Не повторяй его ошибок!

Дыхание его стало прерывистым, судорожным. Напряжение, сковавшее его тело, внезапно дрогнуло, словно разбилось на тысячи осколков. Он притянул ее к себе с силой, от которой перехватило дыхание. Больно. Но в этой боли было нечто подлинное, нечто пробивающее броню отчаяния, нечто похожее на искупление.

Глава 9

Тишина, нависшая между ними, разлетелась в клочья, словно от удара молнии, пронзившей самое сердце грозы.

Кирилл не медлил. Его губы настигли её, впились с жадной, почти грубой силой, словно стремясь выжечь все сомнения, все мысли, оставив лишь вкус её кожи на своих. Но затем… Затем поцелуй переродился. Из жесткого требования он стал мольбой.

Отстранившись на миг, он позволил их дыханию, горячему и сбивчивому, сплестись воедино. Тёмный, обжигающий взгляд скользнул по её лицу, словно запечатлевая каждую деталь: трепет ресниц, приоткрытые, зовущие губы, капли дождя, дрожащие на изгибе шеи.

— Ты вся дрожишь, — прошептал он, и хрипотца в его голосе эхом отразилась от стен маяка.

Пальцы, загрубевшие от работы, робко пробрались под мокрую ткань футболки, медленно, будто давая последний шанс отступить. Но она не отступила.

Горячая ладонь Кирилла опалила кожу на её талии, скользнула по ребрам, заставив её выгнуться навстречу, словно цветок к солнцу. Его губы коснулись шеи не поцелуем, а легким укусом, дерзким, до мимолетной боли, тут же смягченным лаской языка, исцеляющего место укола.

— Ты знаешь, что произойдет, если я не остановлюсь? — в голосе звучало предостережение, но руки уже торопливо освобождали её от мокрой одежды, оставляя огненный след на обнаженных бедрах.

Вместо ответа она впилась пальцами в его волосы, притягивая его губы к своим, требуя продолжения.

Кирилл не заставил ждать.

Его ладони, словно слепые, скользили по её телу, изучая каждый изгиб, как карту сокровищ, которую он мечтал разгадать годами. На изгибе талии пальцы задержались, чтобы оставить след, тонкий и острый, как царапина, заставив её вздрогнуть от наслаждения. У основания горла зубы оставили метку, алую печать желания.

Когда он опустился на колени перед ней, жар его дыхания опалил внутреннюю сторону бедра, вызывая волну дрожи.

— Не отпускать, значит не отпускать, — прошептал он, и в его голосе, впервые за долгое время, прозвучало нечто большее, чем ярость и боль.

Нечто похожее на обещание вечности.

И тогда его рот нашел её,киску и мир за стенами маяка перестал существовать. Остались только они, пламя, разгоревшееся в самом сердце бури.

Дождь исступленно хлестал по стенам маяка, ветер терзал разбитые окна, обращаясь в звериный вой, но внутри, в сердцевине теней, в дрожащем коконе света одинокой лампы, клокотало жаром.

Кирилл подхватил Есению, будто хрупкую драгоценность, прижал к холодной, шершавой стене, и губы его, отринув осторожность, сорвались в голодный, дикий поцелуй. Он впивался в нее, словно стремясь поглотить каждый вздох, каждый стон, саму суть ее бытия.

Есения судорожно вцепилась в его волосы, тянула, требуя напора, первобытной силы, и он отвечал ей тем же – обжигающими укусами, хриплыми проклятиями, руками, стремящимися вылепить на ощупь каждый изгиб, каждую трепетную линию ее тела.

Одежда, мокрая и ненужная, соскользнула на пол, погребенная в полумраке. Его ладони, обжигая, скользнули по бедрам, сжали, приподняли, и в следующее мгновение ее спина ощутила грубую ласку шершавого одеяла, небрежно брошенного в углу.

— Ты уверена? — хриплый шепот сорвался с его губ, а в глазах полыхал ненасытный пожар.

Вместо ответа она притянула его к себе, обвила ногами, впиваясь ногтями в спину, словно дикая кошка.

— Перестань думать. Просто чувствуй.

Он не медлил. Он подхватил ее под бедра и его возбужденный член ворвался в ее узкое лоно.

Первый толчок – резкий, глубокий, вырвавший из ее горла громкий стон, тут же заглушенный его поцелуем, печатью страсти на ее устах.

Кирилл не знал нежности.

Он двигался, словно одержимый желанием стереть грань между ними, опасаясь, что, остановившись, она исчезнет, растает, как мираж. Его пальцы, сплетаясь с ее, пригвоздили руки к полу, а губы не отпускали ее рта, словно даже ее дыхание теперь принадлежало ему, было частью его самого.

— Смотри на меня, — прошептал он, и когда она распахнула глаза, его взгляд обжег ее сильнее любого прикосновения, опалил душу.

В нем не было ни тени холодности, ни намека на расчет – лишь неукротимый огонь, всепоглощающая ярость, только она, здесь и сейчас.

Есения запрокинула голову, когда волна наслаждения накрыла ее с головой, но он не позволил ей закрыть глаза, заставил смотреть, как он ее заполняет, как присваивает себе, как делает своей, без остатка.

Когда ее тело забилось в конвульсиях, он прижал ее к себе с такой силой, что стало больно, но в этой боли была первозданная чистота, истинность момента, словно разряд грома среди бушующей стихии.

И только потом, когда ее тело обмякло, обессиленное, он позволил себе утратить контроль, отпустить на волю зверя, что жил внутри.

Его утробный рык смешался с завыванием ветра, а пальцы впились в ее бедра, оставляя багровые отметины – память о бурной ночи.

Он не просил прощения.

Она не хотела его слышать.

Когда все стихло, он не отпустил ее.

Просто прижал к себе, чувствуя, как его дыхание постепенно выравнивается, а губы невесомо касаются ее плеча, шеи, виска – будто проверяя, не исчезла ли она, не растворилась ли в ночи.

А за стенами маяка шторм продолжал бушевать, но теперь его ярость казалась далекой, неважной, словно происходила в другом мире.

Потому что в этой башне, в этой тьме, они нашли свое собственное пламя, свой личный ад и рай.

И оно горело ярче, чем любой маяк, освещая их души в этом хаосе чувств.

Глава 10

«Есть моменты, когда кажется, что время замирает. Когда одно признание может перевернуть всё. И когда молчание становится громче любого слова.»

Тишина. Давящая, непривычная, почти зловещая после бурной ночи, сотканной из ярости стихии и обжигающей страсти. Есения распахнула глаза, ощущая жар тела, прильнувшего к ней. Кирилл спал, ровно и спокойно, но его рука, словно стальной обруч, все еще сжимала ее талию – даже во сне он боялся отпустить ее.

Осторожно, словно хрустальную вазу, она подняла голову, стараясь не потревожить его покой, и скользнула к окну. Холодное стекло обожгло кончики пальцев, покрытое испариной от контраста с удушливым теплом комнаты.

И тогда она увидела его.

Максим.

Он стоял на песке, у самой линии прибоя, одинокая, застывшая тень на фоне бесконечной серой глади моря. И хотя расстояние было огромным, черты лица терялись в утреннем сумраке, Есения знала – он смотрит прямо на нее.

Миг застыл, превратившись в вечность.

Она – у окна, полуобнаженная, ее тело еще помнило жаркие прикосновения, пылало отголосками страсти.

Он – на берегу, спина прямая, натянутая, как тетива лука, готовый сорваться с места – бежать или вступить в бой.

Море шептало между ними, плело невидимые нити, но слова застревали в горле.

Без единого жеста, без прощального взгляда, Максим развернулся и побрел вдоль берега. Его следы, глубокие и четкие, мгновенно исчезали под натиском волн, словно море стирало само его существование.

Есения не двигалась, завороженно глядя, как его фигура медленно растворяется в серой утренней дымке, пока не исчезла совсем.

Кирилл застыл в дверном проёме, пальцы судорожно вцепились в потрёпанный конверт, сминая его в безмолвном крике. В глазах плескалось странное море: мутная смесь решимости и оголённой уязвимости, будто он держал в руках не просто письма, а пульсирующие обрывки собственной души.

— Ты должна это увидеть, — прошептал он, и голос его звучал непривычно глухо, словно эхо из далёкого колодца.

Есения приняла из его рук конверт, словно хрупкую птицу. Внутри таилась стопка пожелтевших от времени листов, испещрённых детскими, неумелыми почерками. Некоторые буквы выведены с трогательным усердием, другие – смазаны, словно автор торопился поведать миру свою боль или плакал, изливая душу на бумагу.

— Это…

— Наши письма матери, — Кирилл шагнул вперёд, и его тень, длинная и изломанная, словно осколок разбитого зеркала, легла на пол, вторя теням его памяти. — После ухода отца и побега Максима, я писал ей каждый день.

Она осторожно развернула один из листков. Бумага затрещала под пальцами, словно сухие листья, оплакивающие ушедшую осень.

«Мама, пожалуйста, прости нас. Макс говорит, что виноват во всём он, но это неправда. Вернись, пожалуйста, вернись…»

Слова, написанные дрожащей детской рукой, обжигали её пальцы, словно раскалённые угли.

— Она так и не вернулась, — голос Кирилла был приглушённым, словно он говорил из-под толщи воды, — а Максим до сих пор живёт с мыслью, что если бы не его безумный побег, она была бы жива.

Есения прижала письмо к груди, чувствуя, как что-то остро сжимается внутри, отзываясь болью на чужую утрату.

— Почему ты показываешь мне это сейчас?

Он замер, словно поражённый молнией, веки его дрогнули, словно он боролся с каким-то внутренним демоном.

— Потому что… — он запнулся, впервые за всё время утратив свою привычную железную уверенность. — Потому что я хочу, чтобы ты поняла. Всё это время мы бежали – он от призраков прошлого, я – от собственных чувств. А теперь…

Дверь с грохотом распахнулась, ударившись о стену, словно в кульминации трагедии.

— А теперь вы оба отлично проводите время, пока я тут разгребаю ваши грязные тайны!

Максим стоял на пороге, словно восставший из ада. Его одежда была перепачкана песком и грязью, рука перебинтована окровавленной тряпкой. Глаза, обычно искрившиеся насмешкой, сейчас горели яростью, но в уголках губ дрожала боль — та самая, которую он хранил в себе все эти долгие годы, словно проклятие.

Тишина в комнате сгустилась, будто смола, обволакивая все вокруг. Кирилл шагнул вперед, и его тень, словно хищное крыло, накрыла полоску света, падавшую из окна на Максима.

— Что случилось? — Голос его прозвучал резко, как удар клинка, но в глубине клокотала тревога, предать которую он был не в силах.

Максим фыркнул, небрежно махнув перебинтованной рукой.

— Да ничего особенного. Решил проверить, не растерял ли я остатки той мальчишеской храбрости.

Усмешка тронула его губы, но в глазах плескалось нечто иное – не привычная насмешка, а острая, как осколок стекла, боль, которую он больше не мог сдерживать.

— Помнишь, как мы в детстве лазали в те пещеры у мыса?

Кирилл побледнел, словно его лишили воздуха.

— Ты… ты полез туда один? — слова сорвались с губ приглушенным шепотом.

Максим вскинул голову, бросив вызывающий, почти юношеский взгляд.

— А что, теперь мне нужно спрашивать у тебя разрешения?

Есения не выдержала, вспыхнула, словно спичка. Резко встала между ними, преграждая путь, словно живой щит.

— Хватит! — Голос ее прозвучал звонко и резко, как удар хлыста, рассекающий напряжение. — Сначала перевяжем руку. Потом будете выяснять, кто из вас прав.

Глава 11

Максим посмотрел на нее, потом перевел взгляд на брата. В глубине его глаз мелькнула усталость, что-то почти детское.

— Вечно она нас разнимает, — пробормотал он, позволяя усадить себя на стул. Во взгляде больше не было вызова, только покорность загнанного волка, уставшего от бессмысленной борьбы.

Кирилл надавил на рану с небрежной жестокостью, но Максим лишь слегка побледнел, губы его сжались в тонкую линию, выдавая терзающую боль.

— Зачем ты здесь? — прошипел Кирилл, голос чужой, словно скрежет металла.

Максим медленно поднял взгляд. В глубине его глаз, лишенных привычной насмешки, плескалась лишь усталость вселенского масштаба.

— Вернуть решил, что взял.

Из внутреннего кармана он извлек фотографию. Старую, изношенную, с обтрепанными краями. На ней запечатлена молодая женщина с темными волосами, в глазах её таилась бездонная печаль. Она стояла у самой кромки прибоя, словно собираясь шагнуть в вечность.

— Это… тебе.

Кирилл замер, словно пораженный громом. Пальцы, стискивавшие окровавленный бинт, разжались.

— Откуда…?

— Нашел… в пещере, — Максим откинулся на спинку стула, словно каждое слово вытягивало из него последние силы. — Там её ведро… с ракушками… стоит. Помнишь, как она любила их собирать?

Тишина.

Тягучая, густая, как смола, она обволакивала комнату, душила, не позволяла дышать.

Есения видела, как дрожат руки Кирилла, когда он берет фотографию. Как его пальцы, обычно такие сильные и уверенные, теперь касаются хрупкой бумаги с трепетом, словно боятся ее испачкать, разрушить… как когда-то разрушили все остальное.

— Зачем… ты полез туда? — Кирилл прошептал это, но каждый звук врезался в тишину с силой кузнечного молота.

Максим глубоко вздохнул. В этом вздохе звучала горечь прощания, что-то окончательное, как последний гвоздь, забитый в крышку гроба.

— Я уезжаю.

Есения подскочила, стул с оглушительным скрежетом рухнул на пол.

— Что? — Голос предательски дрогнул, сорвался, став чужим и нестерпимо громким в наступившей тишине.

Максим, словно тень, застыл в дверном проеме, прислонившись к косяку. Перебинтованная рука безжизненно повисла вдоль тела, словно отломанная ветвь.

— Контракт… Бразилия. Уезжаю завтра.

Слова обрушились, как камнепад, погребая надежды под обломками безвозвратности.

Кирилл вскинул голову. В глазах мелькнул хищный блеск, дикий, первобытный гнев.

— Ты сбегаешь. Снова бежишь.

— Нет. — Максим встретил взгляд брата, и в его глазах не было и следа былой бравады, лишь вымученная решимость. — На этот раз я просто уезжаю.

Он выпрямился, неловко поправил повязку, и Есения заметила едва заметную дрожь в его пальцах – единственная уступка боли.

— Я оставил тебе бар.

Тишина, давящая, как свинец.

Максим перевел взгляд на Есению, и в этом взгляде, полном невысказанных слов и прощальных обещаний, у нее перехватило дыхание.

— И… кое-что еще.

Дверь закрылась за ним с тихим, почти неслышным щелчком.

Перекресток судеб

Тишина в комнате висела плотной вуалью, ее покой лишь изредка нарушал мерный шепот прибоя. Есения не отрывала взгляда от Кирилла, следя, как лунный свет играет на его лице, вычерчивая четкие линии волевого профиля.

— Ты отпускаешь его? — Ее голос был едва слышен, словно вздох морской пены.

Кирилл сжал в руках фотографию, пальцы слегка дрожали, выдавая внутреннюю борьбу, но в голосе звучала сталь:

— У каждого своя дорога.

Она сделала шаг вперед, и несколько песчинок, сорвавшись с ее босых ног, тихо шуршали по вытертым половицам.

— А наша?

В его глазах промелькнула тень сомнения. Он медленно подошел, и его ладонь – теплая, с мозолями от работы – бережно коснулась ее щеки.

— Наша только начинается.

За окном море продолжало свой вечный диалог с берегом, унося в пучину обломки прошлого: осколки разбитых надежд, выброшенные штормом, пожелтевшие письма, адресованные в никуда. Где-то далеко, на зыбкой линии горизонта, мерцали огни рыбацкой шхуны, словно прощальный взгляд того, кто навсегда покидал этот берег.

Жизнь мерно покачивалась, словно море после шторма, умиротворённое, но хранящее отголоски минувшей бури.

Три месяца спустя

Бар «Шторм» расцвел. Стены, помнившие запах рыбацких сетей и шелест ветхих карт, теперь дышали полотнами – живыми, трепетными, пронизанными неуловимым светом, рождающимся лишь на стыке моря и неба.

Есения, поймав в зеркале мимолетное отражение смятения, одернула белоснежное платье. Простой, но исполненный изящества наряд, колыхался от малейшего движения, напоминая кружевную морскую пену.

– Готова? – Кирилл возник за спиной, заключая её в кольцо теплых, уверенных рук. Легкий поцелуй коснулся шеи, нежнее прикосновения утреннего бриза.

– Нет, – рассмеялась она, ощущая, как волнение и предвкушение сплетаются в едином трепете. – Но это уже не имеет значения.

Дверь распахнулась, впуская радушный поток гостей: местных рыбаков, художников из соседних городков, старых знакомых, чьи лица навеки вписались в полотно её жизни. Смех, музыка, хрустальный звон бокалов – все слилось в единый, многоголосый гул прибоя.

И вдруг…

Среди ликующей толпы она узнала его.

Высокий, облаченный в привычную кожаную куртку, опаленный солнцем, словно выточенный из бронзы. Максим застыл в дверях, словно давая себе последний шанс отступить. В руках он держал букет – не чопорные розы, не надменные лилии, а дерзкие, экзотические тропические цветы, словно кусочек далекой Бразилии, которую он когда-то выбрал.

Глава 12

"Некоторые люди входят в твою жизнь как ураган, оставляя после себя только вопросы и вкус запретного плода на губах."

Выставка бурлила жизнью: хрустальный звон бокалов переплетался с приглушёнными голосами, гости, словно зачарованные, перетекали от полотна к полотну, ловя солёные брызги морского ветра и обжигающий жар запечатлённых на холсте страстей.

И вдруг – тишина, хрупкая и звенящая, как тонкий лёд.

Не абсолютная, скорее, выдох восхищения, прокатившийся по залу, когда на пороге возник он.

Мужчина, сотканный из лощёного глянца и сдержанной элегантности. Тёмно-синий костюм сидел безупречно, как вторая кожа. В волосах, тронутых серебром, читалась мудрость прожитых лет, высокий лоб и резкие скулы выдавали волевой характер, а глаза…

Глаза цвета штормового моря – прозрачные, ледяные, в которых таилась бездонная глубина пережитых бурь.

— Кто это? — прошептала Есения, невольно вцепившись пальцами в рукав Кирилла.

— Виктор Лазарев, — процедил Кирилл сквозь зубы, всем телом ощущая нарастающее напряжение, как зверь, почуявший приближение хищника. — Московский галерист. Три галереи в собственности. Его слово — закон в мире искусства…

Закон, который мог изменить всё.

Виктор тем временем неторопливо обходил зал, бросая на картины оценивающий взгляд знатока, холодный и расчётливый. Но когда его взгляд остановился на одном из эскизов, в его лице что-то дрогнуло, словно промелькнувшая тень.

Эскиз Максима.

Тот самый, набросанный в полумраке бара, в тот вечер, когда всё только начиналось. Угловатые линии, резкие штрихи, но в них — боль, спрятанная за маской улыбки. Искренность, прорывающаяся сквозь броню.

— Интересно, — произнёс Виктор, его голос – густой, обволакивающий, как выдержанный коньяк, — и повернулся к Есении. — Вы передаёте не просто внешность, а… саму душу.

По коже побежали мурашки.

— Спасибо, — она выдавила из себя улыбку, чувствуя, как Кирилл, словно тень, встаёт рядом, его плечо едва касается её плеча — немое предостережение и поддержка.

Виктор заметил это. Тень улыбки скользнула по его губам, но глаза остались по-прежнему холодными и непроницаемыми.

— Мне бы хотелось обсудить возможное сотрудничество, — он сделал паузу, извлекая из внутреннего кармана пиджака визитку, — У меня есть галерея в Москве, и ваши работы…

Снова пауза, на этот раз нарочитая, как будто он смаковал момент.

— Они особенные.

Кирилл едва сдержал рык, кулаки сжались до побелевших костяшек, но Есения незаметно коснулась его руки, давая понять, что контролирует ситуацию.

Ресторан "Марина" искрился ледяным великолепием: хрустальные бокалы, словно застывшие капли лунного света, полированный мрамор, в котором отражались призрачные силуэты, приглушённый свет, плетущий кружева теней на лицах, скрывающих тайны. За каждым столиком разыгрывался свой спектакль, своя драма, шёпотом заключались сделки, плелись интриги.

Виктор Лазарев, словно хищник, затаившийся в тени, напротив Есении. Его холеные пальцы, неторопливо вращали ножку бокала с вином цвета запекшейся крови, в котором, казалось, отражались его тёмные, непроницаемые намерения.

— Вы знаете, почему я действительно здесь? — его голос, обманчиво мягкий, скользнул по залу, но в каждом слове чувствовалась сталь, готовая вонзиться.

Есения, с грацией дикой кошки, медленно приподняла бокал, делая вид, что изучает рубиновые отблески вина, но на самом деле пыталась выиграть драгоценные секунды, чтобы усмирить тревогу, волной захлестнувшую сознание.

— Потому что мои работы… «особенные»? — она позволила себе слабую, натянутую улыбку, но глаза оставались настороженными, как у загнанного зверя.

Виктор рассмеялся, тихо, беззвучно, лишь едва заметное движение уголков губ выдавало эту ледяную усмешку.

— Отчасти, — промурлыкал он, наклоняясь ближе. Свет свечи, словно повинуясь его воле, заиграл в его глазах, превратив их в два острых осколка арктического льда. — Но главная причина… Максим.

Ложечка, которой Есения рассеянно ковыряла свой десерт, вдруг жалобно звякнула о край тарелки, звук резанул по напряжённой тишине.

— Что… вы хотите? — её голос, несмотря на все усилия, дрогнул, выдавая внутреннее смятение. Под столом пальцы судорожно сжались в кулаки, костяшки побелели.

Виктор откинулся на спинку кресла, позволяя взгляду, холодному и оценивающему, скользнуть по её лицу, словно взвешивая, сколько правды она сможет вынести, не сломавшись.

— Он должен мне кое-что, — произнес он, растягивая слова, наслаждаясь произведенным эффектом. — И я думаю… вы можете помочь.

Есения ощутила, как по позвоночнику, словно от прикосновения ледяной руки, пробежала дрожь, сковывающая движения, парализующая волю.

Тем же вечером Кирилл взломал базу данных отеля, где остановился Виктор.

Компьютерный экран, словно бездонный колодец, плескал синеватым светом по полумраку комнаты, высвечивая напряженные лица. Пальцы Кирилла, проворные и быстрые, будто обученные танцоры, метались по клавиатуре, сплетая сложные комбинации обхода защиты. Он, словно паук, плел свою сеть в цифровом пространстве.

— Вот дьявол, — вырвалось у него хрипло, когда монитор озарился фотографией.

Есения подалась вперед, втягивая в себя воздух, словно ныряльщик перед погружением.

На экране, залитые мягким светом дорогого ресторана, красовались Максим и Виктор. В руках – бокалы с искрящимся шампанским, на столе – подписанное соглашение. Сумма займа, нагло выхваченная из тьмы цифр, обожгла Есению, словно клеймо.

— Он влип… по-крупному, — пробормотал Кирилл, проводя рукой по лицу. Движение было усталым, словно он пытался стереть не только пот, но и нарастающую тревогу.

Глава 13

Кирилл медленно повернул к ней лицо. В глубине его глаз, обычно холодных, как зимний лед, разгорался огонь решимости.

— Найти Максима.

Море внизу терзало скалы, вздымая к небу клочья солёной пены, словно пытаясь дотянуться до грозовых туч. Максим сидел на том самом камне, где когда-то Есения, полная надежд, впервые встретила Кирилла. Сейчас его фигура, словно высеченная из тени, отчетливо темнела на фоне разбушевавшегося неба.

— Я знал, что он придёт, — произнес он, не оборачиваясь. Голос его, приглушенный и печальный, казался эхом морской пучины.

Есения шагнула вперед, и мелкая галька болезненно впилась в босые ступни.

— Почему ты молчал?

Максим медленно повернул голову. В его глазах плескалась не привычная дерзость, не искры улыбки — лишь выжженная пустота, подобная той, что остается на берегу после самого сильного отлива.

— Потому что это лишь мои проблемы.

Внезапно Кирилл сорвался с места, грубо схватил Максима за плечи и развернул к себе лицом. Ярость клокотала в нем.

— Ты втянул в это её! — его голос прогремел над побережьем, словно раскат грома.

Максим усмехнулся, но в этом смехе не было ни тени веселья — лишь горькая, изматывающая усталость человека, слишком долго игравшего чужую роль и потерявшего грань между правдой и ложью.

— Виктор появился не случайно. — Он перевел взгляд на Есению, и в нем промелькнуло что-то похожее на запоздалое раскаяние. — Он знает о нас. О тебе.

Есения почувствовала, как земля уходит из-под ног, а в сердце поселяется ледяной страх.

В поздний час бар "Шторм" зиял пустотой. Лишь призрачный свет, льющийся из-под абажура над стойкой, выхватывал из мрака одинокую фигуру Виктора. Он сидел за тем самым столиком, где когда-то, в вихре первого крупного скандала, Есения впервые бросила колкое "нет" Кириллу.

— Ну что, поговорили? — уголки его губ тронула подозрительная улыбка, контрастирующая с ледяным блеском стальных глаз.

Есения застыла напротив, не решаясь присесть. Спина – натянутая струна, взгляд – осколок кремня, выдавали лишь предательская дрожь в коленях.

— Что вам нужно? — голос прозвучал резче, чем она рассчитывала.

Виктор неспешно отпил виски, поставив бокал на лакированную поверхность с приглушенным звоном. Хладнокровно провел пальцем по влажной кромке, оставляя тонкий, змеящийся след.

— Просто кое-какая информация, Есения. Максим работал на людей, которые мне… скажем так, небезразличны.

Есения судорожно сжала кулаки, чувствуя, как ногти болезненно впиваются в ладони.

— Я ему не доверяю.

— А мне? — Виктор плавно поднялся, его движения напоминали грацию хищника, уверенного, что добыча уже угодила в расставленную ловушку.

Он приблизился вплотную. Дыхание, пропитанное ароматом дорогого виски и мяты, опалило щеку.

— Я могу предложить тебе нечто большее, чем тихая провинциальная жизнь с этим вашим ученым.

Его рука, словно сама по себе, скользнула по плечу, пальцы едва ощутимо сжали кожу, будто оценивая ее прочность.

— Галерея в Москве. Выставки в Европе. — Он склонился, и его губы почти коснулись мочки ее уха. — Все, о чем ты когда-либо мечтала.

Есения резко отпрянула, спиной ощущая холодную твердость барной стойки.

— Цена?

Виктор усмехнулся, отступил на шаг, даруя ей обманчивое ощущение свободы в этой клетке из теней и полунамеков.

— Правда о том, что скрывает Максим.

Три часа ночи. Дремлющий старый порт был окутан саваном предрассветного тумана, иссиня-серые волны сонно плескались о прогнившие деревянные сваи, вторя скрипу чаек, всполошенных вторжением незваных теней.

Максим, словно призрачная фигура, застыл на краю причала, его лицо, изрезанное тенями, слабо освещал одинокий фонарь, отбрасывая на покосившиеся доски зловещие силуэты. В руке, словно залог свободы, он сжимал флешку – крошечный осколок пластика, за которым охотился Виктор, словно дикий зверь за добычей.

— Это всё, что у меня есть, — просипел Максим, протягивая её вперед. Голос сорвался, утонув в сыром воздухе.

Виктор, словно змея, принял флешку. Его пальцы на мгновение сомкнулись вокруг неё, словно щупальца, оценивая вес обмана.

— Жаль, что твоя подружка не почтила нас своим присутствием, — промурлыкал он, растягивая губы в хищной усмешке. В этой улыбке плясали искры нескрываемой угрозы. — Я искренне надеялся, что она сделает… правильный выбор.

Максим лишь презрительно фыркнул, плюнув под ноги Виктору:

— Она умнее, чем ты когда-либо сможешь себе представить.

В тот же миг из клубящейся темноты, словно из преисподней, шагнул Кирилл, а за ним, подобно безликой армии, выросли полицейские. Луч прожектора, безжалостно рассекая мрак, выхватил из тьмы перекошенные лица, сталь оружия, отблески значков.

— Виктор Лазарев, вы арестованы по обвинению в шантаже и незаконной финансовой деятельности, — голос Кирилла звучал как удар молота, отчеканивая каждое слово, не оставляя места для сомнений.

Виктор не дрогнул. Лишь запрокинул голову в притворном веселье, и его жуткий смех эхом разорвал тишину заброшенного порта, сплетаясь с истеричными криками чаек, словно предвещая бурю.

— Неужели вы наивно полагаете, что это меня остановит? — прошипел он, медленно поднимая руки. Но в его глазах не было и тени страха – лишь ледяная, обжигающая уверенность хищника, загнанного в угол.

Глава 14

"Бывают моменты, когда тело помнит то, что разум давно забыл. Когда каждое прикосновение — как искра, а поцелуй — обещание пожара."

Первые лучи солнца, словно жидкое золото, плавили горизонт, растекаясь по морю призрачным светом. Есения стояла на краю причала, босыми ступнями ощущая шершавое дыхание выбеленных солнцем досок. Ветер, озорной и ласковый, трепал её распущенные волосы, унося в солёные дали запах свободы и предчувствия.

— Ты знала, что я прид, — голос Максима возник за спиной, мягкий, как шелест волн. В его шагах, всегда чуть надменных, теперь звучала лишь тихая усталость.

Она не обернулась.

— Да.

Море вздыхало у ног, лениво накатывая волны на берег, и кружево пены, едва родившись, тут же таяло в песке. Молчание между ними висело, как хрупкий кристалл, грозя разлететься от неосторожного слова, — миг между отзвучавшим "было" и ещё не наступившим "будет".

— Я уезжаю, — наконец выдохнул Максим. В голосе не осталось и следа былой дерзости, лишь глухая, смирившаяся решимость. — На этот раз навсегда.

Есения кивнула, не отрывая взгляда от дрожащей линии горизонта. Иногда лучший способ любить — отпустить. Не из слабости, а из щедрости душевной, даруя последнюю возможность выбора.

— Ты вернёшься? — спросила она, хотя ответ уже плескался в глубине её глаз.

Максим усмехнулся, и в этот раз в его улыбке промелькнула нежность, хрупкая, как первый луч солнца.

— Разве я когда-нибудь умел держаться подальше от бури?

Их смех, лёгкий, как прикосновение морского бриза, растаял в прохладном утреннем воздухе.

Максим сделал шаг назад, затем ещё один, развернулся и зашагал по причалу, его фигура растворялась в слепящем блеске восходящего солнца.

Есения не проводила его взглядом. Она смотрела на море, на эту бескрайнюю синюю даль, что когда-то связала их судьбы, а теперь разводила по разным берегам.

Но море, как и жизнь, всегда возвращает то, что предназначено вернуться.

Все же Есения обернулась…

Вдруг…

…Максим обернулся, и взгляд его встретился с глазами Есении. В этот момент мир вокруг словно замер, оставив их наедине в колыбели тишины. Дыхание сбилось, сердце бешено заколотилось в груди, отбивая ритм, понятный лишь им двоим. Невидимая нить натяжения, существовавшая между ними, вдруг стала ощутимой, осязаемой. Есения несмело шагнула вперед, и Максим, повинуясь неведомому зову, сделал то же самое.

Расстояние между ними таяло, как первый снег под лучами весеннего солнца. Вот уже он чувствует тепло ее дыхания на своей щеке, ощущает едва уловимый аромат полевых цветов, исходящий от ее волос. Он поднял руку, дрожащими пальцами коснулся ее щеки. Кожа Есении была нежной и бархатистой, словно лепесток розы. Она прикрыла глаза, доверясь этому моменту, этой близости.

Их губы встретились в робком, неуверенном поцелуе. Сначала это было лишь легкое касание, словно прикосновение крыла бабочки. Но затем поцелуй углубился, стал более страстным и требовательным. В нем смешались нежность, желание и долгожданное признание. Они обнялись крепко, словно боялись отпустить друг друга, словно в объятиях друг друга искали спасение от всего мира. Руки Максима скользнули по спине Есении, прижимая ее ближе, а она обвила его шею, утопая в его тепле и силе. В этот момент они были единым целым, двумя половинками, наконец-то нашедшими друг друга. Вокруг царила лишь тишина, нарушаемая лишь биением их сердец и тихим шепотом поцелуев.

Поцелуи Максима пылали все жарче, обжигая кожу и распаляя кровь. Его прикосновения становились смелее, дерзновеннее, словно языки пламени, прокладывающие путь к самой сути желания. Робкая нежность сменилась напористой страстью, заставляя тело трепетать в предвкушении.

Взгляды их встретились, и, словно по негласному уговору, они шагнули с причала и устремились к одинокому домику рыбака.

Дверь рыбацкой хижины захлопнулась за их спинами, отрезав от внешнего мира. Внутри пахло солью, деревом и чем-то неуловимо мужским — возможно, кожей куртки Максима, брошенной на грубо сколоченный стол.

Есения прислонилась к стене, чувствуя, как шероховатые доски впиваются в кожу спины сквозь тонкую ткань платья. Но боли не было — только жгучее осознание его тела, прижатого к ней всей тяжестью.

— Ты уверена? — прошептал Максим, его губы скользили по линии ее шеи к ключице.

Ответом стало лишь резкое движение ее рук, вцепившихся в его волосы. Она притянула его лицо к своему, вновь ощущая вкус его губ — соленый от морского ветра, горьковатый от виски и бесконечно желанный.

Его руки нашли молнию платья. Металлический звук разорвал тишину.

— Это... единственное... что мешает... — он целовал ее между словами, срывая ткань с плеч.

Прохладный воздух коснулся обнаженной кожи, но тут же его заменило жаркое прикосновение его ладоней. Они скользнули вниз, обхватив талию, поднялись к ребрам, остановились под грудью — мучительная пауза.

Есения застонала, выгибаясь навстречу.

— Не тяни...

Одежда падала на пол, как осенние листья. Его — грубо, с нетерпением, ее — медленно, словно разворачивая драгоценный дар.

Когда он впервые увидел ее полностью, дыхание перехватило. Лунный свет, проникающий сквозь щели ставней, рисовал серебристые узоры на ее коже.

— Боже... — Максим провел пальцем от горла вниз, следя, как под его прикосновением выступают мурашки. — Ты прекрасна.

Она дрожала, но не от страха — от предвкушения.

Глава 15

"Первое утро после – как шторм, отхлынувший с рассветом. Ты стоишь на мокром песке, смотришь на израненный берег, и понимаешь: мир перевернулся, и что-то внутри тебя уже никогда не срастется заново."

Его рот нашел ее грудь. Губы сжимали сосок, язык выписывал мокрые круги, зубы слегка покусывали — и каждый вариант заставлял ее вскрикивать по-новому.

— Максим... я...

Он не дал договорить, прижав ладонь к ее внутренней стороне бедра.

— Тише. Я только начал.

Пальцы скользнули вверх, находя влажную теплоту ее влагалища, погружались в нее с тихим стоном.

— Такая мокрая... — он зарычал прямо в ее кожу. — Это все я?

Есения могла только кивать и стонать, цепляясь за его плечи, когда его пальцы начали свой танец — то нежно, то резко, то замирая у самого чувствительного места.

Когда он опустился перед ней на колени, ее ноги сами разомкнулись.

Первый танец языка по клитору заставил вскрикнуть Есению. Второй — прогнуться в дугу. Третий — забыть собственное имя.

Он держал ее за бедра, не позволяя убежать, когда волны удовольствия становились слишком сильными.

— Не... выдержу...

— Выдержишь, — он поднял глаза, его подбородок блестел. — Я еще не закончил.

Она почувствовала его член, горячий и твердый, прижатый к ее животу.

— Видишь, что ты со мной делаешь? — Максим провел им между ее ног, смазывая в ее соках.

Есения закусила губу, но он поймал ее подбородок:

— Нет. Хочу слышать тебя.

И вошел.

Медленно. Неумолимо. Заполняя до краев ее узкое лоно своим большим членом .

Они оба застонали, слившись в один стон.

Сначала ритм был медленным — глубокие, тягучие движения, когда каждый сантиметр кожи запоминает прикосновение.

— Ты... так идеальна... — он целовал ее между словами.

Потом быстрее. Жестче. Стол скрипел, прижимаясь к стене в такт их ударам.

Есения впилась ногтями в его спину, чувствуя, как внутри все сжимается, натягивается, вот-вот...

Он почувствовал это первым.

— Со мной. Сейчас.

Его рука скользнула между их тел, большой палец нашел бугорок — и мир взорвался.

Есения закричала, цепляясь за него, чувствуя, как ее тело разрывают спазмы удовольствия. Максим рычал, вгоняя в нее последние, самые глубокие толчки, прежде чем тоже потерять контроль.

Они рухнули на узкую кровать, все еще соединенные, дыша в унисон.

Максим прижал губы к ее потному виску:

— Это...

— Да, — она перебила его, зная, что слов все равно не хватит.

За окном шумело море, такое же неукротимое, как то, что бушевало между ними.

Сквозь решетчатый строй ставней крался золотоволосый свет, лаская обнаженную спину Максима тигриными полосами. Есения, примостившись на боку, зачарованно следила за игрой мышц под его кожей, за тем, как вздымаются лопатки в такт сонному дыханию.

“Он и спит, как любит – яростно, без остатка, словно даже во сне боится упустить мгновение.”

Кончиками пальцев она коснулась шрама на его плече – длинного, словно выжженного молнией на холсте кожи. Застывший росчерк памяти.

– Это от весла, – его голос, хриплый от сна, прозвучал неожиданно, как звук лопнувшей струны. – В четырнадцать, когда мы с Кириллом перевернулись у Чертовых скал.

Он перевернулся, перехватывая ее руку. В его глазах плескалась утренняя акварель – тихая синева без намека на привычную браваду.

– Жаль, что ты не знала меня тогда.

– А каким ты был?

– Глупее, – усмехнулся он, притягивая ее ближе. – Но свободнее. Безбашеннее.

Его пальцы запорхали по ее запястью, вычерчивая невидимые узоры. Под кожей затрепетали предвестники нового восхода.

Грохот в дверь, словно пушечный выстрел, в клочья разорвал тишину комнаты.

– Максим! Ты здесь? – Голос Кирилла пробился сквозь дерево, тяжелый и мрачный, как грозовая туча, предвещающая бурю.

Они замерли, словно школьники, пойманные с поличным за воровством яблок. Сердце Есении колотилось в горле испуганной птицей, отсчитывая секунды до неминуемой расплаты.

– Черт, – прошептал Максим, рывком поднимаясь с постели. Он натягивал джинсы с лихорадочной поспешностью, словно облачался в доспехи перед решающей битвой.

Есения в панике металась взглядом по комнате, отчаянно ища свое платье. Глаза зацепились за темное пятно на полу – след вчерашнего виски, пролитого им, когда он, опьяненный счастьем, внес ее на руках в этот крошечный рай. Теперь это место казалось западней, глупой и предсказуемой, как и они сами.

Дверь распахнулась, не дождавшись приглашения.

Кирилл застыл в дверях, словно окаменев от незримого удара. Взгляд, обжигающе-острый, как осколок разбитого зеркала, метнулся по взъерошенным волосам Есении, по обнажённому торсу Максима, по смятым простыням, хранящим безмолвное эхо их ночи.

— Я… — Он отшатнулся, словно от пропасти, спиной ощутив холод дверного косяка. — Простите.

Всего два слова, но в них клубилась вселенская скорбь.

Максим шагнул вперед, заслоняя Есению, его тело – натянутая струна, готовая сорваться в крик, в бой, во что угодно, лишь бы не в эту обжигающую тишину.

— Кирилл, стой…

Но дверь с хлопком захлопнулась, обрубая его слова, словно лезвие гильотины. Глухой удар эхом прокатился по комнате, оставляя их наедине с тишиной – густой, липкой, словно смола, заполняющая легкие.

Есения сидела на кровати, вцепившись пальцами в простыню, словно пытаясь удержать ускользающее мгновение.

— Нам нужно… — прошептала она, собирая по осколкам ускользающее самообладание, но голос предательски дрогнул.

Максим резко обернулся, его движения были резкими, дергаными, как у загнанного зверя.

Глава 16

Море в этот день бушевало в унисон её чувствам — неистовое, как ревнивый любовник, предсказуемое в своей ярости, но оттого не менее пугающее. Волны с остервенением обрушивались на пирс, и бетонные сваи стонали, словно раненый зверь, не в силах сдержать натиск стихии. Есения, съёжившись, сидела на самом краю, швыряя плоские камешки в клокочущую бездну. Каждый бросок — отчаянная, безнадёжная попытка усмирить хаос внутри, который терзал её душу.

— Место занято?

Алиса опустилась рядом без приглашения, её плечо коснулось ледяной кожи Есении, словно луч тепла в зимнюю стужу. В руках — две бутылки запотевшего пива. Конденсат стекал по стеклу, напоминая слёзы, которые Есения отчаянно пыталась сдержать.

— Думаю, тебе нужно, — Алиса протянула одну бутылку. Лёгкий хлопок открывающейся крышки прозвучал резко и болезненно, как выстрел в напряжённой тишине.

— Я знаю, — выдохнула Есения, принимая спасательный круг, брошенный ей в бушующее море отчаяния.

— Да весь город знает, — хмыкнула Алиса, отпивая глоток. — Кирилл ворвался ко мне в пять утра, потребовал виски и молчал три часа, уставившись в одну точку. Как зомби.

Она протянула Есении бутылку, и та взяла её, ощущая, как холодное стекло обжигает пальцы.

— А Максим?

— Исчез. Как обычно. — Алиса махнула рукой в сторону горизонта, где свинцовое небо сливалось с таким же неспокойным морем. — Растворился в воздухе, словно утренний туман.

Есения сжала бутылку, пытаясь унять дрожь, которая исходила из самой глубины, из той зияющей пустоты, что образовалась у неё в груди.

— Я разрушила их братство.

— О, дорогая, — Алиса закатила глаза, и в этом жесте было столько привычной, горькой житейской мудрости, что Есения невольно выдохнула. — Ты всего лишь последняя капля, переполнившая чашу их дерьма. Не бери на себя слишком много.

Они пили молча, наблюдая, как волны с яростью разбиваются о бетонные сваи, разбрасывая вокруг мириады солёных брызг. Каждый глоток — горький, как та правда, которую они обе не решались произнести вслух.

— Что теперь? — прошептала Есения, больше себе, чем подруге.

— Теперь, — Алиса откинулась назад, опираясь на локти, — мы ждём, пока море успокоится. А оно всегда успокаивается.

И правда — где-то там, за горизонтом, шторм уже выдыхался, теряя свою безумную силу. Но до их берегов эта тишина дойдёт ещё не скоро.

А пока они сидели, две хрупкие фигурки на краю пирса, и море лизало их босые ноги, словно старая, мудрая собака, которая всё понимает, но не умеет говорить.

Старый маяк, словно каменный исполин, врос в обрыв, его серое чело упрямо буравило взглядом морскую пучину. Здесь, у последнего бастиона суши, Кирилл прятался в детстве – от пьяного рыка отца, от материнских рыданий, глухих, как погребальный звон, от мира, ставшего клеткой для его боли. Его личная цитадель. Край земли.

Максим нашел его там – на самом краю, силуэт, вычерченный против багрового заката, с истрепанным блокнотом в руках. Страницы трепетали под ветром, словно осенние листья, сочась знакомым почерком – летописью разбитых надежд, хроникой ускользающей юности.

— Все еще записываешь свои сопливые откровения, как гимназистка на выданье?

Кирилл не обернулся. Спина его напряглась, как тетива натянутого лука, готовая в любую секунду выпустить стрелу обиды.

— А ты все еще спишь со всем, что движется, словно голодный зверь?

В сгустившемся воздухе вспыхнули искры давней вражды, тлеющей под пеплом лет, словно забытый костер.

Максим, тяжело дыша, опустился рядом, над самой бездной. Ноги его беспомощно повисли над пропастью, но ему было все равно.

— Она не знала.

— А ты? Знал?

Пауза расползлась, долгая, мучительная, точно ржавый нож, всаженный между ребер.

— Знал.

Кирилл резко вскочил, кулаки его побелели, ногти, вонзившись в ладони, оставили на коже багровые полумесяцы.

— Вот и весь ты. Хватаешь, что хочешь, не думая о последствиях, а потом…

— А что было бы, если бы я отступил? – взревел Максим, поднимаясь. Желваки на его скулах заходили ходуном, глаза сверкали, как осколки разбитого зеркала. – Ты бы женился на ней? Перестал прятаться в своей скорлупе? Перестал притворяться, что тебе не больно, Кирилл?!

Удар обрушился внезапно, словно обвал скалы. Ярость, копившаяся годами, вырвалась на свободу. Кулак Кирилла обрушился на скулу Максима, сбивая его с ног. Кровь брызнула, алая, как закат, догоравший над морем.

— Лучше ракушки на дне, чем твое прогнившее нутро!

Они катались по земле, словно дикие звери, вырывая друг из друга кровь, старые обиды и невысказанные слова. Песок забивался в раны, но они не чувствовали боли – только ярость, только эту странную, первобытную свободу, которую дарит наконец-то произнесенная правда.

Есения застыла на краю причала, словно чайка перед бурей, чувствуя, как соленый ветер треплет ее волосы, словно пытаясь вырвать из плена нерешительности. Перед ней, словно два маяка в бушующем море, высились два силуэта — Максим и Кирилл, два полюса ее мятущейся души. Максим, с развязной ухмылкой застывшей на лице, опирался на прогнившие перила, в его глазу алел кровоподтек, словно печать отчаянной бравады. Кирилл, выпрямившись, как натянутая струна, сжал кулаки, а в глубине его взгляда плескалась тень невысказанной боли.

— Выбирай, — прохрипел Максим, стирая тыльной стороной ладони кровь, сочившуюся из разбитой губы.