Лейла: жизнь без антракта

Лейла: жизнь без антракта

Лейла: жизнь без антракта

Меня зовут Лейла, и я никогда не знала, как выглядит мой отец. Он исчез ещё до того, как я открыла глаза в этом мире, оставив после себя только пустоту в рассказах мамы и бабушки. Мы жили в маленькой квартире на окраине сонного городка — три женщины под одной крышей: я, мама и бабушка. Двери скрипели, обои отклеивались по углам, но этот дом был нашей крепостью. Мама работала на двух работах, возвращаясь с усталыми глазами и мозолями на руках, а бабушка, несмотря на боль в спине, до последнего возилась на огороде, чтобы у нас всегда был суп на столе. Они были сильными — сильнее, чем я могла себе представить. Я росла, глядя на них, на их руки, что тянули всё на себе, и ни разу не видела рядом мужчину, который бы подставил плечо. Ни рядом с мамой, ни рядом с бабушкой. Иногда я спрашивала: "А где он?" Мама отводила взгляд, а бабушка только качала головой: "Нам и без него хорошо, Лейла". И я верила. Почти.

Я росла в этом тесном мирке, где каждый день был похож на предыдущий. Утром — запах овсянки, которую бабушка варила на старой плите, днём — мамины шаги в коридоре, когда она возвращалась с фабрики, а вечером — её тихий голос, напевающий что-то из прошлого. Мы редко говорили о нём, об отце. Его имя было как запретное слово, которое могло разрушить хрупкий порядок нашей жизни. Однажды, когда мне было лет десять, я нашла в шкафу старую фотографию: молодой парень с тёмными волосами и улыбкой, от которой у меня почему-то сжалось сердце. "Это он?" — спросила я маму, показывая снимок. Она замерла, а потом мягко забрала его из моих рук. "Это было давно, Лейла. Не важно", — сказала она, и я поняла, что спрашивать больше нельзя.

Но чем старше я становилась, тем чаще думала о нём. Не потому, что мне его не хватало — мама и бабушка заполняли все пустоты своей любовью и стойкостью, — а потому, что мне было любопытно. Какой он? Почему ушёл? Я видела мужчин в городе: рабочих у рынка, водителей автобусов, стариков, играющих в шахматы у парка. Но ни один из них не казался мне тем, кто мог бы быть частью нашей истории. Мама и бабушка научили меня всему: чинить кран, штопать носки, стоять за себя. "Мужчины приходят и уходят, Лейла, а мы остаёмся", — любила повторять бабушка, глядя на меня своими выцветшими, но цепкими глазами. И всё же, в глубине души, я начала задаваться вопросом: а что, если я найду его? Не для того, чтобы заполнить пустоту, а чтобы понять, кто я сама.

Иногда я смотрю на себя в зеркало и пытаюсь понять, кто я. Высокая, худощавая, с тёмными густыми волосами, которые вечно лезут в глаза, и пальцами, длинными, как ветви деревьев. Я не могу сказать, что красива в привычном смысле — в городе все девчонки красили губы и завивали волосы, а я ходила в маминых перешитых платьях и с книжкой под мышкой. Но мама всегда говорила, что у меня есть стиль, и я ей верила. Она научила меня подбирать цвета, сочетать старые вещи так, чтобы они выглядели лучше новых. "Ты должна быть собой, Лейла, а не копией кого-то", — повторяла она, и я впитывала это, как губка.

С детства я была не такой, как другие. Умной, слишком умной для нашего городка, где люди больше думали о материальном, чем о духовном. Я пела — голос у меня был чистый, звонкий, будто доставшийся от кого-то незнакомого из прошлого. Бабушка любила слушать, как я напеваю старые песни, а потом учила меня играть на пианино. У нас был старенький инструмент, клавиши которого пожелтели от времени, но для меня он звучал как целый оркестр. По вечерам мы с ней садились перед телевизором, смотрели передачи о музеях, театрах, дальних странах. Она курила свои тонкие сигареты и комментировала: "Вот туда бы съездить, Лейла". А перед сном я читала ей вслух — Достоевского, Чехова, иногда Пушкина. Её глаза блестели, и я чувствовала, что эти слова связывают нас сильнее, чем стены нашей квартиры.

Музыка была у нас в крови. Мама любила рок — резкий, громкий, с надрывом, как будто он выкрикивал всё то, что она держала в себе. А бабушка обожала джаз — мягкий, текучий, как её рассказы о молодости. Я росла под звуки гитарных риффов и саксофона, и это стало частью меня. Любознательность тянула меня дальше — я перечитала все книги в местной библиотеке, задавала вопросы, на которые никто не мог ответить. "Ты слишком много думаешь", — шутили соседки, но мне было всё равно. Я хотела знать, почему мир такой, какой есть, и почему отец не стал его частью. Может, он тоже любил музыку? Или книги? Эти мысли крутились в голове, пока я сидела за пианино, наигрывая мелодии, которые рождались сами собой. Мой дом был моей отдушиной. Там я была единственной — красивой, талантливой, настоящей. В этих стенах, пропитанных запахом бабушкиного чая и маминых духов, я могла петь, играть на пианино, листать старые книги и чувствовать себя той, кем я была на самом деле. Мама смотрела на меня с гордостью, бабушка гладила по голове и шептала: "Ты наша звезда, Лейла". Здесь я не боялась быть слишком умной, слишком странной, слишком собой. Но всё менялось, стоило мне переступить порог.

Всё началось ещё с детского сада. Из-за частых переездов — то к родственникам, то в поисках маминой работы, — я попала туда поздно, в пять лет. Другие дети уже знали друг друга, а я была чужой. Я пришла с любимой книжкой в руках и с мелодиями в голове, которые напевала себе под нос. Но вместо того, чтобы принять меня, они отворачивались. Воспитатели злились — я читала вслух лучше, чем они, пересказывала "Маленького принца" и рассказывала стихи Некрасова, которые дома учила с бабушкой, пока другие дети ковырялись в пластилине и путали буквы. На музыкальных занятиях я садилась за пианино и играла, а воспитательница хмурилась: "Не выделяйся, Лейла, играй как все". Но я не могла играть "как все" — мои пальцы сами находили ноты, которых не было в их простеньких песенках.

Меня не любили. Дети дразнили меня "училкой", шёпотом называли выскочкой, а иногда просто отбирали мои вещи и смеялись. Воспитатели же словно нарочно принижали меня до уровня остальных — тех, кто едва мог сосчитать до десяти или спеть строчку без фальши. "Не умничай, Лейла", — говорили они, когда я отвечала на вопросы быстрее всех. "Ты не лучше других", — добавляли, хотя я никогда не пыталась быть лучше, я просто была собой. Но в их глазах это было преступлением. Я возвращалась домой, бросала рюкзак в угол и садилась за пианино, чтобы выплеснуть всё, что копилось внутри. Мама гладила меня по спине и шептала: "Они просто не понимают, какая ты". А я думала: сколько ещё мне придётся доказывать, что я не хуже, а просто другая?